Избиение младенцев

О других историях избиения младенцев см. Избиение младенцев (мотив).

Избие́ние младе́нцев — эпизод новозаветной истории, описанный в Евангелии от Матфея. В переносном значении фраза означает чрезмерную и необоснованную жестокость по отношению к беззащитным людям.

Убитые младенцы почитаются рядом христианских церквей как святые мученики: в православии их память совершается 29 декабря (11 января), в католицизме 28 декабря.

Евангельское повествование

Избиение младенцев описывается только в Евангелии от Матфея. Согласно евангельскому рассказу, волхвы, пришедшие поклониться новорожденному Иисусу, не выполнили просьбу иудейского царя Ирода Великого и не сообщили ему местонахождение младенца. При этом Иосиф Флавий утверждает, что Ирод умер, «процарствовав тридцать четыре года после умерщвления Антигона [после завоевания Иерусалима] и тридцать семь лет после провозглашения себя царём со стороны римлян». Это может указывать на то, что дата его смерти — 2 год до н. э. или начало 1 года до н. э., то есть до Р. Х.

«Тогда Ирод, увидев себя осмеянным волхвами, весьма разгневался, и послал избить всех младенцев в Вифлееме и во всех пределах его, от двух лет и ниже, по времени, которое выведал от волхвов» (Мф. 2:16).

Далее евангелист сообщает, что избиение было предсказано пророком Иеремией (Иер. 31:15). Согласно евангельскому рассказу, Иисус спасся благодаря бегству в Египет, куда Иосифу Обручнику повелел отправиться явившийся во сне ангел.

Апокрифические истории

Об избиении младенцев повествуют так называемые апокрифические «евангелия детства»: «Протоевангелие Иакова» и «Евангелие Псевдо-Матфея».

Наиболее подробно этот эпизод описан в протоевангелии, написание которого относят ко второй половине II века. Кроме повторения рассказа евангелиста Матфея в апокрифе содержатся подробности о спасении Иоанна Крестителя его матерью праведной Елизаветой.

Елизавета, услышав, что ищут Иоанна (сына её), взяла его и пошла на гору. И искала места, где спрятать его, но не нашла. И воскликнула громким голосом, говоря: гора Бога, впусти мать с сыном, и гора раскрылась и впустила её. И свет светил им, и ангел Господен был вместе с ними, охраняя их.

Далее апокриф рассказывает об убийстве отца Иоанна — священника Захарии, который отказался сообщить о местонахождении своего сына. Этот рассказ объясняет причины убийства Захарии, о котором сообщается в Мф. 23:35.

Евангелие Псевдо-Матфея полностью повторяет рассказ канонического Евангелия, не добавляя к нему каких-либо подробностей.

Богословское толкование

Феофилакт Болгарский в своём толковании Евангелия от Матфея пишет, что избиение младенцев произошло по промыслу Божьему, о чём свидетельствует приводимое у Матфея пророчество Иеремии. По его мнению это было совершено «чтобы обнаружилась злоба Ирода». В отношении же самих жертв Феофилакт пишет:

Притом младенцы не погибли, но сподобились великих даров. Ибо всякий, терпящий здесь зло, терпит или для оставления грехов или для умножения венцев. Так и сии дети больше увенчаны будут.

Церковное предание указывает различное количество погибших младенцев; в византийской традиции принята цифра 14 тысяч, в сирийской — 64 тысячи.

Противники большого количества убитых младенцев обычно делают акцент на том, что избиение упомянуто Матфеем, но о нём не пишет Иосиф Флавий. Брюс Алворд утверждает, что население всего Вифлеема в те времена не превышало 1000 человек, соответственно, при рождаемости 30 детей в год, младенцев мужского пола в возрасте до двух лет должно было найтись никак не более 20.

Сторонники большого количества убитых младенцев ссылаются на приведенные Матфеем слова Иеремии предполагая, что жертв было гораздо больше. Также некоторые историки и богословы обращают внимание на огромное стечение народа в Вифлеем, согласно Евангелию от Луки, в котором упоминается, что Иосиф и Мария шли в Вифлеем по причине переписи населения, город при этом был переполнен, и им нашлось место только в хлеву.

