Император Мэйдзи

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Муцухито
яп. 睦仁<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
122-й Император Японии
3 февраля 1867 — 30 июля 1912
Император Мэйдзи — 明治天皇
Коронация: 12 сентября 1868
Предшественник: Осахито
Преемник: Ёсихито
 
Вероисповедание: Синтоизм
Рождение: 3 ноября 1852(1852-11-03)
Киото, Япония
Смерть: 30 июля 1912(1912-07-30) (59 лет)
Токио, Японская империя
Место погребения: Токио
Династия: Японский императорский дом
Отец: Осахито
Мать: Накаяма Ёсико
Супруга: Сёкэн
Дети: сын: Ёсихито
дочери: Фусако, Нобуко, Тосико
 
Военная служба
Годы службы: 1868-1912
Принадлежность: Японская империя Японская империя
Звание: Генералиссимус
Командовал: Императорская армия Японии</br> Императорский флот Японии
 
Автограф:
 
Награды:

Император Мэйдзи (яп. 明治天皇 мэйдзи тэнно:, 3 ноября 1852 года, Киото — 30 июля 1912 года, Токио) — 122-й император Японии, взошедший на престол 3 февраля 1867 года и правивший страной вплоть до своей смерти.

Его прижизненным именем было имя Муцухито (яп. 睦仁). Хотя за пределами Японии он периодически упоминается как «Император Муцухито», в Японии умершие императоры именуются только посмертным именем.

Ко времени его рождения в 1852 году Япония была изолированной, отсталой в технологическом плане и феодальной страной, которой правили сёгунат Токугава и даймё, крупные феодальные правители более чем 250 децентрализованных областей Японии. Ко времени его смерти в 1912 году Япония прошла через политическую, социальную и индустриальную революции (см. период Мэйдзи) и стала одной из сильнейших мировых держав.

Статья «Нью-Йорк Таймс», посвящённая похоронам императора, завершалась словами: «Контраст между тем, что шло впереди похоронной повозки, и тем, что шло позади неё, был действительно поразительным. Перед ней шла старая Япония, за ней — новая Япония»[1].





Положение дел в стране

В начале XVII века был основан сёгунат Токугава[2]. В период его существования страной руководил сёгун. Около 180-ти феодалов, известных как даймё, правили автономными владениями под началом сёгуна, который периодически получал от них дары, но не облагал их налогами. Только сёгун мог одобрять их свадьбы, а также по его приказу даймё мог лишиться своих земель[3].

В 1615 году Токугава Иэясу, первый сёгун из династии Токугава, официально оставивший пост главы государства, и его сын Токугава Хидэтада, к тому времени являвшийся действительным сёгуном, учредили кодекс правил поведения дворянства — «Установления для императора и придворных»[4]. Согласно кодексу, императору следовало посвящать своё время изучению науки и искусств[5]. Императоры, жившие в период правления сёгуната, тесно придерживались кодекса, изучая конфуцианскую классику, японскую поэзию и каллиграфию, а также основы истории и географии[6]. Сёгун всегда принимал решения самостоятельно, не спрашивая разрешения или совета у императора[7]. Но в то же время сёгун считался назначенным только после издания указа императора[8].

Императоры почти никогда не покидали территорию дворца Госё в Киото, за исключением случаев, когда император оставлял власть или в случае пожара скрывался в убежище храма[9]. Считалось, что главной обязанностью императоров является исполнение ритуалов, направленных на защиту страны от стихийных бедствий[10]. Некоторые императоры жили достаточно долго и перед смертью успевали оставить трон; из пяти предшественников императора Мэйдзи только его дедушка умер в возрасте 46-ти лет[7]. В императорской династии был очень высокий показатель детской смертности — все пятеро братьев и сестёр императора умерли в детском возрасте, а из его собственных 15-ти детей только пятеро дожили до взрослого возраста[7].

