Из долины убийства к Вратам в долину (книга)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Из долины убийства к Вратам в долину
מגיא ההריגה לשער הגיא

Обложка первого издания книги, 1967 год
Жанр:

Мемуары

Автор:

Бени Вирцберг

Язык оригинала:

иврит

Дата написания:

1967

Дата первой публикации:

1967

«Из долины убийства к Вратам в долину» («Ми-гей ха-харега ле-Шаар ха-Гай», ивр.מגיא ההריגה לשער הגיא‏‎) — книга израильского писателя Бени Вирцберга, пережившего Холокост в детском возрасте. Первая в Израиле книга, показывающая Холокост с точки зрения ребёнка, а также встречу с еврейским ишувом в Палестине и годы адаптации на новой родине[1]. Книга была написана под влиянием суда над Эйхманом[2] и возникших в результате него изменений в отношении израильского общества к Холокосту[3]. Показания большого количества людей, переживших Холокост, побудили израильтян начать открытую публичную дискуссию о том, через что этим людям пришлось пройти.

Вышедшая в 1967 году книга осталась незамеченной в огромном количестве победных изданий о Шестидневной войне[2]. Позднее эта опередившая своё время книга [4] была высоко оценена специалистами по истории Холокоста[1], журналистами[2] и читателями[5]. В 2008 году вышло второе, обновлённое издание книги.





О книге

В книге «Из долины убийства к Вратам в долину»[комм. 1]. Вирцберг рассказал о событиях своей жизни и о девяти друзьях, которые вместе с ним пережили Холокост, участвовали в Войне за независимость и прошли процесс адаптации в Израиле. Эта книга — не просто автобиография, в ней рассказано о событиях, решивших судьбу многих[6]. Автор говорит о жизни в гетто, концлагерях и лагерях для перемещённых лиц с точки зрения мальчика-подростка. Книгой Вирцберг пытался ответить на вопрос: почему миллионы шли на смерть? В предисловии к первому изданию он писал[комм. 2]:

Перед моими глазами всё время маячила формула, ужасавшая меня обвинением, что мы шли «как овцы на заклание», искажённое представление, доказывающее снова и снова, что люди игнорируют духовное уничтожение, которое, будучи преднамеренно детально спланированным, предшествовало уничтожению физическому и обеспечило его возможность.

Вторая часть книги — рассказ о нелёгком процессе превращения детей Холокоста в свободных жителей своей страны и бойцов Пальмаха. Вирцберг показывает, что когда у выживших появилась возможность защищать будущее своего народа с оружием в руках, они проявили особую смелость и силу духа[6][7]. При этом он настаивает на невозможности забыть ужасы Холокоста, вычеркнуть их из жизни. Страшные события, пережитые евреями Европы в прошлом, и испытания новой жизни в своей стране — две части одной человеческой судьбы, которые невозможно разделить[7]:

Постепенно, с течением времени и с ростом нашего страстного желания во всём походить на сабр, мы пытались отречься от нашего прошлого: но этому мешала маленькая татуировка на руке — номер, который невозможно стереть, из лагеря уничтожения… Выколотый глубоко в коже наших загорелых рук, он был способен навсегда служить нам напоминанием обо всём, что мы хотели забыть.

— «Из долины убийства к Вратам в долину», стр. 155

Сюжет

Холокост

Книга начинается с воспоминаний о счастливом детстве в любящей семье, которое закончилось ноябрьской ночью 1938, получившей название Хрустальной. После этого началось преследование родителей тайной полицией (Гестапо), а затем семью выслали в Польшу. После захвата Польши немцами начались преследования евреев: ограничения перемещения, облавы, расстрелы, нехватка продуктов. Голод постоянно усиливался, а к зиме распространились болезни и эпидемии.

Несмотря на отчаянность ситуации, среди евреев Сосновца всё ещё находились оптимисты, в их числе отец Бени. В Германии в 30-е годы он утверждал, что власть нацистов не может продлиться долго, а в Польше — что всё наладится, найдутся люди, которые спасут евреев. Его слова были успокаивающим наркотиком для окружающих. Однако после того, как он был схвачен нацистами и провёл некоторое время в немецком трудовом лагере, он вернулся сильно исхудавшим, измождённым, без следов былого оптимизма. Как к последней надежде евреи обращались к богу: несмотря на опасность, они даже провели молитву Кол нидрей в Йом-Киппур. «Это не была обычная молитва; это была мольба, горькая и отчаянная, просьба о милосердии в том последнем месте, где ещё что-то можно было просить в этом жестоком мире».

В 1942 году всех евреев городка переселили в гетто, где они находились под усиленной охраной, а через год оставшихся в живых увезли в Освенцим. Мать Вирцберга была отправлена в газовую камеру сразу же по прибытии в лагерь, а Бени, в числе нескольких мальчиков, доктор Менгеле отобрал для медицинских экспериментов. Бени обратился к Менгеле с отчаянной просьбой спасти отца, и, по непонятной причине, Менгеле исполнил просьбу.

Вирцберг с отцом оказались в лагере Аушвиц I. Бени назначили посыльным в больничном блоке, а отца направили в общий блок. Гибель жены окончательно сломила отца духовно, а ежедневные каторжные работы — физически. Бени чувствовал себя ответственным за отца, как мог поддерживал его, иногда добывал для него еду. В 1944 году Бени перешёл в общий блок, чтобы быть поближе к отцу, и стал каждый день ходить на каторжные работы. Раз в две недели Бени прислуживал во время операций доктору Менгеле и его ассистентам; рассказ об этих чудовищных операциях поражает своей точностью и детальностью. Надпись «Труд освобождает» над воротами Освенцима не выходит из памяти Вирцберга и ассоциируется с несколькими «освобождёнными трупами», которые заключённые приносили в лагерь в конце каждого «трудового» дня. Вирцберг также рассказывает о капо, как тех, которые наживались на узниках, так и тех немногих, которые помогали им; о лагерных проститутках; о концертах и вечеринках для избранных.

В январе 1945 года начался тяжелейший марш смерти. Отец Вирцберга не выдержал темпа ходьбы, и эсэсовец застрелил его на глазах у сына. Через две недели колонна дошла до железной дороги. Только небольшая часть тех, кто вышел из лагеря, осталась в живых. В заколоченных досками вагонах доехали до Маутхаузена. Жили сначала в бараках, а потом в палаточном лагере[комм. 3]. Смертность увеличилась, трупы валялись в палатках, стояла невыносимая вонь.

Из Маутхаузена узников перевели в лагерь Мельк. Здесь Бени получил 25 ударов палкой перед строем заключённых; после нескольких ударов он потерял сознание. В апреле немцы, в связи с приближением русских, взорвали рудники, большинство работавших там узников погибло от взрыва. После этого заключённые покинули лагерь в срочном порядке. Узники были доведены до крайней степени отчаяния, окончательно стало ясно, что бог не защитит их, он — с нацистами, на пряжках ремней которых выгравировано: «Бог с нами». «Да, он — с ними: ну ведь не с людьми-скелетами, которые ковыляют в отчаянии и страхе, без капли надежды в душе». Через две недели дошли до «леса смерти» — Гунскирхен. Здесь практически не было ни еды, ни питья. Гора трупов росла, а количество «живых трупов» уменьшалось. Немцы строили здесь здание с «душевыми», но достроить не успели… Бени, лёжа на земле, пил воду из лужи, когда на дороге появились освободившие узников американские войска.

Освобождение

Заключённые шли по шоссе, не зная куда. Как-то получилось, что Бени шёл в группе из 10 мальчиков, которые станут его друзьями на всю жизнь. Пришли в Вельс, где пожилая австрийка предложила им ночевать в своём доме. Через две недели американцы отвезли всех детей Вельса и окрестностей в лагерь для перемещённых лиц. В лагере детей обильно кормили, но это имело обратный эффект: организмы узников в результате многолетнего голода были сильно ослаблены и не могли усваивать пищу; многие заболевали, возникли эпидемии. Для улучшения условий реабилитации детей перевезли в в детский дом в Хёршинге, где они начали поправляться. Несмотря на то, что ребята были сыты, они доставали еду из мусорных баков и прятали, а при случае и воровали её. «„Организование“[комм. 4] еды было у нас в крови. В будущем мы снова возвращались к этому».

Через несколько месяцев детей перевезли огромный лагерь «Леондинг»[комм. 5]. Здесь произошло событие, ставшее «водоразделом» между «до» и «после»[8] — встреча с солдатами Еврейской бригады.

Я увидел большую гомонящую толпу и выбежал из барака. Приблизившись, я увидел у многих слёзы в глазах… Я не верил своим глазам: высокий широкоплечий мужчина с голубыми глазами, лет сорока, одетый в военную форму с бело-голубой эмблемой с Маген Давидом на руке, стоял в центре круга и абсолютно спокойно и уверенно разговаривал со стоящими рядом. На вопрос, кто этот мужчина, мне ответили, что это еврейский солдат из Эрец-Исраэль!.. Я видел немецкого эсэсовца-убийцу, видел американского солдата, добросердечного негра — но гордого еврейского солдата с наградами на груди и эмблемой Маген Давид на красивой форме — даже в самом розовом сне я такого не мог увидеть…

— «Из долины убийства к Вратам в долину», стр. 109

Через несколько дней солдаты бригады приехали в Леондинг и под покровом ночи, в полном молчании[комм. 6] увезли ребят в лагерь бригады в Тревизо[комм. 7], а через несколько дней — в Санта-Марию[комм. 8]. Здесь 500 девочек и мальчиков в течение нескольких месяцев готовились к переезду в Палестину: загорали, занимались спортом, учили иврит и песни еврейского ишува.

Палестина, Израиль

Из Санта-Марии ребята прибыли в Хайфу на эсминце «Принцесса Катлин»[комм. 9][2]. На причале их встречали тысячи людей.

Все десять мальчиков единогласно выбрали место продолжения программы молодёжной алии — кибуц Гиват ха-Шлоша. Кибуцники встретили ребят из Европы так, что они сразу почувствовали себя дома. Однако адаптация ребят в кибуце не проходила гладко: дети, выросшие здесь, бегали в шортах и в майках, в сандалиях или босиком, с развевающимися на ветру волосами — их вид выражал свободу, смелость и здоровье. В отличие от них, дети галута, «опалённые Катастрофой»[комм. 10], были бледными, худыми и неуверенными. Хотя еды было достаточно, они прятали хлеб в карманах, а также панически боялись работы в поле, за воротами кибуца, которая ассоциировалась у них с «освобождающим трудом» в Освенциме. Потребовалось много усилий с обеих сторон для решения этих проблем, и через год уже невозможно было отличить приехавших из Европы от кибуцников.

Особенным уважением мальчиков пользовались члены Пальмаха — необузданные и уверенные в себе. Ребята прилагали максимум усилий, чтобы стать похожими на пальмахников и внешне, и внутренне, и у них получилось: осенью 1947 года они вступили в Пальмах:

Один из кибуцников проводил с нами присягу на верность Хагане… Я чувствовал, что это не только присяга Хагане, я даю несколько клятв: клятву отомстить за кровь убитых родителей и отравленных близких; клятву отомстить за униженное достоинство моего народа; клятву отомстить за евреев, души которых сгорели в печах и поднялись к небу в клубах дыма через трубы нацистского „Труд освобождает“…

— «Из долины убийства к Вратам в долину», стр. 158

Тренировки Пальмаха проходили в лагере Билу[комм. 11], а затем в кибуце Хульда</span>ruen. Бени получил военную профессию пулемётчика. В Хульде Бени познакомился со своей будущей женой Раей. Первой военной операцией Бени было сопровождение конвоя с продуктами в осаждённый Иерусалим через Шаар ха-Гай. Колонна двигалась под непрерывным обстрелом со склонов ущелья, солдаты отстреливались, стоя на грузовиках, было много убитых и раненых с обеих сторон, но продукты в Иерусалим были доставлены. В последующие месяцы Вирцберг находился на базе Пальмаха в иерусалимском районе Бейт ха-Керем</span>ruen, откуда по ночам бойцы выходили в бой за высоты вокруг Иерусалима[9]. Самыми тяжёлыми были бои за вершины Кастель и Наби-Самуэль</span>ruhe. Кастель остался в руках евреев, а Наби-Самуэль захватить не удалось[комм. 12].

В июне 1948 рота пулемётчиков снова была направлена в район Шаар ха-Гай, на этот раз с целью прорыва осады Иерусалима. Самый тяжёлый бой в жизни Вирцберга был на этом участке — битва за латрунский выступ[комм. 13]. Латрунский выступ не был захвачен, однако в результате операции удалось расширить брешь на одном из участков шоссе, что позволило получить доступ к окружной дороге Дерех Бурма[комм. 14], т.е. снять осаду Иерусалима. Потом Вирцберг воевал на Синайском полуострове и в Негеве, где самым тяжёлым был бой за аванпосты Рафаха[комм. 15][комм. 16].

После войны Вирцберг и Рая жили в Гиват ха-Шлоша. Бени и его друзья всегда пытались держаться вместе, но во время войны они служили в разных частях и участвовали в разных боях. Попытки поселиться рядом друг с другом не увенчались успехом, все они оказались в разных концах Израиля.

Персонажи

Семья Вирцберга

  • Мать — Рахель, уроженка Германии. Погибла в газовой камере по прибытии в Освенцим.
  • Отец — Гавриэль, уроженец Польши. Пробыл в Освенциме с августа 1943 года до января 1945 года. Во время марша смерти был застрелен немецким охранником.
  • Младший брат отца — после прихода Гитлера к власти покинул Германию и уехал в Палестину. Он и Бени были единственными пережившими войну из всей семьи.

