Насими

Запрос «Насими» перенаправляется сюда; см. также другие значения.

Насими
азерб. İmadəddin Nəsimi перс. عمادالدین نسیمی‎
Почтовая марка СССР, посвящённая И. Насими, 1973 год. Изображение с портрета, сделанного народным художником СССР М. Абдуллаевым
Имя при рождении:	Сеид Имадеддин
Место рождения:	точно неизвестно
Место смерти:	Алеппо, Египетский халифат (ныне Сирия)
Род деятельности:	поэт
Язык произведений:	азербайджанский, арабский, персидский

Насими́, Несими́ (псевдоним; настоящее имя Сеид Имадеддин; азерб. İmadəddin Nəsimi, перс. عمادالدین نسیمی‎; около 1369 г. — 1417 г., Халеб) — выдающийся поэт и мистик XIV—XV вв., писавший на азербайджанском, а также персидском и арабском языках.

Насими сыграл значительную роль в развитии азербайджанской поэзии, энциклопедия «Ираника» считает его первым азербайджанским поэтом.

Писал в жанрах газель, рубаи и туюг. Его сочинения получили широкую известность на Ближнем Востоке и в Средней Азии. Являлся последователем хуруфизма, одного из ветвей суфизма.

Происхождение

Насими родился в 1369 году. Место рождения Насими точно неизвестно: в качестве предполагаемых мест рождения называются Шемахы, Тебриз, Диярбакыр, Бурса, Алеппо, Багдад и Шираз. Брат Насими поэт Шахандан (Шахиде-хандан) предположительно похоронен на кладбище Шахандан в Шемахе. Азербайджанский исследователь Салман Мумтаз также отмечал, что кладбище Шахандан в Шемахе связано с именем брата Насими Шахандана. На основе этого Мумтаз приходил к выводу о том, что Насими родился в Шемахе. Немецкий тюрколог Герхард Дёрфер считал, что Насими происходил из Азербайджана, а не Анатолии или Хорасана.

Поэтический псевдоним поэта «Насими» предположительно является производным от арабского слова «несим» (лёгкий ветерок).

Определение этнического происхождения трёхязычного поэта, место рождения которого достоверно неизвестно, представляется сложным. Об этническом самосознании Насими ничего не известно. По мнению ряда авторов, Насими имел туркоманское происхождение, по другой версии имел арабское происхождение. Так, то обстоятельство, что поэт носил титул «сеид», указывает на возможное арабское происхождение его родословной от пророка Мухаммеда, о последнем говорит также сам Насими в некоторых своих стихотворениях.

Согласно советскому тюркологу Афрасиябу Векилову, азербайджанский был родным языком Насими.

Жизнь

Поэт Насими писал стихи на азербайджанском, арабском и персидском языках.

Насими считается отцом азербайджанского дивана (около 15 тысяч строк), кроме того, он создал диван на персидском языке (около 5 тысяч строк); ряд стихов Насими написал на арабском языке. Насими создал первые шедевры азербайджанской поэзии, заложив основы азербайджанского литературного языка.

Насими вырос среди ремесленников; изучал математику, астрономию, логику и теологию. В начале своего творчества Насими, подобно его учителю Наими, стоял на позициях суфизма и был последователем знаменитого суфийского шейха Шибли. Кроме того он был поклонником иранского суфия и поэта X века Гусейна Халладжа Мансура, который говорил: «Я — Бог!». Так Мансур выражал мысль, что Бог, или частица Бога в каждом из нас. В своих стихах Насими часто повторяет эту фразу. Таким образом, он стал последователем хуруфизма.

В произведениях Насими упоминаются Джалаладдин Руми, Саади, Ибн Сина, Фаридаддин Аттар. В творчестве поэта заметно влияние классиков персидской литературы Руми, Низами Гянджеви и Шейха Аттара. В Шемахе Насими создал общество ученых (меджлис-ул-улема) и музыкантов (муганнилер), в которых объединились талантливые люди. После казни Наими Насими покидает пределы Ширвана и отправляется в Багдад, посещает другие города Ирака, а также Турции, где он продолжает распространять идеи хуруфизма. За это поэт неоднократно подвергался гонениям и был брошен в темницу.

