Гриневская, Изабелла Аркадьевна

Изабе́лла Арка́дьевна (Арка́диевна) Грине́вская (урождённая Бейла Фридберг, идиш ‏בײלע פֿרידבערג‏‎ — Бейлэ Фридберг, в замужестве — Белла (Изабелла) Спектор, псевдоним — Изабелла; 3 (15) мая 1864, Гродно — 1944, Ленинград) — русский и еврейский драматург, прозаик, поэтесса, переводчица, публицист.

Публиковала художественную прозу на идише, стихи, пьесы, переводы и публицистику на русском языке.

Биография

Дочь еврейского писателя Авраама Фридберга (1838, Гродно — 1902, Варшава). Окончив гимназию, в конце 1880-х гг. приехала в Петербург, где обучалась на Высших женских (Бестужевских) курсах. Сотрудничала в «Энциклопедическом словаре» Ефрона. Начала писать на идише в 1880-х годах в Санкт-Петербурге. Первая публикация — рассказ «Дер йосем» (сирота) в первом номере журнала «Дер хойз-фрайнд» за 1888 год (отдельное издание — Варшава, 1895). За этой публикацией последовали рассказы «Ин дер фремд» (на чужбине, в «Дер хойз-фрайнд»), «Ништ ойсгехалтн» (невыдержанно, в «Юдише библиотек»). Повесть «Фун глик цум кейвер, а хосн аф ойсцолн» (от удачи к могиле, жених на выплату) вышла отдельным изданием в Варшаве в 1894 году, рассказ «Дер райхер фетер» (богатый дядя) — там же в 1895 году. Пользовалась литературным псевдонимом «Изабелла». В 1886 году вышла замуж за еврейского писателя Мордхе Спектора (1858—1925), основателя журнала «Дер хойз-фрайнд», в котором она дебютировала как прозаик. В следующем году переехала с мужем к отцу в Варшаву, где брак распался. Позже начала писать также на русском и, согласно некоторым источникам, на польском языках.

В 1890-х годах некоторое время жила в Одессе. Литературную деятельность на русском языке начала переводами, впоследствии печатала стихи, пьесы, рассказы, статьи, выпустила ряд книг, её одноактные пьесы ставились на столичных и провинциальных сценах. Сама играла на сцене (под псевдонимом Тамарина), преподавала сценическое искусство и декламацию. В 1891 году в журнале «Звезда» выходят несколько её статей, посвященных Востоку: Индии, Японии и Африке. Б 1895 году опубликовала пьесу «Первая гроза», за которой последовал ряд одноактных пьес («Трудовой день», «Пьеса для разъезда», «Пожар», «Урок танцев», «Письмо», «Родственный обед», «Прошение», «Охота на медведя», «По нонешному», «Письмо из деревни», «Сговорились» и другие), которые шли на сценах императорских театров; сборник одноактных пьес и монологов издавался дважды. В 1897 году опубликовала перевод на русский язык романа А. де Сен-Кентена «Любовь бабиста» (A. de Saint-Quentin «Un amour au pays des mages» — «Любовь в стране магов», 1891). В 1897 году вышла также её брошюра «Выставка в Стокгольме». Сборник «Огоньки: Рассказы; Стихотворения; Пьесы» вышел в 1900 году. Сборник «Стихотворения» вышел в Санкт-Петербурге в 1904 году (СПб: Типо-литография Б. М. Вольфа, 1904) — самые ранние стихи в сборнике датированы 1897 годом. В 1905 году входила в репертуарный совет Современного театра Н. Н. Отрадиной.

Написала и опубликовала большое число произведений в различных жанрах, однако наибольшую известность принесли ей пьесы «Баб» (СПб, 1903, 1916; поставлена в театре Литературно-художественного общества в Петербурге в 1904 г.) и «Беха-Улла» (СПб., 1912), посвящённые основателям новейших религиозных учений современности — бабизма и бахаизма — Бабу и Бахаулле.

Начав работу над пьесой «Баб» как над исторической драмой, Гриневская сама оказалась привлечена его учением и впоследствии стала последовательницей учения бахаи (возможно, первой в России). Настроения накануне революции 1905 года в России были благоприятны для восприятия демократического социального учения Баба, что, помимо литературного качества пьесы, определило успех пьесы и постановки.

