Илейко Муромец

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Лжепётр
Претендент на российский престол
1606 — 1607
Коронация: Не коронован
Предшественник: Лжедмитрий I
Преемник: Лжедмитрий II
 
Вероисповедание: Православие
Род: претендовал на принадлежность к Рюриковичам
Имя при рождении: Коровин Илья Иванович

Илейко Муромец, также известен под именем Лжепётрсамозванец, выдававший себя за царевича Петра Фёдоровича, в действительности никогда не существовавшего сына царя Фёдора I Ивановича. Настоящее имя Илья Иванович Коровин. Военачальник войска Ивана Исаевича Болотникова. Из-за отсутствия «царя Дмитрия» в 1606-1607 гг. Лжепётр был претендентом на российский престол. Так, например, один из главных руководителей повстанческого движения князь Григорий Шаховской объявил Лжепетра племянником и наместником царя Дмитрия в его временное отсутствие и даже не исключил передачи «царевичу Петру» царства, если царь Дмитрий не явится. Казнён в 1608 году.





Ранние годы

Если верить показаниям, которые пленный Илейко дал перед боярским судом в 1607 году, родился он в городе Муроме, у некой бабы Ульяны, вдовы торгового человека Тихона Юрьева. После смерти первого мужа Ульяна стала невенчанной женой посадского Ивана Коровина и родила от него «зазорного» (внебрачного) сына по имени Илья. Ему было не так много лет, когда Иван Коровин умер, а его вдова, повинуясь последней воле умирающего, постриглась в девичьем Воскресенском монастыре под именем старицы Улиты.

Сироту едва ли не на дороге подобрал купец Т. Грозильников и сделал его сидельцем в своей лавке в Нижнем Новгороде. В этой роли будущий самозванец пробыл около трёх лет и наконец бежал и приписался к казачьей охране, зарабатывавшей тем, что она охраняла от разбоя торговые суда, ходившие из Астрахани в Казань и Вятку. В течение года, между плаваниями, он жил в Астрахани у местного стрельца по имени Харитон. Позднее плавал на торговом судне в Нижний Новгород и на стрелецком — на Терек. Там он нанялся в стрелецкий приказ и участвовал в походе на Тарки, бывшем в том же 1604 году, а по возвращении продался в холопы к боярскому сыну Григорию Елагину.

Казачество

Будущий самозванец не отличался постоянством. Пытаясь обеспечить себе сытное и безбедное существование, он постоянно менял хозяев. Прожив год на подворье у Елагина, Илейко вновь бежал и по собственным словам

...из-под юртов, от казаков, ушел в Астрахань, и в Астрахани побыл с четыре недели, а из Астрахани вышел к казакам же и пришел де яз к казаку Нагибе.

В том же 1605 году Илейко, по всей видимости, стал бойцом или лазутчиком казачьего отряда, вставшего на сторону Лжедмитрия I в походе самозванца к Москве. Эту часть своей биографии Илейко Муромец до последнего момента скрывал от суда и проговорился, видимо, под сильным давлением. Стоит заметить, что казак Нагиба стал впоследствии также одним из военачальников армии Болотникова. После краткой службы у него «в товарищах», Илейко был «отказан» (то есть передан) хозяином казаку Наметке, затем вместе с еще одним казаком — Неустройко отправился вверх по Волге. Предположительно, он участвовал в захвате Царицына восставшими казаками и пленении местных воевод, которые были позднее доставлены в лагерь первого самозванца под Орлом. Вместе с армией первого самозванца Илейко наконец оказался в Москве, где жил, по собственным словам, около шести месяцев «от Рождества Христова до Петрова дня у церкви Владимира в Садах, на дворе у подьячего Дементия Тимофеева».

Летом 1605 года он покидает столицу вместе с войском князя Дмитрия Хворостина, который был послан самозванцем для взятия Астрахани и ареста местных воевод, оставшихся верными династии Годуновых.

Начало карьеры в роли самозванца

Зиму того же 1605 года Илейко провёл на Тереке вместе с казачьим войском. С наступлением весны, когда выданные деньги окончательно иссякли, встал вопрос о пропитании. Казаки, сойдясь на круг, приняли решение идти походом на Каспийское море

...чтоб итти на Курь реку, на море, громить турских людей на судех; а будет, де, и там добычи не будет, и им, де, было казаком к кизылбашскому Шах-Аббасу служить.

В дальнейшем предполагалось либо вернуться с добычей на Терек, либо окончательно остаться в Персии.

Впрочем, казачий атаман Фёдор Бодырин собрал собственный круг в 300 человек и предложил иной план — идти на Волгу, грабя на своем пути торговые суда, а чтобы разбойничьему походу придать видимость законности, решено было выдвинуть из своей среды самозванца, объявив его племянником Лжедмитрия, спешащим на выручку «дяди» в Москву. Из двух претендентов — сына астраханского стрельца Митьки и Илейки Коровина, которые оба служили у казаков в «молодых товарищах», то есть практически прислугой — выбран был второй, так как он уже бывал в Москве и неплохо знал местные порядки.

План Федора Бодырина поддержал еще один казачий атаман Гаврила Пан, войска обоих соединились на реке Быстрой. Терский воевода Петр Головин не решился остановить взбунтовавшихся казаков, тем более, что астраханский гарнизон был также ненадёжен. Головин попытался пригласить «царевича» в Астрахань, но Илейко уклонился от подобной чести.

Воеводе не удалось уговорить казаков даже оставить на Тереке половину своего состава«для приходу воинских людей». Казачье войско ушло к Астрахани, но взять город не решились, и после отказа воеводы Хворостина впустить их в город, ушли вверх по Волге вместе с присоединившейся к ним частью астраханского гарнизона.

В дальнейшем казаки заняли четыре волжских городка, но действовали осторожно, не допуская повального грабежа и кровопролития. Имя «Петра Федоровича» позволило им беспрепятственно добраться от Царицына до Самары.

Однако с этого момента начались трудности. В погоню за восставшими казаками отправился от Казани боярин Федор Шереметев. У воеводы было достаточно войска, чтобы разгромить отряд, но казаков выручило прибытие из Москвы от Дмитрия-самозванца вестника по имени Третьяк Юрлов-Плещеев с грамотой, приказывавшей казакам «итти к Москве наспех». Но под Свияжском казаков настигла весть о гибели самозванца. Войско по сути дела оказалось в западне — между Москвой, присягнувшей Василию Шуйскому, и наступавшим с Юга Шереметевым. Но казаков еще раз выручил речистый Плещеев, который сумел убедить казанского воеводу, что казаки готовы подчиниться, выдать самозванца и присягнуть новому царю. На деле, отряд сумел ночью пробраться мимо казанских пристаней и уйти к Самаре. Спустившись далее к Камышинке, притоку Волги, казаки воспользовались Переволокой и наконец оказались на Дону, где в одной из станиц самозванец провёл следующие несколько месяцев.