Насими отправляется в Сирию и останавливается в городе Алеппо. Из-за обвинений, выдвинутых духовенством, Насими был приговорён к смертной казни и должен был принять мученическую смерть. В ожидании казни Насими написал ряд стихотворений под общим названием «хабсие» («тюремные)», где выразил свои горестные размышления о несправедливости властей, невежестве и продажности судей, осудивших его, и бунтарские по характеру мысли человека, остающегося до конца верным своим убеждениям. Египетский Султан Муайад приказал содрать с него кожу и выставить его тело в Алеппо на всеобщее обозрение.

Поэт был похоронен в Халебе, на общем кладбище. Потомки Насими были похоронены там же. В 1970-х годах могилу Насими посетил Первый секретарь ЦК Компартии Азербайджанской ССР Гейдар Алиев.

Анализ творчества

Насими был первым поэтом в истории азербайджанской литературы, писавшим любовные лирические стихи — газели на азербайджанском языке. Начало творчества Насими совпало со временем распространения в Азербайджане идей хуруфизма. Насими стал последователем главы хуруфизма Наими. Творчество Насими и огромное число его последователей в Анатолии стали причиной быстрого распространения хуруфизма в этом регионе. В лирике Насими был мастером таких жанров, как газель, рубаи, туюг.

Поэтическое наследие Насими содержит ряд лирико-философских стихов, отражающих широту и гуманизм его воззрений. Он наделяет человека богоподобными качествами:

В меня вместятся оба мира, но в этот мир я не вмещусь.
Я — суть, я не имею места, и в бытие я не вмещусь.
Всё то, что было, есть и будет — всё воплощается во мне.
Не спрашивай. Иди за мною. Я в объясненья не вмещусь.

Природа, красота окружающего мира-вот источник, вдохновляющий поэта на его пути к познанию жизни и вселенной:

Если хочешь ты скрытые тайны узнать,
Если хочешь проникнуть в ничто,
Ароматы цветов пусть расскажут тебе о начале миров и вещей,
Если хочешь, о внемлющий, чтобы сейчас всё на свете открылось тебе,
Ты, мелодию взяв, отыщи в глубине все законы движения в ней.

Обращаясь к образу возлюблённой, он ставит её вровень с божеством, что само по себе являлось в глазах духовенства святотатством и богохульством.

Кто, словно ангелу, тебе не поклонился, идол мой,
Тот будет зваться сатаной, безбожьем душу умертвит.

Насими считал, что желающий постичь истину, должен стремиться понять человека, его побуждения и стремления к красоте и добру. Ибо человек для Насими-центр мироздания, его венец:

О ты, что сокровищ искал средь камней и металлов,
Ценней человека сокровищ ещё не было!

Гуманизм Насими связан именно с его пониманием высокого назначения человека, ощущением безграничности его возможностей.

Мир не стоит, так пусть твои придут в движенья дни.
Мир блеском, мишурой покрыт-обманчивы они.

Не станет время ждать тебя, оно уйдёт вперёд.
О прозорливый, в этот мир поглубже загляни.

Богатство всей земли-тщета, пойми, о господин!
Все блага мира от себя с презреньем отними!

Но если любишь — за неё, избранницу души,
Хоть палачу отдай себя, хоть сам казни.

Творчество Насими носило бунтарский характер, оно призывало к борьбе с социальной несправедливостью, насилием над личностью, тиранией и жестокостью правителей. Его стихи воспевали красоту и разум человека, служили освобождению личности от всякого рода условностей, отказу от аскетизма, фанатизма и религиозных догм.