Историчность

Предание об избиении младенцев отсутствует в античных источниках, исключая евангелие от Матфея и более поздние христианские тексты. Историки обращают особое внимание, что главный источник о царствовании Ирода — труд античного историка Иосифа Флавия «Иудейские древности» — не содержит упоминаний о резне младенцев в Вифлееме.

Среди тех ученых, которые подвергают сомнению историчность резни младенцев, Геза Вермеш (Géza Vermes) и Эд Сандерс (Ed Sanders) рассматривают предание как творческую агиографию. Некоторые ученые считают, что история — придуманное исполнение древнего пророчества. Евангелист в начале повествования стремится показать, что эпизоды биографии Иисуса были предсказаны ветхозаветными пророками. После сообщения о резне младенцев он ссылается на пророка Иеремию: «Тогда сбылось реченное через пророка Иеремию, который говорит…» (Мф. 2:17). Роберт Айсенман (Robert Eisenman) настаивает, что исторической основой для предания стал приказ Ирода о казни его собственных сыновей. Этот поступок Ирода, о котором пишет Иосиф Флавий, шокировал его современников.

Дэвид Хилл (David Hill) признает, что эпизод «не содержит ничего, что являлось бы исторически невозможным», но добавляет, что «подлинный интерес евангелиста состоит … в отражении исполнения [Ветхого завета]». Стивен Харрис (Stephen Harris) и Раймонд Браун (Raymond Brown) аналогично утверждают, что цель евангелиста — представить Иисуса как мессию, а казнь младенцев как исполнение пророчеств Осии и Иеремии. Браун также считает, что паттерном для предания послужил рассказ о детстве Моисея, его рождении, спасении и приказе фараона об убийстве первенцев евреев.

В изобразительном искусстве

Евангельское избиение младенцев является редкой сценой для раннехристианского искусства. Известна мозаика римской церкви Санта Мария Маджоре, датируемая V веком (Ирод, сидящий на троне, изображён в нимбе (знак царского величия), он даёт воинам знак умертвить младенцев, а рядом изображена толпа женщин с распущенными в знак печали волосами, которые держат на руках детей). Данная мозаика не показывает кровавую сцену убийства, а лишь даёт намёк на него.

Начиная с эпохи Возрождения художники старались изобразить драматизм этой сцены, акцентируя внимание на самом убийстве младенцев и горе их матерей: вооружённые воины выхватывают детей из рук их плачущих матерей, на земле изображается множество убитых и окровавленных младенцев. На изображениях часто присутствует Ирод, наблюдающий за расправой либо с балкона (Джотто), либо с трона, установленного на возвышении (Маттео ди Джованни).

Следуя апокрифическому рассказу в сцене избиения младенцев изображается праведная Елизавета, убегающая от воинов, вместе со спрятанным в складках её платья Иоанном Крестителем. Также могут присутствовать изображения ангелов с пальмовыми ветвями (Гвидо Рени), которые предназначены младенцам как символ их мученичества.

День Избиения младенцев

Считался одним из самых несчастных дней в году. Как церковный праздник отмечается с V века. Погибшие младенцы почитаются как святые, поскольку они первыми пострадали ради Христа.

Литература

• Вифлеемское избиение младенцев // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Ссылки

• На Викискладе есть медиафайлы по теме Избиение младенцев
• [www.calend.ru/holidays/0/0/1373/ День святых Невинных Младенцев Вифлеемских]
• [www.mepar.ru/library/vedomosti/28/100/ Вифлеемские младенцы]
• [days.pravoslavie.ru/Life/life3193.htm Святые мученики 14000 младенцев от Ирода в Вифлееме избиенные]
• [www.maykapar.ru/nz/nz04.shtml Александр Майкапар. Новозаветные сюжеты в живописи]
• [www.newadvent.org/cathen/07419a.htm Holy Innocents (Catholic Encyclopedia)]  (англ.)
• [athanasius-lv.blogspot.com/p/blog-page_4684.html] Убиение Невинных Младенцев Вифлеемских, по приказу Ирода. От блаженной Анны Катерины Эммерих.

Отрывок, характеризующий Избиение младенцев

– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.