Мальчики из Вельса

  • Братья Юлек и Томек — дружба Вирцберга с ними началась в Маутхаузене. Мальчики всегда ходили вместе и в концлагерях и после освобождения. Хотя разница в возрасте между ними была небольшой, старший, Томек, держал за руку младшего, Юлека, а тот смотрел на него с восхищением и слушался во всём. Вместе с Бени они искали остатки пищи на улице около кухни, но находили немного; однажды нашли кусок конского мяса и съели его сырым. В Мельке Юлек и Томек работали на рудниках помощниками заключённых-рудокопов. Когда немцы взорвали рудники, были одними из немногих выживших. Во время пребывания в Хёршинге братья и Бени вместе пролезали через дырку в заборе на американскую военную базу для "организовывания" продуктов. Во время боев в Негеве Юлек (взявший имя Йонатан) был тяжело ранен и чудом выжил. Мать братьев была единственной выжившей из родителей всех мальчиков; в конце Войны за независимость она приехала к ним в Гиват ха-Шлоша.
  • Ромек — Прибыл в Освенцим в конце 1944 года. В первый же день познакомился с Вирцбергом, который был тогда уже «опытным» заключённым. Ромек рассказал, что с родителями его разлучили на железнодорожных путях и он не знает, что с ними. Бени знал смысл слов «разлучили на железнодорожных путях», но не рассказал Ромеку. С этого началась их дружба. Ромек ехал от Кракова до Освенцима в поезде целых три дня. Позднее Бени узнал, что железная дорога в те дни была занята транспортами с евреями из Венгрии, поэтому другие поезда гоняли туда-обратно, пока пути не освободились. Ромека и Бени назначили уборщиками блоков. Кроме мытья полов и коек, в их обязанности входило приносить котлы с едой из кухни в блоки. Иногда кроме похлёбки в еду входили сосиски. Мальчикам пришла в голову мысль забирать иногда по нескольку сосисок. При входе в блок они бросали сосиску за дверь, а на обратном пути забирали её, чтобы съесть позднее незаметно съесть. Они знали, что не отнимают еду у простых заключённых, т.к. все сосиски начальники блоков, делившие пищу, забирали себе.
В Пальмахе Ромек поменял имя на Авраам Лейдер, служил пулемётчиком. Погиб в июне 1948 года в битве за Латрун. Это было самое тяжёлое сражение в жизни Вирцберга и единственное, когда бойцы не смогли вынести с поля боя тела погибших, среди них Ромека.
  • Янкале Гутвиль — По непонятной Вирцбергу причине у него была кличка «Алла». Познакомился с Вирцбергом по дороге к Вельсу. В Вельсе, во время беседы с американским офицером-евреем больше и активнее других рассказывал о своих испытаниях во время войны. Обладал артистическим талантом: В лагере Еврейской бригады в Тревизо, ночью после выступления военного ансамбля, вдвоём с другим мальчиком показывал импровизированные сценки из прошлой жизни, в частности, «организовывание» продуктов с американской продовольственной базы.
  • Гидек — В Пальмахе изменил имя на Гидеон, был сапёром. Во время проводки первого конвоя через Шаар ха-Гай был в одной бронемашине с командиром роты Яаковом Стоцким. Когда на крутом подъёме скорость колонны уменьшилась, от взрыва гранат машина и грузовик перед ней загорелись и остановились. Бойцы выскочили из машины и побежали вверх по южному склону, навстречу огню арабов, непрерывно стреляя. Стоцкий был смертельно ранен и умер на руках у солдат[комм. 17]. В течение нескольких дней с Гидеоном и ещё несколькими бойцами из группы Стоцкого не было связи. Их искали в горах над Шаар ха-Гай, но в конце концов обнаружили недалеко от Бейт-Арзы лежащими на земле без сил. Когда их привезли в Бейт ха-Керем, Гидеон рассказал, что они шли по ночам, каждый по отдельности, по склону в сторону Иерусалима между арабских опорных пунктов, скрываясь днём в пещерах среди скал. Воду пили из фляжки по каплям, питались травой, к чему Гидеон привык во время маршей смерти. Страстное желание выжить сейчас, раз уж он выжил в лагерях смерти, придавало ему сил. Отчаяние наступило только тогда, когда кончилась вода. Он не знал, что находится уже на еврейской территории, надалеко от колодца. На следующую ночь Гидеон снова был в бою.
В мае 1948 года отделение сапёров, в которое входил Гидеон, было направлено на подмогу войскам, сражающимся за кибуц Рамат-Рахель</span>ruen. Кибуц, переходивший несколько раз из рук в руки, был захвачен египтянами. Рамат-Рахель удалось отбить, но цена была высока. Гидеон был тяжело ранен при взрыве мины, заложенной египтянами у входа в кибуц, которую он обезвреживал. Гидеон остался без обеих рук и одного глаза. Товарищи оставили его в больнице в Иерусалиме, без сознания, а сами вернулись в Шаар ха-Гай. Друзья по Вельсу хотели поехать к нему, но не получили разрешения. Только девушка Гидеона, Хелена, тоже сирота, прошедшая в Европе семь кругов ада, а теперь служившая в 4-м батальоне Пальмаха, без разрешения вскочила в первый же джип и поехала в больницу.
Когда Гидеон немного поправился, его послали лечиться в США, Хелена, сменившая имя на Яэль, вышла за него замуж и уехала с ним. После нескольких операций в США здоровье Гидеона поправилось, насколько это было возможно. Из Нью-Йорка от него пришло письмо, а в нём написанное им стихотворение, посвящённое «тем дням»[комм. 18]. После войны Гидеон и Яэль вернулись в Израиль.
  • Залман — Родился в религиозной семье, его родной язык был идиш. Прилагал неимоверные усилия, чтобы «вытравить» из себя образ гетто, стал неотличим от первопроходцев — жителей страны, как внешне, так и внутренне. Очень хотел служить в Пальмахе, но судьба распорядилась иначе. Залман погиб от удара электрического тока во время строительства палаточного лагеря для группы «Атид» в составе Пальмаха.
  • Януш Шапир — В Пальмахе сменил имя на Яаков, его также называли Яаков Шварб. Погиб во время боёв в Негеве, по дороге к Рафаху. Грузовик, в котором были Итамар, Йонатан и Яаков Шапир, и грузовик Бени ехали друг за другом. По дороге они увидели брошенный египетский джип, каких было много вокруг. Янкале Шапир, ставший к тому времени командиром отделения, подошёл к джипу, чтобы проверить, нет ли там оружия. Поскольку вблизи не было египетских войск, он был уверен, что машина пуста. Заглянув внутрь, он увидел египтянина, который лежал на боку и выглядел мёртвым. Неожиданно египтянин выскочил из джипа, вытащил пистолет и выстрелил. Янкале погиб на месте раньше, чем кто-либо понял, что произошло. Египтянин скрылся и все попытки догнать его были безуспешны. Друзья забрали тело Янкале и продолжили путь.
  • Коба Браунер — В Пальмахе сменил имя на Яаков. Погиб в тот же день, когда был тяжело ранен Гидеон. Нужно было отвезти еду бойцам, оставшимся в Неве-Илане и Маале ха-Хамиша</span>ruen. Яаков, сделавший пару кругов на машине в Гиват ха-Шлоша и поэтому считавший себя опытным шофёром, вызвался поехать вдвоём с другим бойцом. Они почти доехали по извилистым тропкам до поселения, когда начался миномётный обстрел. Янкале потерял управление и джип покатился вниз по склону. Когда их обнаружили, Янкале был уже мёртв, а его товарищ тяжело ранен.
  • Беньямин — Был самым маленьким из мальчиков, его все называли Мойшеле. Из Вельса уехал в Америку с американским офицером-евреем, которого мальчики встретили в городе. Офицер долго расспрашивал мальчиков о том, что с ними было в военные годы, слушал, не отрывая от них глаз, прижавшись к стулу, как будто окаменев. В его глазах стояли слёзы. Он предложил всем поехать с ним, но мальчики решили пока плыть по течению, не принимая никаких решений, и посмотреть, как сложится. Американец с трудом уговорил поехать с ним хотя бы одного, самого маленького.
  • Эмиль — Не был в числе 10 мальчиков, вышедших из «леса смерти» и шедших вместе по шоссе к Вельсу. Подружился с Вирцбергом в Освенциме, был также в Маутхаузене и в Мельке. Вместе с Бени вышел из Мелька, его тело было — кожа да кости, а лицо — как у мертвеца. Эмиль обессилел и упал, Бени пытался поддержать его, но вынужден был оставить и присоединиться к братьям Томеку и Юлеку. Вирцберг снова встретил Эмиля в лагере еврейской бригады в Тревизо. Бени не мог поверить, что он ещё вернётся к жизни, а выжил он только благодаря беспрецедентным усилиям врачей союзных армий. Эмиль присоединился к группе мальчиков, как бы вместо уехавшего Мойшеле, и их снова стало десять. Прошёл вместе с ними весь путь репатриации, в Пальмахе сменил имя на Амнон.

Кибуцники из Гиват ха-Шлоша

  • Хаим — Встречал группу «Атид» в хайфском порту; был сопровождающим в автобусе, который вёз Бени и его друзей в Атлит. Хаим говорил с ребятами на идиш и за время пути сумел установить с ними взаимопонимание. Он стал для них символом израильтянина — свободного человека в своей стране. Когда в Атлите ребятам предложили выбрать место жительства в Эрец-Исраэль, все без исключения выбрали кибуц Гиват ха-Шлоша только потому, что это был кибуц Хаима[10].
Первый месяц в кибуце Бени жил в доме брата Хаима — Шмуэля. Здесь он впервые увидел книги Бялика, Шимоновича, Максима Горького. Хаим был одним из группы учителей, выделенных кибуцем для обучения приехавших из Европы детей; преподавал математику и ивритскую поэзию. Когда он читал на уроках стихи Бялика и идилии Шимоновича, ученики слушали, затаив дыхание; казалось, что эти стихи сочинил он сам о том, что происходит вокруг. Он привил детям любовь и к страдающему еврейству галута, и к жизни в новой, только строящейся стране[11].
После войны Хаим работал в Европе, а затем вернулся в кибуц. Когда его учеников призвали в Пальмах, Хаим вернулся к работе в поле, которую он всегда любил, однако позже он вступил в Пальмах добровольцем. В июне 1948 года, во время последних боёв в окрестностях Иерусалима, Вирцберг встретил Хаима[12].
  • Шуламит — Была единственной женщиной среди учителей, занимающихся с детьми из Европы. Её задачей было обеспечение детей всем необходимым и решение многочисленных проблем, с чем она справлялась наилучшим образом. Когда ребятам сказали, что они будут пол дня учиться и пол дня работать, их охватил ужас и отвращение от необходимости работать за пределами лагеря: освенцимский «Труд освобождает» был глубоко в подсознании. Кибуцники решили дать детям время на излечение от ран прошлого, но время не помогало. И тогда именно Шуламит убедила всех, что ребята должны выходить на работу, только работа освободит их от прошлого. В первые дни в грузовиках, которые везли их в район «Назла»[комм. 19], дети бледнели и дрожали от страха, но увидев, что здесь совсем другая работа, и что инструкторы работают больше всех, дети постепенно привыкли и действительно излечились.
«Каким бы острым ни был кризис, — сказала Шуламит, — они должны выходить на работу; мы должны убедить их в том, что работа — это самое святое; мы должны выкорчевать из них лживые понятия, посеянные „освобождающим трудом“ в Освенциме». Действительно, кризис был предельно тяжёл, но если с течением времени мы стали хорошими работниками, из лучших во всём кибуце, за это мы должны сказать спасибо Шуламит… Когда я сравнивал теперь, как выглядяли мои товарищи — розовые щёки, округлившиеся тела, блестящие глаза — с тем, какими они были, когда мы еле тащились, спотыкаясь, по дороге, ведущей в Вельс, я понимал, что права была Шуламит: «Назла» освободила нас от «Освенцима».

— «Из долины убийства к Вратам в долину», стр. 148-150

Пальмахники

  • Ули — Первый командир роты Вирцберга в Пальмахе, высокий блондин, серьёзный и немногословный[комм. 20]. Во время боёв в пустыне Северной Африки был бойцом немецкого отдела Пальмаха</span>ruhe[комм. 21] в составе британской армии; выполнял разведзадания в тылу немцев под видом офицера СС. Для ребят из Европы, которым предстоял первый бой, не могло быть лучшего командира, чем тот, который проявил особую смелость в борьбе с нацистами. Боевой опыт Ули и его способность быстро действовать в сложных обстоятельствах проявились во время боев в Шаар ха-Гай. Когда при движении на максимальной скорости под непрерывным обстрелом у грузовика Бени прокололась шина и водитель остановил машину, проезжавший мимо в командирском джипе Ули открыл окно и крикнул: «Продолжать движение, не обращая внимания на прокол, задние колёса двойные». Водитель попробовал начать движение, но мотор не заводился. Ули выскочил из джипа на ходу, подошёл к грузовику, за несколько минут починил мотор, и когда грузовик начал движение, остановил следующий джип и уехал на нём. Эти простые действия в нужный момент спасли грузовик с продуктами и находившихся в нём людей[13].
  • Джинджи (рыжий) — Член кибуца Гиват ха-Шлоша, был одним из водителей, возивших ребят на сельскохозяйственную работу в «Назла». Доброта водителей, их уверенность, что дети Холокоста привыкнут к нормальному труду, были одним из факторов, приведших к тому, что ребята излечились от страха перед работой, посеянного Освенцимом[14]. Во время проводки конвоев через Шаар ха-Гай Джинджи также был одним из водителей грузовиков, и здесь тоже его спокойствие и уверенность помогали молодым солдатам бороться со страхом в их первых боях[15]. Позднее стал в Пальмахе командиром роты, состоявшей из людей, переживших Холокост и прибывших в Израиль по программе Гахал</span>ruhe[комм. 22]. Для своих солдат Джинджи был не только командиром, но и отцом и наставником, он считал своей целью поднять этих людей, согнутых ужасами Холокоста, духовно и физически. Джинджи погиб в боях за аванпосты Рафаха.
Он сумел поднять их, а сам пал. Но дух его роты Гахал не пал. Они сомкнули ряды и воевали своим скудным оружием и своими иссохшими телами, а их души жили памятью о погибшем командире… Он был их командиром при жизни и после смерти.

— «Из долины убийства к Вратам в долину», стр. 204

  • Эхуд — Уроженец Эрец-Исраэль 27 лет. Встретился с Вирцбергом во время боёв за Кастель в полуразрушенном здании, где солдаты отдыхали в редкие часы, когда не было атак арабов. В 1939 году Эхуд с родителями приехал в Польшу к родственникам за несколько дней до оккупации страны немцами. Выехать из Польши они не смогли. Родители погибли, а Эхуд выжил, пройдя лагеря и марши смерти. Вирцберга поразила фраза Эхуда: «Как так получилось, что мы шли, как овцы на заклание? Этого я никогда себе не прощу.» Благодаря Эхуду Бени понял, что его собственное чувство вины за то, что он не защищался, было уделом не только евреев галута, но и всех тех, кто оказался в схожих обстоятельствах.
Я знал, что не было почти никакой возможности защищаться, никакого шанса защититься… Когда я приехал в Эрец-Исраэль и увидел новых, свободных евреев, с оружием в руках, я часто задумывался и спрашивал себя, могло ли случиться с этими евреями то, что случилось с нами. И тут рассказ Эхуда открыл мне, что мы, евреи галута, не так уж и виноваты. Эхуд почти излечил меня от скрытого чувства неполноценности, жившего во мне.

