Иида, Тёко
Тёко Иида | |
飯田蝶子 | |
Профессия: | |
---|---|
Карьера: |
1923—1970 |
Награды: | |
IMDb: |
0407329 |
Тёко Иида (яп. 飯田蝶子 Иида Тё:ко, иногда имя ошибочно записывают как «Тёуко»), (15 апреля 1897, Токио — 26 декабря 1972, Токио) — актриса японского кино, снимавшаяся в фильмах выдающихся режиссёров Тэйносукэ Кинугаса, Хироси Симидзу, Хэйноскэ Госё, Микио Нарусэ, Ясудзиро Симадзу, Акиры Куросавы, Кэйскэ Киноситы, Кона Итикавы, Тадаси Имаи, но особенно была любима и ценима кинорежиссёром Ясудзиро Одзу, снявшем её в 18 своих фильмах.
Биография
Тёко Иида родилась в старом центре Токио, в Асакусе. Её отец был правительственным чиновником Министерства связи и не особо обеспеченным. После окончания школы девушка работала клерком в самом большом универмаге Японии «Мацудзакая»[en][1][неавторитетный источник?]. Благодаря своему трудолюбию и усердию Тёко быстро продвигалась по карьерной лестнице и вскоре уже перешла на журналистскую работу. Далее устроилась в труппу кабуки «Накамура Мацугоро» (яп. 中村又五郎)[1] с намерением делать актёрскую карьеру, но труппа распалась через шесть месяцев после кончины её руководителя.
В 1922 году Иида подаёт заявку на студию «Сётику-камата»[1], но ей отказывают на том основании, что она недостаточно красива для актёрской профессии. Однако девушка проявила настойчивость и убедила взять её на второплановую роль, например горничной. Так она попала на студию ученицей (без заработной платы). Спустя год ей доверят роль в фильме «Умирающая жена» (яп. 死に行く妻, 1923)[1]. Вскоре зрители и критики отметят её врождённое чувство юмора и умение рассмешить, и молодая актриса начнёт всё чаше появляться на экране в комедийных ролях. А после того, как выйдет замуж за кинооператора Хидэаки Сигэхару[ja], она сыграет главные роли во множестве фильмов.
Когда она начнёт в конце 1920-х годов сниматься у молодого тогда ещё режиссёра Ясудзиро Одзу, за её плечами уже будет послужной список ролей в более чем шестидесяти кинокартинах. Она станет одной из любимиц режиссёра, снявшись у него во множестве фильмов, пожалуй так часто у Одзу будет сниматься только лишь актёр Тисю Рю. Её роли у Одзу будут и наполненными юмором, как в комедиях «Дни юности» (1929) или в «Девушке и бороде» (1931) и глубоко драматичными, как в самой яркой её работе у мастера кинорежиссуры в киноленте «Рассказ домовладельца» (1947). Однако и здесь она внесёт комические интонации, исполнив роль старухи Отанэ (хотя актрисе будет всего только пятьдесят лет, она после этого так и будет играть старух и бабушек).
Актриса будет востребована и в работах других выдающихся японских режиссёров: Микио Нарусэ («С тобой мы в разлуке», «Еженощные сны» — оба 1933; «Весна пробуждается», 1947; «Перистые облака», 1958 и др.), Хэйноскэ Госё («Невеста разговаривает во сне», 1932; «Танцовщица из Идзу», 1933; «Бремя жизни», 1935 и др.), Тэйносукэ Кинугаса («Тюсингура: 47 ронинов», 1932), Хироси Симидзу («Нобуко», 1940; «Записки странствующей актрисы», 1941 и др.), Акира Куросава («Пьяный ангел», 1948; «Бездомный пёс», 1949), а также в фильмах Ясудзиро Симадзу, Кэйсукэ Киноситы, Кона Итикавы, Тадаси Имаи… Тёко Иида снялась за полвека работы в кино более чем в 300 кинолентах[2].
Тёко Иида была отмечена императорским «Орденом Культуры»[1], вручаемым за достижения в искусстве. Актриса скончалась в 1972 году возрасте 75 лет от рака лёгких[1].