Рукописи произведений

Самым полным списком среди стамбульских рукописей является Диван Имадеддина Насими, хранящийся в Байязидской библиотеке под No 3353. В этом недатированном «Диване» представлены 1 месневи, минаджат, на’т, 582 газели, 4 мустазада, 3 терджибенда, 302 туюга поэта.

В Институте рукописей в Баку хранится недатированный список рукописи «Диван-и Насими» под шифром М-227. По палеографическим данным рукопись относится к XVI веку. На полях имеются многочисленные пометки, которые появились в результате сличения с наиболее старинным списком. В Институте имеется также рукопись «Диван-и Насими» под шифром М-188. Список переписан в 1700 году на территории Азербайджана в районе Белокан переписчиком Мирзаханом Ибн-Мелик Шейх Буняд Салбани.

Произведения Насими на азербайджанском языке хранятся в Матенадаране (Армения). Здесь находится рукопись «Диван-и Сеид Имадеддин Насими». Эта рукопись также была переписана на территории Азербайджана (переписчик Xусейн-али бин Сафарали). Рукопись «Диван-и Насими» хранится в Институте востоковедения Академии наук Узбекистана под шифром Р-1794. Список переписан в Бухаре в 1877 году (переписчик Мир Хасибуллах Бухари).

Рукопись Диван-и Насими хранится в Институте восточных рукописей РАН под шифром В-4019. Список переписан в Бухаре в 1793 году.

Публикации произведений

История публикации произведений Насими, написанных на азербайджанском языке, начинается с середины XIX века. Впервые «Диван» поэта издан в 1844 году в Стамбуле. В данном издании собраны месневи, касиды, газели (общее количество 265), рубаи и туюги (общее количество 167), написанные на азербайджанском языке, 2 арабские газели, а также один терджибенд, газели и касиды (25) на персидском языке. До начальной части «Дивана» Насими в настоящем издании помещаются персидские стихотворения турецких поэтов Рефии, Хашими и др. В конце книги содержатся поэтические отрывки из турецких поэтов XIX в., приветствовавших настоящее издание. «Диван» составлен в классическом стиле. В Турции произведения Насими были изданы дважды — в 1871 и в 1880 году. Стамбульские издания осуществлены на основе одной и той же рукописи. Кроме этих изданий, отдельные неопубликованный произведения поэта, напечатанные в журналах, вошли в литературные хрестоматии.

В 1926 году в Баку азербайджанским библиографом Салманом Мумтазом был издан «Диван» Насими, содержащий почти две трети произведений поэта. В нём 277 стихотворений различных жанров (или четыре тысячи бейтов) и сто шестьдесят пять туюгов (четверостиший) поэта. Сюда не входят пятьдесят четыре персидских стихотворения Насими, которые вошли в «Диван» в составе азербайджанских его произведений. Мумтаз дополнил опубликованный в 1880 году в Стамбуле «Диван» Насими за счёт имевшихся в его распоряжений отдельных фрагментов из произведений поэта. С. Мумтаз включил в своё издание дополнительно одну азербайджанскую и 15 персидских газелей поэта. Однако, в отличие от стамбульских изданий, в данном издании стихотворения поэта расположены на основе начальных букв по арабскому алфавиту. Отсутствие данных о рукописях Насими сказалось и в бакинском издании. Следовательно, как в стамбульских, так и в бакинских изданиях текстологических работ не проводилось (они охватывают только часть азербайджанских стихотворений Насими).

Интересные факты

• Легенды рассказывают о мужественном и стойком поведении Насими во время казни. Согласно преданию, один из богословов, присутствовавших на казни, заявил, что кровь Насими проклята, и всё, на что она попадёт, должно быть отрублено мечом и выжжено огнём. Сразу после его слов, капля крови Насими попала на палец самого богослова. Толпа присутствовавших на казни людей потребовала отрубить палец, на что богослов, испугавшись за свой палец, стал отвечать, что он говорил иносказательно. Умирающий поэт успел сочинить по этому поводу ставшее затем пословицей двустишие:

Если отрубят палец благочестивого —
отвернётся от истины.
А с несчастного влюблённого снимают
кожу с ног до головы — не плачет.

