Из дачных прогулок Кузьмы Пруткова и его друга

Из дачных прогулок Кузьмы Пруткова и его друга
Жанр:	фельетон
Автор:	Фёдор Достоевский
Язык оригинала:	русский
Дата написания:	1878 г.
Дата первой публикации:	1878 г.
[www.rvb.ru/dostoevski/01text/vol12/02papers/125.htm Электронная версия]

«Из да́чных прогу́лок Кузьмы́ Прутко́ва и его́ дру́га» — последний фельетон Фёдора Достоевского, опубликованный 10 октября 1878 года в номере 23—25 журнала «Гражданин» В. П. Мещерского. Подпись: Друг Кузьмы Пруткова.

Последний фельетон

Сменивший Достоевского на посту главного редактора газеты «Гражданин» В. Ф. Пуцыкович (1843—1909), ранее при Достоевском — секретарь редакции, неоднократно жаловался писателю в своих письмах на нехватку интересных редакционных материалов, спрашивал редакторских советов и отзывов о «Гражданине» и просил помочь Достоевского своими статьями для газеты, что нередко раздражало писателя, не желавшего отвлекаться на публицистику во время работы над романом «Братья Карамазовы». В письме от 31 августа 1878 года Пуцыкович в очередной раз предложил Достоевскому «обновить журнал чем-нибудь своим, прислать какую-либо заметку, наставление».

Видимо, в ответ на настойчивые уговоры Пуцыковича Достоевский прервал работу на новым романом и написал фельетон «Из дачных прогулок Кузьмы Пруткова и его друга», ставший последним газетным фельетоном в журналистской биографии писателя. Текст фельетона сопровождала редакционная аннотация В. Ф. Пуцыковича: «Во время трёхмесячного перерыва мы в своё время, в июле месяце, получили за подписью „Друга Кузьмы Пруткова“ нижеследующий фельетон, настоящий смысл которого, признаться, для нас не совсем ясен; притом же мы несколько не верим рассказанному событию, тем более что и пруда на Елагином острову, по отзыву знатоков, не оказывается. Во всяком случае, мы не совсем понимаем, что сей сон значит, но, однако, помещаем его. Ред.»

Сюжет

Фельетон носит подзаголовок «Тритон» и посвящён появлению некоего в пруду Елагиного острова. Описание существа даётся с нарочито документальной точностью в стиле газетной хроники, при этом хроникёр, подвергая описываемое событие сомнению, с комичной серьёзностью пытается найти ещё более неправдоподобные объяснения случившемуся: тритон — это, может быть, Пьер Бобо (псевдоним литератора П. Д. Боборыкина), в этом месте скрытая аллюзия уводит к более раннему фельетону Достоевского «Бобок» (1873). По другим версиям рассказчика, тритон — это великий жид лорд Биконсфилд или редактор газеты «Биржевые ведомости» В. А. Полетика.

Далее хроникёр пародийно излагает точку зрения М. Е. Салтыкова-Щедрина, что всего вероятнее, тритон этот не может быть ни кем иным, как переодетым (раздетым донага) квартальным, при этом Достоевский сатирически обыгрывает многочисленные упоминания Щедриным квартального в различных своих произведениях: «История одного города», «Помпадуры и помпадурши», «Современная идиллия» и др. Позднее, в «Записной книжке» Ф. М. Достоевского, опубликованной посмертно, было найдено ещё одно весьма язвительное высказывание о том же самом предмете: «Тема сатир Щедрина — это спрятавшийся где-то квартальный, который его подслушивает и на него доносит: а г-ну Щедрину от этого жить нельзя».

Помимо этого следует пародийно излагаемое мнение писателя Д. Л. Мордовцева о том, что тритона привезли во времена Анны Монс из Карлсруэ вместе с карликами и шутом Балакиревым. Сделано это было «единственно чтоб понравиться <Анне Монс, из-за>, которой Пётр, как известно г-ну Мордовцеву, совершил свою великую реформу». Здесь ирония Достоевского вызвана словами Мордовцева в его новом романе «Идеалисты и реалисты»: «Анна Монс — иноземка, дочь виноторговца — девушка, из любви к которой Пётр особенно усердно поворачивал старую Русь лицом к Западу и поворачивал так круто, что Россия доселе остаётся немножко кривошейкою».

На чудо явился посмотреть цвет русской науки: И. М. Сеченов, Д. И. Менделеев, А. Н. Бекетов, А. М. Бутлеров. Правда, они застали лишь круги на воде, да «умножавшийся скептицизм». Позже всех явился профессор Н. П. Вагнер, при этом присутствовавшие «городовые отвечали нашему зоологу немогузнаньем». Дамы, наиболее увлечённые диким видом голого чудовища, слышали его «нецензурные слова на чистейшем русском языке» и созерцали неведомое творение «с визгливым смехом, пряча за себя своих наиболее взросших дочерей», при этом «водяной… крикнул им вслед несколько весьма и весьма бесцеремонных выражений». После всего этого зрительницы «как трещотки, окружив профессора, сообщали ему лишь о телодвижениях, так что наш скромный учёный принуждён был наконец заткнуть себе пальцами уши».

Помимо этого в коротком фельетоне Достоевский успел полемически коснуться Берлинского конгресса 1878 года, тезиса об яблоке натуральном и нарисованном из трактата Н. Г. Чернышевского «Эстетические отношения искусства к действительности», покушения В. И. Засулич на петербургского градоначальника Ф. Ф. Трепова.

Достоевский и Козьма Прутков

Современный исследователь Б. М. Гаспаров, размышляя об особенностях творческого метода Достоевского-пародиста, отмечает, что Козьма Прутков издавна притягивал воображение Достоевского своей парадоксальностью, но при этом, по мнению автора, образ самого Пруткова как-то не давался писателю, он лишь ограничивался ироническими упоминаниями Пруткова. Русская литература, таким образом, оказывалась тесным образом связанной с этим вымышленным персонажем, но при этом сам Достоевский не хотел находиться в стороне от этой связи:

Из всех «писателей-читателей», пожалуй, наиболее внимателен и чуток к Козьме был Достоевский, очень точно определивший значимость его в литературной жизни: «…У нас есть Аскоченские, Чернокнижниковы… Даже сам великолепный Козьма Прутков в строгом смысле может тоже считаться представителем цельной и своеобразной партии…» В «Дневнике писателя» за 1876 год вспоминается басня «Кондуктор и тарантул» («верх совершенства в своем роде»). Знаменательно, что опыты Достоевского-пародиста заканчиваются фельетоном «Из дачных прогулок Козьмы Пруткова», в котором, правда, нет прутковских «мотивов», кроме подписи, но стиль совершенно прутковский.

— Б. М. Гаспаров, [old.russ.ru/journal/edu/99-01-18/gaspar.htm «Мистификация — это Наука»]

Ссылки

• [www.rvb.ru/dostoevski/01text/vol12/02papers/125.htm «Из дачных прогулок Кузьмы Пруткова и его друга»]

Отрывок, характеризующий Из дачных прогулок Кузьмы Пруткова и его друга

Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.