Но все мы, все тираны,
Ничтожнейший из нас
Над жертвою своею
Глумится в каждый час.
… Родятся люди в каждый час,
И каждый час тиранов зарождает, -
На тронах, в хижинах, в лачугах и дворцах,
И если захотим мы с мщением в сердцах
Тиранов всех низринуть,
Придется без конца потоки крови лить,
Пока останется один, что меч покинет.

«Ах, бросьте же мечи… Мечи свои вы спрячьте.»

В письме к Гриневской от 22 октября 1903 о пьесе «Баб» одобрительно отозвался Л. Н. Толстой (LXXIV, 207—08), сам глубоко интересовавшийся историей и учением Баба и Бахауллы.

В процессе работы над пьесой Гриневская изучала труды историков и востоковедов (в качестве своих источников она называет А. Казембека, М. А. Гамазова и А. Г. Туманского). Тем не менее исторические реалии оказываются у неё сознательно искажёнными: Баб растёт в доме отца Гуррат-уль-Айн, оказывается её молочным братом, между ними развивается роман, Баб проповедует в Ширазе на базаре и т. д. Того обстоятельства, что, согласно установлениям бахаи, Явители религий вообще не могут изображаться на сцене (не только Баб и Бахаулла, но и, например, Будда или Иисус), Гриневская в период работы над пьесой «Баб», очевидно, не могла знать. Когда несколько лет спустя Абдул-Баха познакомился с текстами пьес Гриневской, он сделал для неё беспрецедентное исключение.

Акценты в пьесе «Беха-Улла» развивают идеи ненасильственного, духовного преобразования общества, начатые в первой из пьес. Бахаулла объявляет себя тем посланцем Бога, о котором пророчествовал Баб:

…Я слышу зов Аллаха.
Идите все за мной, возстанем мы из праха.
Я смерти не боюсь! Пойдём, друзья, за Ним!
Аллах зовёт — я с Ним, друзья, непобедим!
Вот тучи пронеслись. Прошло, прошло затменье -
Там солнце пурпуром и золотом горит.
Я с Ним непобедим. Смотрите же: терпенье -
Оно мой щит,
Прощенье -
Моё копье. Любовь — мой меч, вот все
Моё вооруженье!

В 1910 году Гриневская в качестве паломника бахаи отправилась в долгое путешествие в страны Ближнего Востока и в окрестностях Александрии ей удалось встретится и говорить с Абдул-Баха. Абдул-Баха высказал одобрение литературной деятельностью Гриневской и спросил её о её желаниях. Гриневская ответила, что желала бы видеть её пьесы «Баб» и «Беха-Улла» переведёнными на немецкий и французский языки. Абдул-Баха сказал, что её желания сбудутся. Перевод пьесы «Баб» на немецкий пера Фридриха Фидлера действительно существовал, но неизвестно, сохранился ли. Велась работа и над французским переводом (переводчица Гальперина), относительно судьбы которого ничего не известно. По сообщению Марты Рут, Абдул-Баха предсказал Гриневской также, что эти пьесы будут однажды поставлены и в Тегеране.

Путешествуя по Востоку, писательница вела путевой дневник, отрывки из которого периодически появлялись в петербургских и одесских газетах. Этот очерк, общим объёмом более 500 страниц, названный «Путешествие в Края Солнца», был закончен в 1914 году, но так и не был полностью опубликован.

Несмотря на запрет деятельности групп бахаи в Советской России уже начиная с конца 1920-х годов, ленинградский домашний адрес Гриневской продолжает открыто публиковаться в качестве контактного во всех выпусках Bahá'í World в тридцатых и сороковых годах, вплоть до кончины Гриневской в 1944 году.

В 1915 году выступала с собственной антрепризой. В 1916 году по сценарию И. А. Гриневской снимался фильм «Игра случая».

Мало что известно из жизни Изабеллы Гриневской после революции 1917 года. Единственная её книжка за всё послереволюционное время — сборник стихов «Павловск», датирована 1922 годом.

