Именословное перстосложение
Именосло́вное перстосложе́ние — особое сложение перстов, которое употребляется только архиереем или священником для благословения. Каждый палец при этом изображает букву греческого алфавита, что и составляет монограмму имени Иисуса Христа — IC ХС (указательный палец вытянутый, что составляет литеру I, средний слегка согнут и похож на литеру C, большой палец скрещивается с безымянным и получается литера X, мизинец приподнят и похож на литеру C. IC XC — Иисус Христос). Надпись имени Иисуса Христа на древнегреческом выглядят на иконах и в богослужебных книгах: Ιησούς Χριστός — I҃C X҃C.
Содержание
История именословного перстосложения
На древних иконах именословное перстосложение не встречается, встречается лишь двоеперстие или двоеперстие с поднятым вверх мизинцем (подушечки безымянного и большого пальца приставлены друг к другу). По всей вероятности, из последнего жеста и возникло именословное перстосложение, когда скрестили немного большой и безымянный палец. Описание и толкование именословного перстосложения, которое изложено выше, впервые появляется в сочинении греческого книгоиздателя и протопопа Навпаклийского Николая Малаксы, во второй половине XVI века, поэтому этот жест иногда называют малакса.
Именословное и двуперстное перстосложение в России
В русской церкви до Раскола в XVII веке именословное перстосложение не практиковалось: архиереи и священники благословляли только двуперстно. На иконах преобладало также двуперстие. На Стоглавом соборе 1551 года было запрещено практиковать и изображать иное перстосложение, кроме как двуперстное:
А́ще кто две́ма персты́ не благословля́ет, я́коже Христо́с, или не вообража́ет двема́ персты́ кре́стного зна́мения, да бу́дет про́клят.[1]
После церковных реформ патриарха Никона в среде новообрядцев именословное перстосложение стало единственным перстосложением для священического благословения; двуперстие же было запрещено как подражание арменов Московским собором 1656 года и Собором 1666—1667 года, все крестящиеся двоеперстно были объявлены соборно еретиками, отлучены от Отца, Сына и Святаго Духа и прокляты. В 1656 году было переведено и сочинение Николая Мала́ксы о именословном перстосложении, которое вошло в книгу «Скрижаль» под названием «О знаменова́нии соединя́емых персто́в руки́ священни́ка, внегда́ благослови́те ему́ христоимени́тые лю́ди».[2]
В старообрядческих кругах именословное перстосложение интерпретируется как ораторский знак, обозначающий призыв ко вниманию (в обоснование такого мнения ссылаются на научные труды церковного историка Е. Е. Голубинского).
Напишите отзыв о статье "Именословное перстосложение"
Примечания
Ссылки
- [www.portal-credo.ru/site/?act=lib&id=220 Публичная беседа об именословном перстосложении] Апологетическое сочинение старообрядца Фёдора Мельникова
- Успенский Б. А. Крестное знамение и сакральное пространство.
- [commons.wikimedia.org/w/index.php?title=File:%CE%95%CE%B9%CF%81%CE%BC%CE%BF%CE%BB%CF%8C%CE%B3%CE%B9%CE%BF%CE%BD.pdf&page=175 Сочинение Николая Малакса на греческом Ειρμολόγιον 1742 года]
См. также
|
Это заготовка статьи о христианстве. Вы можете помочь проекту, дополнив её. |
Отрывок, характеризующий Именословное перстосложение
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.
Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