— «Из долины убийства к Вратам в долину», стр. 189

Эхуд погиб во время атаки арабов, на следующий день после встречи с Вирцбергом, от прямого попадания снаряда[16].

Нацисты

  • Доктор Менгеле — нацист, врач по профессии, проводил медицинские опыты на узниках Освенцима. Вирцберг впервые увидел его по прибытии в Аушвиц-Биркенау в группе нацистских офицеров высокого ранга, стоящих вокруг стола недалеко от заключённых. Из группы заключённых-мужчин, направлявшихся к грузовикам и знавших уже, что их повезут на смерть в газовых камерах, Менгеле лично выбрал примерно 17 мальчиков 13—14 лет, среди них Бени, и вежливо попросил их «присоединиться» к офицерам. Во время этой первой встречи Вирцберг обратил внимание на «стандартную любезность» Менгеле и других офицеров высшего ранга. Позднее, когда стало известно, что именно делает этот доктор с заключёнными, эта неизменная любезность ужасала, контрастируя с его жуткой работой. Менгеле, в ответ на просьбу плачущего Бени, спас от смерти его отца, разрешив присоединить его к группе детей.
В лагере Аушвиц I, где Вирцберг был личным помощником доктора во время операций, Менделе не только был вежлив с мальчиком, но даже угощал его шоколадом. Тем не менее Бени, будучи маленького роста, как мог сокращал свой возраст, чтобы ему не сделали операцию: ни вежливость, ни подарки не означали, что его могут пожалеть. Как-то Бени зашёл в операционную непосредственно после того, как Менгеле сделал одному из мальчиков операцию по удалению яичка: на лице доктора было выражение покоя и безмятежности, как будто он сделал гуманную операцию по спасению человеческой жизни[17]. В последний раз Бени видел Менгеле по окончании первого марша смерти: он руководил для отправкой заключённых по железной дороге в Маутхаузен. Доктор узнал Бени, извинился, что у него нет с собой шоколада, и велел принести мальчику стакан воды:
Неужели это чудовище, которое уничтожило так много людей, которое делало операции по кастрации еврейских женщин и мужчин, — неужели в нём ещё остались какие-то человеческие чувства... Или это способ обеспечить потребности его перевёрнутой души?

— «Из долины убийства к Вратам в долину», стр. 74

  • Хорст Шуман</span>ruenОберштурмфюрер из Люфтваффе, врач. Принимал участие в большинстве операций, проводимых Менгеле. Обычно забирал склянки с человеческими органами, на каждой из которых были фамилии мальчика, у которого взят орган, и немецкого лётчика, которому его следовало пересадить.
  • Освальд Кадук</span>ruen — Унтершарфюрер СС, известный как самый страшный садист в лагере, получавший удовольствие от издевательств над заключёнными. Его называли королём садистов[18]. Когда отец не прошёл очередную селекцию, Бени решился на отчаянный поступок: подбежал к Кадуку. Эсэсовец спросил: «Что ты хочешь, симпатичный еврейчик», и мальчик едва слышно ответил, что отца увозят в крематорий и он просит его спасти. Несмотря на невысокий ранг, Кадук был в лагере всемогущ. Бени был уверен, что Кадук отправит на смерть и его, и эта мысль его даже успокоила, но эсэсовец вывел отца из группы мужчин, подлежащих уничтожению и освободил его.

Начальники блоков

  • Заключённый немец-христианин — Треугольник на его груди означал «политический[комм. 23]». Был рад знакомству с отцом Вирцберга и часто приходил к нему поговорить по-немецки. Устроил его на работу на складе в своём блоке, но, к сожалению, не надолго. Через некоторое время этого начальника блока сменил другой, отличавшийся жестокостью по отношению к заключённым. Новый начальник перевёл отца Вирцберга в общий блок, что означало ежедневную каторжную работу за пределами лагеря.
  • Сексуальный преступник, педофил — угощал детей конфетами, делал им подарки. Некоторых детей заставлял оказывать ему сексуальные услуги. Другие дети, узнав, кто он такой, старались, по возможности, не попадаться ему на глаза. Этот начальник блока спас Вирцберга от одной из селекций, сообщив проводящему селекцию офицеру СС, что Бени и стоящий за ним мальчик необходимы для работы посыльными в больничном блоке.
  • Яков — Еврей, начальник блока №11, в котором находилась лагерная тюрьма. Человек огромного роста, широкоплечий, обладавший незаурядной физической силой, он безраздельно властвовал в своём блоке. Евреи называли его «Шимшон-Эйзен» («Железный Самсон», ивр.שמשון-אייזן‏‎)[комм. 24]. Он мог согнуть железный прут шириной с рельс, поэтому его боялись не только заключённые, включая немцев, но и эсэсовцы. С еврейскими детьми Яков был добрым и ласковым, часто угощал их конфетами[19].
Зимой 1944 года в лагере проводилась казнь через повешение 7 евреев, совершивших попытку побега во время работы за пределами лагеря. По этому поводу в лагерь прибыл сам Адольф Эйхман. Всех заключённых лагеря выстроили для наблюдения за казнью. Яков привёз заключённых в наручниках к месту казни, велел им следовать за ним к помосту виселицы и надел им на шеи петли. Продолжение казни осуществляли эсэсовцы. В последний момент заключённые вдруг выкрикнули: «Гитлеровцы, конец ваш близок!»[20].

История написания и публикации

Вирцберг решил написать книгу свидетельств о Холокосте в то время, когда в Иерусалиме проходил судебный процесс над Эйхманом. Вирцберг присутствовал почти на всех заседаниях, хотя для этого ему приходилось ездить из Беер-Шевы. По свидетельству друга, во время суда он был подавлен, прошлое снова овладело им, он не мог примириться с тем, что выжил, ощущал свою вину за то, что не сумел спасти отца.

После окончания суда Вирцберг часто говорил о том, что хочет описать события своей жизни. Друзья утверждают, что во время войны за Независимость и после неё, несмотря на то, что было тяжело и погибали друзья, Бени не было свойственно состояние подавленности. Написание книги вернуло его к ужасам Холокоста и привело к депрессии. Это подтверждают и слова самого Вирцберга. Во вступлении к книге он писал:

В особенности я благодарен моей жене, которая была первым слушателем и критиком всего, что здесь написано, и вдохновляла меня в моменты нервных срывов, в моменты ужаса, которые наступали в считанные секунды во время написания книги.

— «Из долины убийства к Вратам в долину», стр. 8

По поводу издания книги Вирцберг обращался в «Морешет» (в то время часть издательства «Сифрият Поалим»</span>ruhe) и в издательство Цахала, но получил отказ. В конце концов в марте 1967 года был подписан договор с издательством «Масада»</span>ruhe об издании книги под первоначальным названием — «От Хрустальной ночи до ночных боёв» (ивр.מליל הבדולח ועד לילות הקרב‏‎). За эту работу Вирцберг заплатил издательству 7 тысяч лир, что, по словам дочери, было существенной суммой для семьи в то время. Книга вышла в конце 1967 года под окончательным названием «Из долины убийства к Вратам в долину».

Выход книги в свет воодушевил Вирцберга; он верил, что она поможет опровергнуть бытовавшее тогда в Израиле мнение, что евреи Европы шли на смерть «как овцы на заклание». Вирцберг считал это мнение искажающим действительность. Однако книга не нашла отклика и плохо продавалась в то время, когда магазины были забиты альбомами о победе в Шестидневной войне. При том, что Вирцберг был успешным профессионалом, имел любящую семью и множество друзей, неудача с книгой была для него тяжёлым ударом, от которого он не смог оправиться.

Через 40 лет после выхода в свет первого издания книги, благодаря публикации работ исследователя Холокоста Ханы Яблонки (1997) и писателя Дова Гольдштейна, важность книги Вирцберга для изучения Холокоста стала очевидной. Начиная с 1980-х годов её изучали в высших учебных заведениях. Однако дочери писателя Далии Вирцберг-Рофе стоило немалых усилий добиться повторной публикации. В издательстве Яд ва-Шем и в фонде Эли Визеля сообщили, что они выпускают в первую очередь книги, которые не печатались ранее. Несмотря на трудности, книга вышла в 2008 году в издательстве Кармель. В финансировании издания приняли участие фонд Яд ва-Шем и Еврейский национальный фонд[2].

Отзывы и критика

Профессор Хана Яблонка</span>ruen часто обращается к книге Вирцберга в публикациях и выступлениях. В статье «Репатрианты из Европы и осознание Холокоста» (ивр.עולי אירופה ותודעת השואה‏‎), говоря об особенностях отношения репатриантов — выживших в Холокосте к своей стране и борьбе за её независимость, отмечает, что особенно хорошо это выразил Бени Вирцберг. Далее она цитирует из книги «Из долины убийства к Вратам в долину» рассказ о принятии присяги Хагане в кибуце Гиват-ха-Шлоша[21].

В статье «Выжившие в Холокосте и Израиль — события и процессы» Яблонка обращает внимание на два посвящения автора: «Памятник моим дорогим отцу и матери, убитым в Освенциме» (מצבה לזכר אבי ואמי היקרים שנרצחו באושוויץ) и «Монумент моим друзьям, погибшим в Войне за независимость» (גל-עד לחברי שנפלו במלחמת הקוממיות)[7]. В самой книге Вирцберга испытания во время Холокоста и адаптация в Эрец-Исраэль описаны как равнозначные жизненные испытания в жизни её героев. Через эти два тяжёлых испытания прошли все выжившие в Холокосте, репатриировавшиеся в Израиль.

Яблонка так оценивает эту книгу[1]:

«Из долины убийства к Вратам в долину» — одна из важнейших книг на эту тему, написанных в Израиле. Это была первая книга из написанных выжившими в Холокосте, половина которой рассказывает о встрече с Эрец-Исраэль и её жителями. Вирцберг смело и точно описал процесс превращения в израильтянина. Этот рассказ приобрёл трагическое звучание после того, как Вирцберг покончил собой вскоре после публикации книги.

Специалист по истории Холокоста доктор Авигу Ронен, обращая внимание, прежде всего, на документальные свидетельства о Холокосте в книге Вирцберга, также отмечает важность рассказа о трудностях первых лет в Израиле[4]:

Я прочёл эту книгу, затаив дыхание. Это особенная книга, опередившая своё время, которая содержит очень важные свидетельства из первых уст. У рассказа Вирцберга есть важная особенность, выделяющая её из всего разнообразия свидетельств и рассказов о Холокосте. Для академических исследований книга Вирцберга представляет собой фундамент для понимания того, что было пережито детьми в период Холокоста, и трудностей тех, кто выжил и начал новую жизнь в Израиле в годы формирования государства.

Ронен обращается к свидетельствам Вирцберга в своей книге «Приговорённая жить - дневники и жизнь Хайки Клингер» — жизнь в Сосновце, выселение в гетто Шродула, а затем из гетто в Освенцим[22].

Бизнесмен и филантроп Ноам Ланир</span>ruen в передаче для школьников «Учимся вместе» рассказывает, что книга Вирцберга изменила его жизнь. Он читал книгу, будучи ребёнком, и история о мальчике, сумевшем в жутких условиях концлагеря не только не потерять силу духа, но и стать опорой отцу, заставила его по-новому оценить себя самого и свои проблемы. Ланир читает ученикам две страницы (67—68) из книги о спасении отца Бени от смерти нацистом Кадуком[5].

Писатель и журналист газеты Маарив Дов Гольдштейн</span>ruhe в повести «Последний патрон Бени» пытается понять психологическое состояние Вирцберга в последние годы жизни, встающие в памяти картины из прошлого, воспоминания об убитых родителях, а также о мальчиках, ставших жертвами доктора Менгеле. Повесть написана на основании книги «Из долины убийства к Вратам в долину», а также бесед Гольдштейна с друзьями Вирцберга[23].

Писатель, лауреат премии Израиля Ханох Бартов</span>ruen пишет о книге[24]:

Я начал читать и не мог оторваться. Это одно из наиболее жутких и правдивых свидетельств, которые я читал о жизни ребёнка, … приговорённого жить в аду Освенцима, об испытаниях подростка от момента освобождения до репатриации в Эрец-Исраэль, пара лет в кибуце и снова жизнь, полная опасностей, в Пальмахе от Хульды до Иерусалима. Мощь этой книги в точности написанного, вызывающей дрожь и описанием того, как страшный убийца Менгеле соглашается выполнить просьбу ребёнка, одного из нескольких жертв, которых он оставил в живых для своих варварских нужд, и даже дарит ему жизнь отца, угасающего у него на глазах. Я читал немало книг, написанных выжившими в Холокосте, но эта — единственная и неповторимая, никогда её не забуду. Как жаль, что первое издание книги не было принято так, как оно того заслуживало.

В интернет-газете «Новости Бен-Эзер»</span>ruhe журналист Рами Харари, высоко оценивая книгу, пишет и о том, что он помнит, как трудно было в те годы детям, пережившим Холокост, привыкать к обществу сабр, и это не по вине детей из Европы. Однако в книге Вирцберга нет ни слова жалобы на отношение уроженцев Израиля к нему и его друзьям[25].

Бени Вирцберг — один из четырёх героев альбома «Мы здесь. Выжившие в Холокосте в государстве Израиль», вышедшего в издательстве Яд ва-Шем к 60-летию государства Израиль. В альбоме, в частности, приводится цитата из книги о встрече детей из Европы в Хайфском порту:

На причале было полно людей, сотни тысяч. Неужели все эти люди пришли в столь ранний час, чтобы увидеть нас — первых детей, выбравшихся из нацистского ада? Море рук, машущих нам платками: неужели все евреи? Слёзы душат мне горло. Посмотрел на друзей: кто поёт, кто плачет. В этот момент наз позвали на палубу петь «Ха-Тикву». Это была потрясающая Ха-Тиква и моё сердце наполнилось гордостью, какой я не ощущал никогда раньше. Сам я петь не мог, слёзы душили меня. Мы снова не сироты… Тысячи приёмных родителей ждут нас. Я вспомнил родителей: может быть, и они счастливы, что хотя бы мне довелось дожить до этого мгновения.

