Имдинская война

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Имдинская война

Японцы высаживаются в Пусане
Дата

15921598

Место

Корейский полуостров

Причина

экспансионистская политика Тоётоми Хидэёси

Итог

провал японской экспансии

Противники
Япония Чосон
Империя Мин
Командующие
Тоётоми Хидэёси Сонджо
Кванхэгун
Ли Сунсин
Сун Иньчан
Вон Гюн
Силы сторон
242 000 чел. 150 000 чел.
Потери
140 000 чел. более 1 млн чел.
 
Имдинская война
* Осада Пусана (1592)

Имдинская война[1][2][3] (название происходит от наименования 1592 года («имдин») в 60-летнем цикле китайско-корейского календаря[1]), другие названия — Имджинская (согласно системе Концевича), Имчжинская[4] или Японо-корейская война[5] — война на Корейском полуострове в период с 1592 по 1598 годы, включающая два неудачных вторжения японских сил в Корею.

Правитель Японии Тоётоми Хидэёси, объединивший в результате длительной борьбы под своей властью феодальную Японию, вознамерился покорить Китай и поэтому обратился к корейской династии Чосон, чтобы получить помощь, а также разрешение на проход японской армии через территорию Кореи. Однако, после долгих совещаний, просьба была отклонена по причине опасений корейцев относительно опустошений их страны со стороны японцев. Хидэёси, получив отказ, начал формировать войска, и в 1592 году началось вторжение японцев в Корею.





Корея и Китай до войны

В 1392 году корейский генерал Ли Сонге встал во главе переворота с целью свержения короля У из династии Корё и основал новую династию Чосон[6]. Эта династия была признана в Китае и присоединилась к китаецентристской вассальной системе, приняв систему понятий китайской философии, известных как «Небесный мандат», с помощью которых в обществе оправдывалась легитимность правительства[7].

Обе династии — Чосон в Корее и Мин в Китае — имели множество схожих черт: от возникновения в четырнадцатом веке после падения монгольских завоевателей до установления принципов конфуцианства как идеала общества и государства, а также борьба с аналогичными внешними угрозами (такими как кочевники чжурчжэни или японские пираты вокоу)[8]. Внутренне как Китай, так и Корея страдали от раздоров между различными политическими фракциями при дворе государя. Этот фактор будет иметь существенное влияние на решения, принимаемые правительством Кореи до войны и отражаться в мерах, принятых китайским правительством во время неё[9][10].

Подготовка к вторжению

К концу XVI века Тоётоми Хидэёси, следовавшему по стопам своего бывшего господина Оды Нобунаги, удалось на время объединить Японию, что дало стране краткий период мира. Поскольку сам Хидэёси не имел аристократического происхождения и был выходцем из крестьян-асигару, он не мог претендовать на звание сёгуна (яп. 将軍, военный правитель) и потому получил звание меньшей степени — кампаку (яп. 関白, правитель-регент). По этой причине он пытался узаконить своё правление за счет военных триумфов при одновременном снижении зависимости от Императора Японии[11]. Некоторые источники утверждают, что Хидэёси планировал вторжение в Китай, чтобы выполнить миссию Нобунаги[12] , таким образом, снизив риск возможных внутренних бунтов из-за переизбытка самураев и солдат в стране[13]. Историки-рационалисты объясняют это стараниями Хидэёси убрать из Японии потенциально опасных самураев, направив их на штурм мнимого внешнего врага. Другая возможная мотивация Хидэёси заключалась в покорении соседних малых государств (например, Рюкю, Лусона, Тайваня и Кореи)[11]

Существует и другая точка зрения, согласно которой главной причиной начала конфликта было состояние душевного здоровья Хидэёси: его действия начали становиться неадекватными. Действительно, опьянённый своими успехами в завоевании Японии, Хидэёси постепенно выживал из ума: организовал гарем из 300 наложниц, по преимуществу 12—13-летних девушек, пребывал в постоянной паранойе из-за угроз мятежей и заговоров, сгонял сотни тысяч крестьян на строительство ненужных в военном плане крепостей. В конце концов диктатор потерял связь с реальностью и возомнил себя богом войны Хатиманом. Война стала очередной персональной прихотью воинствующего Тоётоми, которому стало слишком тесно в покорённой Японии.

Поражение клана Го-Ходзё в конце 1590 года[14] , в конечном итоге привело страну ко второму этапу «умиротворения»,[15], так как Хидэёси начал подготовку к следующей войне.

Захват островов Сикоку и Кюсю правитель воспринимал как покорение Востока: «Быстрый и грандиозный успех сопровождал моё возвышение, подобно восходящему солнцу, осветив всю землю». По воспоминаниям современников, Тоётоми угрожал завоевать все «четыреста провинций» Китая: «Я соберу могучую армию и вторгнусь в великую Мин». При этом нужно понимать, что размеры Китая воспринимались в те времена Японией весьма неясно.

В начале марта 1591 года даймё из Кюсю закончил строительство укреплений замка в Нагое, который в планах Кодзару[16] был запланирован как центр сбора войск во время похода на Запад[17]. Первым делом он перенёс свою ставку из Осаки на запад, в город Нагоя. В 1592 году Хидэёси направил письмо на Филиппины, требуя дани и обеспечения дипломатической поддержки при отправлении подобных посланий в Корею и Рюкю.

В ходе подготовки к войне, в начале 1586 года корабелы начали строительство 2000 судов[18]. Для того чтобы получить представление о корейских военных, Хидэёси в 1587 году отправил к южным берегам Кореи разведывательную экспедицию из 26 ударных кораблей. Эта атака дала японцам представления об обороноспособности Кореи — они пришли к выводу, что корейская армия является небоеспособной и не готовой к будущим битвам[19]. В русле дипломатии, Хидэёси пытался развивать дружественные отношения с Китаем и помогал в охране торговых путей от пиратов вокоу[20]

Силы участников

Япония

На конец XVI века японское самурайское воинство составляло около полумиллиона человек. Его большая часть осталась без работы благодаря завершению «эпохи воюющих провинций» и объединению Японии. Половина этой огромной армии приняла участие в корейских кампаниях 1592—1597 годов.

