Иерусалим (картина)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Жан-Леон Жером
Иерусалим. 1867 год
фр. Jerusalem
Холст, масло. 82 × 144,5 см
Музей Орсе, Париж, Франция
К:Картины 1867 года

«Иерусалим» (фр. Jerusalem; также — «Голгофа» (фр. Golgotha), «Распятие» (фр. La Crucifixion), «Свершилось» (лат. Consumatum est)) — картина французского художника Жана-Леона Жерома, написанная им в 1867 году. Находится в коллекции музея Орсе в Париже (Франция).





История и контекст

Французский живописец Жан-Леон Жером (1824—1904) учился у известных художников Поля Делароша и Шарля Глейра, прививших ему на всю оставшуюся жизнь страсть к путешествиям, изучению обычаев разных народов, а также особую любовь к Востоку. Первые картины Жерома были высоко оценены одним из самых уважаемых и влиятельных художественных критиков — Теофилем Готье, ставшим впоследствии его другом. На заре рождения массовой культуры провинциал Жером пошёл навстречу новой публике формирующейся буржуазной Франции, став знаменитым у салонной аристократии, познакомив её как со своими академическими портретами и мелодраматическими полотнами, так и с картинами о наполеоновских походах и жизни на арабских базарах, а также работами на мифологические и эротические темы. Находясь на пике своей карьеры в искусстве, Жером был постоянным гостем императорской семьи и занимал должность профессора в Школе изящных искусств. Его студия была местом встречи художников, актёров и писателей, а сам он стал легендарным и уважаемым мастером, известным своим язвительным остроумием, пренебрежительным отношением к дисциплине, однако жёстко регламентированными методами преподавания и крайней враждебностью к импрессионизму[1][2][3][4].

В это время во Франции появился запрос на новый подход к исторической живописи, выраженный в словах историка Проспера де Баранта, писавшего, что «мы все хотим знать о том, как жили более ранние общества и отдельные личности. Мы требуем того, чтобы их образ был ясно виден в нашем воображении, и чтобы они предстали живыми перед нашими глазами». C конца 1850-х годов Жером оказался невероятно предприимчив в выборе пользовавшихся популярностью исторических сюжетов, начиная от Древней Греции и Рима. В то же время Жером будто ответил на призыв Баранта, взявшись за довольно эклектичное переосмысление своего академизма, во многом находясь под влиянием Жан-Огюст-Доминика Энгра, писавшего свои картины на древнегреческие темы через призму личной и повседневной жизни, а также своего учителя Делароша, выбравшего более понятный общественности театральный подход в живописи на исторические сюжеты. Жером начал работать над достижением баланса между реализмом почти документальной точности и научным подходом к образной реконструкции исторических событий, развив в себе умение мастерски управлять повествовательным потенциалом сюжетов своих картин, ввиду чего они производили неизгладимое впечатление на зрителей. Жером отказался от поэтических обобщений и идеализации главных героев, однако уравновешенная и дотошная в деталях живописная техника художника практически делала людей непосредственными свидетелями событий прошлого[5][6][7]. Вместе с тем Жерома часто обвиняли в том, что он работает на потребу публике и не задумывается о будущей востребованности сюжетов своих картин[8][9].

После большого успеха картин на экзотические и чувственные восточные сюжеты, в 1867 году Жером вернулся к своей любимой исторической живописи, которую ставил выше прочих жанров, не взирая на снизившийся к ней интерес общества. Историческую точность, в этот раз основывающуюся на опубликованной ещё в 1863 году довольно натуралистичной книге «Жизнь Иисуса» Эрнеста Ренана, вызвавшей серьёзные богословские толки во второй половине XIX века, Жером дополнил личными археологическими и топографическими наблюдениями, уточнёнными во время многочисленных путешествий по Ближнему Востоку, в частности, в Святую Землю[10][11]. В очередной раз в Египет и Палестину он отправился в 1868 году в группе из шести художников и официального фотографа. В середине января они прибыли в Александрию, а 3 апреля, проделав путь через Синай на караване верблюдов, прошли Хеврон и вошли в Иерусалим, поставив палатки прямо напротив Яффских ворот. В последующие дни, ознаменовавшиеся приходом Вербного воскресенья, путешественники посетили священный город, и 7 апреля поднялись на восточный склон Елеонской, или Масличной горы, с которой Жером сделал целый ряд зарисовок местности, в чём ему не помешал ни ветер, ни дождь. Ранним утром 12 апреля Жером простился со своей группой для того, чтобы отправиться во Францию к 2 мая, то есть открытию к Парижского салона, на котором были заявлены его полотна «Казнь маршала Нея» и «Иерусалим»[10]. Вероятнее всего, что Жером завершил большую часть картины перед отъездом на Ближний Восток[10], ещё в 1867 году[11].