• Насими упоминается в романе Анатолия Иванова «Вечный зов». Так, один из героев романа Магомедов говорит:

— Я родом из города Шемаха,— сказал он вдруг.— Есть такой город в Азербайджане. Слышали?
На это ему никто ничего не сказал.
— Мой город знаменитый. Там родился Насими.
— Это кто ж такой?— спросил Ружейников.

— Поэт. Он старался постичь и объяснить людям красоту природы.

• Насими упоминается в романе Павла Загребельного «Роксолана». Роксолана интересуется личностью поэта и ей рассказывают о нём и читают отрывок из его дивана.

Память

В честь Насими названы:

• Институт языкознания имени Насими НАН Азербайджана.
• Насиминский район в г. Баку
• Насими — станция метро в Баку.
• Средняя городская школа N 2 имени Насими (Балакен, Азербайджан)
• Улица в Агджабеди, Худате и Баку.
• Село Насими в Сабирабадском и Билясуварском районах, а также Насимикенд в Саатлинском районе Азербайджана.
• Сухогрузный теплоход «Насими» Каспийского Государственного Морского Пароходства.

В 1973 году в честь 600-летия Насими азербайджанским режиссёром Гасаном Сеидбейли был снят одноименный фильм. Главную роль сыграл Расим Балаев.

В 1973 году по случаю 600-летия поэта Насими азербайджанским композитором Фикретом Амировым была написана хореографическая поэма (балет) «Сказание о Насими».

В 1980 году в Баку был установлен памятник Насими. Скульпторы — Т. Мамедов и И. Зейналов; архитекторы — А. Гусейнов и Г. Мухтаров (бронза, гранит).

Памятник поэта в Шемахе   Памятник Насими в Баку. Скульпторы — Т. Мамедов и И. Зейналов   Картина Ч. Мехбалиева “Имадеддин Насими” на марках Венгрии   Барельеф Имадеддина Насими в Шемахе   Парк Имадеддина Насими в Сумгаите

Переводы на русский язык

• Насими. Лирика. Перевод Наума Гребнева и Константина Симонова с азербайджанского и фарси. Четверостишия (рубаи) в переводе Н.Гребнева. Предисловие: Мирза Ибрагимов. Примечания. «Художественная литература», Москва, 1973. 358 с. Тираж 25000
• Имадеддин Насими. «Рубаи». Перевод с азербайджанского Наума Гребнева. Азербайджанское государственное издательство. Баку 1973. Тираж 10.000. (92 с, 176 четверостиший).
• Имадеддин Насими. Избранная лирика в двух томах. Баку, Издательство Азернешр, 1973. Предисловие: Мирза Ибрагимов. Разные переводчики. Четверостишия — Перевод Наума Гребнева.

Ссылки

• [deathweb.ru/index.php?name=Page&op=page&pid=426 Жизнь и смерть Имадеддина Насими]
• [www.gender-az.org/index.shtml?id_doc=1718 Имадеддин Насими]
• [82.146.59.108/classik/plots/?more=1&id=3087 Насими, Несими (Nəsimi) (псевдоним; настоящее имя Сеид Имадеддин)]
• книга «Азербайджанская литература», Гасан Гулиев, 2005 год

Литература

• Каграманов Дж. В. Научные поиски наследия азербайджанского поэта XIV Сеййида Имадеддина Насими // Из истории средневековой восточной философии. Баку, 1989. С.139-147.
• Каграманов Дж. Научно-критический текст произведений Насими // Имадеддин Насими : сборник статей. — Б., 1973.

