Миниатюры Валентина Пикуля

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Из пантеона славы»)
Перейти к: навигация, поиск

«Возникла литературная портретная галерея, которую Пикуль назвал историческими миниатюрами. Это ультракороткие романы, в которых биография личности спрессована до предела выразительности».

Антонина Пикуль, вдова автора[1]

«Миниатюры» — серия исторических рассказов-эссе советского писателя Валентина Пикуля.

Каждая миниатюра рассказывает о личности, зачастую забытой, затерявшейся на просторах российской истории. Герои миниатюр — это как известные деятели, так и люди, чьи имена не на слуху, но каждый из них внес свой вклад в историю, причём не только российскую. Многие из миниатюр проникнуты патриотическим чувством.

Чаще всего миниатюра рождалась за одну ночь, но её написанию могли предшествовать годы кропотливой работы по сбору информации о человеке, который становился её главным героем. В отличие от романов, миниатюры давали возможность В. С. Пикулю высказать свои мысли и отношение к определенным вещам не через уста героев, а напрямую читателю.





Список и краткое содержание миниатюр

Зарубежная история

Иностранцы в России

  • «Доро́гой Ричарда Ченслера» (другой вариант «„Бонавентуре“— добрая удача») — детали путешествия английской эскадры в северные моря в XVI веке. Искали дорогу в Индию и в богатые северные страны, а попали к поморам. Уже оттуда отправились в Москву. Царь Иван Васильевич Грозный принял радушно англичан. Ричард Ченслер представился послом. Так англичане увидели Россию, а Россия — англичан.
  • «Закрытие русской „лавочки“» — история иезуита Антонио Поссевино. Его обучение и тёмные дела во славу веры. Он был подстрекателем войны Речи Посполитой и Царства Русского. Но главная цель миссии — подчинение православных Римско-католической церкви — не была достигнута. Антонио Поссевино изображён на картине Яна Матейко в центре, в чёрном одеянии.
  • «Калиостро — друг бедных» — история жизни известного графа Алессандро Калиостро. Его путешествия, в том числе и в Россию. Маг, целитель и масон. Развеян миф о его шарлатанстве.
  • «Последний франк короля» — история жизни авантюриста Августа-Морица Бенёвского. Попал в русский плен, сражаясь на стороне конфедератов, сбежал с Камчатки. Путешествуя на русском судне, пересёк первым экватор, первое русское судно в Макао и первые русские пересекли Индийский океан. Колонизировал Мадагаскар, создал там республику Либертарию. Стал королём Мадагаскара. Погиб во время штурма его резиденции французами.
  • «Потопи меня или будь проклят!» — история боевых подвигов Пола Джонса. Прославленный стратег морского боя, наводивший ужас на Королевский флот. Его заслуги США и Франция признали только после смерти, а чин контр-адмирала он получил от Екатерины II.
  • «Первый листригон Балаклавы» — история жизни греческого патриота Ламбро Качиони. В XVIII веке наводил ужас на турецкий флот в Средиземном и Чёрном морях. Воевал на стороне Российской империи. Командир Греческого батальона в Балакалаве.
  • «Повесть о печальном бессмертии» — история пребывания Франческо Арайи в России. Одарённый композитор посвятил свой талант восхвалению российского престола. Автор первой русской оперы, либретто написал А. П. Сумароков.
  • «Из пантеона славы» — история жизни композитора Доменико Чимарозо. По приглашению князя Потёмкина работал в Российской империи. Из-за болезни жены вернулся в Неаполь. Он стал свидетелем восстания против французского владычества и имел неосторожность поддержать восставший народ. Власть и знать Неаполя не простила этого ему и отправила композитора в ссылку. Умер в Венеции.
  • «Коринна в России» — несколько набросков о жизни писательницы де Сталь в России.
  • «Завещание Альфреда Нобеля» — история жизни изобретателя динамита и основателя Нобелевской премии шведского инженера Альфреда Нобеля.
  • «Секретная миссия Нарбонна» — история разведывательной миссии французского дипломата Луи Нарбонна в Россию, накануне вторжения Наполеона в 1812 году.
  • «Судьба баловня судьбы» — история жизни шведского политика Армфельта, перешедшего на службу в Россию. Генерал-губернатор Финляндии. При присоединении Финляндии к России — оговорил особые условия автономии Финляндии.
  • «В ногайских степях» — эпизоды из жизни немцев в России и эпизоды из жизни основателя заповедника Аскания-Нова Фальц-Фейна.
  • «Кровь, слёзы и лавры» — история жизни прусского государственного деятеля Генриха Карла Штейна, некоторое время служившего российскому императору Александру I.
  • «Одинокий в своем одиночестве» — история жизни немецкого физика и химика Теодора Гротгуса.
  • «Через тернии — к звёздам» — история жизни немецкого композитора Рихарда Вагнера, в период когда он жил и работал в Риге.
  • «Старая история с новым концом» — история рейда немецких крейсеров «Гебен» и «Бреслау» в Чёрное море в 1914 году.
  • «Реквием последней любви» — история любви венгерского композитора Ференца Листа и российской подданой Каролины Витгенштейн.
  • «Букет для Аделины» — некоторые истории из жизни итальянской певицы Аделины Патти и её гастролях в России.