Композиция

Картина написана маслом на холсте, а её размеры составляют (82 x 144,5 см)[11]. На ней изображён момент сразу после распятия Христа с видом на Иерусалим с востока в сторону Храмовой горы. На переднем плане виден ярко освещённый заходящим солнцем склон скалистой горы, Голгофы, на котором можно различить гигантские тени от трёх крестов с висящими на них Иисусом Христом меж двух разбойников. Вооружённые солдаты-пехотинцы спускаются с горы по длинный извилистой дороге вниз по склону к языческому храму Венеры и через долину к двойным городским воротам. Двое римских солдат в белых туниках обернулись посмотреть на кресты и подняли руки вверх для того, чтобы попрощаться или просто закрыть глаза от заходящего солнца. В изображении этой сцены Жером, возможно, намекнул на первообращённых христиан: сотника Лонгина, пронзившего Христа своим копьём, и солдата Стефатона[en], протиравшего ему лицо смоченной в уксусе губкой. Над городскими стенами, прямо в середине холста, возвышается доминанта картины — Иерусалимский храм, тоже освещенный солнцем. Между тем, на небе с правой стороны картины на фоне тёмно-фиолетовых грозовых туч виден яркий полумесяц, изображение которого намекает на то, что по Евангелию Иисус скончался в три часа пополудни, после чего среди бела дня потемнело небо, с которого начали светить и солнце, и луна. Игра со светом и тенью, отбрасываемой тремя крестами, стоящими будто «за кадром» картины, производит довольно тягостное впечатление, усиливающееся драматизмом пейзажа. Композиция картины одновременно озадачивает зрителя и делает его участником происходящего, будто бы он стоит под крестами, символизируя его принадлежность к вселенной, причастность к событию поистине космического масштаба[12][13][14][11][15][10][16].

Восприятие

Ориенталистские полотна Жерома были известны своей документальной точностью, вниманием к деталям и уравновешенной живописной техникой. Однако данная картина не является более подробной в отличие от других работ Жерома, но из-за реализованных в ней новаторских решений, заключавшихся в применении своего рода кинематографических или фотографических эффектов, композиция достигла новой степени сложности повествования, расходящейся с классической вековечной традицией изображения страстей Христовых[10][17][11]. В связи с этим картина была сурово и резко раскритикована на Парижском салоне 1868 года[17][11][10]. Теофиль Тор[en] охарактеризовал тени как «причудливое и оригинальное изобретение», подразумевающее, что «тень от казни страшнее, чем сама казнь», однако добавил, что «идея, вероятно, немного слишком изобретательно литературная для живописи», и пожурил Жерома за увлечение «сенсационными сюжетами». Захария Аструк пожаловался на большое количество «мелких деталей» и «полное отсутствие простоты», сделав вывод о том, что «большая театральная апатия тяготит мозг этого художника». Жюль-Антуан Кастаньяри и вовсе упрекнул Жерома в том, что «драма пугает вас и вы показали нам концовку. Действие оказалось слишком неистовым для ваших ограниченных возможностей, так что вы показали нам последствие. Когда занавес упал, тогда вы нас и пригласили к действию». В то же время Эмиль Галишон отметил, что «никто не может польстить себе наличием такого фотографического зрения как у господина Жерома и обладанием даром наблюдательности столь высокой степени и возможностью транслировать полученное впечатление». Клавдий Лавернь[fr] саркастически назвал работы Жерома картинками с головоломками, которые по невозможно разгадать без пояснительного текста, охарактеризовав данную картину как «провокационную мистификацию», так как Иерусалим «никоим образом не напоминает священный город», Голгофа пуста, а тени на ней — «странное изобретение». Эдмон Абу, бывший участником экспедиции 1868 года и видевший в Жероме гениального художника, наполненного «ненасытным любопытством», отметил, что критики слишком резки к картине, в которой видна рука мастера, не защитив, однако, новаторства художника в трактовке библейских текстов[10][18]. Современные критики отмечают, что сочетая в творчестве искреннюю убеждённость в своей правоте с оригинальным художественным талантом, Жером стремился к гораздо большему, чем к простой реалистичности в реконструкции давно прошедших событий, а именно к возрождению жанра религиозной живописи с помощью невиданных доселе изобразительных решений в качестве способа донесения могущественных идей Евангелия[11]. Между тем Жером не в первый раз использовал изображение теней в качестве зловещего знака постороннего присутствия. Об этом можно утверждать лишь взглянув на его картину того же периода «Бонапарт перед сфинксом», на которой перед Сфинксом в Гизе в полном одиночестве стоит сидящий на коне Наполеон, а позади на песке видны силуэты его тревожащихся спутников. В то же время контраст между жертвами и палачами можно увидеть в картинах «Смерть Цезаря» и «Казнь маршала Нея». В обоих случаях основное внимание уделяется нескольким мгновениям после драматической кульминации события, тела жертв лежат на переднем плане, в то время как палачи предстают мелкими и незначительными фигурами, в результате чего зритель будто оказывается в эпицентре событий, предпосылки и исход которых он уже давно знает[10].