Отрывок, характеризующий Насими

– И я столько примеров знаю, что рана осколком (в газетах сказано гранатой) бывает или смертельна сейчас же, или, напротив, очень легкая, – говорил Николай. – Надо надеяться на лучшее, и я уверен…
Княжна Марья перебила его.
– О, это было бы так ужа… – начала она и, не договорив от волнения, грациозным движением (как и все, что она делала при нем) наклонив голову и благодарно взглянув на него, пошла за теткой.
Вечером этого дня Николай никуда не поехал в гости и остался дома, с тем чтобы покончить некоторые счеты с продавцами лошадей. Когда он покончил дела, было уже поздно, чтобы ехать куда нибудь, но было еще рано, чтобы ложиться спать, и Николай долго один ходил взад и вперед по комнате, обдумывая свою жизнь, что с ним редко случалось.
Княжна Марья произвела на него приятное впечатление под Смоленском. То, что он встретил ее тогда в таких особенных условиях, и то, что именно на нее одно время его мать указывала ему как на богатую партию, сделали то, что он обратил на нее особенное внимание. В Воронеже, во время его посещения, впечатление это было не только приятное, но сильное. Николай был поражен той особенной, нравственной красотой, которую он в этот раз заметил в ней. Однако он собирался уезжать, и ему в голову не приходило пожалеть о том, что уезжая из Воронежа, он лишается случая видеть княжну. Но нынешняя встреча с княжной Марьей в церкви (Николай чувствовал это) засела ему глубже в сердце, чем он это предвидел, и глубже, чем он желал для своего спокойствия. Это бледное, тонкое, печальное лицо, этот лучистый взгляд, эти тихие, грациозные движения и главное – эта глубокая и нежная печаль, выражавшаяся во всех чертах ее, тревожили его и требовали его участия. В мужчинах Ростов терпеть не мог видеть выражение высшей, духовной жизни (оттого он не любил князя Андрея), он презрительно называл это философией, мечтательностью; но в княжне Марье, именно в этой печали, выказывавшей всю глубину этого чуждого для Николая духовного мира, он чувствовал неотразимую привлекательность.
«Чудная должна быть девушка! Вот именно ангел! – говорил он сам с собою. – Отчего я не свободен, отчего я поторопился с Соней?» И невольно ему представилось сравнение между двумя: бедность в одной и богатство в другой тех духовных даров, которых не имел Николай и которые потому он так высоко ценил. Он попробовал себе представить, что бы было, если б он был свободен. Каким образом он сделал бы ей предложение и она стала бы его женою? Нет, он не мог себе представить этого. Ему делалось жутко, и никакие ясные образы не представлялись ему. С Соней он давно уже составил себе будущую картину, и все это было просто и ясно, именно потому, что все это было выдумано, и он знал все, что было в Соне; но с княжной Марьей нельзя было себе представить будущей жизни, потому что он не понимал ее, а только любил.
Мечтания о Соне имели в себе что то веселое, игрушечное. Но думать о княжне Марье всегда было трудно и немного страшно.
«Как она молилась! – вспомнил он. – Видно было, что вся душа ее была в молитве. Да, это та молитва, которая сдвигает горы, и я уверен, что молитва ее будет исполнена. Отчего я не молюсь о том, что мне нужно? – вспомнил он. – Что мне нужно? Свободы, развязки с Соней. Она правду говорила, – вспомнил он слова губернаторши, – кроме несчастья, ничего не будет из того, что я женюсь на ней. Путаница, горе maman… дела… путаница, страшная путаница! Да я и не люблю ее. Да, не так люблю, как надо. Боже мой! выведи меня из этого ужасного, безвыходного положения! – начал он вдруг молиться. – Да, молитва сдвинет гору, но надо верить и не так молиться, как мы детьми молились с Наташей о том, чтобы снег сделался сахаром, и выбегали на двор пробовать, делается ли из снегу сахар. Нет, но я не о пустяках молюсь теперь», – сказал он, ставя в угол трубку и, сложив руки, становясь перед образом. И, умиленный воспоминанием о княжне Марье, он начал молиться так, как он давно не молился. Слезы у него были на глазах и в горле, когда в дверь вошел Лаврушка с какими то бумагами.
– Дурак! что лезешь, когда тебя не спрашивают! – сказал Николай, быстро переменяя положение.
– От губернатора, – заспанным голосом сказал Лаврушка, – кульер приехал, письмо вам.
– Ну, хорошо, спасибо, ступай!
Николай взял два письма. Одно было от матери, другое от Сони. Он узнал их по почеркам и распечатал первое письмо Сони. Не успел он прочесть нескольких строк, как лицо его побледнело и глаза его испуганно и радостно раскрылись.
– Нет, это не может быть! – проговорил он вслух. Не в силах сидеть на месте, он с письмом в руках, читая его. стал ходить по комнате. Он пробежал письмо, потом прочел его раз, другой, и, подняв плечи и разведя руками, он остановился посреди комнаты с открытым ртом и остановившимися глазами. То, о чем он только что молился, с уверенностью, что бог исполнит его молитву, было исполнено; но Николай был удивлен этим так, как будто это было что то необыкновенное, и как будто он никогда не ожидал этого, и как будто именно то, что это так быстро совершилось, доказывало то, что это происходило не от бога, которого он просил, а от обыкновенной случайности.
Тот, казавшийся неразрешимым, узел, который связывал свободу Ростова, был разрешен этим неожиданным (как казалось Николаю), ничем не вызванным письмом Сони. Она писала, что последние несчастные обстоятельства, потеря почти всего имущества Ростовых в Москве, и не раз высказываемые желания графини о том, чтобы Николай женился на княжне Болконской, и его молчание и холодность за последнее время – все это вместе заставило ее решиться отречься от его обещаний и дать ему полную свободу.
«Мне слишком тяжело было думать, что я могу быть причиной горя или раздора в семействе, которое меня облагодетельствовало, – писала она, – и любовь моя имеет одною целью счастье тех, кого я люблю; и потому я умоляю вас, Nicolas, считать себя свободным и знать, что несмотря ни на что, никто сильнее не может вас любить, как ваша Соня».
Оба письма были из Троицы. Другое письмо было от графини. В письме этом описывались последние дни в Москве, выезд, пожар и погибель всего состояния. В письме этом, между прочим, графиня писала о том, что князь Андрей в числе раненых ехал вместе с ними. Положение его было очень опасно, но теперь доктор говорит, что есть больше надежды. Соня и Наташа, как сиделки, ухаживают за ним.
С этим письмом на другой день Николай поехал к княжне Марье. Ни Николай, ни княжна Марья ни слова не сказали о том, что могли означать слова: «Наташа ухаживает за ним»; но благодаря этому письму Николай вдруг сблизился с княжной в почти родственные отношения.
На другой день Ростов проводил княжну Марью в Ярославль и через несколько дней сам уехал в полк.


