Ахмад Сирхинди

Ахмад аль-Фаруки Сирхинди
Род деятельности:	Муршид
Место рождения:	Сархинд, Индия

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Ахмад аль-Фаруки Сирхинди (1564—1624) — исламский правовед ханафитского мазхаба, матуридит, обновитель второго тысячелетия, духовный наставник — муршид. Является 24-м духовным звеном в золотой цепи преемственности шейхов тариката Накшбандийя, основатель новой ветви Накшибандийского тариката — муджадидия.

Родился 26 июня 1562 году в селении Сархинд, что между Дели и Лахором, современная Индия. Его называли Фаруком, потому что он был из рода Умар ибн аль-Хаттаба. Но он больше известен как «Муджаддид альфи сани» (Обновитель второго тысячелетия). Также его назвали имамом Раббани, то есть «божественный имам» — в связи с тем, что он был непререкаемым^{[уточнить]} авторитетом в мусульманском богословии.

Будучи ещё маленьким мальчиком, он начал постигать науки — как у отца, который был тарикатским Шейхом, так и у других мусульманских ученых. От отца он научился арабскому языку и основным исламским дисциплинам. Ещё в детстве он полностью выучил Коран наизусть. После чего поступил на учёбу к Камаледдину Кашмири, у которого учился точным и гуманитарным наукам, к Ибн аль-Хаджару аль-Мекки и Абдуррахману бин Фихр аль-Мекки, у которых учился хадисам, и Бахлюлю Бадахшани, который преподавал ему фикх, тафсир и другие исламские науки.

В 1579 году в возрасте 17 лет получил разрешение от своего отца наставлять мюридов и становится шейхом Кадирийского, Сухревердийского, Чиштийского тариката. После этого Имам Раббани стал проявлять интерес к Накшбандийскому тарикату. После смерти отца он вместе с паломниками покидает родные места. Вернувшись из хаджа в Дели, он примкнул к Мухаммаду Баки Биллях. Под наставничеством шейха Мухаммада аль-Бакий он прошел^{[уточнить]} Накшбандийский тарикат за 2 месяца, после этого он получил разрешение на наставление мюридов по этому тарикату.

Ахмад Раббани покинул этот мир 17 числа месяца Сафар 1034/1624 года в селе Сарханд, где он и родился, в возрасте 63 лет.

Внешность

Он был высокого роста, с золотистой кожей. Лицо имел чуть округлое, брови — черные, в форме полумесяца. У него были черные глаза с очень белыми белками. Взгляд его был живым и пронзительным. У него был острый нос и алые узкие губы. Рот его был небольшой, а зубы — ровные и блестящие, словно жемчужины. Борода его была густой и широкой.

Распространение ислама в Индии и Пакистане

Во время правления императора Акбара, одного из представителей правящей династии Великих Моголов, мусульманская община Индо-Пакистана переживала период смуты и неопределённости. Она оказалась под серьёзной угрозой полной утраты религиозной самобытности вследствие политики императора Акбара, направленной на умиротворение индуистов. Краткий перечень антиисламских указов, изданных императором Акбаром:

• Император, желая угодить индуистам, женился на женщине индуистского вероисповедания, такой брак по исламу запрещен так как индуисты — кяфиры.
• Пытался объединить индуистскую веру, ислам и христианство. Следует отметить, что Император Акбар поощрял не суннитский, а шиитский ислам.
• Попросил Махдума аль-Мулька, дать фетву, что хадж в Мекку больше необязателен и более того, этот обряд вреден.
• Кади Хан Бадахшани вынес фетву, обосновывающую необходимость совершать земной поклон перед императором Акбаром.
• Культ непогрешимости императора.
• Потребовал от всех открыто использовать новую формулу вероисповедания «Нет бога, кроме Аллаха, и Акбар — халиф Аллаха»
• Вино объявлено разрешенным.
• Свинина объявлена разрешенной.
• Джизья была отменена и объявлена незаконной
• Свиней и собак стали рассматривать как земное проявление Аллаха.
• Обязательная пятикратная молитва и пост были отменены.
• Мусульманский календарь был заменён на новый: были введены названия месяцев Иляхийского календаря.
• Уголовным преступлением стало называть детей именами Ахмад, Мухаммад и Мустафа.
• Мечети и молельные места мусульман были превращены в беседки и караульные помещения.