— «Из долины убийства к Вратам в долину», стр. 129

Авторы также отмечают, что «Яаков Сад и Бени Вирцберг говорили от имени огромного количества выживших в Холокосте, которые начали прибывать в страну после войны»[26].

В выпуске журнала института изучения Холокоста им. Х. Эйбшица</span>ruhe, посвящённом евреям Германии во время Холокоста[27] приводится свидетельство Вирцберга о «Хрустальной ночи» и событиях, последовавших за ней. Авторы пишут: «Бени Вирцберг был маленьким мальчиком во время событий Хрустальной Ночи в Гамбурге. Травма была настолько сильна и так врезалась в память мальчика, что он помнил картины тех событий и во взрослом возрасте». Далее цитируется из книги рассказ о разбитом магазине, аресте отца и других евреев Гамбурга и последующей высылке отца на границу с Польшей.

Доктор Йоэль Рапель, специалист по иудаизму, истории еврейского народа и земли Израиля[28], говорит о том, что книга одновременно захватывающая и трогательная, называет её «литературной жемчужиной». В радиопередаче на Коль Исраэль он прочёл два отрывка из книги и рассказал её краткое содержание. Необычно большое количество зрителей интересовались книгой, телефон во время передачи не переставал звонить[29].

Амир Хаскель</span>ruhe, исследователь Холокоста и один из организаторов программы «Свидетели в военной форме</span>ruhe», в своей книге «Начальник блока 11»[30] приводит краткую биографию Вирцберга и отрывок из книги «Из долины убийства к Вратам в долину» о Якове — начальнике тюремного блока. Хаскель использует рассказ Вирцберга, наряду с другими свидетельствами, для раскрытия образа главного героя, Якова Козальчика, и оценки его личности.

Напишите отзыв о статье "Из долины убийства к Вратам в долину (книга)"

Комментарии

  1. В названии книги обыгрывается сходство двух названий. «Долина убийства» — словосочетание из Танаха, Книга пророка Иеремии; употребляется в гл. 7, стих 32, и в гл. 19, стих 6. Это долина Бен Гином, в которой, согласно некоторым источникам, приносились человеческие жертвы (жертвы сжигались в огне). Здесь же, согласно пророчеству, будут хоронить людей после Страшного суда. См. [dic.academic.ru/dic.nsf/enc_bible/1246/%D0%94%D0%BE%D0%BB%D0%B8%D0%BD%D0%B0 Долина сыновей Еннома], [berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer7/Kovsan1.php Раввин Михаил Ковсан, Книги ТАНАХа в переводе и с комментариями]. Шаар ха-Гай (в буквальном переводе Врата долины) — место кровопролитных боёв Войны за независимость, один из символов этой войны
  2. Во втором издании книги предисловие автора приведено на вкладке
  3. О палаточном лагере Маутхаузена см. [www.yadvashem.org/yv/ru/education/courses/history_of_shoah/pdf/lesson7_1.pdf Жизнь в концлагере Маутхаузен] на сайте Яд ва-Шем
  4. На лагерном жаргоне «организование» это способ достать продукты или вещи, не обкрадывая своих товарищей, а украв их тайком с немецких складов. См. также Освенцим#Лагерный жаргон
  5. Вирцберг называет лагерь «Леондинг». Информации о лагере с таким названием нет, но окрестности города Линц были одним из крупнейших центров сбора перемещённых лиц и беженцев, что указано на сайтах организаций Джойнт [images.archives.jdc.org/api/gallery-fallback.php?albumId=7] и ОРТ [dpcamps.ort.org/camps/austria/linz/] и в списке лагерей [www.dpcamps.org/austriaL-N.html]. Отдельные лагеря: Bindermichl, Ebelsberg и Wegscheid появились в этом районе только в 1946 году. В округе Линц есть город Леондинг, на который, вероятно, показывал указатель
  6. Операция была секретная, т.к. английские оккупационные власти запрещали репатриацию евреев из Европы в Палестину
  7. По окончании войны лагерь Еврейской бригады был в Тревизо, см. также «[www.machanaim.org/kurs/zionism2/14-ww2.htm Ишув в период Второй Мировой войны] (иврит). Маханаим. Проверено 10 августа 2013.
  8. Санта Мария — небольшой городок в Апулии, Италия
  9. На корабле «Принцесса Катлин» в Палестину прибыли иммигранты, получившие, в порядке исключения, разрешение на въезд от британских властей. Среди жителей ишува были разногласия, приветствовать ли его или игнорировать в знак протеста против запрета на въезд остальным выжившим в Холокосте. В результате огромное количество людей всё же пришли встречать его в порту
  10. Словосочетание «Опалённые катастрофой» (ивр.אודים מוצלים מאש‏‎, «Удим муцалим ме-эш») дословно означает «Обгорелые деревья, вытащенные из огня». Источник: Танах, Книга пророка Захарии, глава 3, стих 2
  11. Военный лагерь Билуruhe находился рядом с посёлком Билу</span>ruen, названным в честь движения первопроходцев</span>
  12. см. также Военные операции Израиля в Арабо-израильской войне 1947—1949 годов, 3—15 апреля 1948 года
  13. см. также Военные операции Израиля в Арабо-израильской войне 1947—1949 годов, 8—9 июня 1948 года
  14. см. также Военные операции Израиля в Арабо-израильской войне 1947—1949 годов, 8—18 мая 1948 года
  15. см. также Военные операции Израиля в Арабо-израильской войне 1947—1949 годов, 28 декабря 1948 — 7 января 1949
  16. см. также [www.eleven.co.il/article/10953 Война за независимость] — статья из Электронной еврейской энциклопедии
  17. В соответствии с [info.palmach.org.il/show_item.asp?levelId=3503&itemId=6301&itemType=0&nofelId=1423 сайтом Пальмаха], группа Якова Стоцкого уничтожила большое количество врагов и тем самым спасла конвой. См. также [www.izkor.mod.gov.il/HalalKorot.aspx?id=91530 Яков Стоцки на сайте «Низкор эт кулам»], [www.nrg.co.il/online/1/ART2/239/005.html Ицхак Рабин о Якове Стоцком]  (иврит)
  18. Текст стихотворения приводится в книге
  19. Назла - арабское название местности, расположенной недалеко от Рош-ха-Аин и истоков Яркона, где находились сельскохозяйственные земли кибуца, см. [www.g-3.org.il/cgi-webaxy/sal/sal.pl?lang=he&ID=496321_gshlosha&act=show&dbid=info&dataid=2 сайт кибуца Гиват-ха-Шлоша]. и [www.ptarchive.co.il/he/ArchiveItem.aspx?t=1&p=1&iid=15 архив истории Петах-Тиквы(иврит). Проверено 16 августа 2013.
  20. [info.palmach.org.il/show_item.asp?levelId=38495&itemId=6316&itemType=0&fighter=75027 Шмуэль (Ули) Гив'он (ивр.שמואל (אוֹלי) גבעון‏‎, 1923 — 2008)] (иврит). Официальный сайт Пальмаха. Проверено 20 марта 2014. В архиве Пальмаха есть 20-минутный фильм об Ули Гив'оне: [info.palmach.org.il/show_item.asp?levelId=41383&itemId=6307&itemType=0&seret=159246 Шмуэль (Ули) Гив'он, 1923—2008] (иврит). Центр информации Пальмаха, отдел фильмов (2008). Проверено 5 января 2014.
  21. Немецкий отдел Пальмаха состоял из бойцов, владевших немецким языком на уровне родного. Действовал, в основном, в тылу немецких войск
  22. Гахал — Гиюс Хуц ла-Арец (ивр.גיוס חוץ לארץ‏‎), мобилизация за границей
  23. Об обозначении категорий заключённых в лагере см. Освенцим — Категории заключенных
  24. Яков Козальчик. Перед началом Второй мировой войны жил в городе Кринки (Польша), а во время войны был начальником блока №11 в Освенциме. См. также биографию Якова Козальчика [www.youtube.com/watch?v=Bp6XFeDUnVA#t=53 здесь]
  25. </ol>

Примечания

  1. 1 2 3 [he.wikipedia.org/wiki/%D7%A7%D7%95%D7%91%D7%A5:Wirtz.jpg Хана Яблонка, текст на обложке книги «Из долины убийства к Вратам в долину»]  (иврит)
  2. 1 2 3 4 5 דליה קרפל סיפורו של בני וירצברג, עוזרו בכפייה של מלאך המוות מאושוויץ, ד"ר יוזף מנגלה הארץ, 13.2.2009 («Далия Карпель. [www.haaretz.co.il/misc/1.1245537 История Бени Вирцберга, которого заставили быть помощником ангела смерти из Освенцима, доктора Йозефа Менгеле] (иврит). Га-Арец (13 февраля 2009). Проверено 9 марта 2013.
  3. «Хана Яблонка. [lib.cet.ac.il/pages/item.asp?item=16244 «Суд над Эйхманом и израильтяне: через 40 лет» (ивр.משפט אייכמן והישראלים: מקץ 40 שנה‏‎)] (иврит). Сайт центра технологий обучения מטח. Проверено 5 октября 2013.
  4. 1 2 [he.wikipedia.org/wiki/%D7%A7%D7%95%D7%91%D7%A5:Wirtz.jpg Авигу Ронен, текст на обложке книги «Из долины убийства к Вратам в долину»]  (иврит)
  5. 1 2 «Ноам Ланир. [www.mako.co.il/mako-vod-makoland/lomdim-s1/VOD-06fbf82827fde11006.htm О книге Бени Вирцберга в передаче «Учимся вместе» (ивр.לומדים ביחד‏‎)] (иврит). 2-й канал израильского телевидения. Проверено 14 мая 2013.
  6. 1 2 [he.wikipedia.org/wiki/%D7%A7%D7%95%D7%91%D7%A5:Wirtz.jpg От редакции, текст на обложке книги «Из долины убийства к Вратам в долину»]  (иврит)
  7. 1 2 3 Хана Яблонка. [www.fes.org.il/src/Snesheloukal.pdf «Выжившие в Холокосте и Израиль — события и процессы» (ניצולי השואה בישראל — אירועים ותהליכים) в сборнике «Не сгоревший терновый куст» (הסנה שלא אוכל)] (иврит). Фонд Фридриха Эбертаruen. Проверено 6 апреля 2014.</span>
  8. Эхуд Бен-Эзер. [library.osu.edu/projects/hebrew-lexicon/hbe/hbe00741.php Бени Вирцберг, «Из долины убийства к Вратам в долину»] (иврит). интернет-газета Новости Бен-Эзерruhe. Проверено 16 декабря 2013.</span>
  9. см. также [www.eleven.co.il/article/15479 Иерусалим. Исторический обзор] — статья из Электронной еврейской энциклопедии
  10. Вирцберг, 2008, с. 131,134.
  11. Вирцберг, 2008, с. 137,147.
  12. Вирцберг, 2008, с. 167,197.
  13. Вирцберг, 2008, с. 167-168, 180.
  14. Вирцберг, 2008, с. 148, 149.
  15. Вирцберг, 2008, с. 171, 180.
  16. Вирцберг, 2008, с. 189-190.
  17. Вирцберг, 2008, с. 54.
  18. Вирцберг, 2008, с. 60.
  19. Вирцберг, 2008, с. 53.
  20. Вирцберг, 2008, с. 58.
  21. Хана Яблонка. [lib.cet.ac.il/pages/item.asp?item=12799 Репатрианты из Европы и изучение Холокоста (ивр.עולי אירופה ותודעת השואה‏‎)] (иврит). Сайт центра технологий обучения מטח. Проверено 18 мая 2013.
  22. אביהו רונן נידונה לחיים - יומניה וחייה של חייקה קלינגר הוצעת אוניברסיטת חיפה וידיעות ספרים, 2011, עמ. 320 (Авигу Ронен, «Приговорённая жить - дневники и жизнь Хайки Клингер», изд. Хайфского университета и Едиот сфаримruhe, 2011, стр. 320)  (иврит) ISBN 9789655452082</span>
  23. דב גולדשטיין, "הכדור האחרון של בני" בספר "כאלה הם היו", הוצאת אחיאסף, 1974, עמ' 197-183 (Дов Гольдштейнruhe, «Последний патрон Бени» в книге «Такими они были», изд. Ахиасаф, 1974, стр. 183—197)</span>
  24. Ханох Бартов. [library.osu.edu/projects/hebrew-lexicon/hbe/hbe00741.php О книге Бени Вирцберга] (иврит). Интернет-газета «Новости Бен-Эзер», Выпуск 741. Проверено 2 февраля 2014.
  25. Рами Харари. [library.osu.edu/projects/hebrew-lexicon/hbe/hbe00743.php Один из выдающихся писателей возрождения Израиля] (иврит). Интернет-газета «Новости Бен-Эзер», Выпуск 743. Проверено 2 февраля 2014.
  26. Мы здесь, 2008, с. 40.
  27. Гидеон Рафаэль Бен-Михаэль. [www.shoa.org.il/files/41.37805682.pdf Еврейство Германии в период Холокоста (ивр.יהדות גרמניה בתקופת השואה‏‎)] (иврит). Журнал «Увековечение памяти Холокоста», Выпуск 41, стр. 72. Проверено 4 февраля 2014.
  28. [www.avshalom-inst.co.il/articles-view.asp?category=132_138_209_ Доктор Йоэль Рапель] (иврит). Институт «Авшалом»ruhe по изучению Эрец-Исраэль. Проверено 22 июня 2013.</span>
  29. Йоэль Рапель. [library.osu.edu/projects/hebrew-lexicon/hbe/hbe00742.php О книге Бени Вирцберга] (иврит). Интернет-газета «Новости Бен-Эзер», Выпуск 742. Проверено 4 февраля 2014.
  30. אמיר השכל (Амир Хаскель). הסוהר מבלוק 11 (Начальник блока 11). — יבנה (Явне): שורשים (Шорашим), 2013. — 160 с.  (иврит)
  31. </ol>

Литература

  • Бени Вирцберг. Из долины убийства к Вратам в долину. — Иерусалим;: Кармель, 2008. — 224 с. — ISBN 978-965-407-904-4.  (иврит)
  • Белла Гутерман, Хана Яблонка; Авнер Шалев. Мы здесь. Выжившие в Холокосте в государстве Израиль (אנחנו פה. ניצולי השואה במדינת ישראל). — Иерусалим;: изд. Яд ва-Шем, 2008. — 307 с.  (иврит)

Ссылки

  • Дмитрий Авдосьев. [www.jewish.ru/history/facts/2009/02/news994271760.php «Служба у Менгеле спасла жизнь мальчику»] (рус.). Jewish.ru. Проверено 13 октября 2013.
  • [jhist.org/shoa/massuah02.htm Селекция. Бени Вирцберг. «Долина смерти» (отрывок)] (рус.). MASSUAH. Проверено 13 октября 2013.
  • [jhist.org/shoa/massuah03.htm Наказания и селекция. Бени Вирцберг. «Долина смерти» (отрывок)] (рус.). MASSUAH. Проверено 13 октября 2013.
  • [jhist.org/shoa/massuah04.htm Больница. Бени Вирцберг. «Долина смерти» (отрывок)] (рус.). MASSUAH. Проверено 13 октября 2013.