Основным оружием самураев были копьё, лук и стрелы. Особое место после битвы при Нагасино (1575) заняло огнестрельное оружие. Японская армия имела в достаточном количестве аркебузы и пушкиК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 3328 дней]. Доспех воина изготавливался из твердой кожи или стали и прикрывал почти всё тело. В дополнение, личная подготовка воина-самурая того времени считалась одной из лучших в мире.

Японская военная тактика заключалась в истощении врага мощной огневой атакой из ружей и пушек, а также дождём стрел. Задача прорыва поредевших рядов противника возлагалась на копейщиков, а добивание отступающих — на конницу.

Слабым местом японцев был флот. Морские бои не играли важной роли в объединении страны. Мощных лодок и опытных моряков практически не было. Единственными надёжными флотоводцами могли стать пираты Внутреннего Японского моря, однако их количество было небольшим, а качество судов невысоким. Испытывая нехватку кораблей и специалистов морского дела, Тоётоми Хидэёси просил португальцев предоставить ему большие галеоны и моряков для завоевания Кореи и Китая. Однако он получил отказ из-за того, что запретил распространять в Японии христианство несколько лет назад. Японцам пришлось строить суда по старым образцам и нанимать команды моряков-новичков.

Корея и Китай

Перед началом войны армия Минского Китая была образцом для корейских войск. В XVI веке она провела ряд успешных кампаний против северо-восточных племен маньчжуров и чжурчжэней. Основной ударной силой китайцев были лучники и конница. На вооружении минских войск были различные средневековые бомбарды и пищали. Доспех был в основном кожаным, ламеллярной конструкции. Китайцы предпочитали дистанционный бой и редко шли в рукопашную. Атаки китайской армии были действенными лишь при условии численного превосходства над противником.

Корейская армия, хотя и напоминала по форме китайскую, была менее боеспособной. Её численность перед началом японских вторжений не превышала 50 тысяч солдат. Корейское войско мучили типично феодальные болезни — внутренние распри и интриги, жертвами которых стало много талантливых полководцев. Поражение в войне с чжурчженями в 1582 году не стало поводом для проведения военной реформы, а наоборот, вызвало репрессии в армии. В результате корейская династия Чосон оказалась практически не готова к войне с Японией.

Но если корейские наземные войска производили впечатление «парадных», этого нельзя было сказать о корейском флоте. Он был закалён в боях с японскими и китайскими пиратами и управлялся искусными полководцами, такими как Ли Сунсин. На вооружении корейского флота было также новейшее оружие того времени — бронированные «корабли-черепахи».

Первая война

В начале 1592 года верховный правитель Японии Хидэёси подготовил для вторжения в Корею 220-тысячную армию и флот в несколько сот кораблей и 9 тысяч человек экипажа. Весной 1592 несколько групп отплыли к берегам Кореи. Первая группа (до 18 тысяч человек на 350 кораблях) 25 мая 1592 года взяла крепости Пусан и Тоннэ. Вторая группа (22 тысячи) с южного побережья двинулась на север. Третья группа (11 тысяч) высадилась в устье р. Нактонган и направилась к перевалу Чорён, где в ожесточённом бою разгромила высланное навстречу захватчикам конное войско прославленного своими победами над чжурчжэнями полководца Син Ипа. Поняв, что войско разгромлено, Син Ип покончил жизнь самоубийством. Вслед за этим высадилась основная группа численностью 80 тысяч человек.

Из-за плохой подготовки корейской армии японцы очень быстро продвигались по стране: уже через 20 дней был занят Сеул, корейские войска потерпели поражение у реки Имдинган и захватчики продвинулись далеко на север. Двор бежал на север, в г. Ыйджу на берегу реки Амноккан, откуда государь Сонджо послал минскому императору мольбу о помощи. Правители Мин не сразу решили оказать помощь Корее — при дворе императора Ваньли сомневались, что это не провокация, так как военачальники и сановники никак не могли поверить, что на разгром Кореи японцам потребовалось всего несколько месяцев.

На северо-востоке японцы, разбив у Хэджончхана конный отряд Ли Гака (около 1000 воинов) — последнюю организованную силу на севере страны, дошли до рубежей провинции Хамгён, где их с восторгом приветствовали покорённые чжурчжэни, протестовавшие против политики насильственной кореизации. Они помогли японскому военачальнику Като Киёмаса захватить двух корейских принцев, направленных государем Сонджо для организации новой армии. Однако продолжение похода войск Като Киёмаса на территорию, где проживали неподконтрольные корейцам чжурчжэни, вызвало ожесточенное сопротивление местного населения. Японцы были блокированы, а затем с большими потерями были вынуждены отступить на корейскую территорию.

Пример провинции Хамгён был нетипичным — в целом, вторжение завоевателей вызвало волну народного протеста, которая переросла в широкомасштабную партизанскую войну. Многие чиновники, попавшие в плен, отказывались служить японцам и принимали мученическую смерть. В организации отпора захватчикам исключительное значение имели блестящие победы корейского флота летом и осенью 1592 года. Командующий флотом Ли Сунсин, объединив морские силы всего южного побережья, нанес ряд сокрушительных поражений численно превосходящему японскому флоту.

В конце 1592 г. из Китая прибыл первый отряд минских войск, потерпевший неудачу при попытке с ходу овладеть Пхеньяном. В феврале 1593 г. китайцы перебросили в Корею большое войско под командованием тиду Ли Жусуна, сына прославленного победами над монголами и чжурчжэнями Нинъюаньского бо Ли Чэнляна. Соединившись с остатками корейских войск в Ыйджу, Ли Жусун разгромил в битве за Пхеньян войска японского военачальника Кониси Юкинага и начал продвижение в сторону Сеула. Неудачный для китайцев бой у станции Пёкчегван дал японцам возможность оторваться от преследования и спешно стянуть войска на территорию юго-восточной провинции Кёнсан, где в их руках находились крепости Тэгу, Ульсан, Тоннэ и Пусан, через которые шло снабжение оккупационной армии с перевалочной базы на острове Цусима.

Поскольку японцы были полностью отрезаны от поддержки с моря, войска подвергались постоянным атакам со стороны партизан, было принято решение о прекращении боевых действий[21]. В середине 1593 года японцы согласились на переговоры с целью выиграть время для подготовки нового наступления.