В это время в гражданской войне наступает затишье. Новый царь, пытаясь умиротворить донцов, 16 июля 1606 года посылает к ним сына боярского Молвянинова, а вместе с ним — 1000 рублей денежного жалованья, 1000 фунтов пороха и 1000 фунтов свинца.

В дальнейшем самозванец вместе с сопровождавшим его казачьим отрядом некоторое время прожил в Монастырском городке под Азовом, а затем отплыл на Северский Донец на стругах.

История «чудесного спасения»

Легенда о «царском происхождении», сочиненная для правдоподобия Илейкой, была проста, наивна и полностью выдавала своё происхождение от народных сказок и притч. Если верить ему, царица Ирина родила на самом деле сына Петра, но опасаясь козней брата, подменила его девочкой по имени Феодосия, которая вскорости скончалась. Настоящего же наследника отдали на воспитание некоей вдове. Надо заметить, что самозванец воспользовался ходившем в то время слухом о подмене.

Илейко никогда не упоминал, каким образом он узнал о своем «царском происхождении», его дальнейший рассказ продолжался с того момента, когда позврослевший царевич ушёл в Астрахань, чтобы «поверстаться в казаки», и как следует из записи Сапеги, жил там течение нескольких месяцев у некоего неназванного благодетеля. У самозванца был резон скрывать перед поляками имя казака Харитона — болотниковцев в Польше не жаловали, и рассчитывать на помощь им было нечего.

В дальнейшем, утверждал самозванец, он узнал о воцарении своего «дяди» Дмитрия, и решил пробраться к нему в Москву. Для начала он послал «дяде» грамоту, раскрыв в ней своё «подлинное имя и происхождение» и получил в ответ приглашение прибыть в Кремль и там уже доказать свои слова. Далее самозванцу якобы удалось уговорить некоего купца по прозвищу Козел взять его с собой, а чтобы окончательно убедить сомневавшегося, «открыть ему своё царское имя».

В Москву, по собственным уверениям, он прибыл на следующий день после гибели Лжедмитрия (18 мая 1606 года) и затем четыре месяца прожил «у мясника Ивана на Покровской улице». Дальнейшая его биография поправкам не подвергалась, она хорошо прослеживается по сохранившимся документам.

Во главе мятежа

В средневековом народном сознании государство было невозможно без царя; вопрос лишь стоял, чтобы царь этот был праведен и в достаточной мере заботился о своих подданных, он должен был заменить на престоле «лукавого» царя, самозванца, посаженного на трон изменниками-боярами. Таким образом, поднять народ против Шуйского можно было только противопоставив ему нового лжецаря или лжецаревича.

О самозванце вспомнил вновь путивльский воевода Григорий Шаховской, когда, пытаясь поднять город на борьбу против царя Василия, он неоднократно утверждал, что в Путивль в скором времени прибудет «чудом спасшийся царь Димитрий с большим войском». В конечном итоге, как и следовало ожидать, его словам перестали верить, и Шаховскому ничего не оставалось, как обратиться с грамотой «от князя Григория Шаховского да ото путивлцов ото всех» к самозваному Петру Федоровичу в надежде на то, что он сможет поднять терских и волжских казаков, чья помощь была необходима партии противников Василия, чтобы выстоять против мощной коалиции местных же дворян, оставшихся ему верными.

Вместе с «воровским царевичем», как его именуют документы того времени, в Путивль в начале ноября 1606 года вступило войско из нескольких тысяч терских и волжских казаков, позднее к ним присоединились запорожцы. Казаки, пользуясь тем, что за ними стояла реальная воинская сила, практически захватили в городе власть, и прежнему руководству пришлось с этим смириться.

Несмотря на мирное вступление в Путивль, лже-царевич Пётр вскоре натолкнулся на активное сопротивление духовенства и знати. В отличие от Лжедмитрия I, человека воспитанного и образованного в дворянской среде, лже-Пётр всем своим видом, речью и манерами выдавал своё простонародное происхождение, в результате чего ему было исключительно трудно удерживать в повиновении дворянство, тем более, что многие из «служилых людей» узнавали в придворных нового самозванца своих бывших холопов, среди них назывался казак Василий, бывший холоп князя Трубецкого; да и сам «царевич» служил когда-то под началом Василия Черкасского, в то время находившегося в путивльской тюрьме. В результате всего вышеперечисленного, после вступления в город, самозванец развязал против знати жестокий террор. По свидетельствам Разрядных книг того времени:

В Путимль, привели казаки инова вора Петрушку... и тот вор Петрушка боярина князь Василья Кардануковича, и воевод, и дворян, и воевод, которых приводили... всех побили до смерти разными казнями, иных метали з башен, и сажал по колью и по суставам резал.

Эти сведения подтверждаются также летописью:

Петрушка повеле <дворян> посекати, по суставом резати, а иным руки и ноги нахрест сечь, а иных варом (т.е. кипятком) обливати из города метати

Среди прочего лже-царевич возродил любимую Иваном Грозным «медвежью забаву», когда пленных дворян травили в загородке медведями или, зашив в медвежьи шкуры, спускали на них собак.

Среди погибших в Разрядных книгах называются имена боярина князя Василия Черкасского, царского посланника ясельничего Андрея Воейкова, воевод — князей Андрея Ростовского и Юрия Приимкова-Ростовского, Гаврилы Коркодинова, Бутурлиных, Никиты Измайлова, Алексея Плещеева, Михаила Пушкина, Ивана Ловчикова, Петра Юшкова, Федора Бартенева, Языкова и других.

Не меньше страдало от него непокорное духовенство. Так, игумен Дионисий, выйдя к народу с чудотворной иконой, пытался убедить горожан, что Илейко «вор и самозванец», но в результате поплатился жизнью. Оставшиеся в живых монахи писали в челобитной на имя царя:

...А игумен наш в мире смуту и прелесть, вора Петрушку, не боясь смерти, обличал. И вор Петрушка велел того игумена за то убить з башни до смерти. И на тое монастырскую вотчину царя Василья жаловалные грамоты, взяв у него, изодрал.