Имам Раббани первым выступил против Акбар Шаха. Верховный судья провинции Джайнпура мулла Мухаммад Язди взял на себя руководство сопротивления политике императора и издал фетву, объявившую императора вероотступником и вменившую мусульманам в обязанность вести против императора священную войну (джихад). Мулла Мухаммад Язди был убит.

В начале шейх Ахмад Сирхинди отправил императору Акбару, находившемуся тогда в Акре, послание, в котором потребовал от него отказаться от нового вероучения, ибо это вероучение — определённо антиисламское. Но император не обратил внимания на это послание и упорствовал в осуществлении нововведений. И Ахмад Сирхинди решил начать борьбу со всем тем, что служило опорой императора Акбара. Он организовал группы из наиболее сильных последователей и учеников, обязав их проповедовать «чистый ислам», делая особый упор на требовании следовать Корану и сунне. После смерти Акбара и восшествия на престол императора Джахангира, шейх Ахмад Сирхинди организовал широкое движение и начал борьбу против всех антиисламских нововведений и обрядов, которые распространились в мусульманской общине.

Когда реформы шейха Ахмада Сирхинди стали притягательны для мусульманских масс и его популярность начала расти день ото дня, противники шейха, испытывающие зависть к его огромной известности, стали плести против него интриги.

Правитель Джахангир решил применить меры против шейха. Император распорядился заключить шейха в крепость Гвалор, где последний пробыл в качестве узника два года.

Заключение под стражу вызвало волнение среди его последователей и учеников, которые подняли восстание. Один из сторонников шейха — Махабат-хан со своим войском взял под контроль Индию и отправил самого императора Джахангира в местечко Джалум. Находясь в «ссылке», император Джахангир признал свою ошибку, выразил глубокое сожаление и распорядился освободить шейха Ахмада Сирхинди с оказанием ему почестей.

Император Джахангир пожелал увидеться с шейхом и хотел, чтобы последний оставался с ним какое-то время в качестве его личного гостя.

Но шейх заявил, что откажется от приглашения, если не будут выполнены некоторые его условия:

• Во-первых, император должен упразднить обычай земного поклона перед ним;
• во-вторых, все разрушенные мечети должны быть восстановлены;
• в-третьих, все указы, запрещающие деятельность забойщиков коров, должны быть отменены;
• в-четвёртых, судьи (кади), муфтии и цензоры должны быть вновь назначены на свои должности, чтобы претворять в жизнь кодекс мусульманских законов;
• в-пятых, должна быть восстановлена подушная подать (джизья);
• в-шестых, все вредные нововведения в религии должны быть упразднены, а законы Шариата должны, наоборот, претворяться в жизнь;
• в-седьмых, все заключённые в тюрьмы и сосланные в изгнание за свои убеждения должны получить возможность вернуться домой.

Император Джахангир принял все эти условия и встретил шейха с великими почестями. Это было большим триумфом шейха Ахмада Сирхинди в его борьбе против ереси Акбара и антиисламских нововведений. За это выдающееся достижение он получил почётное прозвище «Муджаддид альф-и сани» (Обновитель второго тысячелетия), то есть человек, который возродил ислам во втором тысячелетии хиджры.

Под влиянием шейха Ахмада Сирхинди император Джахангир принял ислам. Он провёл свою жизнь в соответствие с устоями ислама, упразднил все антиисламские указы и принял решение оказывать всяческое содействие мусульманской религии.

Его жизнь, прошедшая в такой борьбе, призыве и духовном наставничестве. Могила его находится в городе Серхинде, что означает «Граница Индии».