Избранная фильмография
- 1928 — «Красивое тело» (яп. 肉体美 никутаби), реж. Ясудзиро Одзу — Рицуко (фильм не сохранился)
- 1929 — «Гора сокровищ» (яп. 宝の山 такара но яма), реж. Ясудзиро Одзу — гейша (фильм не сохранился)
- 1929 — «Дни юности» (яп. 学生ロマンス 若き日 гакусэй романсу; вакаки хи), реж. Ясудзиро Одзу — тётя Тиэко
- 1929 — «Университет-то я окончил...» (яп. 大学は出たけれど дайгаку ва дэтакэрэдо), реж. Ясудзиро Одзу — хозяйка (короткометражка)
- 1931 — «Девушка и борода» (яп. 淑女と髭 сюкудзё то хигэ), реж. Ясудзиро Одзу — мать Хироко
- 1931 — «Токийский хор» (яп. 東京の合唱 то:кё: но ко:расу), реж. Ясудзиро Одзу — госпожа Омура
- 1931 — «Может любовь будет с нами» (яп. 愛よ人類と共にあれ 前篇 日本篇 ай ё дзинруй то томо ни арэ; дзэмпэн; нихонхэн), реж. Ясудзиро Симадзу — госпожа в баре
- 1932 — «Манчжурский марш» (яп. 満州行進曲 мансю: ко:синкёку), реж. Ясуси Сасаки, Хироси Симидзу — медсестра
- 1932 — «Первые шаги после высадки на берег» (яп. 上陸第一歩 дзё:рику дай-иппо), реж. Ясудзиро Симадзу — хозяйка гостиницы
- 1932 — «Где же мечты юности?» (яп. 靑春の夢いまいづこ сэйсюн но юмэ имаидзуко), реж. Ясудзиро Одзу — мать Сайки
- 1932 — «До новой встречи» (яп. また逢ふ日まで мата ау хи мадэ), реж. Ясудзиро Одзу — служанка (фильм не сохранился)
- 1932 — «Тюсингура: 47 ронинов» (яп. 忠臣蔵 前篇 赤穂京の巻 тю:сингура: дзэмпэн; акахокё: но маки), реж. Тэйносукэ Кинугаса
- 1932 — «Любовь, связанная с небом» (яп. 天国に結ぶ恋 тэнгоку ни мусубу кой), реж. Хэйноскэ Госё — учительница гимнастики
- 1933 — «Невеста разговаривает во сне» (яп. 花嫁の寝言 ханаёмэ но нэгото), реж. Хэйноскэ Госё — соседка
- 1933 — «Танцовщица из Идзу: Там, где распускаются цветы любви» (яп. 恋の花咲く 伊豆の踊子 кой но хана саку; идзу но одорико), реж. Хэйноскэ Госё — гейша
- 1933 — «С тобой мы в разлуке» (яп. 君と別れて кими то вакарэтэ), реж. Микио Нарусэ — хозяйка дома гейш
- 1933 — «Еженощные сны» (яп. 夜ごとの夢 ёгото но юмэ), реж. Микио Нарусэ — хозяйка гостиницы
- 1933 — «Ласки» (яп. 愛撫 айбу), реж. Хэйноскэ Госё — хозяйка гостиницы
- 1933 — «Каприз» («Преходящий соблазн») (яп. 出来ごころ дэкигокоро), реж. Ясудзиро Одзу — Отомэ
- 1933 — «Труба и девушка» (яп. ラッパと娘 раппа то мусумэ), реж. Ясудзиро Симадзу
- 1933 — «Щекой к щеке» (яп. 頬を寄すれば хохо о ёсурэба), реж. Ясудзиро Симадзу — хозяйка в швейной мастерской
- 1934 — «Родословная женщины» (яп. 婦系図 онна кэйдзу), реж. Хотэи Номура — Огэн, хозяйка
- 1934 — «Маму нужно любить» (яп. 母を恋はずや хаха о ковадзуя), реж. Ясудзиро Одзу
- 1934 — «Соседка Яэ-тян» (яп. 隣の八重ちゃん тонари но яэ-тян), реж. Ясудзиро Симадзу — Хамако
- 1934 — «История о плывущих водорослях» (яп. 浮草物語 укикуса-моногатари), реж. Ясудзиро Одзу — Оцунэ
- 1935 — «Невинная девушка» (яп. 箱入娘 хакоири мусумэ), реж. Ясудзиро Одзу — Оцунэ (фильм не сохранился)