Мирные переговоры

Переговорный процесс продолжался с 1593 по 1596 год. Корея была фактически лишена участия в нём. Японские и китайские генералы, для которых война на чужой земле никакой выгоды не несла, согласились перехитрить своих правителей и заключить за их спинами мир. Тоётоми Хидэёси получил сообщение, что китайская армия капитулировала, а минский император был проинформирован о тотальном поражении японских войск.

Среди условий мира, которые выдвинул Хидэёси, были передача Японии южной части Корейского полуострова, выдача замуж за японского императора дочери китайского монарха, восстановление торговли и прибытие посольства капитулянтов в его собственную ставку. Со своей стороны минский император требовал от японцев заверений в покорности и признания вассальной зависимости от Китая.

Получив от обоих правителей требования мира, японские генералы составили фальшивую «капитуляционную грамоту Хидэёси», которую отправили китайскому императору. В ней отмечалось, что война в Корее началась только из-за того, что Хидэёси «стремился восстановить торговлю, основанную на признании сюзеренитета Китая». Таким образом, японские послы передавали лишь одно требование своего властителя в искажённом виде. В свою очередь, китайский император, который с удовольствием получил доказательство капитуляции «диких японцев», выдал ярлык «царя Японии» на имя Тоётоми Хидэёси, но торговать не позволил. Своё повеление он отправил посольством в Японию.

В октябре 1596 года послы китайской династии Мин прибыли в резиденцию Тоётоми Хидэёси. Вначале он ласково обходился с ними, однако когда посланцы зачитали текст грамоты своего императора и Хидэёси прозрел, узнав истинную цель их приезда, он страшно разозлился. Организаторы переговоров были избиты им лично. Послы были напуганы и бежали на родину. Разъяренный Хидэёси решил отомстить китайцам и отдал распоряжение о начале нового похода.

Вторая война

Во время наступившего мира среди корейской элиты начали нарастать опасения насчёт влияния Ли Сунсина, который стал народным героем[22]. В результате борьбы придворных клик он был обвинён в нарушении приказа, разжалован в матросы и посажен в тюрьму. Однако он и там времени не терял, начав продумывать новую тактику для войны с японцами. После получения известий о том, что адмирал Ли находится в тюрьме, японцы начали вторжение в Корею.

Новым командующим морских сил стал один из членов взявшей верх при дворе клики — адмирал Вон Гюн. В течение непродолжительного срока, во время которого Вон Гюн находился во главе флота, боеспособность его снизилась. В битве при Чхильчоннян японцы напали на неподготовленные к бою корейские корабли и добились полной победы — весь корейский флот погиб, сам Вон Гюн убит в сражении, вместе с ним погиб талантливый сподвижник адмирала Ли Сунсина адмирал Ли Окки. После этого корейскому королю не оставалось другого выхода, кроме как призвать Ли Сунсина из тюрьмы и назначить его командовать флотом, точнее, тем, что от него осталось.

Ли Сунсин собрал остатки флота южных провинций — всего 13 кораблей типа «пханоксон». С их помощью он сотворил т. н. «чудо при Мённян», одержав победу над огромным японским флотом (называют цифру в 333 корабля), имея в своём распоряжении лишь 13 кораблей[21]. Для этого Ли Сунсин удачно использовал условия навигации у корейских берегов, знание особенностей течений, времени и высоты приливов и отливов. Большая часть японских кораблей была завлечена в узкий пролив и разбита силой течения на прибрежных скалах. Корейцам осталось только добить потерявший боеспособность японский флот.

После смерти Тоётоми Хидэёси дальнейшее продолжение войны стало для японцев бессмысленным, и к концу 1598 года японская экспедиционная армия была эвакуирована на родину. Ли Сунсин, соединив свой флот с минским флотом под командованием адмирала Чэнь Линя, атаковал отступающих японцев и одержал над ними крупную победу в бухте Норянчжин. Однако в конце боя Ли Сунсин был смертельно ранен шальной пулей. Умирая, он попросил своего племянника Ли Буна скрыть свою смерть, чтобы не деморализовать соратников. Остатки японского флота ушли на Цусиму.

Нормализация отношений

Вопросы мира легли на плечи фактического преемника Тоётоми Хидэёси — сёгуна Токугавы Иэясу. Он поручил это дело роду Со, властителю острова Цусима. Последний искусно сыграл на корейском восприятии японцев как «варваров» и объяснил причины войны недоразвитостью собственного народа и его культуры. Князь Со даже договорился о регулярных «культуртрегерских» миссиях корейских художников в Японию и восстановлении торговли. Корейцы, чувствуя себя победителями над японской армией и японской культурой, согласились на эти условия.

Мир с династией Чосон был заключён в 1607 году. С тех пор на протяжении 250 лет корейские миссии посещали Японские острова около 27 раз. Для корейской стороны это были «культуртрегерские мирные рейды», которые утверждали материальное и духовное превосходство корейцев над японскими соседями. Но японский сёгунат использовал эти миссии для укрепления собственного авторитета, трактуя события японскому населению таким образом, что власть сёгунов якобы простирается даже на Корею, жители которой прибывают поклониться им.

Нормализации отношении Японии с империей Мин не произошло. Последняя через несколько десятилетий была уничтожена новой династией Цин, которая также не имела официальных контактов с Японией, хотя торговала с ней.

Последствия

Корея

Хотя корейцы вышли формальными победителями из войны, боевые действия нанесли наибольший вред именно их земле. Население сократилось наполовину. Корею постиг великий голод, который унёс около 20 тысяч жизней. Война нанесла серьёзный ущерб Корее не только в экономическом и демографическом плане, но и в культурном, поскольку многие исторические памятники и записи были уничтожены вместе с императорскими дворцами в Сеуле.

Война также оставила отпечаток на сознании корейцев. Японцы отныне воспринимались не только как «варвары», а как потенциальные агрессоры. Японским купцам разрешалось торговать только в их фактории в Пусане. Японские посольства не пускали в столицу. Такое отношение к Японии ещё сильнее укоренилось в Корее после её аннексии в 1910 году. Этот негативный образ японцев сохраняется даже по сегодняшний день[23].