Суфизм

Имам Раббани являлся шейхом Кадирийского, Сухревердийского, Чиштийского, Кубравийского тариката. Но больше всего он известен как шейх Накшбандийского тариката. Имам Раббани, напоминая о том, что родоначальником Накшибандийского пути является Абу Бакр, говорил, что духовная связь этого пути превосходит все другие связи. Так как это особая связь, восходящая к самому Абу Бакру. Другой особенностью тариката Накшибандийя является то, что конечное искомое для других тарикатов в нём поставлено в начале пути. Так как Шах Накшибанд сказал: «Мы поставили конечное в начало». Конечной целью в тарикате является достижение Господа, и это достижение имеет различные уровни. Приверженцы тариката Накшибандийя ещё в самом начале своего пути наделяются благом достижения Господа.

Я увидел Пророка. Он написал мне иджазат (разрешение) сказав: «Я не писал иджазат, подобный этому, никому после своих сподвижников»

Именно после него тарикат Накшбандия стал называться Муджадидия из-за его почётного прозвище «Муджаддид альфи сани» (Обновитель второго тысячелетия). Его мурдишом стал Мухаммад аль-Бакий.

Знакомство с Мухаммадом аль-Бакий

С шейхом Мухаммадом Баки Биллях, от которого он узнает о Накшибандийском пути, Имам Раббани познакомился в Дели. Встреча этих двух великих людей — Мухаммада Баки Билляха, посланного Хаджеги Мухаммадом Имканаги для наставления Имама Раббани, и самого Имама Раббани была подобна слиянию двух морей. Через два месяца Имам Раббани, благодаря его превосходным способностям, проходит при шейхе весь путь духовного становления. Имам Раббани начал свой путь духовного становления с разновидности поминания, именуемого «ляфза джалял», после чего, пройдя через гайбет, фена, джамг, сахв и секр, он достигает уровня «мушахада». В состоянии мушахада он начинает воспринимать каждую частичку из созданного мира как окно, через которое виден Всевышний Аллах. Затем он начинает видеть Всевышнего Аллаха в каждой частичке своего естества. И он видит Творца в слиянии с мирозданием, а не отдельно, не снаружи и не внутри него, затем начинает воспринимать Всевышнего Аллаха вне связи со вселенной, но непостижимым образом воздействующим на неё. Созерцаемая связь есть проявление сыфата Аллаха «ат-Таквин» (Творец). После того как он изложил свои ощущения шейху, тот дал ему разрешение на духовное наставничество.

Золотая цепь преемственности Накшбандийского тариката до Имама Раббани

• Пророк Мухаммад
• Абу Бакр Ас-Сыддик
• Салман аль-Фариси
• Касим ибн Мухаммад
• Джафар ас-Садик
• Абу Язид Бистами
• Абуль-Хасан аль-Харкани
• Абу Али Фармади
• Юсуф Хамдани
• Абдул-Халик Гидждувани
• Ходжа Ариф Ревгари
• Махмуд Фагнави
• Али Рамитани
• Мухаммад Баба Симаси
• Амир Кулаль
• Бахауддин Накшбанди
• Аляуддин Аттар
• Якуб Чарахи
• Убайдулла аль-Ахрари
• Мухаммад Захид
• Дервиш Мухаммад
• Мухаммад Амканаки
• Мухаммад Бакий
• Имам Раббани

Шариат и тарикат

Имам Раббани — шейх сформулировавший и объяснивший суфизм массам. Он объяснил^[где?], что шариат и тарикат — это одно и тоже, и в то, что между ними нет и не было ни разницы, ни различий. Различия между ними существуют лишь при оценке видимыми критериями. Шариат более обобщающ, а тарикат более детален. Шариат можно постигать через доказательства (далиль), а хакикат — только через кашф. Любой тарикат основывается на шариате. Отклонение даже в величиной в волосок невозможно. Тарикат — это наоборот, путь Сунны, почтение Сунны, выполнение Сунны полностью.

Шейх Ахмад Ас-Сархинди объяснил^[где?], что шариат состоит из трёх частей:

• Знания (ильм),
• Деяния (амаль),
• И чистота намерений (ихляс).