«Смерть Цезаря». «Казнь маршала Нея».

Судьба

Картина не пользовалась успехом у зрителей, на который надеялся Жером, ввиду чего в 1871 году компания «Boussod, Valadon & Cie[en]» продала работу нью-йоркской фирме «Knoedler[en]» за значительную сумму в размере 30 тысяч французских франков. Перед этим компанией была опубликована масштабная гравюра с картины, сделанная гравёром Германом Эйхенсом[de][10][15]. В 1873 году картину купил Генри Н. Смит, в том же году одолживший работу для весенней выставки Бруклинской ассоциации искусств. Переходя из рук в руки, в 1990 году работа была выставлена на аукционе «Christie’s» в Нью-Йорке. В том же году картина приобретена музеем Орсе в Париже (Франция)[10], где и находится в настоящее время[11].

В настоящее время картина известна как «Иерусалим», но в прежние годы она также фигурировала под такими названиями, как «Голгофа», «Распятие», «Свершилось»[11][10]. Последнее было дано по последним словам[it] Христа на кресте, записанным в Евангелии от Иоанна [ru.wikisource.org/wiki/От_Иоанна_святое_благовествование#Глава_2019 19:30][12].

Напишите отзыв о статье "Иерусалим (картина)"

Примечания

  1. [www.getty.edu/art/collection/artists/412/jean-lon-grme-french-1824-1904/ Jean-Léon Gérôme]. Центр Гетти. Проверено 12 октября 2016.
  2. [www.museumcollections.parks.ca.gov/code/emuseum.asp?emu_action=searchrequest&newsearch=1&moduleid=2&profile=people&currentrecord=1&searchdesc=Jean-L%C3%A9on%20G%C3%A9r%C3%B4me&style=single&rawsearch=constituentid/,/is/,/38997/,/false/,/true Jean-Léon Gérôme]. Департамент парков и заповедников Калифорнии[en]. Проверено 12 октября 2016.
  3. [latimesblogs.latimes.com/culturemonster/2010/06/art-review-the-spectacular-art-of-j-paul-getty-museum.html Art review: 'The Spectacular Art of Jean-Léon Gérôme']. The Los Angeles Times (21 июня 2010). Проверено 12 октября 2016.
  4. [www.hermitagemuseum.org/wps/portal/hermitage/what-s-on/temp_exh/1999_2013/hm4_1_284/?lng=ru "Бассейн в гареме" и другие произведения Жана-Леона Жерома в собрании Эрмитажа]. Государственный Эрмитаж. Проверено 12 октября 2016.
  5. [www.musee-orsay.fr/en/events/exhibitions/in-the-musee-dorsay/exhibitions-in-the-musee-dorsay-more/page/2/article/jean-leon-gerome-25691.html?cHash=8207969d98 The Spectacular Art of Jean-Léon Gérôme (1824-1904). Gérôme, painter of stories]. Музей Орсе. Проверено 10 октября 2016.
  6. [www.getty.edu/news/press/center/gerome.html The Getty Museum Debuts First Major Monographic Exhibition of Gérôme In Nearly Fort Years]. Музей Гетти (20 января 2010). Проверено 12 октября 2016.
  7. Lewis et al, 2013, с. 366.
  8. Allan, Morton, 2010, с. 65.
  9. Köhne et al, 2000, с. 31.
  10. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 Fred Leeman [www.dbnl.org/tekst/_van012199701_01/_van012199701_01_0009.php Shadows over Jean-Léon Gérôme's career]. — Amsterdam: Van Gogh Museum Journal, 1997—1998. — С. 88—99. — ISBN 90 400 9255 9.
  11. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 [www.musee-orsay.fr/en/collections/works-in-focus/painting/commentaire_id/jerusalem-3078.html?tx_commentaire_pi1%5BpidLi%5D=509&tx_commentaire_pi1%5Bfrom%5D=841&cHash=044539a122 Jerusalem]. Музей Орсе. Проверено 9 октября 2016.
  12. 1 2 Pitman, 1998, с. 97.
  13. Pitman, 1998, с. 114.
  14. Ackerman, 1994, с. 63—64.
  15. 1 2 [www.musee-aquitaine-bordeaux.fr/en/article/golgotha-consummatum-est-based-on-jean-leon-gerome-1824-1904 "Golgotha, Consummatum est!" by Jean-Léon Gérôme (1824-1904)]. Музей Аквитании[en]. Проверено 15 октября 2016.
  16. [eclecticlight.co/2016/02/23/illusions-of-reality-the-paintings-of-jean-leon-gerome/ Illusions of reality: the paintings of Jean-Léon Gérôme]. The Eclectic Light Company (23 февраля 2016). Проверено 15 октября 2016.
  17. 1 2 Pitman, 1998, с. 97—98.
  18. Pitman, 1998, с. 98.