В противоположность этому, в среде корейских правящих кругов закрепился образ «китайцев-освободителей». Он повлиял на дальнейшую политику династии Чосон, которая усилила курс на вассализацию собственной страны от Китая. Эта мощная прокитайская политическая группа ратовала за усиление связей с Цинским Китаем в XVIII-XIX веках.

Ли Сунсин был признан героем в Китае и Корее и глубоко почитается в Японии[22].

Япония

Вторжение в Корею японцам почти ничего не принесло, кроме больших человеческих и материальных потерь. В результате неудачи в Японии резко упало влияние Тоётоми Хидэёси, вследствие чего его род потерял титул кампаку. Место правителя страны занял Токугава Иэясу, который смог избежать мобилизации и накопить силы для захвата власти в стране. Именно род Токугава стал основателем сёгуната, который правил Японией более 250 лет.

В то же время, отступая, японцы захватили с собой ряд корейских учёных-конфуцианцев и мастеров по производству фарфора[24] и книгопечатанию. Они оказали влияние на развитие японской философской мысли («бусидо») и прикладных искусств, а также японского фарфора и его росписи.

Во всём регионе было положено начало формированию образа «японца-агрессора», который актуален и сегодняК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 3168 дней].

Минский Китай

Корейская кампания китайцев стала их последней успешной внешнеполитической операцией. В начале XVII века истощённые походами финансы страны вызвали упадок экономики, что, в свою очередь, негативно повлияло на боеспособность армии. Слабостью Китая воспользовались его северные соседи — кочевники маньчжуры, которые в 1644 году уничтожили Мин и основали новую династию Цин.

Историческая параллель

По хронологии, размаху операции и степени задействования флота Имдинская война в значительной степени соответствует Англо-испанской войне 1585—1604 гг., однако на Западе она остаётся значительно менее известным историческим событием, которое затмили успехи последующей модернизации Японии.

Напишите отзыв о статье "Имдинская война"

Литература

  • Тёрнбулл Стивен. Глава X. Корейская война Хидэёси // [militera.lib.ru/h/turnbull/10.html Самураи. Военная история] = The Samurai. A Military History. — СПб: Евразия, 1999. — 430 с.
  • [annales.info/china/korea/perlin.htm Перлин Б. Из истории дальневосточного средневековья (Японо-корейская война XVI века)] // Исторический журнал. 1941. № 4.
  • Примечания

    1. 1 2 Имдинская война — статья из Большой советской энциклопедии.
    2. [sengoku.ru/archive/library/readingroom/240001.htm Ли Чен Вон. Имдинская отечественная война 1592-98 гг. — Пхеньян: Департамент культурной связи с заграницей министерства культуры и пропаганды КНДР, 1953]
    3. [enc-dic.com/enc_sie/Imdinskaja-vona-14432/ Имдинская Война] // Советская историческая энциклопедия
    4. Курбанов, Сергей Олегович «История Кореи с древности до начала XXI века». СПб.: Изд-во С.-Петерб ун-та, 2009. — 680 с. ISBN 978-5-288-04852-4
    5. [interpretive.ru/dictionary/408/word/japono-koreiskaja-voina-1592-1598-gody Японо-корейская война (1592—1598 годы)] // Б. Соколов. «Сто великих войн», 2001 г
    6. Jang, 1998:123-132.
    7. Rockstein, 1993:7.
    8. Turnbull, 2002:11.
    9. Swope, 2002:771
    10. Turnbull, 2002:13.
    11. 1 2 Arano, 2005:206.
    12. [www.wsu.edu/~dee/TOKJAPAN/TOYOTOMI.HTM Toyotomi Hideyoshi (1536–1598)](недоступная ссылка — история). [web.archive.org/19991113072655/www.wsu.edu/~dee/TOKJAPAN/TOYOTOMI.HTM Архивировано из первоисточника 13 ноября 1999].
    13. Coyner, Tom [times.hankooki.com/lpage/biz/200607/kt2006071120020911910.htm Why Are Koreans So Against Japanese?: A Brief History Lesson Helps Foreign Investors Do Business] (11 июля 2006). [www.webcitation.org/69gzaH9yZ Архивировано из первоисточника 5 августа 2012].
    14. [www.japan-guide.com/e/e2123.html Azuchi-Momoyama Period (1573–1603)]. [www.webcitation.org/69gzasVxU Архивировано из первоисточника 5 августа 2012].
    15. [www.nakasendoway.com/g127.xhtml Toyotomi Hideyoshi](недоступная ссылка — история).
    16. Прозвище, данное Хидэёси его господином Ода Нобунага, которое означает «маленькая обезьянка», потому что он из-за своих черт лица и тощего вида напоминал обезьяну
    17. Rockstein, 1993:37.
    18. Rockstein, 1993:38.
    19. Swope, 2005:21.
    20. [www.japan-101.com/history/toyotomi_hideyoshi.htm Toyotomi Hideyoshi - Japanese general who united Japan]. [www.webcitation.org/69gzbIu3R Архивировано из первоисточника 5 августа 2012].
    21. 1 2 [web.archive.org/web/20041013091932/www.geocities.com/yi_sun_shin_adm/yisunshin.html] (недоступная ссылка — историякопия)
    22. 1 2 [www.koreanhero.net/en/AboutYiSunsin.htm Yi Sun-shin Home]
    23. [slon.ru/world/skolko_i_chego_dolzhny_drug_drugu_yaponiya_i_koreya-1028603.xhtml Сколько и чего должны друг другу Япония и Корея]
    24. [vz.ru/news/2009/10/29/343152.html СМИ КНДР обвинили Японию в краже традиций производства фарфора]

    Ссылки

    • Имдинская война — статья из Большой советской энциклопедии.
    • [interpretive.ru/dictionary/408/word/japono-koreiskaja-voina-1592-1598-gody Японо-корейская война (1592—1598 годы)] // Б. Соколов. «Сто великих войн», 2001 г
    • [sengoku.ru/archive/library/readingroom/240001.htm Ли Чен Вон. Имдинская отечественная война 1592-98 гг. — Пхеньян: Департамент культурной связи с заграницей министерства культуры и пропаганды КНДР, 1953]
    •  (яп.) [kotobank.jp/word/文禄・慶長の役 文禄・慶長の役]『日本大百科全書(ニッポニカ)』小学館、1984〜1994年 (Война годов Бунроку и Кэйтё // Энциклопедия Ниппоника. — Сёгакукан, 1984—1994.)

