Имеретинский, Александр Константинович

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
В Википедии есть статьи о других людях с фамилией Имеретинский.
Александр Константинович Имеретинский

генерал Александр Константинович Имеретинский
Дата рождения

24 декабря 1837(1837-12-24)

Дата смерти

17 ноября 1900(1900-11-17) (62 года)

Место смерти

Санкт-Петербург

Принадлежность

Российская империя Российская империя

Род войск

пехота, Генеральный штаб

Звание

генерал от инфантерии

Командовал

2-я пехотная дивизия

Сражения/войны

Кавказская война,
Польская кампания 1863 г.,
Русско-турецкая война 1877—1878

Награды и премии

Орден Святой Анны 2-й ст. (1866), Орден Святого Владимира 3-й ст. (1871), Орден Святого Станислава 1-й ст. (1873), Орден Святой Анны 1-й ст. (1875), Золотое оружие «За храбрость» (1877), Орден Святого Георгия 4-й ст. (1877), Орден Святого Георгия 3-й ст. (1877), Орден Святого Владимира 2-й ст. (1879), Орден Белого Орла (1882), Орден Святого Александра Невского (1885), Орден Святого Владимира 1-й ст. (1896).

Светлейший князь Алекса́ндр Константи́нович Имере́тинский (Багратио́н-Имере́тинский; 1837—1900) — русский генерал-адъютант, генерал от инфантерии (30 августа 1891), член Государственного совета.





Биография

Внук царя Имеретии Давида II, родился 24 декабря 1837 года, его родители: генерал-майор Константин Давидович (1789—1844) и Екатерина Сергеевна (урождённая Страхова; ?—1875). Кроме Александра, у его отца были ещё дети (от трёх браков): Георгий (1809—1819), Нина (замужем за генералом И. М. Андронниковым), Константин (1827—1885), Николай (1830—1894, генерал-лейтенант), Мария (замужем за сенатором М. А. Остроградским).

Образование получил в Пажеском корпусе, из которого 11 июня 1855 года выпущен прапорщиком в лейб-гвардии Конно-пионерный дивизион. 31 января 1857 года произведён в поручики и, по собственному желанию, перешёл на службу в 14-й Грузинский гренадерский полк, с которым принял участие в покорении Чечни и Дагестана.

29 апреля 1858 года произведён в штабс-капитаны и по семейным обстоятельствам вышел в отставку. В 1859 году вернулся на службу в чине подпоручика и был снова зачислен в лейб-гвардии Конно-пионерный дивизион; в декабре того же года поступил в Николаевскую академию Генерального штаба, которую окончил в 1861 году, и с производством в штабс-капитаны (25 декабря) назначен в штаб Гвардейского корпуса.

В качестве офицера Генерального штаба принял участие в усмирении польского мятежа; 4 июля 1863 года за отличие произведён в капитаны. Выдающиеся качества Имеретинского как образованного и храброго офицера были оценены наместником царства Польского, графом Бергом, который приблизил его к себе, сделав начальником штаба Варшавского военного округа; 30 августа 1864 года Имеретинский был произведён в полковники и утверждён в занимаемой должности. Пожалованный 10 июня 1867 года званием флигель-адъютанта его императорского величества, Имеретинский 30 августа 1869 года был произведён в генерал-майоры с зачислением в свиту. Внеслужебное столкновение его с преемником графа Берга генералом П. Е. Коцебу приостановило на время блестящую карьеру Имеретинского, который покинул должность начальника окружного штаба ради соблюдения своего личного и семейного достоинства и с августа 1875 года находился в заграничном отпуске. 7 июня 1876 года он был назначен помощником герцога Георгия Мекленбург-Стрелицкого по званию инспектора стрелковых батальонов.

С объявлением войны Турции Имеретинский был отправлен в Белград для наблюдения за военными приготовлениями Сербии, но так как разрыв её с Турцией замедлился, то Имеретинский в июне 1877 году вернулся и был назначен состоять при Главной квартире императора Александра II. После бомбардировки Никополя, Имеретинский в рядах авангарда Ф. Ф. Радецкого переправился через Дунай. После этого император возложил на Имеретинского наблюдение за 2-м штурмом Плевны. Получив приказание говорить «всю правду», Имеретинский при личном докладе Государю с прямодушной откровенностью изложил причины неудачного исхода боя: несоображение наших сил с силами противника, отсутствие единства в командовании, пререкания между начальниками отдельных отрядов, недостаточная подготовка штурма артиллерийским огнём, слабая разведка и недостатки по снабжению войск боевыми припасами и провиантом. В этом же докладе Имеретинский противопоставил вялости и нерешительности генералов, командовавших отдельными отрядами, разумную распорядительность и личную храбрость М. Д. Скобелева, не пользовавшегося расположением придворно-военных кругов, и тем проявил большое гражданское мужество и беспристрастие. За 2-ю Плевну Имеретинский получил 25 июля золотую шашку с надписью «За храбрость».