Отрывок, характеризующий Из долины убийства к Вратам в долину (книга)

Князь Андрей взглянул на Тимохина, который испуганно и недоумевая смотрел на своего командира. В противность своей прежней сдержанной молчаливости князь Андрей казался теперь взволнованным. Он, видимо, не мог удержаться от высказывания тех мыслей, которые неожиданно приходили ему.
– Сражение выиграет тот, кто твердо решил его выиграть. Отчего мы под Аустерлицем проиграли сражение? У нас потеря была почти равная с французами, но мы сказали себе очень рано, что мы проиграли сражение, – и проиграли. А сказали мы это потому, что нам там незачем было драться: поскорее хотелось уйти с поля сражения. «Проиграли – ну так бежать!» – мы и побежали. Ежели бы до вечера мы не говорили этого, бог знает что бы было. А завтра мы этого не скажем. Ты говоришь: наша позиция, левый фланг слаб, правый фланг растянут, – продолжал он, – все это вздор, ничего этого нет. А что нам предстоит завтра? Сто миллионов самых разнообразных случайностей, которые будут решаться мгновенно тем, что побежали или побегут они или наши, что убьют того, убьют другого; а то, что делается теперь, – все это забава. Дело в том, что те, с кем ты ездил по позиции, не только не содействуют общему ходу дел, но мешают ему. Они заняты только своими маленькими интересами.
– В такую минуту? – укоризненно сказал Пьер.
– В такую минуту, – повторил князь Андрей, – для них это только такая минута, в которую можно подкопаться под врага и получить лишний крестик или ленточку. Для меня на завтра вот что: стотысячное русское и стотысячное французское войска сошлись драться, и факт в том, что эти двести тысяч дерутся, и кто будет злей драться и себя меньше жалеть, тот победит. И хочешь, я тебе скажу, что, что бы там ни было, что бы ни путали там вверху, мы выиграем сражение завтра. Завтра, что бы там ни было, мы выиграем сражение!
– Вот, ваше сиятельство, правда, правда истинная, – проговорил Тимохин. – Что себя жалеть теперь! Солдаты в моем батальоне, поверите ли, не стали водку, пить: не такой день, говорят. – Все помолчали.
Офицеры поднялись. Князь Андрей вышел с ними за сарай, отдавая последние приказания адъютанту. Когда офицеры ушли, Пьер подошел к князю Андрею и только что хотел начать разговор, как по дороге недалеко от сарая застучали копыта трех лошадей, и, взглянув по этому направлению, князь Андрей узнал Вольцогена с Клаузевицем, сопутствуемых казаком. Они близко проехали, продолжая разговаривать, и Пьер с Андреем невольно услыхали следующие фразы:
– Der Krieg muss im Raum verlegt werden. Der Ansicht kann ich nicht genug Preis geben, [Война должна быть перенесена в пространство. Это воззрение я не могу достаточно восхвалить (нем.) ] – говорил один.
– O ja, – сказал другой голос, – da der Zweck ist nur den Feind zu schwachen, so kann man gewiss nicht den Verlust der Privatpersonen in Achtung nehmen. [О да, так как цель состоит в том, чтобы ослабить неприятеля, то нельзя принимать во внимание потери частных лиц (нем.) ]
– O ja, [О да (нем.) ] – подтвердил первый голос.
– Да, im Raum verlegen, [перенести в пространство (нем.) ] – повторил, злобно фыркая носом, князь Андрей, когда они проехали. – Im Raum то [В пространстве (нем.) ] у меня остался отец, и сын, и сестра в Лысых Горах. Ему это все равно. Вот оно то, что я тебе говорил, – эти господа немцы завтра не выиграют сражение, а только нагадят, сколько их сил будет, потому что в его немецкой голове только рассуждения, не стоящие выеденного яйца, а в сердце нет того, что одно только и нужно на завтра, – то, что есть в Тимохине. Они всю Европу отдали ему и приехали нас учить – славные учители! – опять взвизгнул его голос.
– Так вы думаете, что завтрашнее сражение будет выиграно? – сказал Пьер.
– Да, да, – рассеянно сказал князь Андрей. – Одно, что бы я сделал, ежели бы имел власть, – начал он опять, – я не брал бы пленных. Что такое пленные? Это рыцарство. Французы разорили мой дом и идут разорить Москву, и оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники все, по моим понятиям. И так же думает Тимохин и вся армия. Надо их казнить. Ежели они враги мои, то не могут быть друзьями, как бы они там ни разговаривали в Тильзите.
– Да, да, – проговорил Пьер, блестящими глазами глядя на князя Андрея, – я совершенно, совершенно согласен с вами!
Тот вопрос, который с Можайской горы и во весь этот день тревожил Пьера, теперь представился ему совершенно ясным и вполне разрешенным. Он понял теперь весь смысл и все значение этой войны и предстоящего сражения. Все, что он видел в этот день, все значительные, строгие выражения лиц, которые он мельком видел, осветились для него новым светом. Он понял ту скрытую (latente), как говорится в физике, теплоту патриотизма, которая была во всех тех людях, которых он видел, и которая объясняла ему то, зачем все эти люди спокойно и как будто легкомысленно готовились к смерти.
– Не брать пленных, – продолжал князь Андрей. – Это одно изменило бы всю войну и сделало бы ее менее жестокой. А то мы играли в войну – вот что скверно, мы великодушничаем и тому подобное. Это великодушничанье и чувствительность – вроде великодушия и чувствительности барыни, с которой делается дурнота, когда она видит убиваемого теленка; она так добра, что не может видеть кровь, но она с аппетитом кушает этого теленка под соусом. Нам толкуют о правах войны, о рыцарстве, о парламентерстве, щадить несчастных и так далее. Все вздор. Я видел в 1805 году рыцарство, парламентерство: нас надули, мы надули. Грабят чужие дома, пускают фальшивые ассигнации, да хуже всего – убивают моих детей, моего отца и говорят о правилах войны и великодушии к врагам. Не брать пленных, а убивать и идти на смерть! Кто дошел до этого так, как я, теми же страданиями…
Князь Андрей, думавший, что ему было все равно, возьмут ли или не возьмут Москву так, как взяли Смоленск, внезапно остановился в своей речи от неожиданной судороги, схватившей его за горло. Он прошелся несколько раз молча, но тлаза его лихорадочно блестели, и губа дрожала, когда он опять стал говорить:
– Ежели бы не было великодушничанья на войне, то мы шли бы только тогда, когда стоит того идти на верную смерть, как теперь. Тогда не было бы войны за то, что Павел Иваныч обидел Михаила Иваныча. А ежели война как теперь, так война. И тогда интенсивность войск была бы не та, как теперь. Тогда бы все эти вестфальцы и гессенцы, которых ведет Наполеон, не пошли бы за ним в Россию, и мы бы не ходили драться в Австрию и в Пруссию, сами не зная зачем. Война не любезность, а самое гадкое дело в жизни, и надо понимать это и не играть в войну. Надо принимать строго и серьезно эту страшную необходимость. Всё в этом: откинуть ложь, и война так война, а не игрушка. А то война – это любимая забава праздных и легкомысленных людей… Военное сословие самое почетное. А что такое война, что нужно для успеха в военном деле, какие нравы военного общества? Цель войны – убийство, орудия войны – шпионство, измена и поощрение ее, разорение жителей, ограбление их или воровство для продовольствия армии; обман и ложь, называемые военными хитростями; нравы военного сословия – отсутствие свободы, то есть дисциплина, праздность, невежество, жестокость, разврат, пьянство. И несмотря на то – это высшее сословие, почитаемое всеми. Все цари, кроме китайского, носят военный мундир, и тому, кто больше убил народа, дают большую награду… Сойдутся, как завтра, на убийство друг друга, перебьют, перекалечат десятки тысяч людей, а потом будут служить благодарственные молебны за то, что побили много люден (которых число еще прибавляют), и провозглашают победу, полагая, что чем больше побито людей, тем больше заслуга. Как бог оттуда смотрит и слушает их! – тонким, пискливым голосом прокричал князь Андрей. – Ах, душа моя, последнее время мне стало тяжело жить. Я вижу, что стал понимать слишком много. А не годится человеку вкушать от древа познания добра и зла… Ну, да не надолго! – прибавил он. – Однако ты спишь, да и мне пера, поезжай в Горки, – вдруг сказал князь Андрей.
– О нет! – отвечал Пьер, испуганно соболезнующими глазами глядя на князя Андрея.
– Поезжай, поезжай: перед сраженьем нужно выспаться, – повторил князь Андрей. Он быстро подошел к Пьеру, обнял его и поцеловал. – Прощай, ступай, – прокричал он. – Увидимся ли, нет… – и он, поспешно повернувшись, ушел в сарай.
Было уже темно, и Пьер не мог разобрать того выражения, которое было на лице князя Андрея, было ли оно злобно или нежно.
Пьер постоял несколько времени молча, раздумывая, пойти ли за ним или ехать домой. «Нет, ему не нужно! – решил сам собой Пьер, – и я знаю, что это наше последнее свидание». Он тяжело вздохнул и поехал назад в Горки.
Князь Андрей, вернувшись в сарай, лег на ковер, но не мог спать.
Он закрыл глаза. Одни образы сменялись другими. На одном он долго, радостно остановился. Он живо вспомнил один вечер в Петербурге. Наташа с оживленным, взволнованным лицом рассказывала ему, как она в прошлое лето, ходя за грибами, заблудилась в большом лесу. Она несвязно описывала ему и глушь леса, и свои чувства, и разговоры с пчельником, которого она встретила, и, всякую минуту прерываясь в своем рассказе, говорила: «Нет, не могу, я не так рассказываю; нет, вы не понимаете», – несмотря на то, что князь Андрей успокоивал ее, говоря, что он понимает, и действительно понимал все, что она хотела сказать. Наташа была недовольна своими словами, – она чувствовала, что не выходило то страстно поэтическое ощущение, которое она испытала в этот день и которое она хотела выворотить наружу. «Это такая прелесть был этот старик, и темно так в лесу… и такие добрые у него… нет, я не умею рассказать», – говорила она, краснея и волнуясь. Князь Андрей улыбнулся теперь той же радостной улыбкой, которой он улыбался тогда, глядя ей в глаза. «Я понимал ее, – думал князь Андрей. – Не только понимал, но эту то душевную силу, эту искренность, эту открытость душевную, эту то душу ее, которую как будто связывало тело, эту то душу я и любил в ней… так сильно, так счастливо любил…» И вдруг он вспомнил о том, чем кончилась его любовь. «Ему ничего этого не нужно было. Он ничего этого не видел и не понимал. Он видел в ней хорошенькую и свеженькую девочку, с которой он не удостоил связать свою судьбу. А я? И до сих пор он жив и весел».
Князь Андрей, как будто кто нибудь обжег его, вскочил и стал опять ходить перед сараем.