    См. также

    Отрывок, характеризующий Имдинская война

    Борис Друбецкой, en garcon (холостяком), как он говорил, оставив свою жену в Москве, был также на этом бале и, хотя не генерал адъютант, был участником на большую сумму в подписке для бала. Борис теперь был богатый человек, далеко ушедший в почестях, уже не искавший покровительства, а на ровной ноге стоявший с высшими из своих сверстников.
    В двенадцать часов ночи еще танцевали. Элен, не имевшая достойного кавалера, сама предложила мазурку Борису. Они сидели в третьей паре. Борис, хладнокровно поглядывая на блестящие обнаженные плечи Элен, выступавшие из темного газового с золотом платья, рассказывал про старых знакомых и вместе с тем, незаметно для самого себя и для других, ни на секунду не переставал наблюдать государя, находившегося в той же зале. Государь не танцевал; он стоял в дверях и останавливал то тех, то других теми ласковыми словами, которые он один только умел говорить.
    При начале мазурки Борис видел, что генерал адъютант Балашев, одно из ближайших лиц к государю, подошел к нему и непридворно остановился близко от государя, говорившего с польской дамой. Поговорив с дамой, государь взглянул вопросительно и, видно, поняв, что Балашев поступил так только потому, что на то были важные причины, слегка кивнул даме и обратился к Балашеву. Только что Балашев начал говорить, как удивление выразилось на лице государя. Он взял под руку Балашева и пошел с ним через залу, бессознательно для себя расчищая с обеих сторон сажени на три широкую дорогу сторонившихся перед ним. Борис заметил взволнованное лицо Аракчеева, в то время как государь пошел с Балашевым. Аракчеев, исподлобья глядя на государя и посапывая красным носом, выдвинулся из толпы, как бы ожидая, что государь обратится к нему. (Борис понял, что Аракчеев завидует Балашеву и недоволен тем, что какая то, очевидно, важная, новость не через него передана государю.)
    Но государь с Балашевым прошли, не замечая Аракчеева, через выходную дверь в освещенный сад. Аракчеев, придерживая шпагу и злобно оглядываясь вокруг себя, прошел шагах в двадцати за ними.
    Пока Борис продолжал делать фигуры мазурки, его не переставала мучить мысль о том, какую новость привез Балашев и каким бы образом узнать ее прежде других.
    В фигуре, где ему надо было выбирать дам, шепнув Элен, что он хочет взять графиню Потоцкую, которая, кажется, вышла на балкон, он, скользя ногами по паркету, выбежал в выходную дверь в сад и, заметив входящего с Балашевым на террасу государя, приостановился. Государь с Балашевым направлялись к двери. Борис, заторопившись, как будто не успев отодвинуться, почтительно прижался к притолоке и нагнул голову.
    Государь с волнением лично оскорбленного человека договаривал следующие слова:
    – Без объявления войны вступить в Россию. Я помирюсь только тогда, когда ни одного вооруженного неприятеля не останется на моей земле, – сказал он. Как показалось Борису, государю приятно было высказать эти слова: он был доволен формой выражения своей мысли, но был недоволен тем, что Борис услыхал их.
    – Чтоб никто ничего не знал! – прибавил государь, нахмурившись. Борис понял, что это относилось к нему, и, закрыв глаза, слегка наклонил голову. Государь опять вошел в залу и еще около получаса пробыл на бале.
    Борис первый узнал известие о переходе французскими войсками Немана и благодаря этому имел случай показать некоторым важным лицам, что многое, скрытое от других, бывает ему известно, и через то имел случай подняться выше во мнении этих особ.

    Неожиданное известие о переходе французами Немана было особенно неожиданно после месяца несбывавшегося ожидания, и на бале! Государь, в первую минуту получения известия, под влиянием возмущения и оскорбления, нашел то, сделавшееся потом знаменитым, изречение, которое самому понравилось ему и выражало вполне его чувства. Возвратившись домой с бала, государь в два часа ночи послал за секретарем Шишковым и велел написать приказ войскам и рескрипт к фельдмаршалу князю Салтыкову, в котором он непременно требовал, чтобы были помещены слова о том, что он не помирится до тех пор, пока хотя один вооруженный француз останется на русской земле.
    На другой день было написано следующее письмо к Наполеону.
    «Monsieur mon frere. J'ai appris hier que malgre la loyaute avec laquelle j'ai maintenu mes engagements envers Votre Majeste, ses troupes ont franchis les frontieres de la Russie, et je recois a l'instant de Petersbourg une note par laquelle le comte Lauriston, pour cause de cette agression, annonce que Votre Majeste s'est consideree comme en etat de guerre avec moi des le moment ou le prince Kourakine a fait la demande de ses passeports. Les motifs sur lesquels le duc de Bassano fondait son refus de les lui delivrer, n'auraient jamais pu me faire supposer que cette demarche servirait jamais de pretexte a l'agression. En effet cet ambassadeur n'y a jamais ete autorise comme il l'a declare lui meme, et aussitot que j'en fus informe, je lui ai fait connaitre combien je le desapprouvais en lui donnant l'ordre de rester a son poste. Si Votre Majeste n'est pas intentionnee de verser le sang de nos peuples pour un malentendu de ce genre et qu'elle consente a retirer ses troupes du territoire russe, je regarderai ce qui s'est passe comme non avenu, et un accommodement entre nous sera possible. Dans le cas contraire, Votre Majeste, je me verrai force de repousser une attaque que rien n'a provoquee de ma part. Il depend encore de Votre Majeste d'eviter a l'humanite les calamites d'une nouvelle guerre.
    Je suis, etc.
    (signe) Alexandre».
    [«Государь брат мой! Вчера дошло до меня, что, несмотря на прямодушие, с которым соблюдал я мои обязательства в отношении к Вашему Императорскому Величеству, войска Ваши перешли русские границы, и только лишь теперь получил из Петербурга ноту, которою граф Лористон извещает меня, по поводу сего вторжения, что Ваше Величество считаете себя в неприязненных отношениях со мною, с того времени как князь Куракин потребовал свои паспорта. Причины, на которых герцог Бассано основывал свой отказ выдать сии паспорты, никогда не могли бы заставить меня предполагать, чтобы поступок моего посла послужил поводом к нападению. И в действительности он не имел на то от меня повеления, как было объявлено им самим; и как только я узнал о сем, то немедленно выразил мое неудовольствие князю Куракину, повелев ему исполнять по прежнему порученные ему обязанности. Ежели Ваше Величество не расположены проливать кровь наших подданных из за подобного недоразумения и ежели Вы согласны вывести свои войска из русских владений, то я оставлю без внимания все происшедшее, и соглашение между нами будет возможно. В противном случае я буду принужден отражать нападение, которое ничем не было возбуждено с моей стороны. Ваше Величество, еще имеете возможность избавить человечество от бедствий новой войны.
    (подписал) Александр». ]