Политика самозванца

В это время в народном сознании царская власть воспринималась как единственно легитимная и возможная в государстве, и вопрос стоял лишь о том, чтобы заменить «лукавого» царя подлинным, «праведным», заботящимся о своих подданных. В сознании масс также естественным было, что царя окружает знать, и ему помогает в решениях Боярская дума.

Потому не стоит удивляться, что Илейко, расправляясь с мятежной знатью, все же старается окружить себя аристократами и также образует собственную Боярскую думу, в которую входят среди прочих князья Андрей Телятевский, Григорий Шаховской, Мосальские и др. Представители знати стояли во главе отрядов повстанческих войск, другое дело, что их роль часто была номинальной, в то время как подлинную власть сохраняли в своих руках казачьи атаманы. Более того, как полновластный царевич, Илейко пользуется правом жалования земли и наград, чем также удерживает возле себя знать. Этот момент нашел отражение в частности, в челобитной на имя царя от мценских детей боярских Сухотиных, жаловавшихся на то, что «отца нашего вор Петрушка убил, а поместейцо, твое царское жалованье, у вора у Петрушки было в раздачи…»

В то же время самозванец пытается завязать отношения с Польшей, как видно, памятуя о помощи, которую поляки оказали первому самозванцу. В Польшу было отправлены послы, но им удалось добраться только до Киева. Король Сигизмунд не торопился ввязываться в авантюру с более чем неясным исходом.

Для поднятия воинского духа на нисходящем витке восстания жизненно необходимо было «предъявить» рядовым участникам воскресшего царя Димитрия. Об этом неоднократно писал в Польшу сам Болотников, обещая, по словам Конрада Буссова, «передать его величеству города, отвоёванные именем Димитрия», и наконец, по его же свидетельству, отчаявшись получить положительный ответ, прямо советовал полякам подготовить нового самозванца.

Разыскать и привезти с собой «дядю», а заодно навербовать наемное войско для болотниковцев берется «царевич Пётр». В декабре 1606 года он отправляется в Великое Княжество Литовское. О его визите сохранилось донесение королю, подписанное оршанским старостой Андреем Сапегой, сообщившим, что самозванец прибыл 6 декабря 1606 года и вплоть до 20 декабря обретался в Копыси, в Максимовичской волости, неподалеку от города Витебска. Местными властями «царевичу Петру» было дано разрешение беспрепятственно передвигаться по польской и литовской территории и вступать в переговоры с подданными короля. Предполагается, что именно в это время в Белорусских владениях Великого Княжества Литовского начались активные поиски нового самозванца на роль «царя Димитрия». Стоит заметить, что в поездке Лжепетра сопровождали шляхтичи Зенович и Сенкевич, в недалеком будущем именно пан Зенович станет сопровождать Лжедмитрия II до московского рубежа. Но так или иначе, кандидатура нового самозванца еще не была найдена, а Илейко не мог ждать, так как до Польши дошли известия о сокрушительном разгроме болотниковцев. В конце декабря 1606 года самозванец спешно возвращается в Путивль.

Военачальник Ивана Болотникова

Из Путивля войска лже-царевича отправились в Северские земли, поднимать народ в поддержку «царя Дмитрия Ивановича» и «царевича Петра Федоровича», везде поддерживаемые податным населением, при яростном сопротивлении дворянства и духовенства.

Первым на пути Илейки Муромца встал город Царёв-Борисов, в котором воеводой был боярин Михаил Сабуров. Город был хорошо укреплен, снабжен одним из сильнейших гарнизонов на южной границе и вооружен по последнему слову тогдашней техники. Но Сабурову не удалось удержать в повиновении городских стрельцов и казаков. Вмешательство духовенства не спасло положения, город был взят, воевода Сабуров и князь Приимков-Ростоцкий подверглись казни.

По воспоминаниям монаха ИоваК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 3313 дней]:

Как в смутное время шел вор Петрушка с казаки и он, Иев, царегородских всяких людей от того унимал и наговаривал, чтоб они против вора стояли, и оне его за то хотели убить

На это время приходится пик влияния и побед лже-царевича. В дальнейшем он пошел к Туле на соединение с войсками Ивана Болотникова, чтобы вместе с ним предпринять новое наступление на Москву. В феврале 1607 года он послал одного из своих военачальников, князя Мосальского, на выручку гарнизону Калуги, осажденному царскими войсками. Но «воры» были наголову разбиты в сражении.

Впрочем, в мае того же года Илейко повторил попытку, и на сей раз Андрей Телятевский наголову разбил отряд Бориса Татева, пытавшегося преградить ему дорогу, чем немало содействовал окончательному освобождению Калуги из осадного кольца.

Чтобы не допустить подхода повстанческих войск в Москве, царь Василий Шуйский 21 мая 1607 г. во главе отборных отрядов сам выступил наперерез соединенным войскам Болотникова и Муромца. Казачьи сотни «царевича Петра» атаковали передовой отряд под командованием Ивана Голицына у реки Восмы неподалеку от Каширы. Сражение произошло 5 июня 1607 г.

В начале казалось, что перевес находится в руках казаков. Беспрепятственно переправившись через реку, они сумели закрепиться в овраге на другом берегу, откуда осыпали царские войска градом пуль. Атаковавший их рязанский дворянский полк вынужден был отступить, но исход сражения решило предательство дворянина Прокофия Ляпунова, переметнувшегося вместе со своим отрядом тяжелой конницы на сторону царских войск. Казаки не выдержали удара в тыл, и обратились в бегство. В этом сражении полёг цвет армии «Петра Федоровича» — донские, терские и волжские казачьи сотни, а также казаки из Путивля и Рыльска. Таким образом, конец «царевича Петра» был предрешён.

«Царевич Пётр» во время «тульского сидения»

После захвата Тулы, ближайшей крепости на подступах в Москве, Илейко задержался в ней, ожидая подхода главных сил повстанцев. Здесь же произошла его встреча с местным помещиком Истомой Михеевым, который «посылай был с Москвы на Волгу уличать вора Петрушку». Для обличителя встреча оказалась роковой. Михеев был замучен, его тело сожжено, поместье разграблено, и родовые жалованные грамоты уничтожены «воровскими казаками».