25 го августа, накануне Бородинского сражения, префект дворца императора французов m r de Beausset и полковник Fabvier приехали, первый из Парижа, второй из Мадрида, к императору Наполеону в его стоянку у Валуева.
Переодевшись в придворный мундир, m r de Beausset приказал нести впереди себя привезенную им императору посылку и вошел в первое отделение палатки Наполеона, где, переговариваясь с окружавшими его адъютантами Наполеона, занялся раскупориванием ящика.
Fabvier, не входя в палатку, остановился, разговорясь с знакомыми генералами, у входа в нее.
Император Наполеон еще не выходил из своей спальни и оканчивал свой туалет. Он, пофыркивая и покряхтывая, поворачивался то толстой спиной, то обросшей жирной грудью под щетку, которою камердинер растирал его тело. Другой камердинер, придерживая пальцем склянку, брызгал одеколоном на выхоленное тело императора с таким выражением, которое говорило, что он один мог знать, сколько и куда надо брызнуть одеколону. Короткие волосы Наполеона были мокры и спутаны на лоб. Но лицо его, хоть опухшее и желтое, выражало физическое удовольствие: «Allez ferme, allez toujours…» [Ну еще, крепче…] – приговаривал он, пожимаясь и покряхтывая, растиравшему камердинеру. Адъютант, вошедший в спальню с тем, чтобы доложить императору о том, сколько было во вчерашнем деле взято пленных, передав то, что нужно было, стоял у двери, ожидая позволения уйти. Наполеон, сморщась, взглянул исподлобья на адъютанта.
– Point de prisonniers, – повторил он слова адъютанта. – Il se font demolir. Tant pis pour l'armee russe, – сказал он. – Allez toujours, allez ferme, [Нет пленных. Они заставляют истреблять себя. Тем хуже для русской армии. Ну еще, ну крепче…] – проговорил он, горбатясь и подставляя свои жирные плечи.
– C'est bien! Faites entrer monsieur de Beausset, ainsi que Fabvier, [Хорошо! Пускай войдет де Боссе, и Фабвье тоже.] – сказал он адъютанту, кивнув головой.
– Oui, Sire, [Слушаю, государь.] – и адъютант исчез в дверь палатки. Два камердинера быстро одели его величество, и он, в гвардейском синем мундире, твердыми, быстрыми шагами вышел в приемную.
Боссе в это время торопился руками, устанавливая привезенный им подарок от императрицы на двух стульях, прямо перед входом императора. Но император так неожиданно скоро оделся и вышел, что он не успел вполне приготовить сюрприза.
Наполеон тотчас заметил то, что они делали, и догадался, что они были еще не готовы. Он не захотел лишить их удовольствия сделать ему сюрприз. Он притворился, что не видит господина Боссе, и подозвал к себе Фабвье. Наполеон слушал, строго нахмурившись и молча, то, что говорил Фабвье ему о храбрости и преданности его войск, дравшихся при Саламанке на другом конце Европы и имевших только одну мысль – быть достойными своего императора, и один страх – не угодить ему. Результат сражения был печальный. Наполеон делал иронические замечания во время рассказа Fabvier, как будто он не предполагал, чтобы дело могло идти иначе в его отсутствие.
– Я должен поправить это в Москве, – сказал Наполеон. – A tantot, [До свиданья.] – прибавил он и подозвал де Боссе, который в это время уже успел приготовить сюрприз, уставив что то на стульях, и накрыл что то покрывалом.
Де Боссе низко поклонился тем придворным французским поклоном, которым умели кланяться только старые слуги Бурбонов, и подошел, подавая конверт.
Наполеон весело обратился к нему и подрал его за ухо.
– Вы поспешили, очень рад. Ну, что говорит Париж? – сказал он, вдруг изменяя свое прежде строгое выражение на самое ласковое.
– Sire, tout Paris regrette votre absence, [Государь, весь Париж сожалеет о вашем отсутствии.] – как и должно, ответил де Боссе. Но хотя Наполеон знал, что Боссе должен сказать это или тому подобное, хотя он в свои ясные минуты знал, что это было неправда, ему приятно было это слышать от де Боссе. Он опять удостоил его прикосновения за ухо.
– Je suis fache, de vous avoir fait faire tant de chemin, [Очень сожалею, что заставил вас проехаться так далеко.] – сказал он.
– Sire! Je ne m'attendais pas a moins qu'a vous trouver aux portes de Moscou, [Я ожидал не менее того, как найти вас, государь, у ворот Москвы.] – сказал Боссе.
Наполеон улыбнулся и, рассеянно подняв голову, оглянулся направо. Адъютант плывущим шагом подошел с золотой табакеркой и подставил ее. Наполеон взял ее.
– Да, хорошо случилось для вас, – сказал он, приставляя раскрытую табакерку к носу, – вы любите путешествовать, через три дня вы увидите Москву. Вы, верно, не ждали увидать азиатскую столицу. Вы сделаете приятное путешествие.
Боссе поклонился с благодарностью за эту внимательность к его (неизвестной ему до сей поры) склонности путешествовать.
– А! это что? – сказал Наполеон, заметив, что все придворные смотрели на что то, покрытое покрывалом. Боссе с придворной ловкостью, не показывая спины, сделал вполуоборот два шага назад и в одно и то же время сдернул покрывало и проговорил:
– Подарок вашему величеству от императрицы.
Это был яркими красками написанный Жераром портрет мальчика, рожденного от Наполеона и дочери австрийского императора, которого почему то все называли королем Рима.
Весьма красивый курчавый мальчик, со взглядом, похожим на взгляд Христа в Сикстинской мадонне, изображен был играющим в бильбоке. Шар представлял земной шар, а палочка в другой руке изображала скипетр.
Хотя и не совсем ясно было, что именно хотел выразить живописец, представив так называемого короля Рима протыкающим земной шар палочкой, но аллегория эта, так же как и всем видевшим картину в Париже, так и Наполеону, очевидно, показалась ясною и весьма понравилась.
– Roi de Rome, [Римский король.] – сказал он, грациозным жестом руки указывая на портрет. – Admirable! [Чудесно!] – С свойственной итальянцам способностью изменять произвольно выражение лица, он подошел к портрету и сделал вид задумчивой нежности. Он чувствовал, что то, что он скажет и сделает теперь, – есть история. И ему казалось, что лучшее, что он может сделать теперь, – это то, чтобы он с своим величием, вследствие которого сын его в бильбоке играл земным шаром, чтобы он выказал, в противоположность этого величия, самую простую отеческую нежность. Глаза его отуманились, он подвинулся, оглянулся на стул (стул подскочил под него) и сел на него против портрета. Один жест его – и все на цыпочках вышли, предоставляя самому себе и его чувству великого человека.
Посидев несколько времени и дотронувшись, сам не зная для чего, рукой до шероховатости блика портрета, он встал и опять позвал Боссе и дежурного. Он приказал вынести портрет перед палатку, с тем, чтобы не лишить старую гвардию, стоявшую около его палатки, счастья видеть римского короля, сына и наследника их обожаемого государя.
Как он и ожидал, в то время как он завтракал с господином Боссе, удостоившимся этой чести, перед палаткой слышались восторженные клики сбежавшихся к портрету офицеров и солдат старой гвардии.
– Vive l'Empereur! Vive le Roi de Rome! Vive l'Empereur! [Да здравствует император! Да здравствует римский король!] – слышались восторженные голоса.
После завтрака Наполеон, в присутствии Боссе, продиктовал свой приказ по армии.
– Courte et energique! [Короткий и энергический!] – проговорил Наполеон, когда он прочел сам сразу без поправок написанную прокламацию. В приказе было:
«Воины! Вот сражение, которого вы столько желали. Победа зависит от вас. Она необходима для нас; она доставит нам все нужное: удобные квартиры и скорое возвращение в отечество. Действуйте так, как вы действовали при Аустерлице, Фридланде, Витебске и Смоленске. Пусть позднейшее потомство с гордостью вспомнит о ваших подвигах в сей день. Да скажут о каждом из вас: он был в великой битве под Москвою!»
– De la Moskowa! [Под Москвою!] – повторил Наполеон, и, пригласив к своей прогулке господина Боссе, любившего путешествовать, он вышел из палатки к оседланным лошадям.
– Votre Majeste a trop de bonte, [Вы слишком добры, ваше величество,] – сказал Боссе на приглашение сопутствовать императору: ему хотелось спать и он не умел и боялся ездить верхом.
Но Наполеон кивнул головой путешественнику, и Боссе должен был ехать. Когда Наполеон вышел из палатки, крики гвардейцев пред портретом его сына еще более усилились. Наполеон нахмурился.
– Снимите его, – сказал он, грациозно величественным жестом указывая на портрет. – Ему еще рано видеть поле сражения.
Боссе, закрыв глаза и склонив голову, глубоко вздохнул, этим жестом показывая, как он умел ценить и понимать слова императора.


Весь этот день 25 августа, как говорят его историки, Наполеон провел на коне, осматривая местность, обсуживая планы, представляемые ему его маршалами, и отдавая лично приказания своим генералам.
Первоначальная линия расположения русских войск по Ко лоче была переломлена, и часть этой линии, именно левый фланг русских, вследствие взятия Шевардинского редута 24 го числа, была отнесена назад. Эта часть линии была не укреплена, не защищена более рекою, и перед нею одною было более открытое и ровное место. Очевидно было для всякого военного и невоенного, что эту часть линии и должно было атаковать французам. Казалось, что для этого не нужно было много соображений, не нужно было такой заботливости и хлопотливости императора и его маршалов и вовсе не нужно той особенной высшей способности, называемой гениальностью, которую так любят приписывать Наполеону; но историки, впоследствии описывавшие это событие, и люди, тогда окружавшие Наполеона, и он сам думали иначе.
Наполеон ездил по полю, глубокомысленно вглядывался в местность, сам с собой одобрительно или недоверчиво качал головой и, не сообщая окружавшим его генералам того глубокомысленного хода, который руководил его решеньями, передавал им только окончательные выводы в форме приказаний. Выслушав предложение Даву, называемого герцогом Экмюльским, о том, чтобы обойти левый фланг русских, Наполеон сказал, что этого не нужно делать, не объясняя, почему это было не нужно. На предложение же генерала Компана (который должен был атаковать флеши), провести свою дивизию лесом, Наполеон изъявил свое согласие, несмотря на то, что так называемый герцог Эльхингенский, то есть Ней, позволил себе заметить, что движение по лесу опасно и может расстроить дивизию.
Осмотрев местность против Шевардинского редута, Наполеон подумал несколько времени молча и указал на места, на которых должны были быть устроены к завтрему две батареи для действия против русских укреплений, и места, где рядом с ними должна была выстроиться полевая артиллерия.
Отдав эти и другие приказания, он вернулся в свою ставку, и под его диктовку была написана диспозиция сражения.
Диспозиция эта, про которую с восторгом говорят французские историки и с глубоким уважением другие историки, была следующая:
«С рассветом две новые батареи, устроенные в ночи, на равнине, занимаемой принцем Экмюльским, откроют огонь по двум противостоящим батареям неприятельским.
В это же время начальник артиллерии 1 го корпуса, генерал Пернетти, с 30 ю орудиями дивизии Компана и всеми гаубицами дивизии Дессе и Фриана, двинется вперед, откроет огонь и засыплет гранатами неприятельскую батарею, против которой будут действовать!
24 орудия гвардейской артиллерии,
30 орудий дивизии Компана
и 8 орудий дивизии Фриана и Дессе,
Всего – 62 орудия.
Начальник артиллерии 3 го корпуса, генерал Фуше, поставит все гаубицы 3 го и 8 го корпусов, всего 16, по флангам батареи, которая назначена обстреливать левое укрепление, что составит против него вообще 40 орудий.
Генерал Сорбье должен быть готов по первому приказанию вынестись со всеми гаубицами гвардейской артиллерии против одного либо другого укрепления.
В продолжение канонады князь Понятовский направится на деревню, в лес и обойдет неприятельскую позицию.
Генерал Компан двинется чрез лес, чтобы овладеть первым укреплением.
По вступлении таким образом в бой будут даны приказания соответственно действиям неприятеля.
Канонада на левом фланге начнется, как только будет услышана канонада правого крыла. Стрелки дивизии Морана и дивизии вице короля откроют сильный огонь, увидя начало атаки правого крыла.
Вице король овладеет деревней [Бородиным] и перейдет по своим трем мостам, следуя на одной высоте с дивизиями Морана и Жерара, которые, под его предводительством, направятся к редуту и войдут в линию с прочими войсками армии.
Все это должно быть исполнено в порядке (le tout se fera avec ordre et methode), сохраняя по возможности войска в резерве.
В императорском лагере, близ Можайска, 6 го сентября, 1812 года».
Диспозиция эта, весьма неясно и спутанно написанная, – ежели позволить себе без религиозного ужаса к гениальности Наполеона относиться к распоряжениям его, – заключала в себе четыре пункта – четыре распоряжения. Ни одно из этих распоряжений не могло быть и не было исполнено.
В диспозиции сказано, первое: чтобы устроенные на выбранном Наполеоном месте батареи с имеющими выравняться с ними орудиями Пернетти и Фуше, всего сто два орудия, открыли огонь и засыпали русские флеши и редут снарядами. Это не могло быть сделано, так как с назначенных Наполеоном мест снаряды не долетали до русских работ, и эти сто два орудия стреляли по пустому до тех пор, пока ближайший начальник, противно приказанию Наполеона, не выдвинул их вперед.
Второе распоряжение состояло в том, чтобы Понятовский, направясь на деревню в лес, обошел левое крыло русских. Это не могло быть и не было сделано потому, что Понятовский, направясь на деревню в лес, встретил там загораживающего ему дорогу Тучкова и не мог обойти и не обошел русской позиции.
Третье распоряжение: Генерал Компан двинется в лес, чтоб овладеть первым укреплением. Дивизия Компана не овладела первым укреплением, а была отбита, потому что, выходя из леса, она должна была строиться под картечным огнем, чего не знал Наполеон.
Четвертое: Вице король овладеет деревнею (Бородиным) и перейдет по своим трем мостам, следуя на одной высоте с дивизиями Марана и Фриана (о которых не сказано: куда и когда они будут двигаться), которые под его предводительством направятся к редуту и войдут в линию с прочими войсками.
Сколько можно понять – если не из бестолкового периода этого, то из тех попыток, которые деланы были вице королем исполнить данные ему приказания, – он должен был двинуться через Бородино слева на редут, дивизии же Морана и Фриана должны были двинуться одновременно с фронта.
Все это, так же как и другие пункты диспозиции, не было и не могло быть исполнено. Пройдя Бородино, вице король был отбит на Колоче и не мог пройти дальше; дивизии же Морана и Фриана не взяли редута, а были отбиты, и редут уже в конце сражения был захвачен кавалерией (вероятно, непредвиденное дело для Наполеона и неслыханное). Итак, ни одно из распоряжений диспозиции не было и не могло быть исполнено. Но в диспозиции сказано, что по вступлении таким образом в бой будут даны приказания, соответственные действиям неприятеля, и потому могло бы казаться, что во время сражения будут сделаны Наполеоном все нужные распоряжения; но этого не было и не могло быть потому, что во все время сражения Наполеон находился так далеко от него, что (как это и оказалось впоследствии) ход сражения ему не мог быть известен и ни одно распоряжение его во время сражения не могло быть исполнено.