Вскоре после установления правления сёгуната Токугава в начале XVII века сёгуны (известные как бакуфу) прекратили многие торговые связи Японии с Западом и запретили посылать людей за пределы страны, а находившихся на территории Японии европейцев изгнали[11]. Торговать с Японией продолжала только Голландия, остальным иностранцам был запрещён въезд на территорию страны[12]. Торговля происходила преимущественно на острове Дэдзима в Нагасаки[13]. Однако в начале XIX века европейские и американские суда начали появляться около островов Японии гораздо чаще[14].

Биография

Ранние годы

Муцухито родился 3 ноября 1852 года в небольшом доме, принадлежавшим его деду по материнской линии, на севере Госё. К тому времени рождение ребёнка считалось нечистым[15], поэтому принцы рождались не во дворце, а обычно в здании (часто временном) близ дома отца беременной женщины. Мать мальчика Накаяма Ёсико была фрейлиной императора Комэя и дочерью действующего императорского советника Накаямы Тадаясу[16]. Молодой принц при рождении получил имя Сатиномия («принц Сати», иначе «счастливый принц»)[17][15]. Воспитанием мальчика занялась его прабабушка Накаяма Цунако[18].

О детстве императора известно только по более поздним годам, которые биограф Дональд Кин обозначает как весьма противоречивые. Одними современниками молодой принц описывается как здоровый и сильный, а иногда внушающий страх человек, прекрасно владеющий сумо. Другие же подчёркивают, что принц был слаб и часто болел. Некоторые биографы отмечают случай, когда он упал в обморок, впервые услышав выстрелы; другие учёные данный факт отрицают[19]. Также исследователями отмечался тот факт, что с переездом в 1857 году во дворец Госё на постоянное жительство у Сатиномии развилась бессонница[20].

Принц родился, когда в Японии началась пора перемен. Через 8 месяцев после его рождения коммодор Мэтью Перри со своей эскадрой «чёрных кораблей» в июле 1853 года прибыл в город Эдо (с 1868 года известный как Токио). Перри, действовавший от имени президента США Филлмора, желал установить торговые связи с Японией и пригрозил японцам военными последствиями, если они откажутся[21].

22 июня 1853 года скончался сёгун Токугава Иэёси, в октябре новым сёгуном стал Токугава Иэсада. После начавшегося кризиса, вызванного появлением Перри, бакуфу пошли на необычный шаг — они попросили совета у Императорского Двора. Представители императора Комэя посчитали, что торговлю с американцами следует разрешить, и попросили сёгуна о том, чтобы он заранее информировал их о любых действиях в отношении Перри. Просьба была выполнена, и таким образом впервые за 250 лет перед принятием решения сёгун фактически посоветовался с императором[22].

3 марта 1854 года между Америкой и Японией был подписал первый договор[23]. Предчувствуя неизбежное поражение в войне, японское правительство разрешило свободную торговлю и санкционировало заключение «неравных договоров», по которым оно не могло устанавливать собственные цены на товары и теряло право судить иностранцев в своих судах[21]. 7 февраля 1855 года было подписано первое дипломатическое соглашение между Россией и Японией — Симодский трактат, провозглашавший дружбу между двумя странами. Для российских кораблей были открыты порты Симода, Хакодатэ и Нагасаки (впоследствии открытый и для американских судов)[24][20]; договором также регулировались вопросы по Сахалину.

Готовность бакуфу советоваться с императором продлилась недолго. В 1858 году между Соединёнными Штатами и Японией был заключён договор о дружбе и торговле; император Комэй отказался одобрить его заключение, желая сперва обеспечить единство даймё[25]. Согласно прилагавшемуся к договору письму сёгун терял возможность советоваться с Императорским Двором из-за недостатка времени. Император Комэй был разгневан этой новостью и пригрозил отречься от престола — несмотря на то, что на подобное действие требовалось разрешение сёгуна[26]. В июле 1858 года торговые договоры были заключены с Голландией, Россией и Англией[27].

