Иконоборческий собор

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Иконоборческий собор (Иерийский собор) — собрание высшего духовенства христианской церкви, состоявшееся в 754 году во дворце Иерии, на азиатском берегу Босфора, между Халкидоном и Хрисополем (Скутари) по инициативе императора Византии Константина V. На соборе были приняты решения, осуждавшие почитание икон.

На соборе присутствовало 338 восточных епископов. Среди них иконопочитатели представлены не были[1], это были епископы-иконоборцы, которые заняли место смещённых иконопочитателей, или епископы, получившие специально созданные для них кафедры.[2] Однако впоследствии на VII Вселенском Соборе многие из них отреклись от иконоборчества и с покаянием обратились к ортодоксальному христианству.

Местом для собора была выбран императорский дворец в Иерии (пригород Константинополя на азиатском берегу Босфора) последнее заседание собора прошло во Влахернской церкви Пресвятой Богородицы, которая к тому времени лишилась своих иконописных украшений. В этой церкви собрались прибывшие епископы вместе с императором Византии Константином V. Престол патриарха Константинопольского был вакантен после смерти Анастасия, председательствовал на соборе Феодосий, епископ Эфесский[3]. Новым константинопольским патриархом по настоянию императора собор избрал епископа Силлейского из Пергской митрополии Константина. На соборе не были представлены церкви Рима, Александрии, Антиохии и Иерусалима. В работе собора приняло участие 338 епископов, основными его лидерами были Сисиний Пастилла, митрополит Пергии Памфильской и Василий Трикокав, митрополит Антиохии Писидийской.

Заседания собора продолжались с 10 февраля по 8 августа. После долгих обсуждений, император убедил всех епископов осудить иконопочитание. На соборе 754 года были утверждены следующие догматы:

  1. Иконы повелевалось почитать за идолов.
  2. Все поклоняющиеся иконам были преданы анафеме, включая патриарха Германа Константинопольского.

При этом собор не высказался против почитания святых и мощей, а напротив объявил анафему всем, кто «не просит молитв у них, как у имеющих дерзновение, согласно церковному преданию, ходатайствовать о мире».[4]

Орос собора был торжественно провозглашён 27 августа на константинопольском ипподроме, Константина V называли 13-м апостолом и провозглашали анафему защитникам икон: Герману Константинопольскому, Иоанну Дамаскину и Георгию Кипрскому. В оросе собора указывалось:[5]

  • «Итак, будучи твердо наставлены из богодухновенных Писаний и отцов, а также утвердив свои ноги на камне божественного служения духом, мы все, облеченные саном священства, во имя Святой Троицы пришли к одному убеждению и единогласно определяем, что всякая икона, сделанная из какого угодно вещества, а равно и писаная красками при помощи нечестивого искусства живописцев, должна быть извергаема из христианских церквей. Она чужда им и заслуживает презрения»
  • «Никакой человек да не дерзает заниматься таким нечестивым и неблагоприличным делом. Если же кто-нибудь с этого времени дерзнет устроить икону, или поклоняться ей, или поставит её в церкви, или в собственном доме, или же скрывать её, таковой, если это будет епископ или пресвитер, или диакон, да будет низложен, а если монах или мирянин, то да будет предан анафеме, и да будет он виновен перед царскими законами, так как он противник Божьих предписаний и враг отеческих догматов»

Своё решение участники собора обосновывали ссылками на Священное Писание (Иоан. 4,24; 1, 18; 5,37; 20,29; Втор. 5,8; Рим. 1, 23-24; 10,17; 2Кор. 5,16) и отцов церкви (в оросе есть ссылки на имена святых Епифания Кипрского, Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Василия Великого, Афанасия Великого, Амфилия Иконийского, Феодота Анкирского и Евсевия Кесарийского).[6]

Хотя собор 754 года претендовал на статус вселенского, его решения вскоре были отвергнуты церковью.

Напишите отзыв о статье "Иконоборческий собор"



Примечания

  1. Острогорский Г. Начало иконоборческого спора. Париж, 1930. С. 200
  2. Успенский Л. А. [nesusvet.narod.ru/ico/books/ouspensky/ouspensky_07.htm#b11 Краткая история иконоборческого периода]
  3. Карташев А. В. Вселенские соборы Клин, 2004. С. 592
  4. [nesusvet.narod.ru/ico/books/sobor754/754_9.htm Постановление иконоборческого собора 754 года]
  5. Карташев А. В. Вселенские соборы Клин, 2004. С. 595
  6. Болотов В. В. История Древней Церкви т. IV. Петроград, 1916. С. 526

Ссылки

Отрывок, характеризующий Иконоборческий собор

И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?