Многие историки говорят, что Бородинское сражение не выиграно французами потому, что у Наполеона был насморк, что ежели бы у него не было насморка, то распоряжения его до и во время сражения были бы еще гениальнее, и Россия бы погибла, et la face du monde eut ete changee. [и облик мира изменился бы.] Для историков, признающих то, что Россия образовалась по воле одного человека – Петра Великого, и Франция из республики сложилась в империю, и французские войска пошли в Россию по воле одного человека – Наполеона, такое рассуждение, что Россия осталась могущественна потому, что у Наполеона был большой насморк 26 го числа, такое рассуждение для таких историков неизбежно последовательно.
Ежели от воли Наполеона зависело дать или не дать Бородинское сражение и от его воли зависело сделать такое или другое распоряжение, то очевидно, что насморк, имевший влияние на проявление его воли, мог быть причиной спасения России и что поэтому тот камердинер, который забыл подать Наполеону 24 го числа непромокаемые сапоги, был спасителем России. На этом пути мысли вывод этот несомненен, – так же несомненен, как тот вывод, который, шутя (сам не зная над чем), делал Вольтер, говоря, что Варфоломеевская ночь произошла от расстройства желудка Карла IX. Но для людей, не допускающих того, чтобы Россия образовалась по воле одного человека – Петра I, и чтобы Французская империя сложилась и война с Россией началась по воле одного человека – Наполеона, рассуждение это не только представляется неверным, неразумным, но и противным всему существу человеческому. На вопрос о том, что составляет причину исторических событий, представляется другой ответ, заключающийся в том, что ход мировых событий предопределен свыше, зависит от совпадения всех произволов людей, участвующих в этих событиях, и что влияние Наполеонов на ход этих событий есть только внешнее и фиктивное.
Как ни странно кажется с первого взгляда предположение, что Варфоломеевская ночь, приказанье на которую отдано Карлом IX, произошла не по его воле, а что ему только казалось, что он велел это сделать, и что Бородинское побоище восьмидесяти тысяч человек произошло не по воле Наполеона (несмотря на то, что он отдавал приказания о начале и ходе сражения), а что ему казалось только, что он это велел, – как ни странно кажется это предположение, но человеческое достоинство, говорящее мне, что всякий из нас ежели не больше, то никак не меньше человек, чем великий Наполеон, велит допустить это решение вопроса, и исторические исследования обильно подтверждают это предположение.
В Бородинском сражении Наполеон ни в кого не стрелял и никого не убил. Все это делали солдаты. Стало быть, не он убивал людей.
Солдаты французской армии шли убивать русских солдат в Бородинском сражении не вследствие приказания Наполеона, но по собственному желанию. Вся армия: французы, итальянцы, немцы, поляки – голодные, оборванные и измученные походом, – в виду армии, загораживавшей от них Москву, чувствовали, что le vin est tire et qu'il faut le boire. [вино откупорено и надо выпить его.] Ежели бы Наполеон запретил им теперь драться с русскими, они бы его убили и пошли бы драться с русскими, потому что это было им необходимо.
Когда они слушали приказ Наполеона, представлявшего им за их увечья и смерть в утешение слова потомства о том, что и они были в битве под Москвою, они кричали «Vive l'Empereur!» точно так же, как они кричали «Vive l'Empereur!» при виде изображения мальчика, протыкающего земной шар палочкой от бильбоке; точно так же, как бы они кричали «Vive l'Empereur!» при всякой бессмыслице, которую бы им сказали. Им ничего больше не оставалось делать, как кричать «Vive l'Empereur!» и идти драться, чтобы найти пищу и отдых победителей в Москве. Стало быть, не вследствие приказания Наполеона они убивали себе подобных.
И не Наполеон распоряжался ходом сраженья, потому что из диспозиции его ничего не было исполнено и во время сражения он не знал про то, что происходило впереди его. Стало быть, и то, каким образом эти люди убивали друг друга, происходило не по воле Наполеона, а шло независимо от него, по воле сотен тысяч людей, участвовавших в общем деле. Наполеону казалось только, что все дело происходило по воле его. И потому вопрос о том, был ли или не был у Наполеона насморк, не имеет для истории большего интереса, чем вопрос о насморке последнего фурштатского солдата.
Тем более 26 го августа насморк Наполеона не имел значения, что показания писателей о том, будто вследствие насморка Наполеона его диспозиция и распоряжения во время сражения были не так хороши, как прежние, – совершенно несправедливы.
Выписанная здесь диспозиция нисколько не была хуже, а даже лучше всех прежних диспозиций, по которым выигрывались сражения. Мнимые распоряжения во время сражения были тоже не хуже прежних, а точно такие же, как и всегда. Но диспозиция и распоряжения эти кажутся только хуже прежних потому, что Бородинское сражение было первое, которого не выиграл Наполеон. Все самые прекрасные и глубокомысленные диспозиции и распоряжения кажутся очень дурными, и каждый ученый военный с значительным видом критикует их, когда сражение по ним не выиграно, и самью плохие диспозиции и распоряжения кажутся очень хорошими, и серьезные люди в целых томах доказывают достоинства плохих распоряжений, когда по ним выиграно сражение.
Диспозиция, составленная Вейротером в Аустерлицком сражении, была образец совершенства в сочинениях этого рода, но ее все таки осудили, осудили за ее совершенство, за слишком большую подробность.
Наполеон в Бородинском сражении исполнял свое дело представителя власти так же хорошо, и еще лучше, чем в других сражениях. Он не сделал ничего вредного для хода сражения; он склонялся на мнения более благоразумные; он не путал, не противоречил сам себе, не испугался и не убежал с поля сражения, а с своим большим тактом и опытом войны спокойно и достойно исполнял свою роль кажущегося начальствованья.


Вернувшись после второй озабоченной поездки по линии, Наполеон сказал:
– Шахматы поставлены, игра начнется завтра.
Велев подать себе пуншу и призвав Боссе, он начал с ним разговор о Париже, о некоторых изменениях, которые он намерен был сделать в maison de l'imperatrice [в придворном штате императрицы], удивляя префекта своею памятливостью ко всем мелким подробностям придворных отношений.
Он интересовался пустяками, шутил о любви к путешествиям Боссе и небрежно болтал так, как это делает знаменитый, уверенный и знающий свое дело оператор, в то время как он засучивает рукава и надевает фартук, а больного привязывают к койке: «Дело все в моих руках и в голове, ясно и определенно. Когда надо будет приступить к делу, я сделаю его, как никто другой, а теперь могу шутить, и чем больше я шучу и спокоен, тем больше вы должны быть уверены, спокойны и удивлены моему гению».
Окончив свой второй стакан пунша, Наполеон пошел отдохнуть пред серьезным делом, которое, как ему казалось, предстояло ему назавтра.
Он так интересовался этим предстоящим ему делом, что не мог спать и, несмотря на усилившийся от вечерней сырости насморк, в три часа ночи, громко сморкаясь, вышел в большое отделение палатки. Он спросил о том, не ушли ли русские? Ему отвечали, что неприятельские огни всё на тех же местах. Он одобрительно кивнул головой.
Дежурный адъютант вошел в палатку.
– Eh bien, Rapp, croyez vous, que nous ferons do bonnes affaires aujourd'hui? [Ну, Рапп, как вы думаете: хороши ли будут нынче наши дела?] – обратился он к нему.
– Sans aucun doute, Sire, [Без всякого сомнения, государь,] – отвечал Рапп.
Наполеон посмотрел на него.
– Vous rappelez vous, Sire, ce que vous m'avez fait l'honneur de dire a Smolensk, – сказал Рапп, – le vin est tire, il faut le boire. [Вы помните ли, сударь, те слова, которые вы изволили сказать мне в Смоленске, вино откупорено, надо его пить.]
Наполеон нахмурился и долго молча сидел, опустив голову на руку.
– Cette pauvre armee, – сказал он вдруг, – elle a bien diminue depuis Smolensk. La fortune est une franche courtisane, Rapp; je le disais toujours, et je commence a l'eprouver. Mais la garde, Rapp, la garde est intacte? [Бедная армия! она очень уменьшилась от Смоленска. Фортуна настоящая распутница, Рапп. Я всегда это говорил и начинаю испытывать. Но гвардия, Рапп, гвардия цела?] – вопросительно сказал он.
– Oui, Sire, [Да, государь.] – отвечал Рапп.
Наполеон взял пастильку, положил ее в рот и посмотрел на часы. Спать ему не хотелось, до утра было еще далеко; а чтобы убить время, распоряжений никаких нельзя уже было делать, потому что все были сделаны и приводились теперь в исполнение.
– A t on distribue les biscuits et le riz aux regiments de la garde? [Роздали ли сухари и рис гвардейцам?] – строго спросил Наполеон.
– Oui, Sire. [Да, государь.]
– Mais le riz? [Но рис?]
Рапп отвечал, что он передал приказанья государя о рисе, но Наполеон недовольно покачал головой, как будто он не верил, чтобы приказание его было исполнено. Слуга вошел с пуншем. Наполеон велел подать другой стакан Раппу и молча отпивал глотки из своего.
– У меня нет ни вкуса, ни обоняния, – сказал он, принюхиваясь к стакану. – Этот насморк надоел мне. Они толкуют про медицину. Какая медицина, когда они не могут вылечить насморка? Корвизар дал мне эти пастильки, но они ничего не помогают. Что они могут лечить? Лечить нельзя. Notre corps est une machine a vivre. Il est organise pour cela, c'est sa nature; laissez y la vie a son aise, qu'elle s'y defende elle meme: elle fera plus que si vous la paralysiez en l'encombrant de remedes. Notre corps est comme une montre parfaite qui doit aller un certain temps; l'horloger n'a pas la faculte de l'ouvrir, il ne peut la manier qu'a tatons et les yeux bandes. Notre corps est une machine a vivre, voila tout. [Наше тело есть машина для жизни. Оно для этого устроено. Оставьте в нем жизнь в покое, пускай она сама защищается, она больше сделает одна, чем когда вы ей будете мешать лекарствами. Наше тело подобно часам, которые должны идти известное время; часовщик не может открыть их и только ощупью и с завязанными глазами может управлять ими. Наше тело есть машина для жизни. Вот и все.] – И как будто вступив на путь определений, definitions, которые любил Наполеон, он неожиданно сделал новое определение. – Вы знаете ли, Рапп, что такое военное искусство? – спросил он. – Искусство быть сильнее неприятеля в известный момент. Voila tout. [Вот и все.]
Рапп ничего не ответил.
– Demainnous allons avoir affaire a Koutouzoff! [Завтра мы будем иметь дело с Кутузовым!] – сказал Наполеон. – Посмотрим! Помните, в Браунау он командовал армией и ни разу в три недели не сел на лошадь, чтобы осмотреть укрепления. Посмотрим!
Он поглядел на часы. Было еще только четыре часа. Спать не хотелось, пунш был допит, и делать все таки было нечего. Он встал, прошелся взад и вперед, надел теплый сюртук и шляпу и вышел из палатки. Ночь была темная и сырая; чуть слышная сырость падала сверху. Костры не ярко горели вблизи, во французской гвардии, и далеко сквозь дым блестели по русской линии. Везде было тихо, и ясно слышались шорох и топот начавшегося уже движения французских войск для занятия позиции.
Наполеон прошелся перед палаткой, посмотрел на огни, прислушался к топоту и, проходя мимо высокого гвардейца в мохнатой шапке, стоявшего часовым у его палатки и, как черный столб, вытянувшегося при появлении императора, остановился против него.
– С которого года в службе? – спросил он с той привычной аффектацией грубой и ласковой воинственности, с которой он всегда обращался с солдатами. Солдат отвечал ему.
– Ah! un des vieux! [А! из стариков!] Получили рис в полк?
– Получили, ваше величество.
Наполеон кивнул головой и отошел от него.

В половине шестого Наполеон верхом ехал к деревне Шевардину.
Начинало светать, небо расчистило, только одна туча лежала на востоке. Покинутые костры догорали в слабом свете утра.
Вправо раздался густой одинокий пушечный выстрел, пронесся и замер среди общей тишины. Прошло несколько минут. Раздался второй, третий выстрел, заколебался воздух; четвертый, пятый раздались близко и торжественно где то справа.
Еще не отзвучали первые выстрелы, как раздались еще другие, еще и еще, сливаясь и перебивая один другой.
Наполеон подъехал со свитой к Шевардинскому редуту и слез с лошади. Игра началась.


Вернувшись от князя Андрея в Горки, Пьер, приказав берейтору приготовить лошадей и рано утром разбудить его, тотчас же заснул за перегородкой, в уголке, который Борис уступил ему.
Когда Пьер совсем очнулся на другое утро, в избе уже никого не было. Стекла дребезжали в маленьких окнах. Берейтор стоял, расталкивая его.
– Ваше сиятельство, ваше сиятельство, ваше сиятельство… – упорно, не глядя на Пьера и, видимо, потеряв надежду разбудить его, раскачивая его за плечо, приговаривал берейтор.
– Что? Началось? Пора? – заговорил Пьер, проснувшись.
– Изволите слышать пальбу, – сказал берейтор, отставной солдат, – уже все господа повышли, сами светлейшие давно проехали.
Пьер поспешно оделся и выбежал на крыльцо. На дворе было ясно, свежо, росисто и весело. Солнце, только что вырвавшись из за тучи, заслонявшей его, брызнуло до половины переломленными тучей лучами через крыши противоположной улицы, на покрытую росой пыль дороги, на стены домов, на окна забора и на лошадей Пьера, стоявших у избы. Гул пушек яснее слышался на дворе. По улице прорысил адъютант с казаком.
– Пора, граф, пора! – прокричал адъютант.
Приказав вести за собой лошадь, Пьер пошел по улице к кургану, с которого он вчера смотрел на поле сражения. На кургане этом была толпа военных, и слышался французский говор штабных, и виднелась седая голова Кутузова с его белой с красным околышем фуражкой и седым затылком, утонувшим в плечи. Кутузов смотрел в трубу вперед по большой дороге.
Войдя по ступенькам входа на курган, Пьер взглянул впереди себя и замер от восхищенья перед красотою зрелища. Это была та же панорама, которою он любовался вчера с этого кургана; но теперь вся эта местность была покрыта войсками и дымами выстрелов, и косые лучи яркого солнца, поднимавшегося сзади, левее Пьера, кидали на нее в чистом утреннем воздухе пронизывающий с золотым и розовым оттенком свет и темные, длинные тени. Дальние леса, заканчивающие панораму, точно высеченные из какого то драгоценного желто зеленого камня, виднелись своей изогнутой чертой вершин на горизонте, и между ними за Валуевым прорезывалась большая Смоленская дорога, вся покрытая войсками. Ближе блестели золотые поля и перелески. Везде – спереди, справа и слева – виднелись войска. Все это было оживленно, величественно и неожиданно; но то, что более всего поразило Пьера, – это был вид самого поля сражения, Бородина и лощины над Колочею по обеим сторонам ее.
Над Колочею, в Бородине и по обеим сторонам его, особенно влево, там, где в болотистых берегах Во йна впадает в Колочу, стоял тот туман, который тает, расплывается и просвечивает при выходе яркого солнца и волшебно окрашивает и очерчивает все виднеющееся сквозь него. К этому туману присоединялся дым выстрелов, и по этому туману и дыму везде блестели молнии утреннего света – то по воде, то по росе, то по штыкам войск, толпившихся по берегам и в Бородине. Сквозь туман этот виднелась белая церковь, кое где крыши изб Бородина, кое где сплошные массы солдат, кое где зеленые ящики, пушки. И все это двигалось или казалось движущимся, потому что туман и дым тянулись по всему этому пространству. Как в этой местности низов около Бородина, покрытых туманом, так и вне его, выше и особенно левее по всей линии, по лесам, по полям, в низах, на вершинах возвышений, зарождались беспрестанно сами собой, из ничего, пушечные, то одинокие, то гуртовые, то редкие, то частые клубы дымов, которые, распухая, разрастаясь, клубясь, сливаясь, виднелись по всему этому пространству.
Эти дымы выстрелов и, странно сказать, звуки их производили главную красоту зрелища.
Пуфф! – вдруг виднелся круглый, плотный, играющий лиловым, серым и молочно белым цветами дым, и бумм! – раздавался через секунду звук этого дыма.
«Пуф пуф» – поднимались два дыма, толкаясь и сливаясь; и «бум бум» – подтверждали звуки то, что видел глаз.
Пьер оглядывался на первый дым, который он оставил округлым плотным мячиком, и уже на месте его были шары дыма, тянущегося в сторону, и пуф… (с остановкой) пуф пуф – зарождались еще три, еще четыре, и на каждый, с теми же расстановками, бум… бум бум бум – отвечали красивые, твердые, верные звуки. Казалось то, что дымы эти бежали, то, что они стояли, и мимо них бежали леса, поля и блестящие штыки. С левой стороны, по полям и кустам, беспрестанно зарождались эти большие дымы с своими торжественными отголосками, и ближе еще, по низам и лесам, вспыхивали маленькие, не успевавшие округляться дымки ружей и точно так же давали свои маленькие отголоски. Трах та та тах – трещали ружья хотя и часто, но неправильно и бедно в сравнении с орудийными выстрелами.
Пьеру захотелось быть там, где были эти дымы, эти блестящие штыки и пушки, это движение, эти звуки. Он оглянулся на Кутузова и на его свиту, чтобы сверить свое впечатление с другими. Все точно так же, как и он, и, как ему казалось, с тем же чувством смотрели вперед, на поле сражения. На всех лицах светилась теперь та скрытая теплота (chaleur latente) чувства, которое Пьер замечал вчера и которое он понял совершенно после своего разговора с князем Андреем.
– Поезжай, голубчик, поезжай, Христос с тобой, – говорил Кутузов, не спуская глаз с поля сражения, генералу, стоявшему подле него.
Выслушав приказание, генерал этот прошел мимо Пьера, к сходу с кургана.
– К переправе! – холодно и строго сказал генерал в ответ на вопрос одного из штабных, куда он едет. «И я, и я», – подумал Пьер и пошел по направлению за генералом.
Генерал садился на лошадь, которую подал ему казак. Пьер подошел к своему берейтору, державшему лошадей. Спросив, которая посмирнее, Пьер взлез на лошадь, схватился за гриву, прижал каблуки вывернутых ног к животу лошади и, чувствуя, что очки его спадают и что он не в силах отвести рук от гривы и поводьев, поскакал за генералом, возбуждая улыбки штабных, с кургана смотревших на него.