- 1935 — «Токийская ночлежка» (яп. 東京の宿 то:кё: но ядо), реж. Ясудзиро Одзу — Оцунэ
- 1935 — «Окото и Сасукэ» (яп. 春琴抄 お琴と佐助 сюнкинсё: окото то сасукэ), реж. Ясудзиро Симадзу — Окими
- 1935 — «Бремя жизни» (яп. 人生のお荷物 дзэнсэй но онимоцу), реж. Хэйноскэ Госё — Оканэ
- 1936 — «Колледж — хорошее место» (яп. 大学よいとこ дайгаку ёикото), реж. Ясудзиро Одзу — жена хозяина (фильм не сохранился)
- 1936 — «Женщина ночи» (яп. 朧夜の女 обороё но онна), реж. Хэйноскэ Госё — Отоку, мать Сэйити
- 1936 — «Мужчина для женщины» (яп. 男性対女性 дзансэй таи дзёсэй), реж. Ясудзиру Симадзу
- 1936 — «Единственный сын» (яп. ひとり息子 хитори мусуко), реж. Ясудзиро Одзу — Цунэ Нономия (О-Цунэ)
- 1936 — «Домохозяйка с камелиями» (яп. 人妻椿 хитодзума цубаки), реж. Хиромаса Номура
- 1937 — «Луна на разрушенном замке» (яп. 荒城の月 ко:дзё: но цуки), реж. Кейсукэ Сасаки
- 1937 — «Что забыла дама?» (яп. 淑女は何を忘れたか сюкудзё ва нани о васурэта ка), реж. Ясудзиро Одзу — Тиоко Сугияма
- 1937 — «Тройная помолвка» (яп. 婚約三羽烏 коняку самбагарасу), реж. Ясудзиро Симадзу — женщина в табачной лавке
- 1940 — «Нобуко» (яп. 信子), реж. Хироси Симидзу — Окэй
- 1941 — «Памятная песня» (яп. 歌女おぼえ書 утадзо обоэгаки), реж. Хироси Симидзу — хозяйка
- 1941 — «Братья и сёстры семьи Тода» (яп. 戸田家の兄妹 тодакэ но кё:дай), реж. Ясудзиро Одзу — Киё
- 1941 — «Цветок» (яп. 花 хана), реж. Кодзабуро Ёсимура
- 1941 — «Записки странствующей актрисы» (яп. 女医の記録 дзёи но кироку), реж. Хироси Симидзу — Оцунэ
- 1944 — «Тонет непотопляемый линкор» (яп. 不沈艦撃沈 футинкан гэкитин), реж. Масахиро Макино
- 1944 — «Улица ликования» (яп. 歓呼の町 канко но мати), реж. Кэйсукэ Киносита
- 1945 — «Девушки из Идзу» (яп. 伊豆の娘たち идзу но мусумэтати), реж. Хэйноскэ Госё — Сигэ
- 1947 — «Рассказ домовладельца» (яп. 長屋紳士録 нагая синсироку), реж. Ясудзиро Одзу — Отанэ
- 1947 — «Весна пробуждается» (яп. 春のめざめ хару но мэдзамэ), реж. Микио Нарусэ — Тама Такэмура
- 1948 — «Пьяный ангел» (яп. 酔いどれ天使 ёидорэ тэнси), реж. Акира Куросава — старая служанка
- 1948 — «Призрак умер на рассвете» (яп. 幽霊暁に死す ю:рэй акацуки ни сису), реж. Масахиро Макино — Юко Корияма
- 1949 — «Весенний флирт» (яп. 春の戯れ хару но тавамурэ), реж. Кадзиро Ямамото
- 1949 — «Призрак Ёцуи. Часть I» (яп. 四谷怪談 前篇 ёцуя кайдан; дзэмпэй), реж. Кэйсукэ Киносита — мать Кохэя
- 1949 — «Призрак Ёцуи. Часть II» (яп. 四谷怪談 後篇 ёцуя каудан; ко:хэй), реж. Кэйсукэ Киносита — мать Кохэя
- 1949 — «Бездомный пёс» (яп. 野良犬 нора ину), реж. Акира Куросава — менеджер отеля Когэцу
- 1950 — «Сансиро из Гиндзы» (яп. 銀座三四郎 гиндза сансиро:), реж. Кон Итикава
- 1951 — «Эрико вместе с...» (фильм в двух частях) (яп. えりことともに эрико то томони), реж. Сиро Тоёда — Симэно
- 1951 — «А всё-таки мы живём!» (яп. どっこい生きてる доккой икитэру), реж. Тадаси Имаи — старуха Акияма