Когда на театр войны была вызвана гвардия, Имеретинскому было объявлено, что он получит начальствование над одной из гвардейских дивизий, но назначение это не состоялось, и Имеретинский 3 августа получил в командование 2-ю пехотную дивизию. Когда решено было овладеть Ловчей и с этой целью был сформирован особый отряд (2-я пехотная дивизия, 1-я бригада 3-й пехотной дивизии, стрелковая бригада, 10 батарей и 2 казачьих полка), Имеретинский был назначен начальником его, а в помощь ему, по личной его просьбе, дан был Скобелев. 22 августа после 12-часового боя Ловча была взята штурмом, и 5 сентября Имеретинский награждён орденом св. Георгия 4-й степени.

В воздаяние за отличие, оказанное при занятии г. Ловчи в августе 1877 года

Князь донес, однако, что «героем дня был Скобелев 2-й». Также Имеретинский был произведён 1 сентября в генерал-лейтенанты.

В дальнейших операциях под Плевной отряд Имеретинского действовал на крайнем левом фланге против Кришинских редутов, но, будучи противником нового штурма Плевны, Имеретинский командовал им номинально, предоставив распоряжение Скобелеву, и бескорыстно поддерживал его в день 3-й Плевны, посылая одно подкрепление за другим.

Когда под Плевну, для руководства её блокадой был вызван Тотлебен, последний избрал Имеретинского начальником штаба отряда обложения. Князь Карл Румынский, начальствовавший войсками, собранными под Плевной, вполне одобрил этот выбор, отозвавшись в одном письме об Имеретинском, что победитель Ловчи — «высоко образованный, приятный человек, пользующийся заслуженной славою как офицер генерального штаба». На долю Имеретинского по новой его должности выпала трудная задача — импровизировать штаб. По отзыву Тотлебена, князь отлично справился с этой задачей: «В короткое время организовал штаб; состав его был замечательный; он, под руководством князя, работал день и ночь, имея в виду успех дела. Порядок, столь необходимый после расстройства войск от страшных потерь в предшествовавших штурмах, был введен по всем частям, и продовольствие, сколь возможно, обеспечено; командиры корпусов и начальники отдельных отрядов получали своевременно все директивы». Работа была огромная, сложная и ответственная, но «никто терпеливее Имеретинского», по отзыву очевидца С. С. Татищева, «не переносил холода, ненастья и лишений, сопряженных со стоянкою в опустошенной избе, в глухую и ненастную осень. Пример его вдохновлял и воодушевлял всех». Тотлебен считал Имеретинского «незаменимым помощником», и в день падения Плевны (29 ноября) Имеретинский получил из рук Александра II орден св. Георгия 3-й степени

В награду мужества, храбрости и распорядительности, оказанных при обложении Плевны и взятии с боя её укреплений

По расформировании отряда обложения Плевны Тотлебен был назначен начальником Рущукского отряда, а Имеретинский — начальником штаба его, но так как цесаревич Александр Александрович отказался оставить командование своим отрядом до конца войны, то Тотлебен и Имеретинский остались при отряде в качестве «гостей».

Когда же Тотлебен был отозван в Санкт-Петербург, Имеретинский получил предложение занять должность начальника тыла армии. Но назначение это не состоялось, как и назначение послом в Турцию, окончательно решённое по заключении мира. Последнему помешало назначение главнокомандующим армией, остававшейся ещё в Турции, Тотлебена, который поставил условием приемлемости этого поста назначение к нему начальником штаба Имеретинского, который и пожертвовал для пользы дела блестящим и более спокойным постом посла. На долю Имеретинского снова выпали огромные труды по организации возвращения армии в Россию, по расчетам за продовольствие её с товариществом Когана, Горвица и К°, по устройству военных сил в двух новосозданных государствах: Болгарии и автономной области Восточной Румелии.