Политика самозванца в Туле продолжала путивльскую — здесь также был развязан кровавый террор в первую очередь против знати и духовенства, как приверженцев враждебной партии, сюда повстанцы присылали также пленных дворян, захваченных в других регионах, где шла гражданская война. По воспоминаниям очевидцев, «вор Петрушка» имел за обыкновение казнить по десятку человек ежедневно.

12 июня 1607 года к Туле подступили войска Скопина-Шуйского. Осаждающие отмечали смелость и находчивость запертых в городе болотниковцев, по свидетельству документов того времени

С Тулы вылазки были на все стороны на всякой день по трижды и по четырежды, а все выходили пешие люди с вогненным боем и многих московских людей ранили и побивали.

По совету муромского помещика Ивана Кровкова, решено было затопить город, чтобы таким образом вынудить осажденный гарнизон к сдаче. Работы велись под руководством дьяков Разрядного приказа на обоих берегах реки Упы.

На правом, заболоченном берегу была сооружена дамба размером «с полверсты», которая должна была во время осеннего паводка не позволить реке разлиться по низменности, но вызвать резкий подъем уровня воды.

Действительно, осенний паводок полностью отрезал город от внешнего мира, превратив его в заболоченный остров посреди полностью залитой водой равнины. В городе начались болезни и голод, единственной надеждой осажденных оставалось войско Лжедмитрия II, который, однако, не спешил идти на помощь. Чтобы оказать давление на лжецаря, князь Григорий Шаховской, с самого начала поддерживавший с ним связь, был заключен в тульскую тюрьму до самого «подхода царя Димитрия». От Ивана Болотникова все решительней требовали рассказать правду о «царе», чье возвращение тот неоднократно обещал. Ответ Болотникова звучал так:

Какой-то молодой человек, примерно лет 24 или 25, — признался он, — позвал меня к себе, когда я из Венеции прибыл в Польшу, и рассказал мне, что он — Дмитрий и что он ушел от мятежа и убийства, убит был вместо него один немец, который надел его платье. Он взял с меня присягу, что я буду ему верно служить; это я до сих пор и делал... Истинный он или нет, я не могу сказать, ибо на престоле в Москве я его не видел. По рассказам он с виду точно такой, как тот, который сидел на престоле.

Подобный ответ не мог не вызвать разочарования, усилилось влияние тех, кто готов был открыть ворота царским войскам, чтобы выдав зачинщиков мятежа, выторговать для себя сохранение жизни и достояния.

Надо сказать, что Иван Болотников и «царевич Петр» сами начали переговоры с Василием Шуйским, предлагая ему открыть ворота взамен на сохранение жизни, в противном случае угрожая, что осада затянется до тех пор, пока жив хоть один человек из крепостного гарнизона. Подобное обещание царем было дано.

Со своей стороны «осадные люди» прислали царю Василию посольство, «бити челом и вину свою приносить, чтоб их пожаловал, вину им отдал, и оне вора Петрушку, Ивашка Болотникова и их воров изменников отдадут».

Действительно, вступивший в город 10 октября воевода Крюк Колычев сопротивления не встретил.

Пленение и казнь

Захваченный в плен «царевич Пётр» дал свои первые признательные показания 10-12 октября 1607 года перед сопровождавшими царя окольничими, боярами и «служилыми людьми». По сохранившимся записям, он именно тогда назвал своё настоящее имя и рассказал подлинную историю жизни до самого момента пленения. Считается, что столь поспешный образ действий был необходим Василию Шуйскому, чтобы дискредитировать руководителей восстания в глазах рядовых участников движения. В дальнейшем Илейко был препровождён в Москву, где допросы продолжались, затем 4 месяца спустя казнён «по совету всей земли». Об этом сохранилась запись, которую сделал в своем дневнике ссыльный поляк Станислав Немоевский. Если верить ему, то 30 января 1608 г.:

Прибыл посадский человек из Москвы. Наши проведали от него через стрельца, что на этих днях казнён Петрашко.

Более подробно это событие описывает Элиас Геркман в своем сочинении «Историческое повествование о важнейших смутах в государстве Русском». Его рассказ звучит следующим образом:

Он был приговорен к повешению, выведен из Москвы и приведён на место, где стояла виселица. Многие очевидцы рассказывают, что вышеупомянутый Петр Федорович (взойдя на лестницу) говорил кругом стоящему народу, что он перед его царским величеством не совершил преступления, заслуживающего смертной казни, что его преступление состоит только в том, что он выдавал себя за сына Федора Ивановича, что он на самом деле его сын и за это убеждение готов умереть; что его слова найдут справедливыми, если прикажут узнать о нем на Дону, что за грехи, за то, что он с казаками на Дону вел безобразную жизнь, Бог наказывает его позорною смертью. Его повесили на мочалах, которые не могли крепко затянуть, так как они были очень толсты, и преступник был еще жив, когда палач уже спустился вниз. Увидев это, палач взял у близ стоявшего крестьянина дубину (которую тот случайно держал в руках), снова влез на виселицу и ударил царевича по черепу. От этого удара он умер.

Казнь совершилась у стен Данилова монастыря, за внешним кольцом Московских укреплений — Земляным городом. Вероятной датой этого события называется 12 января 1608 года.

Показания Илейко были напечатаны в «Акт. Археогр. Экспед.» (II,81).

Аналогии с былинным Ильёй Муромцем

Д. И. Иловайский упоминает Илейко в связи с русским богатырским эпосом в статье: «Богатырь-казак Илья Муромец как историческое лицо»[1]. По мнению Иловайского, выражение «старыя казак» объясняется тем, что в конце царствования Бориса Годунова Илейка Муромец находился в казачьем отряде, в составе войска воеводы князя Ивана Хворостинина[2][3]. Б. М. Соколов писал, что существенным фактом крестьянской переработки былин явилось превращение Ильи Муравленина из Муровийска и города Карачева на Черниговщине в крестьянского сына Илью Муромца и село Карачарово под Муромом[4].

Напишите отзыв о статье "Илейко Муромец"

Литература

  • Скрынников Р. Г. Три Лжедмитрия; М., ООО «Издательство АСТ», 2003. [www.world-history.ru/countries_about/2190.html (электронная версия)]
  • [www.krotov.info/lib_sec/18_s/smi/rnov1968.htm И. И. Смирнов Когда был казнён Илейка Муромец?]