Литература

  • Eckart Köhne, Cornelia Ewigleben, Ralph Jackson. [books.google.ru/books/about/Gladiators_and_Caesars.html?id=5pzs975hnpoC&redir_esc=y Gladiators and Caesars: The Power of Spectacle in Ancient Rome]. — University of California Press, 2000. — 153 с. — ISBN 0520227980.
  • Scott Christopher Allan, Mary G. Morton. [books.google.ru/books?id=uYckjSbIliIC&dq=Death+Caesar+gerome&hl=ru&source=gbs_navlinks_s Reconsidering Gérôme]. — Getty Publications, 2010. — 160 с. — ISBN 1606060384.
  • Dianne W. Pitman. [books.google.ru/books?id=qBY-dPwdytAC&dq=Consummatum+est+G%C3%A9r%C3%B4me&hl=ru&source=gbs_navlinks_s Bazille: Purity, Pose, and Painting in the 1860s]. — Pennsylvania State University, 1998. — 277 с. — (G - Reference,Information and Interdisciplinary Subjects Series). — ISBN 0-271-01700-7.
  • Gerald M. Ackerman. [books.google.ru/books?id=onraQlj_C7wC&dq=Consummatum+est+G%C3%A9r%C3%B4me&hl=ru&source=gbs_navlinks_s American Orientalists]. — ACR Edition, 1994. — 288 с. — (The Orientalists). — ISBN 2867700787.
  • Richard L. Lewis, Susan Ingalls Lewis. [books.google.ru/books?id=zM91Fj1iiDYC&vq=Death+Caesar+gerome&dq=Death+Caesar+gerome&hl=ru&source=gbs_navlinks_s The Power of Art]. — Cengage Learning, 2013. — 544 с. — ISBN 1133589715.

Ссылки

  • [www.musee-orsay.fr/en/collections/works-in-focus/painting/commentaire_id/jerusalem-3078.html?tx_commentaire_pi1%5BpidLi%5D=509&tx_commentaire_pi1%5Bfrom%5D=841&cHash=044539a122 «Иерусалим»]. Музей Орсе.

Отрывок, характеризующий Иерусалим (картина)

– Mon Dieu, mon Dieu! [Боже мой, Боже мой!] – проговорила княгиня и, подобрав одною рукой складку платья, подошла к мужу и поцеловала его в лоб.
– Bonsoir, Lise, [Доброй ночи, Лиза,] – сказал князь Андрей, вставая и учтиво, как у посторонней, целуя руку.