Всегда хладнокровный, спокойный и нравственно уравновешенный, Имеретинский являлся необходимым дополнением к пылкому и стремительному Тотлебену, который не мог нахвалиться Государю неутомимою деятельностью, непреклонной твердостью воли и ясностью ума Имеретинского. Государь назначил Имеретинского своим генерал-адъютантом и в годовщину Ловчинского боя зачислил его в списки 5-го пехотного Калужского полка, та же он был зачислен и по Терскому казачьему войску. 2 июня 1879 года полевой штаб армии был окончательно расформирован, и Имеретинский был назначен начальником штаба главнокомандующего войсками гвардии и Санкт-Петербургского военного округа; 29 июля того же года Имеретинский был удостоен ордена св. Владимира 2-й степени.

Продолжительное пребывание его в штаб-квартире Рущукского отряда в декабре 1877 года и январе 1878 года снискало ему расположение цесаревича, и по вступлении императора Александра III на престол он был назначен главным военным прокурором и начальником главного военно-судного управления. На этом посту Имеретинский пробыл почти 12 лет, причём им были проведены пересмотры и существенные изменения военно-судного и дисциплинарного уставов; 30 августа 1891 года произведён в генералы от инфантерии и 1 января 1892 года он был назначен членом Государственного совета, а 1 января 1897 года — командующим войсками Варшавского военного округа и Варшавским генерал-губернатором. Явившись на этом посту преемником И. В. Гурко, Имеретинский поставил своей задачей «доказать полякам на деле, что русская власть печется и заботится об их нуждах и пользах и всегда готова, насколько это от неё зависит, споспешествовать не только их материальным интересам, но и духовным их потребностям, под одним непременным условием, чтобы они пребывали верными подданными Императора Всероссийского, сознавая себя гражданами единого и нераздельного русского царства».

Среди прочих наград Имеретинский имел ордена св. Анны 2-й степени (30 августа 1866), св. Владимира 3-й степени (30 августа 1871), св. Станислава 1-й степени (26 февраля 1873), св. Анны 1-й степени (22 июня 1875), Белого Орла (30 августа 1882), св. Александра Невского (30 августа 1885, алмазные знаки к этому ордену пожалованы 30 августа 1888), св. Владимира 1-й степени (14 мая 1896).

Имеретинский был женат на дочери известного художника-пейзажиста А. Н. Мордвинова Анне (1841—1914), детей у них не было.

Имеретинский умер 17 ноября 1900 года, похоронен на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры.

Воинские звания

Награды

российские[1]:

иностранные:

Напишите отзыв о статье "Имеретинский, Александр Константинович"

Примечания

  1. ↑ 1 2 Список генералам по старшинству. СПб 1900г.

Источники

  • Редакция журнала. [vivaldi.nlr.ru/pm000020463/view#page=257 Генерал-лейтенант, светлейший князь А. К. Имеретинский] // Иллюстрированная хроника войны. Приложение к «Всемироной иллюстрациии» : журнал. — 1878. — № 83. — С. 261.
  • Военная энциклопедия / Под ред. В. Ф. Новицкого и др. — СПб.: т-во И. В. Сытина, 1911—1915.
  • Глиноецкий Н. П. Исторический очерк Николаевской академии Генерального штаба. — СПб., 1882.
  • Милорадович Г. А. Список лиц свиты их величеств с царствования императора Петра I по 1886 год. — СПб., 1886.
  • Татищев С. С. Памяти князя А. К. Имеретинского // «Новое время», 1900, № 8897.
  • Шилов Д. Н., Кузьмин Ю. А. Члены Государственного совета Российской империи. 1801—1906: Биобиблиографический справочник. — СПб., 2007.
  • [dlib.rsl.ru/viewer/01004161228#?page=188 Альманах современных русских государственных деятелей]. — СПб.: Тип. Исидора Гольдберга, 1897. — С. 126—127.