Примечания

  1. «Русский Архив», 1893 год, кн. 5)
  2. Валерий ЯРХО. [his.1september.ru/articlef.php?ID=200701206 Илья Муромец: святой воин, казак… или самозванец?]
  3. Иловайский И.Д. Богатырь Илья Муромец, как историческое лицо. // Русский архив. 1893. № 5. С. 33—58.
  4. Соколов Б. М., проф. Русский фольклор. Вып. 1, М., 1929, «Крестьянский слой в былинах» с. 35, 36.

Отрывок, характеризующий Илейко Муромец

С каждым новым ударом все меньше и меньше случайностей жизни оставалось для тех, которые еще не были убиты. Полк стоял в батальонных колоннах на расстоянии трехсот шагов, но, несмотря на то, все люди полка находились под влиянием одного и того же настроения. Все люди полка одинаково были молчаливы и мрачны. Редко слышался между рядами говор, но говор этот замолкал всякий раз, как слышался попавший удар и крик: «Носилки!» Большую часть времени люди полка по приказанию начальства сидели на земле. Кто, сняв кивер, старательно распускал и опять собирал сборки; кто сухой глиной, распорошив ее в ладонях, начищал штык; кто разминал ремень и перетягивал пряжку перевязи; кто старательно расправлял и перегибал по новому подвертки и переобувался. Некоторые строили домики из калмыжек пашни или плели плетеночки из соломы жнивья. Все казались вполне погружены в эти занятия. Когда ранило и убивало людей, когда тянулись носилки, когда наши возвращались назад, когда виднелись сквозь дым большие массы неприятелей, никто не обращал никакого внимания на эти обстоятельства. Когда же вперед проезжала артиллерия, кавалерия, виднелись движения нашей пехоты, одобрительные замечания слышались со всех сторон. Но самое большое внимание заслуживали события совершенно посторонние, не имевшие никакого отношения к сражению. Как будто внимание этих нравственно измученных людей отдыхало на этих обычных, житейских событиях. Батарея артиллерии прошла пред фронтом полка. В одном из артиллерийских ящиков пристяжная заступила постромку. «Эй, пристяжную то!.. Выправь! Упадет… Эх, не видят!.. – по всему полку одинаково кричали из рядов. В другой раз общее внимание обратила небольшая коричневая собачонка с твердо поднятым хвостом, которая, бог знает откуда взявшись, озабоченной рысцой выбежала перед ряды и вдруг от близко ударившего ядра взвизгнула и, поджав хвост, бросилась в сторону. По всему полку раздалось гоготанье и взвизги. Но развлечения такого рода продолжались минуты, а люди уже более восьми часов стояли без еды и без дела под непроходящим ужасом смерти, и бледные и нахмуренные лица все более бледнели и хмурились.
Князь Андрей, точно так же как и все люди полка, нахмуренный и бледный, ходил взад и вперед по лугу подле овсяного поля от одной межи до другой, заложив назад руки и опустив голову. Делать и приказывать ему нечего было. Все делалось само собою. Убитых оттаскивали за фронт, раненых относили, ряды смыкались. Ежели отбегали солдаты, то они тотчас же поспешно возвращались. Сначала князь Андрей, считая своею обязанностью возбуждать мужество солдат и показывать им пример, прохаживался по рядам; но потом он убедился, что ему нечему и нечем учить их. Все силы его души, точно так же как и каждого солдата, были бессознательно направлены на то, чтобы удержаться только от созерцания ужаса того положения, в котором они были. Он ходил по лугу, волоча ноги, шаршавя траву и наблюдая пыль, которая покрывала его сапоги; то он шагал большими шагами, стараясь попадать в следы, оставленные косцами по лугу, то он, считая свои шаги, делал расчеты, сколько раз он должен пройти от межи до межи, чтобы сделать версту, то ошмурыгывал цветки полыни, растущие на меже, и растирал эти цветки в ладонях и принюхивался к душисто горькому, крепкому запаху. Изо всей вчерашней работы мысли не оставалось ничего. Он ни о чем не думал. Он прислушивался усталым слухом все к тем же звукам, различая свистенье полетов от гула выстрелов, посматривал на приглядевшиеся лица людей 1 го батальона и ждал. «Вот она… эта опять к нам! – думал он, прислушиваясь к приближавшемуся свисту чего то из закрытой области дыма. – Одна, другая! Еще! Попало… Он остановился и поглядел на ряды. „Нет, перенесло. А вот это попало“. И он опять принимался ходить, стараясь делать большие шаги, чтобы в шестнадцать шагов дойти до межи.
Свист и удар! В пяти шагах от него взрыло сухую землю и скрылось ядро. Невольный холод пробежал по его спине. Он опять поглядел на ряды. Вероятно, вырвало многих; большая толпа собралась у 2 го батальона.
– Господин адъютант, – прокричал он, – прикажите, чтобы не толпились. – Адъютант, исполнив приказание, подходил к князю Андрею. С другой стороны подъехал верхом командир батальона.