Письмо Сони к Николаю, бывшее осуществлением его молитвы, было написано из Троицы. Вот чем оно было вызвано. Мысль о женитьбе Николая на богатой невесте все больше и больше занимала старую графиню. Она знала, что Соня была главным препятствием для этого. И жизнь Сони последнее время, в особенности после письма Николая, описывавшего свою встречу в Богучарове с княжной Марьей, становилась тяжелее и тяжелее в доме графини. Графиня не пропускала ни одного случая для оскорбительного или жестокого намека Соне.
Но несколько дней перед выездом из Москвы, растроганная и взволнованная всем тем, что происходило, графиня, призвав к себе Соню, вместо упреков и требований, со слезами обратилась к ней с мольбой о том, чтобы она, пожертвовав собою, отплатила бы за все, что было для нее сделано, тем, чтобы разорвала свои связи с Николаем.
– Я не буду покойна до тех пор, пока ты мне не дашь этого обещания.
Соня разрыдалась истерически, отвечала сквозь рыдания, что она сделает все, что она на все готова, но не дала прямого обещания и в душе своей не могла решиться на то, чего от нее требовали. Надо было жертвовать собой для счастья семьи, которая вскормила и воспитала ее. Жертвовать собой для счастья других было привычкой Сони. Ее положение в доме было таково, что только на пути жертвованья она могла выказывать свои достоинства, и она привыкла и любила жертвовать собой. Но прежде во всех действиях самопожертвованья она с радостью сознавала, что она, жертвуя собой, этим самым возвышает себе цену в глазах себя и других и становится более достойною Nicolas, которого она любила больше всего в жизни; но теперь жертва ее должна была состоять в том, чтобы отказаться от того, что для нее составляло всю награду жертвы, весь смысл жизни. И в первый раз в жизни она почувствовала горечь к тем людям, которые облагодетельствовали ее для того, чтобы больнее замучить; почувствовала зависть к Наташе, никогда не испытывавшей ничего подобного, никогда не нуждавшейся в жертвах и заставлявшей других жертвовать себе и все таки всеми любимой. И в первый раз Соня почувствовала, как из ее тихой, чистой любви к Nicolas вдруг начинало вырастать страстное чувство, которое стояло выше и правил, и добродетели, и религии; и под влиянием этого чувства Соня невольно, выученная своею зависимою жизнью скрытности, в общих неопределенных словах ответив графине, избегала с ней разговоров и решилась ждать свидания с Николаем с тем, чтобы в этом свидании не освободить, но, напротив, навсегда связать себя с ним.
Хлопоты и ужас последних дней пребывания Ростовых в Москве заглушили в Соне тяготившие ее мрачные мысли. Она рада была находить спасение от них в практической деятельности. Но когда она узнала о присутствии в их доме князя Андрея, несмотря на всю искреннюю жалость, которую она испытала к нему и к Наташе, радостное и суеверное чувство того, что бог не хочет того, чтобы она была разлучена с Nicolas, охватило ее. Она знала, что Наташа любила одного князя Андрея и не переставала любить его. Она знала, что теперь, сведенные вместе в таких страшных условиях, они снова полюбят друг друга и что тогда Николаю вследствие родства, которое будет между ними, нельзя будет жениться на княжне Марье. Несмотря на весь ужас всего происходившего в последние дни и во время первых дней путешествия, это чувство, это сознание вмешательства провидения в ее личные дела радовало Соню.
В Троицкой лавре Ростовы сделали первую дневку в своем путешествии.