Генерал, за которым скакал Пьер, спустившись под гору, круто повернул влево, и Пьер, потеряв его из вида, вскакал в ряды пехотных солдат, шедших впереди его. Он пытался выехать из них то вправо, то влево; но везде были солдаты, с одинаково озабоченными лицами, занятыми каким то невидным, но, очевидно, важным делом. Все с одинаково недовольно вопросительным взглядом смотрели на этого толстого человека в белой шляпе, неизвестно для чего топчущего их своею лошадью.
– Чего ездит посерёд батальона! – крикнул на него один. Другой толконул прикладом его лошадь, и Пьер, прижавшись к луке и едва удерживая шарахнувшуюся лошадь, выскакал вперед солдат, где было просторнее.
Впереди его был мост, а у моста, стреляя, стояли другие солдаты. Пьер подъехал к ним. Сам того не зная, Пьер заехал к мосту через Колочу, который был между Горками и Бородиным и который в первом действии сражения (заняв Бородино) атаковали французы. Пьер видел, что впереди его был мост и что с обеих сторон моста и на лугу, в тех рядах лежащего сена, которые он заметил вчера, в дыму что то делали солдаты; но, несмотря на неумолкающую стрельбу, происходившую в этом месте, он никак не думал, что тут то и было поле сражения. Он не слыхал звуков пуль, визжавших со всех сторон, и снарядов, перелетавших через него, не видал неприятеля, бывшего на той стороне реки, и долго не видал убитых и раненых, хотя многие падали недалеко от него. С улыбкой, не сходившей с его лица, он оглядывался вокруг себя.
– Что ездит этот перед линией? – опять крикнул на него кто то.
– Влево, вправо возьми, – кричали ему. Пьер взял вправо и неожиданно съехался с знакомым ему адъютантом генерала Раевского. Адъютант этот сердито взглянул на Пьера, очевидно, сбираясь тоже крикнуть на него, но, узнав его, кивнул ему головой.
– Вы как тут? – проговорил он и поскакал дальше.
Пьер, чувствуя себя не на своем месте и без дела, боясь опять помешать кому нибудь, поскакал за адъютантом.
– Это здесь, что же? Можно мне с вами? – спрашивал он.
– Сейчас, сейчас, – отвечал адъютант и, подскакав к толстому полковнику, стоявшему на лугу, что то передал ему и тогда уже обратился к Пьеру.
– Вы зачем сюда попали, граф? – сказал он ему с улыбкой. – Все любопытствуете?
– Да, да, – сказал Пьер. Но адъютант, повернув лошадь, ехал дальше.
– Здесь то слава богу, – сказал адъютант, – но на левом фланге у Багратиона ужасная жарня идет.
– Неужели? – спросил Пьер. – Это где же?
– Да вот поедемте со мной на курган, от нас видно. А у нас на батарее еще сносно, – сказал адъютант. – Что ж, едете?
– Да, я с вами, – сказал Пьер, глядя вокруг себя и отыскивая глазами своего берейтора. Тут только в первый раз Пьер увидал раненых, бредущих пешком и несомых на носилках. На том самом лужке с пахучими рядами сена, по которому он проезжал вчера, поперек рядов, неловко подвернув голову, неподвижно лежал один солдат с свалившимся кивером. – А этого отчего не подняли? – начал было Пьер; но, увидав строгое лицо адъютанта, оглянувшегося в ту же сторону, он замолчал.
Пьер не нашел своего берейтора и вместе с адъютантом низом поехал по лощине к кургану Раевского. Лошадь Пьера отставала от адъютанта и равномерно встряхивала его.
– Вы, видно, не привыкли верхом ездить, граф? – спросил адъютант.
– Нет, ничего, но что то она прыгает очень, – с недоуменьем сказал Пьер.
– Ээ!.. да она ранена, – сказал адъютант, – правая передняя, выше колена. Пуля, должно быть. Поздравляю, граф, – сказал он, – le bapteme de feu [крещение огнем].
Проехав в дыму по шестому корпусу, позади артиллерии, которая, выдвинутая вперед, стреляла, оглушая своими выстрелами, они приехали к небольшому лесу. В лесу было прохладно, тихо и пахло осенью. Пьер и адъютант слезли с лошадей и пешком вошли на гору.
– Здесь генерал? – спросил адъютант, подходя к кургану.
– Сейчас были, поехали сюда, – указывая вправо, отвечали ему.
Адъютант оглянулся на Пьера, как бы не зная, что ему теперь с ним делать.
– Не беспокойтесь, – сказал Пьер. – Я пойду на курган, можно?
– Да пойдите, оттуда все видно и не так опасно. А я заеду за вами.
Пьер пошел на батарею, и адъютант поехал дальше. Больше они не видались, и уже гораздо после Пьер узнал, что этому адъютанту в этот день оторвало руку.
Курган, на который вошел Пьер, был то знаменитое (потом известное у русских под именем курганной батареи, или батареи Раевского, а у французов под именем la grande redoute, la fatale redoute, la redoute du centre [большого редута, рокового редута, центрального редута] место, вокруг которого положены десятки тысяч людей и которое французы считали важнейшим пунктом позиции.
Редут этот состоял из кургана, на котором с трех сторон были выкопаны канавы. В окопанном канавами место стояли десять стрелявших пушек, высунутых в отверстие валов.
В линию с курганом стояли с обеих сторон пушки, тоже беспрестанно стрелявшие. Немного позади пушек стояли пехотные войска. Входя на этот курган, Пьер никак не думал, что это окопанное небольшими канавами место, на котором стояло и стреляло несколько пушек, было самое важное место в сражении.
Пьеру, напротив, казалось, что это место (именно потому, что он находился на нем) было одно из самых незначительных мест сражения.
Войдя на курган, Пьер сел в конце канавы, окружающей батарею, и с бессознательно радостной улыбкой смотрел на то, что делалось вокруг него. Изредка Пьер все с той же улыбкой вставал и, стараясь не помешать солдатам, заряжавшим и накатывавшим орудия, беспрестанно пробегавшим мимо него с сумками и зарядами, прохаживался по батарее. Пушки с этой батареи беспрестанно одна за другой стреляли, оглушая своими звуками и застилая всю окрестность пороховым дымом.
В противность той жуткости, которая чувствовалась между пехотными солдатами прикрытия, здесь, на батарее, где небольшое количество людей, занятых делом, бело ограничено, отделено от других канавой, – здесь чувствовалось одинаковое и общее всем, как бы семейное оживление.
Появление невоенной фигуры Пьера в белой шляпе сначала неприятно поразило этих людей. Солдаты, проходя мимо его, удивленно и даже испуганно косились на его фигуру. Старший артиллерийский офицер, высокий, с длинными ногами, рябой человек, как будто для того, чтобы посмотреть на действие крайнего орудия, подошел к Пьеру и любопытно посмотрел на него.
Молоденький круглолицый офицерик, еще совершенный ребенок, очевидно, только что выпущенный из корпуса, распоряжаясь весьма старательно порученными ему двумя пушками, строго обратился к Пьеру.
– Господин, позвольте вас попросить с дороги, – сказал он ему, – здесь нельзя.
Солдаты неодобрительно покачивали головами, глядя на Пьера. Но когда все убедились, что этот человек в белой шляпе не только не делал ничего дурного, но или смирно сидел на откосе вала, или с робкой улыбкой, учтиво сторонясь перед солдатами, прохаживался по батарее под выстрелами так же спокойно, как по бульвару, тогда понемногу чувство недоброжелательного недоуменья к нему стало переходить в ласковое и шутливое участие, подобное тому, которое солдаты имеют к своим животным: собакам, петухам, козлам и вообще животным, живущим при воинских командах. Солдаты эти сейчас же мысленно приняли Пьера в свою семью, присвоили себе и дали ему прозвище. «Наш барин» прозвали его и про него ласково смеялись между собой.
Одно ядро взрыло землю в двух шагах от Пьера. Он, обчищая взбрызнутую ядром землю с платья, с улыбкой оглянулся вокруг себя.
– И как это вы не боитесь, барин, право! – обратился к Пьеру краснорожий широкий солдат, оскаливая крепкие белые зубы.
– А ты разве боишься? – спросил Пьер.
– А то как же? – отвечал солдат. – Ведь она не помилует. Она шмякнет, так кишки вон. Нельзя не бояться, – сказал он, смеясь.
Несколько солдат с веселыми и ласковыми лицами остановились подле Пьера. Они как будто не ожидали того, чтобы он говорил, как все, и это открытие обрадовало их.
– Наше дело солдатское. А вот барин, так удивительно. Вот так барин!
– По местам! – крикнул молоденький офицер на собравшихся вокруг Пьера солдат. Молоденький офицер этот, видимо, исполнял свою должность в первый или во второй раз и потому с особенной отчетливостью и форменностью обращался и с солдатами и с начальником.
Перекатная пальба пушек и ружей усиливалась по всему полю, в особенности влево, там, где были флеши Багратиона, но из за дыма выстрелов с того места, где был Пьер, нельзя было почти ничего видеть. Притом, наблюдения за тем, как бы семейным (отделенным от всех других) кружком людей, находившихся на батарее, поглощали все внимание Пьера. Первое его бессознательно радостное возбуждение, произведенное видом и звуками поля сражения, заменилось теперь, в особенности после вида этого одиноко лежащего солдата на лугу, другим чувством. Сидя теперь на откосе канавы, он наблюдал окружавшие его лица.
К десяти часам уже человек двадцать унесли с батареи; два орудия были разбиты, чаще и чаще на батарею попадали снаряды и залетали, жужжа и свистя, дальние пули. Но люди, бывшие на батарее, как будто не замечали этого; со всех сторон слышался веселый говор и шутки.
– Чиненка! – кричал солдат на приближающуюся, летевшую со свистом гранату. – Не сюда! К пехотным! – с хохотом прибавлял другой, заметив, что граната перелетела и попала в ряды прикрытия.
– Что, знакомая? – смеялся другой солдат на присевшего мужика под пролетевшим ядром.
Несколько солдат собрались у вала, разглядывая то, что делалось впереди.
– И цепь сняли, видишь, назад прошли, – говорили они, указывая через вал.
– Свое дело гляди, – крикнул на них старый унтер офицер. – Назад прошли, значит, назади дело есть. – И унтер офицер, взяв за плечо одного из солдат, толкнул его коленкой. Послышался хохот.
– К пятому орудию накатывай! – кричали с одной стороны.
– Разом, дружнее, по бурлацки, – слышались веселые крики переменявших пушку.
– Ай, нашему барину чуть шляпку не сбила, – показывая зубы, смеялся на Пьера краснорожий шутник. – Эх, нескладная, – укоризненно прибавил он на ядро, попавшее в колесо и ногу человека.
– Ну вы, лисицы! – смеялся другой на изгибающихся ополченцев, входивших на батарею за раненым.
– Аль не вкусна каша? Ах, вороны, заколянились! – кричали на ополченцев, замявшихся перед солдатом с оторванной ногой.
– Тое кое, малый, – передразнивали мужиков. – Страсть не любят.
Пьер замечал, как после каждого попавшего ядра, после каждой потери все более и более разгоралось общее оживление.
Как из придвигающейся грозовой тучи, чаще и чаще, светлее и светлее вспыхивали на лицах всех этих людей (как бы в отпор совершающегося) молнии скрытого, разгорающегося огня.
Пьер не смотрел вперед на поле сражения и не интересовался знать о том, что там делалось: он весь был поглощен в созерцание этого, все более и более разгорающегося огня, который точно так же (он чувствовал) разгорался и в его душе.
В десять часов пехотные солдаты, бывшие впереди батареи в кустах и по речке Каменке, отступили. С батареи видно было, как они пробегали назад мимо нее, неся на ружьях раненых. Какой то генерал со свитой вошел на курган и, поговорив с полковником, сердито посмотрев на Пьера, сошел опять вниз, приказав прикрытию пехоты, стоявшему позади батареи, лечь, чтобы менее подвергаться выстрелам. Вслед за этим в рядах пехоты, правее батареи, послышался барабан, командные крики, и с батареи видно было, как ряды пехоты двинулись вперед.
Пьер смотрел через вал. Одно лицо особенно бросилось ему в глаза. Это был офицер, который с бледным молодым лицом шел задом, неся опущенную шпагу, и беспокойно оглядывался.