– Берегись! – послышался испуганный крик солдата, и, как свистящая на быстром полете, приседающая на землю птичка, в двух шагах от князя Андрея, подле лошади батальонного командира, негромко шлепнулась граната. Лошадь первая, не спрашивая того, хорошо или дурно было высказывать страх, фыркнула, взвилась, чуть не сронив майора, и отскакала в сторону. Ужас лошади сообщился людям.
– Ложись! – крикнул голос адъютанта, прилегшего к земле. Князь Андрей стоял в нерешительности. Граната, как волчок, дымясь, вертелась между ним и лежащим адъютантом, на краю пашни и луга, подле куста полыни.
«Неужели это смерть? – думал князь Андрей, совершенно новым, завистливым взглядом глядя на траву, на полынь и на струйку дыма, вьющуюся от вертящегося черного мячика. – Я не могу, я не хочу умереть, я люблю жизнь, люблю эту траву, землю, воздух… – Он думал это и вместе с тем помнил о том, что на него смотрят.
– Стыдно, господин офицер! – сказал он адъютанту. – Какой… – он не договорил. В одно и то же время послышался взрыв, свист осколков как бы разбитой рамы, душный запах пороха – и князь Андрей рванулся в сторону и, подняв кверху руку, упал на грудь.
Несколько офицеров подбежало к нему. С правой стороны живота расходилось по траве большое пятно крови.
Вызванные ополченцы с носилками остановились позади офицеров. Князь Андрей лежал на груди, опустившись лицом до травы, и, тяжело, всхрапывая, дышал.
– Ну что стали, подходи!
Мужики подошли и взяли его за плечи и ноги, но он жалобно застонал, и мужики, переглянувшись, опять отпустили его.
– Берись, клади, всё одно! – крикнул чей то голос. Его другой раз взяли за плечи и положили на носилки.
– Ах боже мой! Боже мой! Что ж это?.. Живот! Это конец! Ах боже мой! – слышались голоса между офицерами. – На волосок мимо уха прожужжала, – говорил адъютант. Мужики, приладивши носилки на плечах, поспешно тронулись по протоптанной ими дорожке к перевязочному пункту.
– В ногу идите… Э!.. мужичье! – крикнул офицер, за плечи останавливая неровно шедших и трясущих носилки мужиков.
– Подлаживай, что ль, Хведор, а Хведор, – говорил передний мужик.
– Вот так, важно, – радостно сказал задний, попав в ногу.
– Ваше сиятельство? А? Князь? – дрожащим голосом сказал подбежавший Тимохин, заглядывая в носилки.
Князь Андрей открыл глаза и посмотрел из за носилок, в которые глубоко ушла его голова, на того, кто говорил, и опять опустил веки.
Ополченцы принесли князя Андрея к лесу, где стояли фуры и где был перевязочный пункт. Перевязочный пункт состоял из трех раскинутых, с завороченными полами, палаток на краю березника. В березнике стояла фуры и лошади. Лошади в хребтугах ели овес, и воробьи слетали к ним и подбирали просыпанные зерна. Воронья, чуя кровь, нетерпеливо каркая, перелетали на березах. Вокруг палаток, больше чем на две десятины места, лежали, сидели, стояли окровавленные люди в различных одеждах. Вокруг раненых, с унылыми и внимательными лицами, стояли толпы солдат носильщиков, которых тщетно отгоняли от этого места распоряжавшиеся порядком офицеры. Не слушая офицеров, солдаты стояли, опираясь на носилки, и пристально, как будто пытаясь понять трудное значение зрелища, смотрели на то, что делалось перед ними. Из палаток слышались то громкие, злые вопли, то жалобные стенания. Изредка выбегали оттуда фельдшера за водой и указывали на тех, который надо было вносить. Раненые, ожидая у палатки своей очереди, хрипели, стонали, плакали, кричали, ругались, просили водки. Некоторые бредили. Князя Андрея, как полкового командира, шагая через неперевязанных раненых, пронесли ближе к одной из палаток и остановились, ожидая приказания. Князь Андрей открыл глаза и долго не мог понять того, что делалось вокруг него. Луг, полынь, пашня, черный крутящийся мячик и его страстный порыв любви к жизни вспомнились ему. В двух шагах от него, громко говоря и обращая на себя общее внимание, стоял, опершись на сук и с обвязанной головой, высокий, красивый, черноволосый унтер офицер. Он был ранен в голову и ногу пулями. Вокруг него, жадно слушая его речь, собралась толпа раненых и носильщиков.
– Мы его оттеда как долбанули, так все побросал, самого короля забрали! – блестя черными разгоряченными глазами и оглядываясь вокруг себя, кричал солдат. – Подойди только в тот самый раз лезервы, его б, братец ты мой, звания не осталось, потому верно тебе говорю…
Князь Андрей, так же как и все окружавшие рассказчика, блестящим взглядом смотрел на него и испытывал утешительное чувство. «Но разве не все равно теперь, – подумал он. – А что будет там и что такое было здесь? Отчего мне так жалко было расставаться с жизнью? Что то было в этой жизни, чего я не понимал и не понимаю».