    13 го июня, в два часа ночи, государь, призвав к себе Балашева и прочтя ему свое письмо к Наполеону, приказал ему отвезти это письмо и лично передать французскому императору. Отправляя Балашева, государь вновь повторил ему слова о том, что он не помирится до тех пор, пока останется хотя один вооруженный неприятель на русской земле, и приказал непременно передать эти слова Наполеону. Государь не написал этих слов в письме, потому что он чувствовал с своим тактом, что слова эти неудобны для передачи в ту минуту, когда делается последняя попытка примирения; но он непременно приказал Балашеву передать их лично Наполеону.
    Выехав в ночь с 13 го на 14 е июня, Балашев, сопутствуемый трубачом и двумя казаками, к рассвету приехал в деревню Рыконты, на французские аванпосты по сю сторону Немана. Он был остановлен французскими кавалерийскими часовыми.
    Французский гусарский унтер офицер, в малиновом мундире и мохнатой шапке, крикнул на подъезжавшего Балашева, приказывая ему остановиться. Балашев не тотчас остановился, а продолжал шагом подвигаться по дороге.
    Унтер офицер, нахмурившись и проворчав какое то ругательство, надвинулся грудью лошади на Балашева, взялся за саблю и грубо крикнул на русского генерала, спрашивая его: глух ли он, что не слышит того, что ему говорят. Балашев назвал себя. Унтер офицер послал солдата к офицеру.
    Не обращая на Балашева внимания, унтер офицер стал говорить с товарищами о своем полковом деле и не глядел на русского генерала.
    Необычайно странно было Балашеву, после близости к высшей власти и могуществу, после разговора три часа тому назад с государем и вообще привыкшему по своей службе к почестям, видеть тут, на русской земле, это враждебное и главное – непочтительное отношение к себе грубой силы.
    Солнце только начинало подниматься из за туч; в воздухе было свежо и росисто. По дороге из деревни выгоняли стадо. В полях один за одним, как пузырьки в воде, вспырскивали с чувыканьем жаворонки.
    Балашев оглядывался вокруг себя, ожидая приезда офицера из деревни. Русские казаки, и трубач, и французские гусары молча изредка глядели друг на друга.
    Французский гусарский полковник, видимо, только что с постели, выехал из деревни на красивой сытой серой лошади, сопутствуемый двумя гусарами. На офицере, на солдатах и на их лошадях был вид довольства и щегольства.
    Это было то первое время кампании, когда войска еще находились в исправности, почти равной смотровой, мирной деятельности, только с оттенком нарядной воинственности в одежде и с нравственным оттенком того веселья и предприимчивости, которые всегда сопутствуют началам кампаний.
    Французский полковник с трудом удерживал зевоту, но был учтив и, видимо, понимал все значение Балашева. Он провел его мимо своих солдат за цепь и сообщил, что желание его быть представленну императору будет, вероятно, тотчас же исполнено, так как императорская квартира, сколько он знает, находится недалеко.
    Они проехали деревню Рыконты, мимо французских гусарских коновязей, часовых и солдат, отдававших честь своему полковнику и с любопытством осматривавших русский мундир, и выехали на другую сторону села. По словам полковника, в двух километрах был начальник дивизии, который примет Балашева и проводит его по назначению.
    Солнце уже поднялось и весело блестело на яркой зелени.
    Только что они выехали за корчму на гору, как навстречу им из под горы показалась кучка всадников, впереди которой на вороной лошади с блестящею на солнце сбруей ехал высокий ростом человек в шляпе с перьями и черными, завитыми по плечи волосами, в красной мантии и с длинными ногами, выпяченными вперед, как ездят французы. Человек этот поехал галопом навстречу Балашеву, блестя и развеваясь на ярком июньском солнце своими перьями, каменьями и золотыми галунами.
    Балашев уже был на расстоянии двух лошадей от скачущего ему навстречу с торжественно театральным лицом всадника в браслетах, перьях, ожерельях и золоте, когда Юльнер, французский полковник, почтительно прошептал: «Le roi de Naples». [Король Неаполитанский.] Действительно, это был Мюрат, называемый теперь неаполитанским королем. Хотя и было совершенно непонятно, почему он был неаполитанский король, но его называли так, и он сам был убежден в этом и потому имел более торжественный и важный вид, чем прежде. Он так был уверен в том, что он действительно неаполитанский король, что, когда накануне отъезда из Неаполя, во время его прогулки с женою по улицам Неаполя, несколько итальянцев прокричали ему: «Viva il re!», [Да здравствует король! (итал.) ] он с грустной улыбкой повернулся к супруге и сказал: «Les malheureux, ils ne savent pas que je les quitte demain! [Несчастные, они не знают, что я их завтра покидаю!]
    Но несмотря на то, что он твердо верил в то, что он был неаполитанский король, и что он сожалел о горести своих покидаемых им подданных, в последнее время, после того как ему ведено было опять поступить на службу, и особенно после свидания с Наполеоном в Данциге, когда августейший шурин сказал ему: «Je vous ai fait Roi pour regner a maniere, mais pas a la votre», [Я вас сделал королем для того, чтобы царствовать не по своему, а по моему.] – он весело принялся за знакомое ему дело и, как разъевшийся, но не зажиревший, годный на службу конь, почуяв себя в упряжке, заиграл в оглоблях и, разрядившись как можно пестрее и дороже, веселый и довольный, скакал, сам не зная куда и зачем, по дорогам Польши.
    Увидав русского генерала, он по королевски, торжественно, откинул назад голову с завитыми по плечи волосами и вопросительно поглядел на французского полковника. Полковник почтительно передал его величеству значение Балашева, фамилию которого он не мог выговорить.
    – De Bal macheve! – сказал король (своей решительностью превозмогая трудность, представлявшуюся полковнику), – charme de faire votre connaissance, general, [очень приятно познакомиться с вами, генерал] – прибавил он с королевски милостивым жестом. Как только король начал говорить громко и быстро, все королевское достоинство мгновенно оставило его, и он, сам не замечая, перешел в свойственный ему тон добродушной фамильярности. Он положил свою руку на холку лошади Балашева.
    – Eh, bien, general, tout est a la guerre, a ce qu'il parait, [Ну что ж, генерал, дело, кажется, идет к войне,] – сказал он, как будто сожалея об обстоятельстве, о котором он не мог судить.
    – Sire, – отвечал Балашев. – l'Empereur mon maitre ne desire point la guerre, et comme Votre Majeste le voit, – говорил Балашев, во всех падежах употребляя Votre Majeste, [Государь император русский не желает ее, как ваше величество изволите видеть… ваше величество.] с неизбежной аффектацией учащения титула, обращаясь к лицу, для которого титул этот еще новость.
    Лицо Мюрата сияло глупым довольством в то время, как он слушал monsieur de Balachoff. Но royaute oblige: [королевское звание имеет свои обязанности:] он чувствовал необходимость переговорить с посланником Александра о государственных делах, как король и союзник. Он слез с лошади и, взяв под руку Балашева и отойдя на несколько шагов от почтительно дожидавшейся свиты, стал ходить с ним взад и вперед, стараясь говорить значительно. Он упомянул о том, что император Наполеон оскорблен требованиями вывода войск из Пруссии, в особенности теперь, когда это требование сделалось всем известно и когда этим оскорблено достоинство Франции. Балашев сказал, что в требовании этом нет ничего оскорбительного, потому что… Мюрат перебил его:
    – Так вы считаете зачинщиком не императора Александра? – сказал он неожиданно с добродушно глупой улыбкой.
    Балашев сказал, почему он действительно полагал, что начинателем войны был Наполеон.
    – Eh, mon cher general, – опять перебил его Мюрат, – je desire de tout mon c?ur que les Empereurs s'arrangent entre eux, et que la guerre commencee malgre moi se termine le plutot possible, [Ах, любезный генерал, я желаю от всей души, чтобы императоры покончили дело между собою и чтобы война, начатая против моей воли, окончилась как можно скорее.] – сказал он тоном разговора слуг, которые желают остаться добрыми приятелями, несмотря на ссору между господами. И он перешел к расспросам о великом князе, о его здоровье и о воспоминаниях весело и забавно проведенного с ним времени в Неаполе. Потом, как будто вдруг вспомнив о своем королевском достоинстве, Мюрат торжественно выпрямился, стал в ту же позу, в которой он стоял на коронации, и, помахивая правой рукой, сказал: – Je ne vous retiens plus, general; je souhaite le succes de vorte mission, [Я вас не задерживаю более, генерал; желаю успеха вашему посольству,] – и, развеваясь красной шитой мантией и перьями и блестя драгоценностями, он пошел к свите, почтительно ожидавшей его.
    Балашев поехал дальше, по словам Мюрата предполагая весьма скоро быть представленным самому Наполеону. Но вместо скорой встречи с Наполеоном, часовые пехотного корпуса Даву опять так же задержали его у следующего селения, как и в передовой цепи, и вызванный адъютант командира корпуса проводил его в деревню к маршалу Даву.