И если нет всех трёх частей, не будет и Шариата. Духовное странствие (Тарикат) и его плоды (Хакикат), о которых говорят суфии, — двое слуг Шариата. Они — средство совершенствования третьей части (Шариата) — ихляса. Единственная причина, по которой к ним следует стремиться, — усовершенствование Шариата, кроме которого ничего не нужно. Состояния (халь), экстатические переживания, знания и познание, которого достигает суфий во время этого духовного странствия, — не самоцель пути. Напротив, они — иллюзии и фантазии, которые уводят детей духовного пути в сторону. Цель постижения разных стадий Тариката и Хакиката лишь одна — достичь истинного ихляса. Истина состоит в том, что достичь настоящего ихляса и степени довольства можно, лишь обретя эти состояния и пройдя через экстатические переживания.

Он говорил, что мюрид в его привязанности к шейху должен быть «Подобен трупу в руках омывающего». Он считал, что любовь требует быть благодарным и переносить трудности. Поэтому на этом пути необходимы обездоленность, тяготы и страдания. Так как каждый любящий желает видеть своего любимого отрезанным и оторванным от всех и всего. В этом макаме покой находится в полном отсутствии покоя, решение — в полном отсутствии решения, счастье — в полном отсутствии счастья. В этом макаме выходом является быть благодарным и переносить трудности и не искать путей удовлетворения желаний нафса. И лишь в довольстве тем, что придет от Него, и есть истинное приобретение. Обрести совершенство на пути духовного развития возможно лишь через достижение фена. Согласно Имама Раббани, постичь фена можно лишь через понимание тайны аята «умереть до прихода смерти». В противном случае, человек просто не мог избавить своё сердце от мирских идолов, а себя — от поклонения страстям своей души. Говорится, что современник Имама Раббани — Абдульхаким Сиялкути не признавал его авторитета. Однажды во сне он увидел Имама Раббани, который прочитал ему аят: «Скажи: „Аллах“. Потом оставь их в омуте, в котором забавляться им весело». (Коран, аль-Анам, 6/91). В процессе осознания этого аята в сердце шейха Абдульхакима просыпается любовь и тяготение к Истине. Со словами: «Аллах», «Аллах» в сердце он проснулся. И, проснувшись, он продолжал этот зикр. После чего сразу направился к Имаму Раббани и примыкнул к нему. Есть мнение, что это именно он присвоил Имаму Раббани титул Муджаддид альфи сани.

Близость к Аллаху через фена, бака, сулюк и джазб называется «праведническое познание». Аулия были облагодетельствованы такими познаниями. Познание, которым были удостоены сахабы Досточтимого Пророка через его сохбеты, называется «пророческое познание». Пророческое познание достигается путём подчинения и наследования. В этом виде познания отсутствуют фена, бака, сулюк и джазб, и этот вид познания стоит выше праведнического. Так как пророческое познание — истинное, а праведническое познание, по сравнению с ним, подобно лишь тени. Для достижения праведнического познания считается необходимым началом фена, бака, сулюк и джазб. Однако если путь начинается с пророческого познания, то нет необходимости в каком-либо начале. Сахабы Пророка Мухаммада шли по этой дороге.

Нововведения

Имам Раббани был непримирим к нововведениям в исламе, так как каждый бидгат означает забвение одной сунны Досточтимого Пророка. Объясняя то, как нововведение становится причиной забвения сунны, приводил следующий пример: «Некоторые шейхи, опуская конец своей чалмы на левую сторону, считают это благим. Тогда как сунной является опускание конца чалмы на спину посередине. Поэтому тот, кто опускает конец своей чалмы за левое плечо, способствует забвению сунны». Говоря о более глубоком новшестве, он приводил в пример произнесение намерения перед намазом. Согласно сунны, перед намазом намерение вслух не повторяется. Некоторые ученые сказали, что намерение можно произнести вслух для того, чтобы помочь сердцу. Некоторые же утверждали, что для намаза достаточно намерения, произнесенного вслух. Имам Раббани говорил, что считать достаточным для намаза произнесение намерения вслух — это нововведение, последствием которого является невыполнение фарда, так как фардом намаза является совершение намерения пробужденным сердцем. Считать достаточным лишь произнесение намерения вслух есть невыполнение фарда.