16 августа 1860 года Сатиномия был признан кровным принцем и наследником трона. Его формально усыновила императрица Эйсё, супруга его отца. 11 ноября он был провозглашён наследным принцем и принял взрослое имя Муцухито[28]. Принц начал своё обучение в возрасте 7 лет[29]. Впоследствии Сатиномия при поддержке отца начал сочинять пятистрочные стихи танка[30]. Он отличался безразличием к учёбе, но, уже повзрослев, начал писать поэмы, в которых сожалел о своей нерадивости[31][32]. Будущий император провёл большую часть детства в семействе Накаяма в Киото, в соответствии с обычаем доверять воспитание императорских детей знатным семействам.

Войны. Вступление на престол

Основные статьи: Период Мэйдзи, Конституция Японской империи

В начале 1860-х сёгунат оказался под угрозой. Иностранные державы стремились усилить своё влияние на Японию. Многие даймё оказались недовольны действиями бакуфу, ведущего дела с иностранцами, а многие молодые самураи, входящие в организацию «сиси» (или «люди высокой цели»), начали сговариваться против сёгуната. Они почитали императора Комэя и поддерживали прямые военные действия, способные избавить страну от социальных бед. Первоначально желающие смерти или изгнания всех иностранцев, сиси впоследствии стали более прагматичными и озаботились модернизацией страны[33]. Бакуфу принял ряд мер, направленных на усмирение нескольких групп, надеясь в конечном итоге столкнуть сиси и даймё между собой[34].

Киото был основным центром для сиси, имевших влияние на императора Комэя. В 1863 году они убедили его принять «Указ об изгнании варваров». Документ поставил сёгунат в трудную позицию, так как его представители понимали, что не имеют достаточно власти для исполнения указа. На иностранцев и их корабли было совершено несколько нападений, и иностранцы ответили военными действиями. Военные силы бакуфу были выведены из Киото; попытка вернуть город в 1864 году окончилась неудачей. Волнения охватили всю Японию[34].

Осведомлённость принца Муцухито о политических потрясениях была неясна[35]. В то время он обучался поэтическому искусству вака, сначала вместе со своим отцом, а затем в кругу поэтов[36]. В 1866 году, когда принц приступил к получению классического образования, сёгуном стал Токугава Ёсинобу, желавший провести в стране реформы по образцу западных государств. Ёсинобу, ставший последним сёгуном, встретил сопротивление со стороны бакуфу, а беспорядки и военные действия продолжились. В середине 1866 года армия бакуфу двинулась в южную Японию для борьбы с мятежниками, но потерпела поражение и была уничтожена[37].

Император Комэй отличался крепким здоровьем, к январю 1867 года ему было 36 лет. Однако в этом месяце он серьёзно заболел. Несмотря на некоторые первоначальные улучшения, его состояние со временем ухудшилось, и 30 января он скончался. Многие историки считают, что император по неизвестной причине был отравлен[38] — британский дипломат Эрнест Сатов писал: «невозможно отрицать, что исчезновение императора Комэя с политической арены и оставление им в качестве преемника 15-летнего мальчика было весьма благоприятным»[39].

3 февраля 1867 года наследный принц во время состоявшейся в Киото короткой церемонии формально вступил на хризантемовый трон[40]. Новый император продолжил классическое образование, которое не включало в себя основы политики. Тем временем сёгун изо всех сил стремился сохранить свою власть. Он несколько раз просил у императора разрешения на свои действия и в конечном итоге получил его. Сиси и другие мятежники продолжали формировать своё видение новой Японии. Хотя они почитали императора, у них не было намерения использовать его как активную фигуру в политическом процессе[41].

Политическое противостояние достигло пика в конце 1867 года. В ноябре было достигнуто соглашение, по которому Ёсинобу оставляет за собой титул сёгуна и определённую долю власти, но законодательная власть должна быть возложена на двухпалатный орган, основанный на британской модели. В следующем месяце соглашение утратило силу, как только повстанцы вошли в Киото и заняли императорский дворец[42]. 4 января 1868 года император торжественно зачитал документ, а затем двор провозгласил «восстановление» императорского правления[43]. В следующем месяце документ был направлен иностранным властям[42]:

Император Японии сообщает правителям всех иностранных государств и их субъектов о том, что сёгуну Токугава Ёсинобу в соответствии с его просьбой было разрешено сохранить правительственную власть. Мы должны и в дальнейшем осуществлять верховную власть во всех внутренних и внешних делах страны. Следовательно, титул императора должен быть заменён на титул Тайкуна, и благодаря этому договорённости могут быть осуществлены. Нами уже назначены чиновники для ведения иностранных дел. Желательно, чтобы представители союзных сил приняли во внимание это сообщение. Муцухито[44]

Ёсинобу оказал сопротивление, но в конце 1869 году последние сопротивляющиеся бакуфу были уничтожены[42]. В сентябре следующего года эра была названа Мэйдзи («просвещённое правление»); название эпохи впоследствии стало посмертным именем императора.

Вскоре после восхождения императора на трон его подданные представили ему Итидзё Харуко в качестве возможной невесты. Будущая императрица была дочерью министра Итидзё Тадаки, также она была на 3 года старше Муцухито, поэтому свадьбу пришлось отложить до ритуала гэмпуку. Муцухито и Харуко поженились 11 января 1869 года[45]. Харуко (после смерти известная как императрица Сёкэн) стала первой императрицей-консортом, получившей титул кого («жена императора»). Ей отводилась преимущественно публичная роль. Императрица была бесплодна, и хотя всего у Мэйдзи было 15 детей, рождённых от пяти фрейлин, все они считались детьми Харуко[46]. Только пятеро из пятнадцати дожили до зрелых лет: принц, рождённый от леди Наруко (1855—1943), дочери Янагивара Мицунару, и четыре принцессы, рождённые от леди Сатико (1867—1947), старшей дочери графа Соно Мотосати. Это:

Период Мэйдзи

Основная статья: Реставрация Мэйдзи

Консолидация власти

Несмотря на лишение сёгуната власти, мятежниками не было создано эффективного центрального правительства. 23 марта иностранным посланникам впервые был разрешён въезд в Киото и аудиенция у императора[47]. 7 апреля 1868 года император провозгласил Клятву Пяти пунктов — новую программу, созданную для привлечения тех, кто ещё не принял новый режим. Документ, впоследствии обнародованный императором, отменял феодализм и провозглашал современное демократическое правительство в Японии. Клятва впоследствии была повторена императором Хирохито в декларации Нингэн-сэнгэн после Второй мировой войны[48]. В середине мая император впервые покинул Киото, чтобы принять командование войсками, сражающимися с остатками армии сёгуна. Он три дня двигался из Киото в Осаку, вдоль его маршрута выстраивались толпы[49]. Обстановка в Осаке была спокойной; новые лидеры желали, чтобы император был открыт для своих людей и иностранных послов. В конце мая, проведя две недели в Осаке, император вернулся домой[50]. Вскоре после его возвращения было объявлено, что теперь император будет управлять всеми государственными делами, а в свободное время заниматься изучением литературы[51]. Только с 1871 года император стал изучать современное состояние дел[52].

19 сентября 1868 года император сообщил, что название города Эдо меняется на Токио («восточная столица»). Формально он был коронован в Киото 15 октября. Незадолго до коронации он провозгласил новую эру «Мэйдзи». Было объявлено, что одна эра будет равна сроку правления императора[53].

Вскоре после коронации император совершил своё первое путешествие в Токио. Прибыв в город в конце ноября, он провёл в нём длительное время, распространяя сакэ среди населения. Население Токио было обрадовано визитом императора; город располагался на территории сёгунского двора, и население опасалось, что в связи с упразднением сёгуната город может прийти в упадок[54]. Однако данные опасения не оправдались, и в 1889 году Токио стал столицей страны[55]. Во время пребывания в Токио император впервые поднялся на борт военного корабля и на следующий день выразил желание быть осведомлённым о том, как флот Японии будет укрепляться[56]. После возвращения в Киото был издан соответствующий указ. Император стремился участвовать в государственных делах. Он часто присутствовал на государственных заседаниях, но выступал редко[57].