Друзья молчали. Ни тот, ни другой не начинал говорить. Пьер поглядывал на князя Андрея, князь Андрей потирал себе лоб своею маленькою рукой.
– Пойдем ужинать, – сказал он со вздохом, вставая и направляясь к двери.
Они вошли в изящно, заново, богато отделанную столовую. Всё, от салфеток до серебра, фаянса и хрусталя, носило на себе тот особенный отпечаток новизны, который бывает в хозяйстве молодых супругов. В середине ужина князь Андрей облокотился и, как человек, давно имеющий что нибудь на сердце и вдруг решающийся высказаться, с выражением нервного раздражения, в каком Пьер никогда еще не видал своего приятеля, начал говорить:
– Никогда, никогда не женись, мой друг; вот тебе мой совет: не женись до тех пор, пока ты не скажешь себе, что ты сделал всё, что мог, и до тех пор, пока ты не перестанешь любить ту женщину, какую ты выбрал, пока ты не увидишь ее ясно; а то ты ошибешься жестоко и непоправимо. Женись стариком, никуда негодным… А то пропадет всё, что в тебе есть хорошего и высокого. Всё истратится по мелочам. Да, да, да! Не смотри на меня с таким удивлением. Ежели ты ждешь от себя чего нибудь впереди, то на каждом шагу ты будешь чувствовать, что для тебя всё кончено, всё закрыто, кроме гостиной, где ты будешь стоять на одной доске с придворным лакеем и идиотом… Да что!…
Он энергически махнул рукой.
Пьер снял очки, отчего лицо его изменилось, еще более выказывая доброту, и удивленно глядел на друга.
– Моя жена, – продолжал князь Андрей, – прекрасная женщина. Это одна из тех редких женщин, с которою можно быть покойным за свою честь; но, Боже мой, чего бы я не дал теперь, чтобы не быть женатым! Это я тебе одному и первому говорю, потому что я люблю тебя.
Князь Андрей, говоря это, был еще менее похож, чем прежде, на того Болконского, который развалившись сидел в креслах Анны Павловны и сквозь зубы, щурясь, говорил французские фразы. Его сухое лицо всё дрожало нервическим оживлением каждого мускула; глаза, в которых прежде казался потушенным огонь жизни, теперь блестели лучистым, ярким блеском. Видно было, что чем безжизненнее казался он в обыкновенное время, тем энергичнее был он в эти минуты почти болезненного раздражения.
– Ты не понимаешь, отчего я это говорю, – продолжал он. – Ведь это целая история жизни. Ты говоришь, Бонапарте и его карьера, – сказал он, хотя Пьер и не говорил про Бонапарте. – Ты говоришь Бонапарте; но Бонапарте, когда он работал, шаг за шагом шел к цели, он был свободен, у него ничего не было, кроме его цели, – и он достиг ее. Но свяжи себя с женщиной – и как скованный колодник, теряешь всякую свободу. И всё, что есть в тебе надежд и сил, всё только тяготит и раскаянием мучает тебя. Гостиные, сплетни, балы, тщеславие, ничтожество – вот заколдованный круг, из которого я не могу выйти. Я теперь отправляюсь на войну, на величайшую войну, какая только бывала, а я ничего не знаю и никуда не гожусь. Je suis tres aimable et tres caustique, [Я очень мил и очень едок,] – продолжал князь Андрей, – и у Анны Павловны меня слушают. И это глупое общество, без которого не может жить моя жена, и эти женщины… Ежели бы ты только мог знать, что это такое toutes les femmes distinguees [все эти женщины хорошего общества] и вообще женщины! Отец мой прав. Эгоизм, тщеславие, тупоумие, ничтожество во всем – вот женщины, когда показываются все так, как они есть. Посмотришь на них в свете, кажется, что что то есть, а ничего, ничего, ничего! Да, не женись, душа моя, не женись, – кончил князь Андрей.