В гостинице лавры Ростовым были отведены три большие комнаты, из которых одну занимал князь Андрей. Раненому было в этот день гораздо лучше. Наташа сидела с ним. В соседней комнате сидели граф и графиня, почтительно беседуя с настоятелем, посетившим своих давнишних знакомых и вкладчиков. Соня сидела тут же, и ее мучило любопытство о том, о чем говорили князь Андрей с Наташей. Она из за двери слушала звуки их голосов. Дверь комнаты князя Андрея отворилась. Наташа с взволнованным лицом вышла оттуда и, не замечая приподнявшегося ей навстречу и взявшегося за широкий рукав правой руки монаха, подошла к Соне и взяла ее за руку.
– Наташа, что ты? Поди сюда, – сказала графиня.
Наташа подошла под благословенье, и настоятель посоветовал обратиться за помощью к богу и его угоднику.
Тотчас после ухода настоятеля Нашата взяла за руку свою подругу и пошла с ней в пустую комнату.
– Соня, да? он будет жив? – сказала она. – Соня, как я счастлива и как я несчастна! Соня, голубчик, – все по старому. Только бы он был жив. Он не может… потому что, потому… что… – И Наташа расплакалась.
– Так! Я знала это! Слава богу, – проговорила Соня. – Он будет жив!
Соня была взволнована не меньше своей подруги – и ее страхом и горем, и своими личными, никому не высказанными мыслями. Она, рыдая, целовала, утешала Наташу. «Только бы он был жив!» – думала она. Поплакав, поговорив и отерев слезы, обе подруги подошли к двери князя Андрея. Наташа, осторожно отворив двери, заглянула в комнату. Соня рядом с ней стояла у полуотворенной двери.
Князь Андрей лежал высоко на трех подушках. Бледное лицо его было покойно, глаза закрыты, и видно было, как он ровно дышал.
– Ах, Наташа! – вдруг почти вскрикнула Соня, хватаясь за руку своей кузины и отступая от двери.
– Что? что? – спросила Наташа.
– Это то, то, вот… – сказала Соня с бледным лицом и дрожащими губами.
Наташа тихо затворила дверь и отошла с Соней к окну, не понимая еще того, что ей говорили.
– Помнишь ты, – с испуганным и торжественным лицом говорила Соня, – помнишь, когда я за тебя в зеркало смотрела… В Отрадном, на святках… Помнишь, что я видела?..
– Да, да! – широко раскрывая глаза, сказала Наташа, смутно вспоминая, что тогда Соня сказала что то о князе Андрее, которого она видела лежащим.
– Помнишь? – продолжала Соня. – Я видела тогда и сказала всем, и тебе, и Дуняше. Я видела, что он лежит на постели, – говорила она, при каждой подробности делая жест рукою с поднятым пальцем, – и что он закрыл глаза, и что он покрыт именно розовым одеялом, и что он сложил руки, – говорила Соня, убеждаясь, по мере того как она описывала виденные ею сейчас подробности, что эти самые подробности она видела тогда. Тогда она ничего не видела, но рассказала, что видела то, что ей пришло в голову; но то, что она придумала тогда, представлялось ей столь же действительным, как и всякое другое воспоминание. То, что она тогда сказала, что он оглянулся на нее и улыбнулся и был покрыт чем то красным, она не только помнила, но твердо была убеждена, что еще тогда она сказала и видела, что он был покрыт розовым, именно розовым одеялом, и что глаза его были закрыты.
– Да, да, именно розовым, – сказала Наташа, которая тоже теперь, казалось, помнила, что было сказано розовым, и в этом самом видела главную необычайность и таинственность предсказания.
– Но что же это значит? – задумчиво сказала Наташа.
– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня, хватаясь за голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.