Один из докторов, в окровавленном фартуке и с окровавленными небольшими руками, в одной из которых он между мизинцем и большим пальцем (чтобы не запачкать ее) держал сигару, вышел из палатки. Доктор этот поднял голову и стал смотреть по сторонам, но выше раненых. Он, очевидно, хотел отдохнуть немного. Поводив несколько времени головой вправо и влево, он вздохнул и опустил глаза.
– Ну, сейчас, – сказал он на слова фельдшера, указывавшего ему на князя Андрея, и велел нести его в палатку.
В толпе ожидавших раненых поднялся ропот.
– Видно, и на том свете господам одним жить, – проговорил один.
Князя Андрея внесли и положили на только что очистившийся стол, с которого фельдшер споласкивал что то. Князь Андрей не мог разобрать в отдельности того, что было в палатке. Жалобные стоны с разных сторон, мучительная боль бедра, живота и спины развлекали его. Все, что он видел вокруг себя, слилось для него в одно общее впечатление обнаженного, окровавленного человеческого тела, которое, казалось, наполняло всю низкую палатку, как несколько недель тому назад в этот жаркий, августовский день это же тело наполняло грязный пруд по Смоленской дороге. Да, это было то самое тело, та самая chair a canon [мясо для пушек], вид которой еще тогда, как бы предсказывая теперешнее, возбудил в нем ужас.
В палатке было три стола. Два были заняты, на третий положили князя Андрея. Несколько времени его оставили одного, и он невольно увидал то, что делалось на других двух столах. На ближнем столе сидел татарин, вероятно, казак – по мундиру, брошенному подле. Четверо солдат держали его. Доктор в очках что то резал в его коричневой, мускулистой спине.
– Ух, ух, ух!.. – как будто хрюкал татарин, и вдруг, подняв кверху свое скуластое черное курносое лицо, оскалив белые зубы, начинал рваться, дергаться и визжат ь пронзительно звенящим, протяжным визгом. На другом столе, около которого толпилось много народа, на спине лежал большой, полный человек с закинутой назад головой (вьющиеся волоса, их цвет и форма головы показались странно знакомы князю Андрею). Несколько человек фельдшеров навалились на грудь этому человеку и держали его. Белая большая полная нога быстро и часто, не переставая, дергалась лихорадочными трепетаниями. Человек этот судорожно рыдал и захлебывался. Два доктора молча – один был бледен и дрожал – что то делали над другой, красной ногой этого человека. Управившись с татарином, на которого накинули шинель, доктор в очках, обтирая руки, подошел к князю Андрею. Он взглянул в лицо князя Андрея и поспешно отвернулся.
– Раздеть! Что стоите? – крикнул он сердито на фельдшеров.
Самое первое далекое детство вспомнилось князю Андрею, когда фельдшер торопившимися засученными руками расстегивал ему пуговицы и снимал с него платье. Доктор низко нагнулся над раной, ощупал ее и тяжело вздохнул. Потом он сделал знак кому то. И мучительная боль внутри живота заставила князя Андрея потерять сознание. Когда он очнулся, разбитые кости бедра были вынуты, клоки мяса отрезаны, и рана перевязана. Ему прыскали в лицо водою. Как только князь Андрей открыл глаза, доктор нагнулся над ним, молча поцеловал его в губы и поспешно отошел.
После перенесенного страдания князь Андрей чувствовал блаженство, давно не испытанное им. Все лучшие, счастливейшие минуты в его жизни, в особенности самое дальнее детство, когда его раздевали и клали в кроватку, когда няня, убаюкивая, пела над ним, когда, зарывшись головой в подушки, он чувствовал себя счастливым одним сознанием жизни, – представлялись его воображению даже не как прошедшее, а как действительность.
Около того раненого, очертания головы которого казались знакомыми князю Андрею, суетились доктора; его поднимали и успокоивали.
– Покажите мне… Ооооо! о! ооооо! – слышался его прерываемый рыданиями, испуганный и покорившийся страданию стон. Слушая эти стоны, князь Андрей хотел плакать. Оттого ли, что он без славы умирал, оттого ли, что жалко ему было расставаться с жизнью, от этих ли невозвратимых детских воспоминаний, оттого ли, что он страдал, что другие страдали и так жалостно перед ним стонал этот человек, но ему хотелось плакать детскими, добрыми, почти радостными слезами.
Раненому показали в сапоге с запекшейся кровью отрезанную ногу.
– О! Ооооо! – зарыдал он, как женщина. Доктор, стоявший перед раненым, загораживая его лицо, отошел.
– Боже мой! Что это? Зачем он здесь? – сказал себе князь Андрей.
В несчастном, рыдающем, обессилевшем человеке, которому только что отняли ногу, он узнал Анатоля Курагина. Анатоля держали на руках и предлагали ему воду в стакане, края которого он не мог поймать дрожащими, распухшими губами. Анатоль тяжело всхлипывал. «Да, это он; да, этот человек чем то близко и тяжело связан со мною, – думал князь Андрей, не понимая еще ясно того, что было перед ним. – В чем состоит связь этого человека с моим детством, с моею жизнью? – спрашивал он себя, не находя ответа. И вдруг новое, неожиданное воспоминание из мира детского, чистого и любовного, представилось князю Андрею. Он вспомнил Наташу такою, какою он видел ее в первый раз на бале 1810 года, с тонкой шеей и тонкими рукамис готовым на восторг, испуганным, счастливым лицом, и любовь и нежность к ней, еще живее и сильнее, чем когда либо, проснулись в его душе. Он вспомнил теперь ту связь, которая существовала между им и этим человеком, сквозь слезы, наполнявшие распухшие глаза, мутно смотревшим на него. Князь Андрей вспомнил все, и восторженная жалость и любовь к этому человеку наполнили его счастливое сердце.
Князь Андрей не мог удерживаться более и заплакал нежными, любовными слезами над людьми, над собой и над их и своими заблуждениями.
«Сострадание, любовь к братьям, к любящим, любовь к ненавидящим нас, любовь к врагам – да, та любовь, которую проповедовал бог на земле, которой меня учила княжна Марья и которой я не понимал; вот отчего мне жалко было жизни, вот оно то, что еще оставалось мне, ежели бы я был жив. Но теперь уже поздно. Я знаю это!»