История допетровской России

История России XVIII века

История России XIX века

  • «Добрый скальпель Буяльского» — рассказ о замечательном хирурге Буяльском.
  • «Сын Аракчеева — враг Аракчеева» — рассказ о фаворите российского императора Александра I генерале Аракчееве и о его мнимом сыне Михаиле Шумском.
  • «Николаевские Монте-Кристо» — рассказ о воровстве в царствование российского императора Николая I и о деле хищения тайным советником Политковским инвалидного капитала.
  • «Господа, прошу к барьеру» — рассказ о причинах состоявшейся в 1872 году дуэли публициста Жохова и адвоката Утина.
  • «Михаил Константинович Сидоров» — история жизни российского предпринимателя и исследователя Михаила Сидорова.
  • «Клиника доктора Захарьина» — рассказ о замечательном враче Григории Захарьине.
  • «Вольный казак Ашинов» — рассказ о русском искателе приключений Николае Ашинове.
  • «Человек, переставший улыбаться» — рассказ о русском революционере партии «Народная Воля», сотруднике Третьего отделения Николае Клеточникове. Благодаря ему Революционный центр своевременно узнавал о непредвиденных арестах.
  • «Свеча жизни Егорова» — история жизни русского живописца Алексея Егорова.
  • «Дворянин Костромской» — история бесславной жизни Осипа Комиссарова.
  • «Резановский мавзолей» — история жизни русского дипломата Николая Резанова и его любви к дочери испанского коменданта Сан-Франциско Кончиты Консепсьон.
  • «Жизнь генерала-рыцаря» — история жизни генерала Кульнёва, героя войны со шведами за Финляндию, погибшего в бою под Клястицами.
  • «Воин, метеору подобный» — история жизни генерала Котляревского, отвоевавшего у персов современный Азербайджан
  • «Конная артиллерия марш-марш!» — история жизни генерала Костенецкого, героя Отечественной войны 1812 года.
  • «Как сдавались столицы» — история участия военного писателя Владимира Левенштерна в обороне австрийской столицы Вены от французов.
  • «Две старые картины» (или «Мир во что бы то ни стало») — история попытки Наполеона, после захвата Москвы, заключить мир с Александром I, и о переговорах русского главнокомандующего Кутузова с посланником Наполеона — Жаком Лористоном.
  • «Каламбур Николаевич» — история дипломатической миссии Сергея Долгорукова в Неаполь в 1811 году.
  • «Нептун с Березины» — история жизни русского адмирала Павла Чичагова и его участия в Отечественной войне 1812 года.
  • «Вечная „карманная“ слава» — история жизни русского поэта и участника Отечественной войны 1812 года Сергея Марина.
  • «Деньги тоже стреляют» — история экономической диверсии, организованной Наполеоном против своих, тогда ещё будущих, врагов.
  • «Восемнадцать штыковых ран» — описание подвига солдата Леонтия Коренного, которого сам Наполеон поставил в пример своим войскам.
  • «Граф Попо — гражданин Очер» — история жизни российского государственного деятеля генерала Павла Строганова, героя Отечественной войны 1812 года.
  • «Пасхальный барон Пасхин» — о А. А. Пасхине и личной жизни императоров Николая I и Александра II.
  • «Герой своего времени» — история жизни писателя и декабриста Александра Бестужева.
  • «Хива, отвори ворота!» — история жизни российского государственного деятеля генерала Перовского, и о предпринятом им походе на Хиву в 1839 году.