- 1951 — «Кто знает женское сердце» (яп. 女ごころ誰が知る оннаговоро дарэ га сиру), реж. Кадзиро Ямамото — мать Сайки
- 1952 — «Развод» (яп. 離婚 рикон), реж. Масахиро Макино — Кикуё
- 1952 — «Буря в горах Хаконэ» (яп. 箱根風雲録 хаконэ фуунроку), реж. Сацуо Ямамото — Тора
- 1952 — «Невестка» (яп. 息子の花嫁 мусуко но ханаёмэ), реж. Сэйдзи Маруяма — Кацу
- 1952 — «Любовники из Токио» (яп. 東京の恋人 то:кё: но койбито), реж. Ясуки Тиба — Мацуо
- 1953 — «Дикие гуси» (яп. 雁 ган), реж. Сиро Тоёда — Осан, сваха
- 1954 — «Долина любви и смерти» (яп. 愛と死の谷間 ай то си но танима), реж. Хэйноскэ Госё
- 1954 — «Канава» (яп. どぶ добу), реж. Канэто Синдо
- 1955 — «Мирная жизнь. Часть I» (яп. 天下泰平 тэнка тайхэй), реж. Тосио Сугиэ
- 1955 — «Дневник полицейского» (яп. 警察日記 кэйсацу никки), реж. Сэйдзи Хисамацу
- 1955 — «Поцелуй» (яп. くちづけ кутидзукэ), реж. Микио Нарусэ — Ясоко, мать (2-я новелла)
- 1955 — «Груди навсегда» (яп. 乳房よ永遠なれ тибуса ё эйэн нарэ), реж. Кинуё Танака — Хидэ
- 1956 — «Мрак среди дня» (яп. 真昼の暗黒 махиру но анкоку), реж. Тадаси Имаи — Цуна Уэмура[комм. 1]
- 1956 — «История призрака Ёцуя» (яп. 四谷怪談 Ёцуя кайдан), реж. Масаки Мори — мать Маки
- 1956 — «Описание волнения после тайфуна» (яп. 台風騒動記 тайфу: со:до:ки), реж. Сацуо Ямамото — старуха
- 1957 — «Жёлтая ворона» (яп. 黄色いからす киирой карасу), реж. Хэйноскэ Госё — бабушка
- 1957 — «Сводные братья» (яп. 異母兄弟 ибокё:дай), реж. Миёдзи Иэки — Масу
- 1957 — «Осаждённая тюрьма» (яп. どたんば дотамба), реж. Тому Утида
- 1958 — «Мост для нас двоих» (яп. 二人だけの橋 футари дакэ но хаси), реж. Сэйдзи Маруяма — Кику Исида
- 1958 — «Жизнь Мухомацу» (яп. 無法松の一生 мухо:мацу но иссин), реж. Хироси Инагаки — Отора, хозяйка[комм. 2]
- 1958 — «Перистые облака» (яп. 鰯雲 ивасигума), реж. Микио Нарусэ — Хидэй
- 1959 — «Эхо вас зовёт» (яп. こだまは呼んでいる кодама ва ёндэиру), реж. Исиро Хонда
- 1959 — «Енот и лиса» (яп. 狐と狸 кицунэ то тануки), реж. Ясуки Тиба
- 1961 — «Как жена, как женщина» (яп. 妻として女として цума то ситэ онна то ситэ), реж. Микио Нарусэ — бабушка
- 1962 — «Записки странницы» (яп. 放浪記 хо:ро:ки), реж. Микио Нарусэ
- 1963 — «Сияющее море» (яп. 光る海 хикару уми), реж. Ко Накахира — Кикуко Хасэкура
- 1965 — «Гений дзюдо» (яп. 姿三四郎 сугата сансиро:), реж. Кэйсукэ Киносита — старушка[комм. 3]
- 1967 — «Это началось в Альпах» (яп. 南太平洋の若大将 минами тайхэйё но вакадайсё:), реж. Кинго Фурусава — Танума Рики[комм. 4]
Напишите отзыв о статье "Иида, Тёко"
Комментарии
- ↑ В советском прокате фильм демонстрировался с 1957 года — опубликовано: журнал «Советский экран» № 13/1957.
- ↑ В советском прокате фильм демонстрировался с 1960 года под названием «Человек-рикша», р/у Госкино СССР № 1255/59 (до 19 ноября 1964 года) — опубликовано: «Аннотированный каталог фильмов действующего фонда: Художественные фильмы», М.: «Искусство»-1963, С. 361.