На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.

Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.
Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский.
Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.
Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой то бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:
– Qui etes vous? [Кто вы такой?]
Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова. Даву для Пьера не был просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить ему жизни; но он не знал, что сказать. Сказать то же, что он говорил на первом допросе, он не решался; открыть свое звание и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но прежде чем Пьер успел на что нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял очки на лоб, прищурил глаза и пристально посмотрел на Пьера.
– Я знаю этого человека, – мерным, холодным голосом, очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера, сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками.
– Mon general, vous ne pouvez pas me connaitre, je ne vous ai jamais vu… [Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не видал вас.]
– C'est un espion russe, [Это русский шпион,] – перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер вдруг быстро заговорил.
– Non, Monseigneur, – сказал он, неожиданно вспомнив, что Даву был герцог. – Non, Monseigneur, vous n'avez pas pu me connaitre. Je suis un officier militionnaire et je n'ai pas quitte Moscou. [Нет, ваше высочество… Нет, ваше высочество, вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы.]
– Votre nom? [Ваше имя?] – повторил Даву.
– Besouhof. [Безухов.]
– Qu'est ce qui me prouvera que vous ne mentez pas? [Кто мне докажет, что вы не лжете?]
– Monseigneur! [Ваше высочество!] – вскрикнул Пьер не обиженным, но умоляющим голосом.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.
В первом взгляде для Даву, приподнявшего только голову от своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только обстоятельство; и, не взяв на совесть дурного поступка, Даву застрелил бы его; но теперь уже он видел в нем человека. Он задумался на мгновение.
– Comment me prouverez vous la verite de ce que vous me dites? [Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?] – сказал Даву холодно.
Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.
– Vous n'etes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.