Имам Раббани об имаме Махди и пророке Исе

Имам Раббани говорит: «Выход Махди произойдет в начале века (согласно хиджре)! Сейчас же прошло 28 лет (это было написано в 1028 г. по хиджре). И человек о котором вы говорите не может быть Махди!» (Мактубат том 2 письмо № 68 стр.118) Имам Раббани утверждает, что по прошествии первой четверти с начала века хиджры имам Махди уже не может выйти. Имам Махди будет из Накшбандийского тариката. Имам Раббани сказал: «Мой тарикат просуществует до самого Судного Дня посредством моих духовных наследников, и имам Махди будет в этом тарикате». А пророк Иса будет выносить свой иджтихад, но этот иджтихад будет совпадать с ханафитским мазхабом.

Имам Раббани: «Лучший из учёных, которые безукоризненно следовали Сунне - это «Имамуль Агзам» (величайший имам) - Абу Ханифа Нуаман».

Вахдат аль-вуджуд и Вахдат аш-Шухуд

Имама Раббани объясненил идею вахдат ал-вуджуд, через принцип «Вахдат аш-шухуд». Представление в вахдат ал-вуджуд о том, что «Он есть все сущее», он, перефразировал как «Все сущее — от Него», объяснил, что Сущность Аллаха существует отдельно от созданного, но созданное подобно лишь тени Аллаха. Поэтому вахдат аш-шухуд, которое подразумевает «Созерцание в созданном Аллаха», есть более высокое понимание вахдат ал-вуджуд.

Имам Раббани говоря о шейхе Ибн Араби говорил, что тот застрял на макаме Вахдат-и Вуджуд и если бы он был рядом он бы его вытащил, ведь имам Раббани прошел этот макам.

Талибан — традиция Имама Раббани

Известно, что движение талибан это чисто суфийское, ханафитское, матуридитское сообщество. Большинство примкнувших к движению «Талибан» мулл являются суфиями тариката Накшбандийя, который талибы называют не иначе как при помощи эпитетов «высочайший» и «благородный». К имени же одного из выдающихся представителей этого суфийского ордена — братства в XVII веке — а это не кто иной, как Ахмад Сирхинди — добавляются слова «потрясатель мира ислама». Вообще, моральным руководством для «Талибан», легшим в основу идеологической пропаганды, стал труд Сирхинди «Карнамехайи джихад» («Программа джихада»).

Книги

• «Мактубат Раббани» — собрание писем, состоит из трех томов. Не все знают, что мактубат в оригинале был написан на фарси. На арабский язык его перевел известный татарский ученый, историк, теолог и общественный деятель — Мухаммад Мурад Рамзи аль-Казани аль-Мензиляви.

Махмуд Устаосманоглу аль-Уфи: «В момент оставшийся без «Мактубата», прерывается фейз (свет познания Аллаха)».

• «Исбатун Нубувва» — написана на (на фарси), позднее переведена на арабском языке и издана 19 в. в Каире. Позже из арабского текста (возможно персидского) она Гулямом Мустафа Ханом переведена на урду и напечатана в Карачи 1963 году. В книге разбираются вопросы касающиеся пророчества. Она так же частично была напечатана на турецком языке под названием «Peygamberlik nedir».
• «Рисале-и Мабда валь Маад» — написано на фарси. Разбираются вопросы марифата. Последнее издание вышло в 1388 по хиджри в Карачи, в книге вместе с оригиналом на фарси присутствует перевод на урду.
• «Радд-и Равафид» — отстаивание идей Ахли сунны (на фарси). Эти темы также можно найти в Мактубате 180 и 202 письмах. Так же была переведена с фарси на урду Гулямом Мустафой Ханом и выпущена на двух языках в 1964 году в Карачи.
• «Рисале-и Тахлилия» — написана на фарси. Ее перевод на арабском языке, издана в 1983 году в городе Лахор и Карачи.
• «Шарх-и Рубайиат-и Абдульбакы» — комментарии на рубаи написанные его шейхом Мухаммадом Бакыбилляхом (на фарси).
• «Маариф-и Лядуние» — написана на фарси, разделена на главы которые Имам Раббани назвал марифатом. Книга состоит из 41 марифата.
• «Мукашафат-и Айние» — состоит из личных писем на особенные темы(на фарси). Была собрана после смерти имама Раббани Мавляной Мухамадом Кышми в 1051 по хиджре.
• «Таликат Аляль Аварифуль Маариф»
• «Адабуль Муридин» — книга об воспитании, нравственности и культуры мюрида(на фарси).
• «Хатми Хаджеган»(на фарси)