Политические реформы

Успешные революционеры организовали государственный совет, а впоследствии правительство возглавили три основных министра. Такая структура существовала до введения должности премьер-министра, который в 1885 году возглавил кабинет по западному образцу[58]. Первоначально сохранение императорской власти не являлось основной задачей; лидер революционеров Гото Сёдзиро позднее отмечал, что некоторые чиновники «боялись экстремистов, способных набраться сил и свергнуть Микадо»[59].

Новые лидеры Японии стремились провести реформу владений, управляемых даймё. В 1869 году некоторые даймё, поддерживающие революцию, отдали свои земли императору и были назначены их губернаторами. На следующий год уже все даймё последовали данному примеру.

В 1871 году по указу императора автономные области были отменены, а страна поделилась на 72 префектуры. Даймё получили высокое денежное вознаграждение, от них потребовалось переехать в новую столицу, Токио. Многие из них оставили политические посты[60].

Новая администрация постепенно стала утрачивать свои привилегии, самураи потеряли право получать жалование от правительства. В отличие от даймё, многие самураи пострадали в финансовом плане. Были отменены многие классовые различия. Бывшая легальной дискриминация буракуминов была запрещена. Однако данный класс продолжает страдать от дискриминации и по сей день[61].

Хотя в стране был сформирован парламент, он не обладал реальной властью, последнее слово оставалось за императором. От Токугава власть перешла в руки даймё и самураев, возглавлявших Реставрацию. Япония стала контролироваться гэнро (олигархией), состоявшей из наиболее влиятельных людей в военных, политических и экономических сферах. Император по сравнению с недавними предшественниками долгое время оставался у власти. Он правил Японией в течение 45 лет.

Многие японцы гордятся событиями периода Мэйдзи. Реставрация Мэйдзи с одновременной индустриализацией позволили Японии стать мощной державой в регионе Тихого океана и основным игроком на мировой арене. С другой стороны, в эту эпоху начался японский милитаризм и колониальная экспансия, приведшая впоследствии к участию во Второй мировой войне на стороне стран Оси. Роль императора Мэйдзи в Реставрации остаётся спорной. Неизвестно, поддерживал ли он ведение японо-китайской и русско-японской войн. Кое-что о его чувствах можно узнать из его стихотворений, в авторе которых можно увидеть пацифиста или, по крайней мере, человека, который хотел бы избежать войны.

Смерть

Император Мэйдзи, страдавший диабетом, нефритом и гастроэнтеритом, скончался от уремии. Хотя официальные источники сообщали, что он умер 30 июля 1912 года в 00:42, в действительности смерть наступила в 22:40 29 июля[62][63]. После смерти императора парламент принял резолюцию об увековечении его роли в проведении Реставрации Мэйдзи. На месте сада, который любили посещать Мэйдзи и императрица Сёкэн, была построена святыня Мэйдзи Дзингу.

Генеалогия

 
(114) Накамикадо
 
(115) Сакурамати
 
(117) Го-Сакурамати
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
(116) Момодзоно
 
(118) Го-Момодзоно
 
 
 
 
 
 
Наохито
 
Сукэхито
 
Харухито
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
(119) Кокаку
 
(120) Нинко
 
(121) Комэй
 
(122) Мэйдзи
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Сукэхира
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Тикако
 
 



(122) Мэйдзи
 
(123) Тайсё
 
(124) Сёва
 
(125) Акихито
 
Нарухито
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Ясухито
 
 
Масахито
 
 
Фумихито
 
Хисахито
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Нобухито
 
 
Томохито
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Такахито
 
 
Ёсихито
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Норихито
 



Напишите отзыв о статье "Император Мэйдзи"