В начале июня, в июле и в августе 1937 года обращалась с ходатайствами к Е. П. Пешковой с просьбой о помощи в облегчении участи арестованных Екатерины Сергеевны и Дмитрия Николаевича Веселовских. По этому же поводу написала письмо начальнику Севостоклага.

Умерла И. А. Гриневская в 1944 году после снятия блокады Ленинграда. Ее блокадные записи были опубликованы посмертно (Ежегодник рукописного отдела Пушкинского Дома, 2014).

Имела дочь.

Адрес в Санкт-Петербурге

• 1894 — 1944 год — Проспект Нахимсона, дом № 10, квартира № 32

Литература

• Гриневская, Изабелла. Баб. Драматическая поэма из истории Персии. В 5 действиях и 6 картинах. Издание 2-е. Петроград, 1916.
  • На сервере электронной библиотеки [imwerden.de ImWerden]: [imwerden.de/pdf/grinevskaya_bab.pdf]
• И. Ш. Отзывы печати о драматической поэме «Баб» (из персидской жизни) Изабеллы Гриневской. СПб, 1916
• Root, Martha. Russia’s Cultural Contribution to the Bahá'í Faith. The Bahá'í World, 1934—1936, vol. VI, p. 707—712.
• Momen, Moojan. The Bábí and Bahá'í Religions, 1844—1944. Some Contemporary Western Accounts. George Ronald: Oxford, 1981. ISBN 0-85398-102-7, p. 50-51.
• Гриневская, Изабелла Аркадьевна. Павловск / И. А. Гриневская. — Пг. : Изд. Павловского отд. Общества изучения, популяризации и художественной охраны Старого Петербурга и его окрестностей, 1922. — 32 с.
• [www.russiancontour.com/index.php?option=com_k2&view=item&id=196:%D1%83-%D0%BD%D0%B0%D1%81-%D0%BD%D0%B0-%D0%BF%D1%80%D0%BE%D1%81%D0%BF%D0%B5%D0%BA%D1%82%D0%B5-%D0%BD%D0%B0%D1%85%D0%B8%D0%BC%D1%81%D0%BE%D0%BD%D0%B0&Itemid=25 Александр Сливкин. У нас на проспекте Нахимсона]

Ссылки

• РУССКИЙ БИОГРАФИЧЕСКИЙ СЛОВАРЬ [www.rulex.ru/01040316.htm]
• [www.bahai.su WWW.BAHAI.SU — РУССКОЯЗЫЧНЫЙ ИНТЕРНЕТ-ПОРТАЛ БАХАИ]

Отрывок, характеризующий Гриневская, Изабелла Аркадьевна

Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.
Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский.
Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.
Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой то бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:
– Qui etes vous? [Кто вы такой?]
Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова. Даву для Пьера не был просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить ему жизни; но он не знал, что сказать. Сказать то же, что он говорил на первом допросе, он не решался; открыть свое звание и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но прежде чем Пьер успел на что нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял очки на лоб, прищурил глаза и пристально посмотрел на Пьера.
– Я знаю этого человека, – мерным, холодным голосом, очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера, сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками.
– Mon general, vous ne pouvez pas me connaitre, je ne vous ai jamais vu… [Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не видал вас.]
– C'est un espion russe, [Это русский шпион,] – перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер вдруг быстро заговорил.
– Non, Monseigneur, – сказал он, неожиданно вспомнив, что Даву был герцог. – Non, Monseigneur, vous n'avez pas pu me connaitre. Je suis un officier militionnaire et je n'ai pas quitte Moscou. [Нет, ваше высочество… Нет, ваше высочество, вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы.]
– Votre nom? [Ваше имя?] – повторил Даву.
– Besouhof. [Безухов.]
– Qu'est ce qui me prouvera que vous ne mentez pas? [Кто мне докажет, что вы не лжете?]
– Monseigneur! [Ваше высочество!] – вскрикнул Пьер не обиженным, но умоляющим голосом.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.
В первом взгляде для Даву, приподнявшего только голову от своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только обстоятельство; и, не взяв на совесть дурного поступка, Даву застрелил бы его; но теперь уже он видел в нем человека. Он задумался на мгновение.
– Comment me prouverez vous la verite de ce que vous me dites? [Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?] – сказал Даву холодно.
Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.
– Vous n'etes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.


От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.