    Даву был Аракчеев императора Наполеона – Аракчеев не трус, но столь же исправный, жестокий и не умеющий выражать свою преданность иначе как жестокостью.
    В механизме государственного организма нужны эти люди, как нужны волки в организме природы, и они всегда есть, всегда являются и держатся, как ни несообразно кажется их присутствие и близость к главе правительства. Только этой необходимостью можно объяснить то, как мог жестокий, лично выдиравший усы гренадерам и не могший по слабости нерв переносить опасность, необразованный, непридворный Аракчеев держаться в такой силе при рыцарски благородном и нежном характере Александра.
    Балашев застал маршала Даву в сарае крестьянскои избы, сидящего на бочонке и занятого письменными работами (он поверял счеты). Адъютант стоял подле него. Возможно было найти лучшее помещение, но маршал Даву был один из тех людей, которые нарочно ставят себя в самые мрачные условия жизни, для того чтобы иметь право быть мрачными. Они для того же всегда поспешно и упорно заняты. «Где тут думать о счастливой стороне человеческой жизни, когда, вы видите, я на бочке сижу в грязном сарае и работаю», – говорило выражение его лица. Главное удовольствие и потребность этих людей состоит в том, чтобы, встретив оживление жизни, бросить этому оживлению в глаза спою мрачную, упорную деятельность. Это удовольствие доставил себе Даву, когда к нему ввели Балашева. Он еще более углубился в свою работу, когда вошел русский генерал, и, взглянув через очки на оживленное, под впечатлением прекрасного утра и беседы с Мюратом, лицо Балашева, не встал, не пошевелился даже, а еще больше нахмурился и злобно усмехнулся.
    Заметив на лице Балашева произведенное этим приемом неприятное впечатление, Даву поднял голову и холодно спросил, что ему нужно.
    Предполагая, что такой прием мог быть сделан ему только потому, что Даву не знает, что он генерал адъютант императора Александра и даже представитель его перед Наполеоном, Балашев поспешил сообщить свое звание и назначение. В противность ожидания его, Даву, выслушав Балашева, стал еще суровее и грубее.
    – Где же ваш пакет? – сказал он. – Donnez le moi, ije l'enverrai a l'Empereur. [Дайте мне его, я пошлю императору.]
    Балашев сказал, что он имеет приказание лично передать пакет самому императору.
    – Приказания вашего императора исполняются в вашей армии, а здесь, – сказал Даву, – вы должны делать то, что вам говорят.
    И как будто для того чтобы еще больше дать почувствовать русскому генералу его зависимость от грубой силы, Даву послал адъютанта за дежурным.
    Балашев вынул пакет, заключавший письмо государя, и положил его на стол (стол, состоявший из двери, на которой торчали оторванные петли, положенной на два бочонка). Даву взял конверт и прочел надпись.
    – Вы совершенно вправе оказывать или не оказывать мне уважение, – сказал Балашев. – Но позвольте вам заметить, что я имею честь носить звание генерал адъютанта его величества…
    Даву взглянул на него молча, и некоторое волнение и смущение, выразившиеся на лице Балашева, видимо, доставили ему удовольствие.
    – Вам будет оказано должное, – сказал он и, положив конверт в карман, вышел из сарая.
    Через минуту вошел адъютант маршала господин де Кастре и провел Балашева в приготовленное для него помещение.
    Балашев обедал в этот день с маршалом в том же сарае, на той же доске на бочках.
    На другой день Даву выехал рано утром и, пригласив к себе Балашева, внушительно сказал ему, что он просит его оставаться здесь, подвигаться вместе с багажами, ежели они будут иметь на то приказания, и не разговаривать ни с кем, кроме как с господином де Кастро.
    После четырехдневного уединения, скуки, сознания подвластности и ничтожества, особенно ощутительного после той среды могущества, в которой он так недавно находился, после нескольких переходов вместе с багажами маршала, с французскими войсками, занимавшими всю местность, Балашев привезен был в Вильну, занятую теперь французами, в ту же заставу, на которой он выехал четыре дня тому назад.
    На другой день императорский камергер, monsieur de Turenne, приехал к Балашеву и передал ему желание императора Наполеона удостоить его аудиенции.
    Четыре дня тому назад у того дома, к которому подвезли Балашева, стояли Преображенского полка часовые, теперь же стояли два французских гренадера в раскрытых на груди синих мундирах и в мохнатых шапках, конвой гусаров и улан и блестящая свита адъютантов, пажей и генералов, ожидавших выхода Наполеона вокруг стоявшей у крыльца верховой лошади и его мамелюка Рустава. Наполеон принимал Балашева в том самом доме в Вильве, из которого отправлял его Александр.