Примечания

  1. ↑ query.nytimes.com/mem/archive-free/pdf?res=9D05E3DB1F3CE633A25750C1A9669D946396D6CF «The Funeral Ceremonies of Meiji Tenno» reprinted from the Japan Advertiser [Article 8—No Title],] New York Times. 13 October 1912.
  2. ↑ Янсен, 1995, с. 7.
  3. ↑ Гордон, 2003, с. 14–15.
  4. ↑ Мещеряков, 2009, с. 19.
  5. ↑ Кин, 2002, с. 3.
  6. ↑ Гордон, 2003, с. 3–4.
  7. ↑ 1 2 3 Гордон, 2003, с. 2.
  8. ↑ Мещеряков, 2009, с. 21.
  9. ↑ Гордон, 2003, с. 4–5.
  10. ↑ Мещеряков, 2009, с. 18.
  11. ↑ Мещеряков, 2009, с. 32.
  12. ↑ Мещеряков, 2009, с. 6.
  13. ↑ Гордон, 2003, с. 19.
  14. ↑ Гордон, 2003, с. 47.
  15. ↑ 1 2 Мещеряков, 2009, с. 29.
  16. ↑ Кин, 2002, с. 10.
  17. ↑ Кин, 2002, с. 14.
  18. ↑ Мещеряков, 2009, с. 31.
  19. ↑ Кин, 2002, с. 7.
  20. ↑ 1 2 Мещеряков, 2009, с. 61.
  21. ↑ 1 2 Гордон, 2003, с. 50–51.
  22. ↑ Кин, 2002, с. 18.
  23. ↑ Мещеряков, 2009, с. 46.
  24. ↑ Мещеряков, 2009, с. 52.
  25. ↑ Мещеряков, 2009, с. 65.
  26. ↑ Кин, 2002, с. 39–41.
  27. ↑ Мещеряков, 2009, с. 71.
  28. ↑ Кин, 2002, с. 51–52.
  29. ↑ Кин, 2002, с. 46.
  30. ↑ Мещеряков, 2009, с. 78.
  31. ↑ Кин, 2002, с. 48.
  32. ↑ Мещеряков, 2009, с. 76.
  33. ↑ Гордон, 2003, с. 53–55.
  34. ↑ 1 2 Гордон, 2003, с. 55–56.
  35. ↑ Кин, 2002, с. 73.
  36. ↑ Кин, 2002, с. 78.
  37. ↑ Гордон, 2003, с. 57–58.
  38. ↑ Мещеряков, 2009, с. 151.
  39. ↑ Кин, 2002, с. 94–96.
  40. ↑ Кин, 2002, с. 98.
  41. ↑ Кин, 2002, с. 102–104.
  42. ↑ 1 2 3 Гордон, 2003, с. 59.
  43. ↑ Кин, 2002, с. 121.
  44. ↑ Кин, 2002, с. 117.
  45. ↑ Кин, 2002, с. 105–107.
  46. ↑ Мещеряков, 2009, с. 249.
  47. ↑ Кин, 2002, с. 133.
  48. ↑ Янсен, 1995, с. 195.
  49. ↑ Кин, 2002, с. 143.
  50. ↑ Кин, 2002, с. 145–146.
  51. ↑ Кин, 2002, с. 147.
  52. ↑ Кин, 2002, с. 171.
  53. ↑ Кин, 2002, с. 157–159.
  54. ↑ Кин, 2002, с. 160–163.
  55. ↑ Гордон, 2003, с. 68.
  56. ↑ Кин, 2002, с. 163–165.
  57. ↑ Кин, 2002, с. 168.
  58. ↑ Гордон, 2003, с. 64.
  59. ↑ Янсен, 1994, с. 342.
  60. ↑ Гордон, 2003, с. 63.
  61. ↑ Гордон, 2003, с. 65.
  62. ↑ Takashi Fujitani. Splendid monarchy: power and pageantry in modern Japan. — University of California Press, 1998. — P. 145. — ISBN 978-0-520-21371-5.
  63. ↑ [town.sannohe.aomori.jp/kouhou-sannohe/kouhou-pdf /589.pdf 広報 No.589 明治の終幕]. Sannohe town hall. Проверено 18 мая 2011. [www.webcitation.org/6CVbhcKtJ Архивировано из первоисточника 28 ноября 2012]. (яп.)