Литература

• Антонова К. А. «Очерки общественных отношений и политического строя Могольской Индии времён Акбара (1556—1605)», Москва 1952
• Qureshi J.H. «The Muslim community of the Indo-Pakistan subcontinent (610—1947)», Hague 1962.

Отрывок, характеризующий Ахмад Сирхинди

«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.
Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с недокусанным кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего.
– Ничего. Подай книгу, – сказал проезжающий. Слуга подал книгу, которая показалась Пьеру духовною, и проезжающий углубился в чтение. Пьер смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив закрыл ее и, опять закрыв глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее положение. Пьер смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл глаза и уставил свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.
Пьер чувствовал себя смущенным и хотел отклониться от этого взгляда, но блестящие, старческие глаза неотразимо притягивали его к себе.


– Имею удовольствие говорить с графом Безухим, ежели я не ошибаюсь, – сказал проезжающий неторопливо и громко. Пьер молча, вопросительно смотрел через очки на своего собеседника.
– Я слышал про вас, – продолжал проезжающий, – и про постигшее вас, государь мой, несчастье. – Он как бы подчеркнул последнее слово, как будто он сказал: «да, несчастье, как вы ни называйте, я знаю, что то, что случилось с вами в Москве, было несчастье». – Весьма сожалею о том, государь мой.
Пьер покраснел и, поспешно спустив ноги с постели, нагнулся к старику, неестественно и робко улыбаясь.
– Я не из любопытства упомянул вам об этом, государь мой, но по более важным причинам. – Он помолчал, не выпуская Пьера из своего взгляда, и подвинулся на диване, приглашая этим жестом Пьера сесть подле себя. Пьеру неприятно было вступать в разговор с этим стариком, но он, невольно покоряясь ему, подошел и сел подле него.
– Вы несчастливы, государь мой, – продолжал он. – Вы молоды, я стар. Я бы желал по мере моих сил помочь вам.
– Ах, да, – с неестественной улыбкой сказал Пьер. – Очень вам благодарен… Вы откуда изволите проезжать? – Лицо проезжающего было не ласково, даже холодно и строго, но несмотря на то, и речь и лицо нового знакомца неотразимо привлекательно действовали на Пьера.
– Но если по каким либо причинам вам неприятен разговор со мною, – сказал старик, – то вы так и скажите, государь мой. – И он вдруг улыбнулся неожиданно, отечески нежной улыбкой.
– Ах нет, совсем нет, напротив, я очень рад познакомиться с вами, – сказал Пьер, и, взглянув еще раз на руки нового знакомца, ближе рассмотрел перстень. Он увидал на нем Адамову голову, знак масонства.
– Позвольте мне спросить, – сказал он. – Вы масон?
– Да, я принадлежу к братству свободных каменьщиков, сказал проезжий, все глубже и глубже вглядываясь в глаза Пьеру. – И от себя и от их имени протягиваю вам братскую руку.
– Я боюсь, – сказал Пьер, улыбаясь и колеблясь между доверием, внушаемым ему личностью масона, и привычкой насмешки над верованиями масонов, – я боюсь, что я очень далек от пониманья, как это сказать, я боюсь, что мой образ мыслей насчет всего мироздания так противоположен вашему, что мы не поймем друг друга.
– Мне известен ваш образ мыслей, – сказал масон, – и тот ваш образ мыслей, о котором вы говорите, и который вам кажется произведением вашего мысленного труда, есть образ мыслей большинства людей, есть однообразный плод гордости, лени и невежества. Извините меня, государь мой, ежели бы я не знал его, я бы не заговорил с вами. Ваш образ мыслей есть печальное заблуждение.
– Точно так же, как я могу предполагать, что и вы находитесь в заблуждении, – сказал Пьер, слабо улыбаясь.