Страшный вид поля сражения, покрытого трупами и ранеными, в соединении с тяжестью головы и с известиями об убитых и раненых двадцати знакомых генералах и с сознанием бессильности своей прежде сильной руки произвели неожиданное впечатление на Наполеона, который обыкновенно любил рассматривать убитых и раненых, испытывая тем свою душевную силу (как он думал). В этот день ужасный вид поля сражения победил ту душевную силу, в которой он полагал свою заслугу и величие. Он поспешно уехал с поля сражения и возвратился к Шевардинскому кургану. Желтый, опухлый, тяжелый, с мутными глазами, красным носом и охриплым голосом, он сидел на складном стуле, невольно прислушиваясь к звукам пальбы и не поднимая глаз. Он с болезненной тоской ожидал конца того дела, которого он считал себя причиной, но которого он не мог остановить. Личное человеческое чувство на короткое мгновение взяло верх над тем искусственным призраком жизни, которому он служил так долго. Он на себя переносил те страдания и ту смерть, которые он видел на поле сражения. Тяжесть головы и груди напоминала ему о возможности и для себя страданий и смерти. Он в эту минуту не хотел для себя ни Москвы, ни победы, ни славы. (Какой нужно было ему еще славы?) Одно, чего он желал теперь, – отдыха, спокойствия и свободы. Но когда он был на Семеновской высоте, начальник артиллерии предложил ему выставить несколько батарей на эти высоты, для того чтобы усилить огонь по столпившимся перед Князьковым русским войскам. Наполеон согласился и приказал привезти ему известие о том, какое действие произведут эти батареи.
Адъютант приехал сказать, что по приказанию императора двести орудий направлены на русских, но что русские все так же стоят.
– Наш огонь рядами вырывает их, а они стоят, – сказал адъютант.
– Ils en veulent encore!.. [Им еще хочется!..] – сказал Наполеон охриплым голосом.
– Sire? [Государь?] – повторил не расслушавший адъютант.
– Ils en veulent encore, – нахмурившись, прохрипел Наполеон осиплым голосом, – donnez leur en. [Еще хочется, ну и задайте им.]
И без его приказания делалось то, чего он хотел, и он распорядился только потому, что думал, что от него ждали приказания. И он опять перенесся в свой прежний искусственный мир призраков какого то величия, и опять (как та лошадь, ходящая на покатом колесе привода, воображает себе, что она что то делает для себя) он покорно стал исполнять ту жестокую, печальную и тяжелую, нечеловеческую роль, которая ему была предназначена.
И не на один только этот час и день были помрачены ум и совесть этого человека, тяжеле всех других участников этого дела носившего на себе всю тяжесть совершавшегося; но и никогда, до конца жизни, не мог понимать он ни добра, ни красоты, ни истины, ни значения своих поступков, которые были слишком противоположны добру и правде, слишком далеки от всего человеческого, для того чтобы он мог понимать их значение. Он не мог отречься от своих поступков, восхваляемых половиной света, и потому должен был отречься от правды и добра и всего человеческого.
Не в один только этот день, объезжая поле сражения, уложенное мертвыми и изувеченными людьми (как он думал, по его воле), он, глядя на этих людей, считал, сколько приходится русских на одного француза, и, обманывая себя, находил причины радоваться, что на одного француза приходилось пять русских. Не в один только этот день он писал в письме в Париж, что le champ de bataille a ete superbe [поле сражения было великолепно], потому что на нем было пятьдесят тысяч трупов; но и на острове Св. Елены, в тиши уединения, где он говорил, что он намерен был посвятить свои досуги изложению великих дел, которые он сделал, он писал:
«La guerre de Russie eut du etre la plus populaire des temps modernes: c'etait celle du bon sens et des vrais interets, celle du repos et de la securite de tous; elle etait purement pacifique et conservatrice.
C'etait pour la grande cause, la fin des hasards elle commencement de la securite. Un nouvel horizon, de nouveaux travaux allaient se derouler, tout plein du bien etre et de la prosperite de tous. Le systeme europeen se trouvait fonde; il n'etait plus question que de l'organiser.
Satisfait sur ces grands points et tranquille partout, j'aurais eu aussi mon congres et ma sainte alliance. Ce sont des idees qu'on m'a volees. Dans cette reunion de grands souverains, nous eussions traites de nos interets en famille et compte de clerc a maitre avec les peuples.
L'Europe n'eut bientot fait de la sorte veritablement qu'un meme peuple, et chacun, en voyageant partout, se fut trouve toujours dans la patrie commune. Il eut demande toutes les rivieres navigables pour tous, la communaute des mers, et que les grandes armees permanentes fussent reduites desormais a la seule garde des souverains.
De retour en France, au sein de la patrie, grande, forte, magnifique, tranquille, glorieuse, j'eusse proclame ses limites immuables; toute guerre future, purement defensive; tout agrandissement nouveau antinational. J'eusse associe mon fils a l'Empire; ma dictature eut fini, et son regne constitutionnel eut commence…
Paris eut ete la capitale du monde, et les Francais l'envie des nations!..
Mes loisirs ensuite et mes vieux jours eussent ete consacres, en compagnie de l'imperatrice et durant l'apprentissage royal de mon fils, a visiter lentement et en vrai couple campagnard, avec nos propres chevaux, tous les recoins de l'Empire, recevant les plaintes, redressant les torts, semant de toutes parts et partout les monuments et les bienfaits.
Русская война должна бы была быть самая популярная в новейшие времена: это была война здравого смысла и настоящих выгод, война спокойствия и безопасности всех; она была чисто миролюбивая и консервативная.
Это было для великой цели, для конца случайностей и для начала спокойствия. Новый горизонт, новые труды открывались бы, полные благосостояния и благоденствия всех. Система европейская была бы основана, вопрос заключался бы уже только в ее учреждении.
Удовлетворенный в этих великих вопросах и везде спокойный, я бы тоже имел свой конгресс и свой священный союз. Это мысли, которые у меня украли. В этом собрании великих государей мы обсуживали бы наши интересы семейно и считались бы с народами, как писец с хозяином.
Европа действительно скоро составила бы таким образом один и тот же народ, и всякий, путешествуя где бы то ни было, находился бы всегда в общей родине.
Я бы выговорил, чтобы все реки были судоходны для всех, чтобы море было общее, чтобы постоянные, большие армии были уменьшены единственно до гвардии государей и т.д.
Возвратясь во Францию, на родину, великую, сильную, великолепную, спокойную, славную, я провозгласил бы границы ее неизменными; всякую будущую войну защитительной; всякое новое распространение – антинациональным; я присоединил бы своего сына к правлению империей; мое диктаторство кончилось бы, в началось бы его конституционное правление…
Париж был бы столицей мира и французы предметом зависти всех наций!..
Потом мои досуги и последние дни были бы посвящены, с помощью императрицы и во время царственного воспитывания моего сына, на то, чтобы мало помалу посещать, как настоящая деревенская чета, на собственных лошадях, все уголки государства, принимая жалобы, устраняя несправедливости, рассевая во все стороны и везде здания и благодеяния.]
Он, предназначенный провидением на печальную, несвободную роль палача народов, уверял себя, что цель его поступков была благо народов и что он мог руководить судьбами миллионов и путем власти делать благодеяния!
«Des 400000 hommes qui passerent la Vistule, – писал он дальше о русской войне, – la moitie etait Autrichiens, Prussiens, Saxons, Polonais, Bavarois, Wurtembergeois, Mecklembourgeois, Espagnols, Italiens, Napolitains. L'armee imperiale, proprement dite, etait pour un tiers composee de Hollandais, Belges, habitants des bords du Rhin, Piemontais, Suisses, Genevois, Toscans, Romains, habitants de la 32 e division militaire, Breme, Hambourg, etc.; elle comptait a peine 140000 hommes parlant francais. L'expedition do Russie couta moins de 50000 hommes a la France actuelle; l'armee russe dans la retraite de Wilna a Moscou, dans les differentes batailles, a perdu quatre fois plus que l'armee francaise; l'incendie de Moscou a coute la vie a 100000 Russes, morts de froid et de misere dans les bois; enfin dans sa marche de Moscou a l'Oder, l'armee russe fut aussi atteinte par, l'intemperie de la saison; elle ne comptait a son arrivee a Wilna que 50000 hommes, et a Kalisch moins de 18000».
[Из 400000 человек, которые перешли Вислу, половина была австрийцы, пруссаки, саксонцы, поляки, баварцы, виртембергцы, мекленбургцы, испанцы, итальянцы и неаполитанцы. Императорская армия, собственно сказать, была на треть составлена из голландцев, бельгийцев, жителей берегов Рейна, пьемонтцев, швейцарцев, женевцев, тосканцев, римлян, жителей 32 й военной дивизии, Бремена, Гамбурга и т.д.; в ней едва ли было 140000 человек, говорящих по французски. Русская экспедиция стоила собственно Франции менее 50000 человек; русская армия в отступлении из Вильны в Москву в различных сражениях потеряла в четыре раза более, чем французская армия; пожар Москвы стоил жизни 100000 русских, умерших от холода и нищеты в лесах; наконец во время своего перехода от Москвы к Одеру русская армия тоже пострадала от суровости времени года; по приходе в Вильну она состояла только из 50000 людей, а в Калише менее 18000.]
Он воображал себе, что по его воле произошла война с Россией, и ужас совершившегося не поражал его душу. Он смело принимал на себя всю ответственность события, и его помраченный ум видел оправдание в том, что в числе сотен тысяч погибших людей было меньше французов, чем гессенцев и баварцев.