Ссылки

  • [rutube.ru/video/97d8cc7e9cf63411ae47914c37d8a012/ Япония императора Мэйдзи // программа «Час истины»] ([www.intellect-video.com/1085/CHas-istiny--YAponiya-imperatora-Meydzi-online/ копия])
  • [seance.ru/n/21-22/pered-premeroy-solntse-aleksandra-sokurova/hirohito-ivanov/ Божество, разжалованное в символы] // журнал «Сеанс»
  • [www.idelo.ru/493/30.html Великие реформаторы. Император Мэйдзи. Путь восходящего солнца]
  •  (англ.) [www.meijijingu.or.jp/english/ Храм Мэйдзи Дзингу], в котором почитается покойный император.
  •  (яп.) [meijiemperor.net/ Император Мэйдзи]

Литература

Предшественник:
Император Комэй 		Император Японии
1867-1912 		Преемник:
Император Тайсё


Статья содержит короткие («гарвардские») ссылки на публикации, не указанные или неправильно описанные в библиографическом разделе.
Список неработающих ссылок: Янсен, 1994
Пожалуйста, исправьте ссылки согласно инструкции к шаблону {{sfn}} и дополните библиографический раздел корректными описаниями цитируемых публикаций, следуя руководствам ВП:Сноски и ВП:Ссылки на источники.

Отрывок, характеризующий Император Мэйдзи

– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.


Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.


– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
– Вы не получили моего письма? – спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру. – Какая судьба! – проговорил он, – Маша милая – и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.


Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала. Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения. «Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? помогите мне», говорило ее выражение. Она видела мужа, но не понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб поцеловал ее.
– Душенька моя, – сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. – Бог милостив. – Она вопросительно, детски укоризненно посмотрела на него.
– Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! – сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал. Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.
Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.
– Allez, mon ami, [Иди, мой друг,] – сказала княжна Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь. Какая то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто то.
– Нельзя, нельзя! – проговорил оттуда испуганный голос. – Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик – не ее крик, она не могла так кричать, – раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.
«Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей. Ребенок? Какой?… Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?» Когда он вдруг понял всё радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными волосиками.
«Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. В углу комнаты хрюкнуло и пискнуло что то маленькое, красное в белых трясущихся руках Марьи Богдановны.

Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик всё уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.

Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» всё говорило оно, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и ему ее лицо сказало: «Ах, что и за что вы это со мной сделали?» И старик сердито отвернулся, увидав это лицо.

Еще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича. Мамушка подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным перышком священник мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.
Крестный отец дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.


Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал губернатору. Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при своей новой должности всё лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери, страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.
– Да, граф, он слишком благороден и чист душою, – говаривала она, – для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там что то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было. Что ж теперь – эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!
Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него. – Меня считают злым человеком, я знаю, – говаривал он, – и пускай. Я никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, – продолжал он, – мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей – графинь или кухарок, всё равно – я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!… – Он сделал презрительный жест. – И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.
– Нет, я очень понимаю, – отвечал Ростов, находившийся под влиянием своего нового друга.

Осенью семейство Ростовых вернулось в Москву. В начале зимы вернулся и Денисов и остановился у Ростовых. Это первое время зимы 1806 года, проведенное Николаем Ростовым в Москве, было одно из самых счастливых и веселых для него и для всего его семейства. Николай привлек с собой в дом родителей много молодых людей. Вера была двадцати летняя, красивая девица; Соня шестнадцати летняя девушка во всей прелести только что распустившегося цветка; Наташа полу барышня, полу девочка, то детски смешная, то девически обворожительная.
В доме Ростовых завелась в это время какая то особенная атмосфера любовности, как это бывает в доме, где очень милые и очень молодые девушки. Всякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на эти молодые, восприимчивые, чему то (вероятно своему счастию) улыбающиеся, девические лица, на эту оживленную беготню, слушая этот непоследовательный, но ласковый ко всем, на всё готовый, исполненный надежды лепет женской молодежи, слушая эти непоследовательные звуки, то пенья, то музыки, испытывал одно и то же чувство готовности к любви и ожидания счастья, которое испытывала и сама молодежь дома Ростовых.
В числе молодых людей, введенных Ростовым, был одним из первых – Долохов, который понравился всем в доме, исключая Наташи. За Долохова она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и неестествен.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Император_Мэйдзи&oldid=81565568»