– Мне смешно, – сказал Пьер, – что вы себя, вы себя считаете неспособным, свою жизнь – испорченною жизнью. У вас всё, всё впереди. И вы…
Он не сказал, что вы , но уже тон его показывал, как высоко ценит он друга и как много ждет от него в будущем.
«Как он может это говорить!» думал Пьер. Пьер считал князя Андрея образцом всех совершенств именно оттого, что князь Андрей в высшей степени соединял все те качества, которых не было у Пьера и которые ближе всего можно выразить понятием – силы воли. Пьер всегда удивлялся способности князя Андрея спокойного обращения со всякого рода людьми, его необыкновенной памяти, начитанности (он всё читал, всё знал, обо всем имел понятие) и больше всего его способности работать и учиться. Ежели часто Пьера поражало в Андрее отсутствие способности мечтательного философствования (к чему особенно был склонен Пьер), то и в этом он видел не недостаток, а силу.
В самых лучших, дружеских и простых отношениях лесть или похвала необходимы, как подмазка необходима для колес, чтоб они ехали.
– Je suis un homme fini, [Я человек конченный,] – сказал князь Андрей. – Что обо мне говорить? Давай говорить о тебе, – сказал он, помолчав и улыбнувшись своим утешительным мыслям.
Улыбка эта в то же мгновение отразилась на лице Пьера.
– А обо мне что говорить? – сказал Пьер, распуская свой рот в беззаботную, веселую улыбку. – Что я такое? Je suis un batard [Я незаконный сын!] – И он вдруг багрово покраснел. Видно было, что он сделал большое усилие, чтобы сказать это. – Sans nom, sans fortune… [Без имени, без состояния…] И что ж, право… – Но он не сказал, что право . – Я cвободен пока, и мне хорошо. Я только никак не знаю, что мне начать. Я хотел серьезно посоветоваться с вами.
Князь Андрей добрыми глазами смотрел на него. Но во взгляде его, дружеском, ласковом, всё таки выражалось сознание своего превосходства.
– Ты мне дорог, особенно потому, что ты один живой человек среди всего нашего света. Тебе хорошо. Выбери, что хочешь; это всё равно. Ты везде будешь хорош, но одно: перестань ты ездить к этим Курагиным, вести эту жизнь. Так это не идет тебе: все эти кутежи, и гусарство, и всё…
– Que voulez vous, mon cher, – сказал Пьер, пожимая плечами, – les femmes, mon cher, les femmes! [Что вы хотите, дорогой мой, женщины, дорогой мой, женщины!]
– Не понимаю, – отвечал Андрей. – Les femmes comme il faut, [Порядочные женщины,] это другое дело; но les femmes Курагина, les femmes et le vin, [женщины Курагина, женщины и вино,] не понимаю!
Пьер жил y князя Василия Курагина и участвовал в разгульной жизни его сына Анатоля, того самого, которого для исправления собирались женить на сестре князя Андрея.
– Знаете что, – сказал Пьер, как будто ему пришла неожиданно счастливая мысль, – серьезно, я давно это думал. С этою жизнью я ничего не могу ни решить, ни обдумать. Голова болит, денег нет. Нынче он меня звал, я не поеду.
– Дай мне честное слово, что ты не будешь ездить?
– Честное слово!