  • «Приговорён только к расстрелу» — история жизни Николая Сергеевича Кашкина, участника кружка Петрашевцев.
  • «В гостях у имама Шамиля» — история жизни имама Шамиля после его пленения русскими войсками в ауле Гуниб в ходе войны на Кавказе.
  • «Полёт шмеля над морем» — описание одного из малоизвестных эпизодов Гражданской войны в США: экспедиции русского флота к берегам США в 1863—1864 гг. с целью поддержки президента Линкольна.
  • «Секрет русской стали» — история жизни русского учёного-металлурга Павла Обухова.
  • «Из Одессы через Суэцкий канал» — эпизоды жизни Фердинанда де Лессепса, руководителя строительства Суэцкого канала.
  • «Вольное общество китоловов» — о политическом кружке, созданном в 1872 году гардемаринами Морского корпуса в Санкт-Петербурге и сумевшими избежать наказания (по подсказке управляющего Морским министерством адмирала Николая Карловича Краббе) путём утверждения того, что причиной создания их кружка является желание более основательно освоить природные богатства Русского Севера: в частности, по примеру норвежцев, организовать активный лов китов для нужд российской промышленности.
  • «Битва железных канцлеров» — история дипломатической дуэли между государственным канцлером, министром иностранных дел Российской империи Александром Горчаковым и министром-председателем правительства Пруссии, канцлером Северогерманского союза, рейхсканцлером Германской империи Отто фон Бисмарком.
  • «Чтобы мы помнили…»
  • «Быть главным на ярмарке» — эпизоды жизни нижегородского губернатора Николая Баранова.
  • «Синусоида жизни человеческой» — эпизоды жизни российского оперного певца Николая Владимировича Унковского.
  • «Пень генерала Драгомирова» — рассказывается о Михаиле Ивановиче Драгомирове, генерале от инфантерии, начальнике Академии Генерального штаба русской армии во второй половине ХІХ века, авторе лучшего учебника русской полевой тактики.
  • «Мичман флота в отставке» — рассказ о князе Борисе Борисовиче Голицыне, видном русском учёном-физике конца ХІХ — начала ХХ века, сделавшем значительный вклад в развитие будущей квантовой физики, создателе науки сейсмологии, горячем патриоте своей Родины, который начинал своё служение ей службой в военно-морском флоте России и дослужился, из-за разных бюрократических препон, только до звания мичмана.
  • «Человек известных форм» — эпизоды жизни российского государственного деятеля Николая Клейгельса, погрязшего во взятках.
  • «Генерал от истории» — эпизоды жизни русского историка Сергея Николаевича Шубинского, основателя и редактора журналов «Древняя и Новая Россия» и «Исторический вестник».
  • «Ужин у директора Государственного банка» — история комического эпизода с послами Франции и Германии на ужине у директора Государственного банка Ламанского.
  • «Генерал на белом коне» — рассказ о выдающемся русском генерале Михаиле Скобелеве.
  • «Потомок Владимира Мономаха» — рассказ о русском дипломате и политике Алексее Лобанове-Ростовском.
  • «„Ошибка“ доктора Боткина» — рассказ о русском враче-терапевте и общественном деятеле Сергее Петровиче Боткине
  • «Тайный советник» — рассказ о белорусском востоковеде-санскритологе Каэтане Андреевиче Коссовиче
  • «Король русской рифмы» — рассказ о поэте Дмитрии Минаеве.
  • «Тепло русской печки» — история жизни печных дел мастера Дмитрия Емельяновича Гнусина.