    Несмотря на привычку Балашева к придворной торжественности, роскошь и пышность двора императора Наполеона поразили его.
    Граф Тюрен ввел его в большую приемную, где дожидалось много генералов, камергеров и польских магнатов, из которых многих Балашев видал при дворе русского императора. Дюрок сказал, что император Наполеон примет русского генерала перед своей прогулкой.
    После нескольких минут ожидания дежурный камергер вышел в большую приемную и, учтиво поклонившись Балашеву, пригласил его идти за собой.
    Балашев вошел в маленькую приемную, из которой была одна дверь в кабинет, в тот самый кабинет, из которого отправлял его русский император. Балашев простоял один минуты две, ожидая. За дверью послышались поспешные шаги. Быстро отворились обе половинки двери, камергер, отворивший, почтительно остановился, ожидая, все затихло, и из кабинета зазвучали другие, твердые, решительные шаги: это был Наполеон. Он только что окончил свой туалет для верховой езды. Он был в синем мундире, раскрытом над белым жилетом, спускавшимся на круглый живот, в белых лосинах, обтягивающих жирные ляжки коротких ног, и в ботфортах. Короткие волоса его, очевидно, только что были причесаны, но одна прядь волос спускалась книзу над серединой широкого лба. Белая пухлая шея его резко выступала из за черного воротника мундира; от него пахло одеколоном. На моложавом полном лице его с выступающим подбородком было выражение милостивого и величественного императорского приветствия.
    Он вышел, быстро подрагивая на каждом шагу и откинув несколько назад голову. Вся его потолстевшая, короткая фигура с широкими толстыми плечами и невольно выставленным вперед животом и грудью имела тот представительный, осанистый вид, который имеют в холе живущие сорокалетние люди. Кроме того, видно было, что он в этот день находился в самом хорошем расположении духа.
    Он кивнул головою, отвечая на низкий и почтительный поклон Балашева, и, подойдя к нему, тотчас же стал говорить как человек, дорожащий всякой минутой своего времени и не снисходящий до того, чтобы приготавливать свои речи, а уверенный в том, что он всегда скажет хорошо и что нужно сказать.
    – Здравствуйте, генерал! – сказал он. – Я получил письмо императора Александра, которое вы доставили, и очень рад вас видеть. – Он взглянул в лицо Балашева своими большими глазами и тотчас же стал смотреть вперед мимо него.
    Очевидно было, что его не интересовала нисколько личность Балашева. Видно было, что только то, что происходило в его душе, имело интерес для него. Все, что было вне его, не имело для него значения, потому что все в мире, как ему казалось, зависело только от его воли.
    – Я не желаю и не желал войны, – сказал он, – но меня вынудили к ней. Я и теперь (он сказал это слово с ударением) готов принять все объяснения, которые вы можете дать мне. – И он ясно и коротко стал излагать причины своего неудовольствия против русского правительства.
    Судя по умеренно спокойному и дружелюбному тону, с которым говорил французский император, Балашев был твердо убежден, что он желает мира и намерен вступить в переговоры.
    – Sire! L'Empereur, mon maitre, [Ваше величество! Император, государь мой,] – начал Балашев давно приготовленную речь, когда Наполеон, окончив свою речь, вопросительно взглянул на русского посла; но взгляд устремленных на него глаз императора смутил его. «Вы смущены – оправьтесь», – как будто сказал Наполеон, с чуть заметной улыбкой оглядывая мундир и шпагу Балашева. Балашев оправился и начал говорить. Он сказал, что император Александр не считает достаточной причиной для войны требование паспортов Куракиным, что Куракин поступил так по своему произволу и без согласия на то государя, что император Александр не желает войны и что с Англией нет никаких сношений.
    – Еще нет, – вставил Наполеон и, как будто боясь отдаться своему чувству, нахмурился и слегка кивнул головой, давая этим чувствовать Балашеву, что он может продолжать.