Уже был второй час ночи, когда Пьер вышел oт своего друга. Ночь была июньская, петербургская, бессумрачная ночь. Пьер сел в извозчичью коляску с намерением ехать домой. Но чем ближе он подъезжал, тем более он чувствовал невозможность заснуть в эту ночь, походившую более на вечер или на утро. Далеко было видно по пустым улицам. Дорогой Пьер вспомнил, что у Анатоля Курагина нынче вечером должно было собраться обычное игорное общество, после которого обыкновенно шла попойка, кончавшаяся одним из любимых увеселений Пьера.
«Хорошо бы было поехать к Курагину», подумал он.
Но тотчас же он вспомнил данное князю Андрею честное слово не бывать у Курагина. Но тотчас же, как это бывает с людьми, называемыми бесхарактерными, ему так страстно захотелось еще раз испытать эту столь знакомую ему беспутную жизнь, что он решился ехать. И тотчас же ему пришла в голову мысль, что данное слово ничего не значит, потому что еще прежде, чем князю Андрею, он дал также князю Анатолю слово быть у него; наконец, он подумал, что все эти честные слова – такие условные вещи, не имеющие никакого определенного смысла, особенно ежели сообразить, что, может быть, завтра же или он умрет или случится с ним что нибудь такое необыкновенное, что не будет уже ни честного, ни бесчестного. Такого рода рассуждения, уничтожая все его решения и предположения, часто приходили к Пьеру. Он поехал к Курагину.
Подъехав к крыльцу большого дома у конно гвардейских казарм, в которых жил Анатоль, он поднялся на освещенное крыльцо, на лестницу, и вошел в отворенную дверь. В передней никого не было; валялись пустые бутылки, плащи, калоши; пахло вином, слышался дальний говор и крик.
Игра и ужин уже кончились, но гости еще не разъезжались. Пьер скинул плащ и вошел в первую комнату, где стояли остатки ужина и один лакей, думая, что его никто не видит, допивал тайком недопитые стаканы. Из третьей комнаты слышались возня, хохот, крики знакомых голосов и рев медведя.
Человек восемь молодых людей толпились озабоченно около открытого окна. Трое возились с молодым медведем, которого один таскал на цепи, пугая им другого.
– Держу за Стивенса сто! – кричал один.
– Смотри не поддерживать! – кричал другой.
– Я за Долохова! – кричал третий. – Разними, Курагин.
– Ну, бросьте Мишку, тут пари.
– Одним духом, иначе проиграно, – кричал четвертый.
– Яков, давай бутылку, Яков! – кричал сам хозяин, высокий красавец, стоявший посреди толпы в одной тонкой рубашке, раскрытой на средине груди. – Стойте, господа. Вот он Петруша, милый друг, – обратился он к Пьеру.
Другой голос невысокого человека, с ясными голубыми глазами, особенно поражавший среди этих всех пьяных голосов своим трезвым выражением, закричал от окна: «Иди сюда – разойми пари!» Это был Долохов, семеновский офицер, известный игрок и бретёр, живший вместе с Анатолем. Пьер улыбался, весело глядя вокруг себя.
– Ничего не понимаю. В чем дело?
– Стойте, он не пьян. Дай бутылку, – сказал Анатоль и, взяв со стола стакан, подошел к Пьеру.
– Прежде всего пей.
Пьер стал пить стакан за стаканом, исподлобья оглядывая пьяных гостей, которые опять столпились у окна, и прислушиваясь к их говору. Анатоль наливал ему вино и рассказывал, что Долохов держит пари с англичанином Стивенсом, моряком, бывшим тут, в том, что он, Долохов, выпьет бутылку рому, сидя на окне третьего этажа с опущенными наружу ногами.
– Ну, пей же всю! – сказал Анатоль, подавая последний стакан Пьеру, – а то не пущу!
– Нет, не хочу, – сказал Пьер, отталкивая Анатоля, и подошел к окну.
Долохов держал за руку англичанина и ясно, отчетливо выговаривал условия пари, обращаясь преимущественно к Анатолю и Пьеру.
Долохов был человек среднего роста, курчавый и с светлыми, голубыми глазами. Ему было лет двадцать пять. Он не носил усов, как и все пехотные офицеры, и рот его, самая поразительная черта его лица, был весь виден. Линии этого рта были замечательно тонко изогнуты. В средине верхняя губа энергически опускалась на крепкую нижнюю острым клином, и в углах образовывалось постоянно что то вроде двух улыбок, по одной с каждой стороны; и всё вместе, а особенно в соединении с твердым, наглым, умным взглядом, составляло впечатление такое, что нельзя было не заметить этого лица. Долохов был небогатый человек, без всяких связей. И несмотря на то, что Анатоль проживал десятки тысяч, Долохов жил с ним и успел себя поставить так, что Анатоль и все знавшие их уважали Долохова больше, чем Анатоля. Долохов играл во все игры и почти всегда выигрывал. Сколько бы он ни пил, он никогда не терял ясности головы. И Курагин, и Долохов в то время были знаменитостями в мире повес и кутил Петербурга.