Отрывок, характеризующий Имеретинский, Александр Константинович

У Анатоля были и паспорт, и подорожная, и десять тысяч денег, взятые у сестры, и десять тысяч, занятые через посредство Долохова.
Два свидетеля – Хвостиков, бывший приказный, которого употреблял для игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный и слабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину – сидели в первой комнате за чаем.
В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов в дорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты и пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей француз с другими укладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.
– Ну, – сказал он, – Хвостикову надо дать две тысячи.
– Ну и дай, – сказал Анатоль.
– Макарка (они так звали Макарина), этот бескорыстно за тебя в огонь и в воду. Ну вот и кончены счеты, – сказал Долохов, показывая ему записку. – Так?
– Да, разумеется, так, – сказал Анатоль, видимо не слушавший Долохова и с улыбкой, не сходившей у него с лица, смотревший вперед себя.
Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю с насмешливой улыбкой.
– А знаешь что – брось всё это: еще время есть! – сказал он.
– Дурак! – сказал Анатоль. – Перестань говорить глупости. Ежели бы ты знал… Это чорт знает, что такое!
– Право брось, – сказал Долохов. – Я тебе дело говорю. Разве это шутка, что ты затеял?
– Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту! А?… – сморщившись сказал Анатоль. – Право не до твоих дурацких шуток. – И он ушел из комнаты.
Долохов презрительно и снисходительно улыбался, когда Анатоль вышел.
– Ты постой, – сказал он вслед Анатолю, – я не шучу, я дело говорю, поди, поди сюда.
Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь сосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.
– Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
– Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…
– Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – cказал он, загибая палец, – значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!
– Право, брось! Ты только себя свяжешь…
– Убирайся к чорту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.
– Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, – говорил он. – Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.
Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.
Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную, небольшую руку.
– Федору Ивановичу! – сказал он, кланяясь.
– Здорово, брат. – Ну вот и он.
– Здравствуй, ваше сиятельство, – сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.
– Я тебе говорю, Балага, – сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, – любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На каких приехал? А?
– Как посол приказал, на ваших на зверьях, – сказал Балага.
– Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А?
– Как зарежешь, на чем поедем? – сказал Балага, подмигивая.
– Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! – вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.
– Что ж шутить, – посмеиваясь сказал ямщик. – Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.
– А! – сказал Анатоль. – Ну садись.
– Что ж, садись! – сказал Долохов.
– Постою, Федор Иванович.
– Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
– Что ж, когда ехать то, ваше сиятельство?
– Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
– Да как выезд – счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? – сказал Балага. – Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
– Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, – сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. – Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
– Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, – обратился он к Долохову, – так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.


Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
– Ну, Федя, прощай, спасибо за всё, прощай, – сказал Анатоль. – Ну, товарищи, друзья… он задумался… – молодости… моей, прощайте, – обратился он к Макарину и другим.
Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. – Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. – сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю.
– Будь здоров, – сказал Балага, тоже выпив свой стакан и обтираясь платком. Макарин со слезами на глазах обнимал Анатоля. – Эх, князь, уж как грустно мне с тобой расстаться, – проговорил он.
– Ехать, ехать! – закричал Анатоль.
Балага было пошел из комнаты.
– Нет, стой, – сказал Анатоль. – Затвори двери, сесть надо. Вот так. – Затворили двери, и все сели.
– Ну, теперь марш, ребята! – сказал Анатоль вставая.
Лакей Joseph подал Анатолю сумку и саблю, и все вышли в переднюю.
– А шуба где? – сказал Долохов. – Эй, Игнатка! Поди к Матрене Матвеевне, спроси шубу, салоп соболий. Я слыхал, как увозят, – сказал Долохов, подмигнув. – Ведь она выскочит ни жива, ни мертва, в чем дома сидела; чуть замешкаешься, тут и слезы, и папаша, и мамаша, и сейчас озябла и назад, – а ты в шубу принимай сразу и неси в сани.
Лакей принес женский лисий салоп.
– Дурак, я тебе сказал соболий. Эй, Матрешка, соболий! – крикнул он так, что далеко по комнатам раздался его голос.
Красивая, худая и бледная цыганка, с блестящими, черными глазами и с черными, курчавыми сизого отлива волосами, в красной шали, выбежала с собольим салопом на руке.
– Что ж, мне не жаль, ты возьми, – сказала она, видимо робея перед своим господином и жалея салопа.
Долохов, не отвечая ей, взял шубу, накинул ее на Матрешу и закутал ее.
– Вот так, – сказал Долохов. – И потом вот так, – сказал он, и поднял ей около головы воротник, оставляя его только перед лицом немного открытым. – Потом вот так, видишь? – и он придвинул голову Анатоля к отверстию, оставленному воротником, из которого виднелась блестящая улыбка Матреши.
– Ну прощай, Матреша, – сказал Анатоль, целуя ее. – Эх, кончена моя гульба здесь! Стешке кланяйся. Ну, прощай! Прощай, Матреша; ты мне пожелай счастья.
– Ну, дай то вам Бог, князь, счастья большого, – сказала Матреша, с своим цыганским акцентом.
У крыльца стояли две тройки, двое молодцов ямщиков держали их. Балага сел на переднюю тройку, и, высоко поднимая локти, неторопливо разобрал вожжи. Анатоль и Долохов сели к нему. Макарин, Хвостиков и лакей сели в другую тройку.
– Готовы, что ль? – спросил Балага.
– Пущай! – крикнул он, заматывая вокруг рук вожжи, и тройка понесла бить вниз по Никитскому бульвару.
– Тпрру! Поди, эй!… Тпрру, – только слышался крик Балаги и молодца, сидевшего на козлах. На Арбатской площади тройка зацепила карету, что то затрещало, послышался крик, и тройка полетела по Арбату.
Дав два конца по Подновинскому Балага стал сдерживать и, вернувшись назад, остановил лошадей у перекрестка Старой Конюшенной.
Молодец соскочил держать под уздцы лошадей, Анатоль с Долоховым пошли по тротуару. Подходя к воротам, Долохов свистнул. Свисток отозвался ему и вслед за тем выбежала горничная.
– На двор войдите, а то видно, сейчас выйдет, – сказала она.
Долохов остался у ворот. Анатоль вошел за горничной на двор, поворотил за угол и вбежал на крыльцо.
Гаврило, огромный выездной лакей Марьи Дмитриевны, встретил Анатоля.
– К барыне пожалуйте, – басом сказал лакей, загораживая дорогу от двери.
– К какой барыне? Да ты кто? – запыхавшимся шопотом спрашивал Анатоль.
– Пожалуйте, приказано привесть.
– Курагин! назад, – кричал Долохов. – Измена! Назад!
Долохов у калитки, у которой он остановился, боролся с дворником, пытавшимся запереть за вошедшим Анатолем калитку. Долохов последним усилием оттолкнул дворника и схватив за руку выбежавшего Анатоля, выдернул его за калитку и побежал с ним назад к тройке.