– Я никогда не посмею сказать, что я знаю истину, – сказал масон, всё более и более поражая Пьера своею определенностью и твердостью речи. – Никто один не может достигнуть до истины; только камень за камнем, с участием всех, миллионами поколений, от праотца Адама и до нашего времени, воздвигается тот храм, который должен быть достойным жилищем Великого Бога, – сказал масон и закрыл глаза.
– Я должен вам сказать, я не верю, не… верю в Бога, – с сожалением и усилием сказал Пьер, чувствуя необходимость высказать всю правду.
Масон внимательно посмотрел на Пьера и улыбнулся, как улыбнулся бы богач, державший в руках миллионы, бедняку, который бы сказал ему, что нет у него, у бедняка, пяти рублей, могущих сделать его счастие.
– Да, вы не знаете Его, государь мой, – сказал масон. – Вы не можете знать Его. Вы не знаете Его, оттого вы и несчастны.
– Да, да, я несчастен, подтвердил Пьер; – но что ж мне делать?
– Вы не знаете Его, государь мой, и оттого вы очень несчастны. Вы не знаете Его, а Он здесь, Он во мне. Он в моих словах, Он в тебе, и даже в тех кощунствующих речах, которые ты произнес сейчас! – строгим дрожащим голосом сказал масон.
Он помолчал и вздохнул, видимо стараясь успокоиться.
– Ежели бы Его не было, – сказал он тихо, – мы бы с вами не говорили о Нем, государь мой. О чем, о ком мы говорили? Кого ты отрицал? – вдруг сказал он с восторженной строгостью и властью в голосе. – Кто Его выдумал, ежели Его нет? Почему явилось в тебе предположение, что есть такое непонятное существо? Почему ты и весь мир предположили существование такого непостижимого существа, существа всемогущего, вечного и бесконечного во всех своих свойствах?… – Он остановился и долго молчал.
Пьер не мог и не хотел прерывать этого молчания.
– Он есть, но понять Его трудно, – заговорил опять масон, глядя не на лицо Пьера, а перед собою, своими старческими руками, которые от внутреннего волнения не могли оставаться спокойными, перебирая листы книги. – Ежели бы это был человек, в существовании которого ты бы сомневался, я бы привел к тебе этого человека, взял бы его за руку и показал тебе. Но как я, ничтожный смертный, покажу всё всемогущество, всю вечность, всю благость Его тому, кто слеп, или тому, кто закрывает глаза, чтобы не видать, не понимать Его, и не увидать, и не понять всю свою мерзость и порочность? – Он помолчал. – Кто ты? Что ты? Ты мечтаешь о себе, что ты мудрец, потому что ты мог произнести эти кощунственные слова, – сказал он с мрачной и презрительной усмешкой, – а ты глупее и безумнее малого ребенка, который бы, играя частями искусно сделанных часов, осмелился бы говорить, что, потому что он не понимает назначения этих часов, он и не верит в мастера, который их сделал. Познать Его трудно… Мы веками, от праотца Адама и до наших дней, работаем для этого познания и на бесконечность далеки от достижения нашей цели; но в непонимании Его мы видим только нашу слабость и Его величие… – Пьер, с замиранием сердца, блестящими глазами глядя в лицо масона, слушал его, не перебивал, не спрашивал его, а всей душой верил тому, что говорил ему этот чужой человек. Верил ли он тем разумным доводам, которые были в речи масона, или верил, как верят дети интонациям, убежденности и сердечности, которые были в речи масона, дрожанию голоса, которое иногда почти прерывало масона, или этим блестящим, старческим глазам, состарившимся на том же убеждении, или тому спокойствию, твердости и знанию своего назначения, которые светились из всего существа масона, и которые особенно сильно поражали его в сравнении с своей опущенностью и безнадежностью; – но он всей душой желал верить, и верил, и испытывал радостное чувство успокоения, обновления и возвращения к жизни.