Бутылка рому была принесена; раму, не пускавшую сесть на наружный откос окна, выламывали два лакея, видимо торопившиеся и робевшие от советов и криков окружавших господ.
Анатоль с своим победительным видом подошел к окну. Ему хотелось сломать что нибудь. Он оттолкнул лакеев и потянул раму, но рама не сдавалась. Он разбил стекло.
– Ну ка ты, силач, – обратился он к Пьеру.
Пьер взялся за перекладины, потянул и с треском выворотип дубовую раму.
– Всю вон, а то подумают, что я держусь, – сказал Долохов.
– Англичанин хвастает… а?… хорошо?… – говорил Анатоль.
– Хорошо, – сказал Пьер, глядя на Долохова, который, взяв в руки бутылку рома, подходил к окну, из которого виднелся свет неба и сливавшихся на нем утренней и вечерней зари.
Долохов с бутылкой рома в руке вскочил на окно. «Слушать!»
крикнул он, стоя на подоконнике и обращаясь в комнату. Все замолчали.
– Я держу пари (он говорил по французски, чтоб его понял англичанин, и говорил не слишком хорошо на этом языке). Держу пари на пятьдесят империалов, хотите на сто? – прибавил он, обращаясь к англичанину.
– Нет, пятьдесят, – сказал англичанин.
– Хорошо, на пятьдесят империалов, – что я выпью бутылку рома всю, не отнимая ото рта, выпью, сидя за окном, вот на этом месте (он нагнулся и показал покатый выступ стены за окном) и не держась ни за что… Так?…
– Очень хорошо, – сказал англичанин.
Анатоль повернулся к англичанину и, взяв его за пуговицу фрака и сверху глядя на него (англичанин был мал ростом), начал по английски повторять ему условия пари.
– Постой! – закричал Долохов, стуча бутылкой по окну, чтоб обратить на себя внимание. – Постой, Курагин; слушайте. Если кто сделает то же, то я плачу сто империалов. Понимаете?
Англичанин кивнул головой, не давая никак разуметь, намерен ли он или нет принять это новое пари. Анатоль не отпускал англичанина и, несмотря на то что тот, кивая, давал знать что он всё понял, Анатоль переводил ему слова Долохова по английски. Молодой худощавый мальчик, лейб гусар, проигравшийся в этот вечер, взлез на окно, высунулся и посмотрел вниз.
– У!… у!… у!… – проговорил он, глядя за окно на камень тротуара.
– Смирно! – закричал Долохов и сдернул с окна офицера, который, запутавшись шпорами, неловко спрыгнул в комнату.
Поставив бутылку на подоконник, чтобы было удобно достать ее, Долохов осторожно и тихо полез в окно. Спустив ноги и расперевшись обеими руками в края окна, он примерился, уселся, опустил руки, подвинулся направо, налево и достал бутылку. Анатоль принес две свечки и поставил их на подоконник, хотя было уже совсем светло. Спина Долохова в белой рубашке и курчавая голова его были освещены с обеих сторон. Все столпились у окна. Англичанин стоял впереди. Пьер улыбался и ничего не говорил. Один из присутствующих, постарше других, с испуганным и сердитым лицом, вдруг продвинулся вперед и хотел схватить Долохова за рубашку.
– Господа, это глупости; он убьется до смерти, – сказал этот более благоразумный человек.
Анатоль остановил его:
– Не трогай, ты его испугаешь, он убьется. А?… Что тогда?… А?…
Долохов обернулся, поправляясь и опять расперевшись руками.
– Ежели кто ко мне еще будет соваться, – сказал он, редко пропуская слова сквозь стиснутые и тонкие губы, – я того сейчас спущу вот сюда. Ну!…
Сказав «ну»!, он повернулся опять, отпустил руки, взял бутылку и поднес ко рту, закинул назад голову и вскинул кверху свободную руку для перевеса. Один из лакеев, начавший подбирать стекла, остановился в согнутом положении, не спуская глаз с окна и спины Долохова. Анатоль стоял прямо, разинув глаза. Англичанин, выпятив вперед губы, смотрел сбоку. Тот, который останавливал, убежал в угол комнаты и лег на диван лицом к стене. Пьер закрыл лицо, и слабая улыбка, забывшись, осталась на его лице, хоть оно теперь выражало ужас и страх. Все молчали. Пьер отнял от глаз руки: Долохов сидел всё в том же положении, только голова загнулась назад, так что курчавые волосы затылка прикасались к воротнику рубахи, и рука с бутылкой поднималась всё выше и выше, содрогаясь и делая усилие. Бутылка видимо опорожнялась и с тем вместе поднималась, загибая голову. «Что же это так долго?» подумал Пьер. Ему казалось, что прошло больше получаса. Вдруг Долохов сделал движение назад спиной, и рука его нервически задрожала; этого содрогания было достаточно, чтобы сдвинуть всё тело, сидевшее на покатом откосе. Он сдвинулся весь, и еще сильнее задрожали, делая усилие, рука и голова его. Одна рука поднялась, чтобы схватиться за подоконник, но опять опустилась. Пьер опять закрыл глаза и сказал себе, что никогда уж не откроет их. Вдруг он почувствовал, что всё вокруг зашевелилось. Он взглянул: Долохов стоял на подоконнике, лицо его было бледно и весело.