  • «Проезжая мимо Любани» — история строительства первой железной дороги в России и о талантливом инженере Павле Мельникове.
  • «Трагедия „русского макарта“» — история жизни русского художника Константина Маковского.
  • «Не от крапивного семени» — история жизни русского адвоката Фёдора Плевако.
  • «Расстановка столбов» — рассказ о посредничестве России в лице посла Николая Павловича Игнатьева к миру в англо-французской войне с Цинским Китаем.
  • «День именин Петра и Павла» — эпизод из жизни Александра Сергеевича Пушкина.
  • «Автограф под облаками» — рассказ о починке креста на верхушке шпиля Петропавловского собора в Санкт-Петербурге в 1830 году кровельных дел мастером Петром Телушкиным.
  • «Вологодский полтергейст» — рассказ о загадочном явлении, происходившем в доме вологодского купца Николая Смородинова.
  • «Полёт и капризы гения» — эпизод из жизни замечательного русского художника Карла Брюллова.
  • «Куда делась наша тарелка» — рассказ о большом пожаре Зимнего дворца в 1837 году в Санкт-Петербурге, и о том, как спасали бесценные сокровища из этого пожара.
  • «Сын пиковой дамы» — история жизни русского генерала и московского генерал-губернатора Дмитрия Голицына, сына княгини Натальи Петровны Голицыной, урожденной графини Чернышевой, которая послужила А. С. Пушкину прообразом для его «Пиковой дамы.
  • «Радуйся, благодатная» — рассказ о любовнице министра Императорского Двора графа Владимира Адлерберга — Мине Бурковой, и о том, какое она имела влияние на решение государственных вопросов.
  • «Железные чётки» — история жизни русского востоковеда, дипломата и путешественника, архимандрита русской православной церкви Иакинфа, в миру — Никиты Яковлевича Бичурина.
  • «Бобруйский мешок» — рассказ о форте Вильгельма Бобруйской крепости и о заточении в нём в 1837 году полковника Александра Дадианова, бывшего командира Эриванского гренадерского полка, погрязшего в злоупотреблениях.
  • «Полезнее всего — запретить!» — рассказ о прохвосте, работавшем цензором — А. И. Красовском.
  • «Демидовы» — история жизни двух представителей рода Демидовых братьев Анатолия Николаевича (1812—1870) и Павла Николаевича (1798—1840).
  • «Двое из одной деревни» — история жизни двух друзей, морского офицера Дмитрия Лукина и его бывшего крепостного, ставшего кучером императора Александра I — Илье Байкове.
  • «Наша милая, милая Уленька» — история жизни замечательного русского скульптора Петра Клодта и его супруги Ульяны Спиридоновой.
  • «Как трава в поле» — история жизни русского священника, настоятеля русского православного храма в Париже — Осипа Васильева.
  • «„Малахолия“ полковника Богданова» — история борьбы полковника путей сообщений Богданова со взяточником, министром путей сообщений П. А. Клейнмихелем.
  • «Ртутный король России» — история жизни замечательного русского горного инженера А. А. Ауэрбаха.
  • «Шарман, шарман, шарман» — рассказ о Александре Николаевиче Николаеве, генерале-«шарманщике», ставшем в конце ХІХ века шефом российских кавалергардов, состоявшем в свите последнего русского царя Николая ІІ, бездельнике, ловеласе, «прожигателе жизни», который выдвинулся благодаря умелому употреблению слова «шарман», которое он только одно и знал из французского языка.

