Имморализм

Имморализм (лат. immoralismus: от лат. in- — не- и лат. moralis — нравственный) — целостная мировоззренческая позиция, заключающаяся в отрицании принципов и предписаний морали.

В философии имморализм рассматривается как независимый критический по отношению к морали тип мышления и равноправную сторону культурного диалога. На разных этапах развития человеческого общества имморализм представлялся не только равноправным инвариантом — антитезой, но и мощной социальной силой, которая оказывала значительные влияния на исторический вектор.

Традиционно имморализм разделяется на два течения:

• Абсолютный имморализм — полное отрицание самого принципа морального регулирования — всех моральных ценностей вплоть до различия между добром и злом.
• Относительный имморализм — восприятие морали как свода правил, который должен отличаться в зависимости от времени, места, области деятельности, культурной среды и т. п.; в частности может выражаться в переосмыслении «устаревших» моральных принципов.

Имморализм следует отличать от аморализма — отказа от соблюдения моральных принципов полностью или в определённых ситуациях, областях человеческой деятельности.

Имморализм в той или иной форме присутствует в самых ранних философских изысканиях начиная с античности, положительно коррелируя с такими течениями, как релятивизм, агностицизм, нигилизм и т. п..

К последователям «чистого» имморализма можно отнести софистов, скептиков, Макиавелли, Ницше, раннего Шестова и других.

К латентным или частичным сторонникам имморализма относят киников, стоиков, эпикурейцев, механицистов, детерминистов Нового Времени, марксистов и других.

Среди самобытной — отличной от мировой, российской традиции имморализма выделяют Константина Леонтьева, Льва Шестова, частично Василия Розанова, Вячеслава Иванова, Дмитрия Мережковского и других. Для российской школы имморализма характерен выход за границы морали для поиска «истинного» метафизического бытия. Наиболее ярко это отражает призыв Шестова искать то, что глубже морали — искать Бога.

Отрывок, характеризующий Имморализм

«О, как тяжел этот неперестающий бред!» – подумал князь Андрей, стараясь изгнать это лицо из своего воображения. Но лицо это стояло пред ним с силою действительности, и лицо это приближалось. Князь Андрей хотел вернуться к прежнему миру чистой мысли, но он не мог, и бред втягивал его в свою область. Тихий шепчущий голос продолжал свой мерный лепет, что то давило, тянулось, и странное лицо стояло перед ним. Князь Андрей собрал все свои силы, чтобы опомниться; он пошевелился, и вдруг в ушах его зазвенело, в глазах помутилось, и он, как человек, окунувшийся в воду, потерял сознание. Когда он очнулся, Наташа, та самая живая Наташа, которую изо всех людей в мире ему более всего хотелось любить той новой, чистой божеской любовью, которая была теперь открыта ему, стояла перед ним на коленях. Он понял, что это была живая, настоящая Наташа, и не удивился, но тихо обрадовался. Наташа, стоя на коленях, испуганно, но прикованно (она не могла двинуться) глядела на него, удерживая рыдания. Лицо ее было бледно и неподвижно. Только в нижней части его трепетало что то.
Князь Андрей облегчительно вздохнул, улыбнулся и протянул руку.
– Вы? – сказал он. – Как счастливо!
Наташа быстрым, но осторожным движением подвинулась к нему на коленях и, взяв осторожно его руку, нагнулась над ней лицом и стала целовать ее, чуть дотрогиваясь губами.
– Простите! – сказала она шепотом, подняв голову и взглядывая на него. – Простите меня!
– Я вас люблю, – сказал князь Андрей.
– Простите…
– Что простить? – спросил князь Андрей.
– Простите меня за то, что я сделала, – чуть слышным, прерывным шепотом проговорила Наташа и чаще стала, чуть дотрогиваясь губами, целовать руку.
– Я люблю тебя больше, лучше, чем прежде, – сказал князь Андрей, поднимая рукой ее лицо так, чтобы он мог глядеть в ее глаза.
Глаза эти, налитые счастливыми слезами, робко, сострадательно и радостно любовно смотрели на него. Худое и бледное лицо Наташи с распухшими губами было более чем некрасиво, оно было страшно. Но князь Андрей не видел этого лица, он видел сияющие глаза, которые были прекрасны. Сзади их послышался говор.
Петр камердинер, теперь совсем очнувшийся от сна, разбудил доктора. Тимохин, не спавший все время от боли в ноге, давно уже видел все, что делалось, и, старательно закрывая простыней свое неодетое тело, ежился на лавке.
– Это что такое? – сказал доктор, приподнявшись с своего ложа. – Извольте идти, сударыня.
В это же время в дверь стучалась девушка, посланная графиней, хватившейся дочери.
Как сомнамбулка, которую разбудили в середине ее сна, Наташа вышла из комнаты и, вернувшись в свою избу, рыдая упала на свою постель.

С этого дня, во время всего дальнейшего путешествия Ростовых, на всех отдыхах и ночлегах, Наташа не отходила от раненого Болконского, и доктор должен был признаться, что он не ожидал от девицы ни такой твердости, ни такого искусства ходить за раненым.
Как ни страшна казалась для графини мысль, что князь Андрей мог (весьма вероятно, по словам доктора) умереть во время дороги на руках ее дочери, она не могла противиться Наташе. Хотя вследствие теперь установившегося сближения между раненым князем Андреем и Наташей приходило в голову, что в случае выздоровления прежние отношения жениха и невесты будут возобновлены, никто, еще менее Наташа и князь Андрей, не говорил об этом: нерешенный, висящий вопрос жизни или смерти не только над Болконским, но над Россией заслонял все другие предположения.