Марья Дмитриевна, застав заплаканную Соню в коридоре, заставила ее во всем признаться. Перехватив записку Наташи и прочтя ее, Марья Дмитриевна с запиской в руке взошла к Наташе.
– Мерзавка, бесстыдница, – сказала она ей. – Слышать ничего не хочу! – Оттолкнув удивленными, но сухими глазами глядящую на нее Наташу, она заперла ее на ключ и приказав дворнику пропустить в ворота тех людей, которые придут нынче вечером, но не выпускать их, а лакею приказав привести этих людей к себе, села в гостиной, ожидая похитителей.
Когда Гаврило пришел доложить Марье Дмитриевне, что приходившие люди убежали, она нахмурившись встала и заложив назад руки, долго ходила по комнатам, обдумывая то, что ей делать. В 12 часу ночи она, ощупав ключ в кармане, пошла к комнате Наташи. Соня, рыдая, сидела в коридоре.
– Марья Дмитриевна, пустите меня к ней ради Бога! – сказала она. Марья Дмитриевна, не отвечая ей, отперла дверь и вошла. «Гадко, скверно… В моем доме… Мерзавка, девчонка… Только отца жалко!» думала Марья Дмитриевна, стараясь утолить свой гнев. «Как ни трудно, уж велю всем молчать и скрою от графа». Марья Дмитриевна решительными шагами вошла в комнату. Наташа лежала на диване, закрыв голову руками, и не шевелилась. Она лежала в том самом положении, в котором оставила ее Марья Дмитриевна.
– Хороша, очень хороша! – сказала Марья Дмитриевна. – В моем доме любовникам свидания назначать! Притворяться то нечего. Ты слушай, когда я с тобой говорю. – Марья Дмитриевна тронула ее за руку. – Ты слушай, когда я говорю. Ты себя осрамила, как девка самая последняя. Я бы с тобой то сделала, да мне отца твоего жалко. Я скрою. – Наташа не переменила положения, но только всё тело ее стало вскидываться от беззвучных, судорожных рыданий, которые душили ее. Марья Дмитриевна оглянулась на Соню и присела на диване подле Наташи.
– Счастье его, что он от меня ушел; да я найду его, – сказала она своим грубым голосом; – слышишь ты что ли, что я говорю? – Она поддела своей большой рукой под лицо Наташи и повернула ее к себе. И Марья Дмитриевна, и Соня удивились, увидав лицо Наташи. Глаза ее были блестящи и сухи, губы поджаты, щеки опустились.
– Оставь… те… что мне… я… умру… – проговорила она, злым усилием вырвалась от Марьи Дмитриевны и легла в свое прежнее положение.
– Наталья!… – сказала Марья Дмитриевна. – Я тебе добра желаю. Ты лежи, ну лежи так, я тебя не трону, и слушай… Я не стану говорить, как ты виновата. Ты сама знаешь. Ну да теперь отец твой завтра приедет, что я скажу ему? А?


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Имеретинский,_Александр_Константинович&oldid=81258129»