История России XX века

Напишите отзыв о статье "Миниатюры Валентина Пикуля"

Примечания

  1. «Тайный советник. Исторические миниатюры» Автор: Валентин Пикуль. Составитель: Антонина Пикуль

Ссылки

  • [www.valentin-pikul.ru/2011-01-26-14-12-19.html Библиография Валентина Пикуля]
  • [www.radiozvezda.ru/nochnaya-radiokniga/ Аудиокниги «Исторические миниатюры»]

Отрывок, характеризующий Миниатюры Валентина Пикуля

– Посадите, посадите, – сказал Тушин. – Подложи шинель, ты, дядя, – обратился он к своему любимому солдату. – А где офицер раненый?
– Сложили, кончился, – ответил кто то.
– Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
– Что, вы ранены, голубчик? – сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
– Нет, контужен.
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.
Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
– Ничего, ваше благородие? – сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. – Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой то сапог.
– Как же, ты поднял! Ишь, ловок, – кричал один хриплым голосом.
Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окровавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.
– Что ж, умирать, что ли, как собаке? – говорил он.
Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту.
– Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, – говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку.
За этим солдатом четыре солдата, неся что то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся.
– Ишь, черти, на дороге дрова положили, – проворчал он.
– Кончился, что ж его носить? – сказал один из них.
– Ну, вас!
И они скрылись во мраке с своею ношей.
– Что? болит? – спросил Тушин шопотом у Ростова.
– Болит.
– Ваше благородие, к генералу. Здесь в избе стоят, – сказал фейерверкер, подходя к Тушину.
– Сейчас, голубчик.
Тушин встал и, застегивая шинель и оправляясь, отошел от костра…
Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей, собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал, раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб офицер с именным перстнем, и Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми губами и лихорадочно блестящими глазами.
В избе стояло прислоненное в углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему не достало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около него толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя баталионами ударил в штыки и опрокинул французов.
– Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: «пропущу этих и встречу батальным огнем»; так и сделал.
Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что всё это точно было. Даже, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было?
– Причем должен заметить, ваше сиятельство, – продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, – что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.
– Здесь то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, – беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. – Смяли два каре, ваше сиятельство.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку полковнику.
– Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? – спросил он, ища кого то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) – Я вас, кажется, просил, – обратился он к дежурному штаб офицеру.
– Одно было подбито, – отвечал дежурный штаб офицер, – а другое, я не могу понять; я сам там всё время был и распоряжался и только что отъехал… Жарко было, правда, – прибавил он скромно.
Кто то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой деревни, и что за ним уже послано.
– Да вот вы были, – сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею.
– Как же, мы вместе немного не съехались, – сказал дежурный штаб офицер, приятно улыбаясь Болконскому.
– Я не имел удовольствия вас видеть, – холодно и отрывисто сказал князь Андрей.
Все молчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось.
– Каким образом орудие оставлено? – спросил Багратион, нахмурившись не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе которых громче всех слышался голос Жеркова.
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил:
– Не знаю… ваше сиятельство… людей не было, ваше сиятельство.
– Вы бы могли из прикрытия взять!
Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору.
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.
– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь всё, что ни говорил он, всё выходило charmant [очаровательно]. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его скромности, воздерживалась от этого.
В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную розовую записку с приглашением, в котором было прибавлено: «Vous trouverez chez moi la belle Helene, qu'on ne se lasse jamais de voir». [у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда не устанешь любоваться.]
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен образовалась какая то связь, признаваемая другими людьми, и эта мысль в одно и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось обязательство, которое он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как забавное предположение.
Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только новинкой, которою угощала Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а дипломат, приехавший из Берлина и привезший самые свежие подробности о пребывании государя Александра в Потсдаме и о том, как два высочайшие друга поклялись там в неразрывном союзе отстаивать правое дело против врага человеческого рода. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти, относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к смерти графа Безухого (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он очень огорчен кончиною отца, которого он почти не знал), – и грусти точно такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об августейшей императрице Марии Феодоровне. Пьер почувствовал себя польщенным этим. Анна Павловна с своим обычным искусством устроила кружки своей гостиной. Большой кружок, где были князь Василий и генералы, пользовался дипломатом. Другой кружок был у чайного столика. Пьер хотел присоединиться к первому, но Анна Павловна, находившаяся в раздраженном состоянии полководца на поле битвы, когда приходят тысячи новых блестящих мыслей, которые едва успеваешь приводить в исполнение, Анна Павловна, увидев Пьера, тронула его пальцем за рукав.
– Attendez, j'ai des vues sur vous pour ce soir. [У меня есть на вас виды в этот вечер.] Она взглянула на Элен и улыбнулась ей. – Ma bonne Helene, il faut, que vous soyez charitable pour ma рauvre tante, qui a une adoration pour vous. Allez lui tenir compagnie pour 10 minutes. [Моя милая Элен, надо, чтобы вы были сострадательны к моей бедной тетке, которая питает к вам обожание. Побудьте с ней минут 10.] А чтоб вам не очень скучно было, вот вам милый граф, который не откажется за вами следовать.
Красавица направилась к тетушке, но Пьера Анна Павловна еще удержала подле себя, показывая вид, как будто ей надо сделать еще последнее необходимое распоряжение.
– Не правда ли, она восхитительна? – сказала она Пьеру, указывая на отплывающую величавую красавицу. – Et quelle tenue! [И как держит себя!] Для такой молодой девушки и такой такт, такое мастерское уменье держать себя! Это происходит от сердца! Счастлив будет тот, чьей она будет! С нею самый несветский муж будет невольно занимать самое блестящее место в свете. Не правда ли? Я только хотела знать ваше мнение, – и Анна Павловна отпустила Пьера.
Пьер с искренностью отвечал Анне Павловне утвердительно на вопрос ее об искусстве Элен держать себя. Ежели он когда нибудь думал об Элен, то думал именно о ее красоте и о том не обыкновенном ее спокойном уменьи быть молчаливо достойною в свете.
Тетушка приняла в свой уголок двух молодых людей, но, казалось, желала скрыть свое обожание к Элен и желала более выразить страх перед Анной Павловной. Она взглядывала на племянницу, как бы спрашивая, что ей делать с этими людьми. Отходя от них, Анна Павловна опять тронула пальчиком рукав Пьера и проговорила:
– J'espere, que vous ne direz plus qu'on s'ennuie chez moi, [Надеюсь, вы не скажете другой раз, что у меня скучают,] – и взглянула на Элен.
Элен улыбнулась с таким видом, который говорил, что она не допускала возможности, чтобы кто либо мог видеть ее и не быть восхищенным. Тетушка прокашлялась, проглотила слюни и по французски сказала, что она очень рада видеть Элен; потом обратилась к Пьеру с тем же приветствием и с той же миной. В середине скучливого и спотыкающегося разговора Элен оглянулась на Пьера и улыбнулась ему той улыбкой, ясной, красивой, которой она улыбалась всем. Пьер так привык к этой улыбке, так мало она выражала для него, что он не обратил на нее никакого внимания. Тетушка говорила в это время о коллекции табакерок, которая была у покойного отца Пьера, графа Безухого, и показала свою табакерку. Княжна Элен попросила посмотреть портрет мужа тетушки, который был сделан на этой табакерке.
– Это, верно, делано Винесом, – сказал Пьер, называя известного миниатюриста, нагибаясь к столу, чтоб взять в руки табакерку, и прислушиваясь к разговору за другим столом.
Он привстал, желая обойти, но тетушка подала табакерку прямо через Элен, позади ее. Элен нагнулась вперед, чтобы дать место, и, улыбаясь, оглянулась. Она была, как и всегда на вечерах, в весьма открытом по тогдашней моде спереди и сзади платье. Ее бюст, казавшийся всегда мраморным Пьеру, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими близорукими глазами невольно различал живую прелесть ее плеч и шеи, и так близко от его губ, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться до нее. Он слышал тепло ее тела, запах духов и скрып ее корсета при движении. Он видел не ее мраморную красоту, составлявшую одно целое с ее платьем, он видел и чувствовал всю прелесть ее тела, которое было закрыто только одеждой. И, раз увидав это, он не мог видеть иначе, как мы не можем возвратиться к раз объясненному обману.
«Так вы до сих пор не замечали, как я прекрасна? – как будто сказала Элен. – Вы не замечали, что я женщина? Да, я женщина, которая может принадлежать всякому и вам тоже», сказал ее взгляд. И в ту же минуту Пьер почувствовал, что Элен не только могла, но должна была быть его женою, что это не может быть иначе.
Он знал это в эту минуту так же верно, как бы он знал это, стоя под венцом с нею. Как это будет? и когда? он не знал; не знал даже, хорошо ли это будет (ему даже чувствовалось, что это нехорошо почему то), но он знал, что это будет.
Пьер опустил глаза, опять поднял их и снова хотел увидеть ее такою дальнею, чужою для себя красавицею, какою он видал ее каждый день прежде; но он не мог уже этого сделать. Не мог, как не может человек, прежде смотревший в тумане на былинку бурьяна и видевший в ней дерево, увидав былинку, снова увидеть в ней дерево. Она была страшно близка ему. Она имела уже власть над ним. И между ним и ею не было уже никаких преград, кроме преград его собственной воли.
– Bon, je vous laisse dans votre petit coin. Je vois, que vous y etes tres bien, [Хорошо, я вас оставлю в вашем уголке. Я вижу, вам там хорошо,] – сказал голос Анны Павловны.
И Пьер, со страхом вспоминая, не сделал ли он чего нибудь предосудительного, краснея, оглянулся вокруг себя. Ему казалось, что все знают, так же как и он, про то, что с ним случилось.