- ↑ В советском прокате фильм демонстрировался с января 1967 года, р/у Госкино СССР № 2243/66 (до 1 октября 1973 года) — опубликовано: «Каталог фильмов действующего фонда. Часть III: Зарубежные художественные фильмы», изд. «Искусство», М.-1968, стр. 29-30.
- ↑ В советском прокате фильм демонстрировался с августа 1976 года, р/у Госкино СССР № 2277/75 (до 26 сентября 1982 года) — опубликовано: «Аннотированный каталог фильмов действующего фонда: Зарубежные художественные фильмы», В/О «Союзинформкино» Гл. упр. кинофикации и кинопроката Госкино СССР, М.-1980, С. 259.
Примечания
Отрывок, характеризующий Иида, Тёко
Она присела к столу и послушала разговоры старших и Николая, который тоже пришел к столу. «Боже мой, Боже мой, те же лица, те же разговоры, так же папа держит чашку и дует точно так же!» думала Наташа, с ужасом чувствуя отвращение, подымавшееся в ней против всех домашних за то, что они были всё те же.После чая Николай, Соня и Наташа пошли в диванную, в свой любимый угол, в котором всегда начинались их самые задушевные разговоры.
– Бывает с тобой, – сказала Наташа брату, когда они уселись в диванной, – бывает с тобой, что тебе кажется, что ничего не будет – ничего; что всё, что хорошее, то было? И не то что скучно, а грустно?
– Еще как! – сказал он. – У меня бывало, что всё хорошо, все веселы, а мне придет в голову, что всё это уж надоело и что умирать всем надо. Я раз в полку не пошел на гулянье, а там играла музыка… и так мне вдруг скучно стало…
– Ах, я это знаю. Знаю, знаю, – подхватила Наташа. – Я еще маленькая была, так со мной это бывало. Помнишь, раз меня за сливы наказали и вы все танцовали, а я сидела в классной и рыдала, никогда не забуду: мне и грустно было и жалко было всех, и себя, и всех всех жалко. И, главное, я не виновата была, – сказала Наташа, – ты помнишь?
– Помню, – сказал Николай. – Я помню, что я к тебе пришел потом и мне хотелось тебя утешить и, знаешь, совестно было. Ужасно мы смешные были. У меня тогда была игрушка болванчик и я его тебе отдать хотел. Ты помнишь?
– А помнишь ты, – сказала Наташа с задумчивой улыбкой, как давно, давно, мы еще совсем маленькие были, дяденька нас позвал в кабинет, еще в старом доме, а темно было – мы это пришли и вдруг там стоит…
– Арап, – докончил Николай с радостной улыбкой, – как же не помнить? Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы во сне видели, или нам рассказывали.
– Он серый был, помнишь, и белые зубы – стоит и смотрит на нас…
– Вы помните, Соня? – спросил Николай…
– Да, да я тоже помню что то, – робко отвечала Соня…
– Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, – сказала Наташа. – Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь!
– Как же, как теперь помню его зубы.
– Как это странно, точно во сне было. Я это люблю.
– А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было, или нет? Помнишь, как хорошо было?
– Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья. – Они перебирали улыбаясь с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему то.
Соня, как и всегда, отстала от них, хотя воспоминания их были общие.
Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее.
Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него на курточке были снурки, и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют.
– А я помню: мне сказали, что ты под капустою родилась, – сказала Наташа, – и помню, что я тогда не смела не поверить, но знала, что это не правда, и так мне неловко было.
Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась голова горничной. – Барышня, петуха принесли, – шопотом сказала девушка.
– Не надо, Поля, вели отнести, – сказала Наташа.
В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.
– Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной.
Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит!
– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.
Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете…
– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.
Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.
Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда.
В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые.
– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.
Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.
– След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи.
– Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.
«Это прежде была Соня», подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся.
– Вы что, Nicolas?
– Ничего, – сказал он и повернулся опять к лошадям.
Выехав на торную, большую дорогу, примасленную полозьями и всю иссеченную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали натягивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто спрашивая: «начинать или рано еще?» – Впереди, уже далеко отделившись и звеня удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка Захара. Слышны были из его саней покрикиванье и хохот и голоса наряженных.
– Ну ли вы, разлюбезные, – крикнул Николай, с одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.
Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой то горы, выехали на широко разъезженную дорогу по лугу около реки.
«Где это мы едем?» подумал Николай. – «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.
Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо.
Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.
– Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.
– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.