Империя солнца (фильм)

Империя солнца
Empire of the Sun
Жанр	драма
Режиссёр	Стивен Спилберг
Продюсер	Кэтлин Кеннеди Фрэнк Маршалл Стивен Спилберг
Автор сценария	Том Стоппард Джеймс Баллард (роман)
В главных ролях	Кристиан Бейл Джон Малкович Миранда Ричардсон
Оператор	Аллен Давио
Композитор	Джон Уильямс
Кинокомпания	Warner Bros. Amblin Entertainment
Длительность	154 мин.
Бюджет	$ 35 млн
Сборы	$ 66,2 млн
Страна	США США
Язык	английский
Год	1987
IMDb	ID 0092965
Выход фильма «Империя солнца» (оригинальное название — Empire of the Sun)

К:Фильмы 1987 года

«Империя солнца» (англ. Empire of the Sun) — американский художественный фильм, снятый по одноимённому полуавтобиографическому роману Джеймса Балларда и вышедший на экраны в 1987 году. Режиссёром выступил Стивен Спилберг, а главные роли исполнили Кристиан Бейл, Джон Малкович, Миранда Ричардсон и Найджел Хэйверс. В фильме рассказана история британского мальчика Джэйми Грэма, до Второй мировой войны проживавшего с семьёй в респектабельном районе Шанхая, а с её началом оказавшийся в японском лагере для интернированных лиц.

Изначально кресло режиссёра должны были занять Гарольд Беккер и Дэвид Лин, а Стивен Спилберг выступал продюсером фильма. В дальнейшем Спилберг был привлечен к режиссуре в связи с глубоким знанием темы Второй мировой войны и личной заинтересованностью в этом проекте. Спилберг надеялся, что картина станет самой крупной его работой на тему «потери невинности». Фильм получил положительные отзывы критиков, но изначально не имел кассового успеха, заработав в прокате США всего $ 22 млн. В конечном итоге бюджет фильма окупился за счёт сборов в других странах.

Сюжет

Япония находилась в состоянии войны с Китаем с 1937 года, прежде чем объявила войну Соединённым штатам и Великобритании. Юный Джейми Грэм, британский школьник, очарованный самолётами, наслаждается привилегированной жизнью в шанхайском сеттльменте. Однажды Джейми сбегает с костюмированного вечера, куда его привозят родители, и находит в поле давно сбитый японский самолёт. Играя возле него, мальчик случайно обнаруживает укрытый от глаз военный лагерь, заполненный японцами. Джейми возвращается в Шанхай, так и не осознав значения увиденного и всей опасности, нависшей над городом. После нападения на Пёрл-Харбор, Япония вторгается на территорию сеттльмента. Семейство Грэмов пытается бежать из города и сесть на уходящий паром. Однако, толпа, охваченная паникой, отделяет Джейми от родителей. Мать призывает мальчика вернуться домой и ожидать её там. Некоторое время Джейми ждёт мать в своём опустевшем доме, питаясь оставшимися в нём запасами пищи, однако в конечном итоге выбирается в город и обнаруживает тот оккупированным японскими войсками.

Мучимый голодом, Джейми отчаянно пытается сдаться оккупантам, но те лишь отмахиваются и смеются над ним. Убегая от уличного бандита, он чуть не попадает под грузовик. Джейми подбирает водитель грузовика, и вскоре он оказывается в обществе бывшего стюарда круизного судна американского происхождения по имени Бейзи и его компаньона. Оба промышляют на улицах города мародёрством. Бейзи даёт мальчику прозвище Джим, а уже спустя пару часов безуспешно пытается продать его китайским уличным торговцам. Джим понимает, что двое мужчин, не сумев заработать на нём деньги, собираются просто бросить его на улице. Джейми убеждает их, что знает содержимое многих из покинутых домов в престижном районе и может быть им полезен. После попытки разграбить собственный дом Джейми, уже занятый японцами, всех троих берут в плен и помещают в один из лагерей для пленных европейцев. Немногим позже прибывает грузовик, чтобы доставить отобранных здоровых заключённых в Сучжоу, в лагерь для интернированных лиц. Бейзи находится среди отобранных, но Джейми должен остаться. Поскольку мальчик знает месторасположение лагеря, он убеждает охрану разрешить ему сесть в грузовик, чтобы указывать дорогу водителю.

К началу 1945, за несколько месяцев до окончания боевых действий на тихоокеанском театре войны, Джим уже вполне сносно обустроился в лагере, несмотря на крайне тяжелое общее состояние последнего. У Джима имеется обширная обменная сеть, в которую входит даже комендант лагеря, сержант Нагато. Доктор Роулинс, лагерный врач из числа интернированных британцев, заменяет Джиму отца. В один из дней, Джим через ограждение из колючей проволоки оказывает услугу японскому подростку-камикадзе, разделяющего любовь мальчика к авиации. Всё ещё боготворя Бейзи, Джим часто навещает того в бараках для американцев. Однажды Бейзи просит Джима поставить вне периметра лагеря силки на фазанов. Джими чудом избегает поимки и успешно устанавливает капканы. Мальчик не догадывается, что истинной подоплёкой просьбы было желание Бейзи проверить периметр лагеря на наличие мин. В качестве награды, он позволяет Джиму перебраться в американский барак и жить с ним. В то самое время Бейзи замышляет побег.

Комендант лагеря посещает барак Бейзи и сильно избивает последнего, найдя кусок мыла, украденный Джимом. В то время как Бейзи находится в лагерном госпитале, его имущество разворовывается другими заключёнными. Однажды на рассвете, Джим становится свидетелем ритуала, проводимого для троих японских пилотов-камикадзе перед их первым и последним вылетом. Испытывая восхищение перед храбростью авиаторов и повинуясь эмоциям от торжественности церемонии, мальчик запевает валлийскую колыбельную песню «Suo Gân». Спустя несколько минут, лагерь подвергается массированному налёту американских истребителей P-51. Опасаясь новых налётов, японцы решают эвакуировать лагерь. Тем временем, благодаря создавшему беспорядку, Бейзи сбегает в одиночку, хотя ранее обещал взять Джима с собой. Заключённые лагеря идут через бесплодную дикую местность, где многие погибают от переутомления, голода и болезней. Во время одного из переходов, Джим видит зарево от разорвавшейся атомной бомбы в небе над Нагасаки за много сотен километров от него. И уже вскоре до Джима доходит весть о капитуляции Японии и конце войны.

Джим отстаёт от группы бывших заключённых и ночует на футбольном стадионе близ Наньтао, заполненном конфискованными в ходе войны трофеями, после чего возвращается обратно в Сучжоу, жестоко страдая от голода. Там он встречает знакомого японского подростка-камикадзе, который по воле случае не смог осуществить свою мечту и подняться в воздух. Юноша узнаёт Джима, угощает того манго и хочет помочь мальчику справится с кожурой фрукта, намереваясь рассечь её катаной. В этот момент появляется Бейзи вместе с группой вооружённых американцев, прибывших, чтобы разграбить сброшенные контейнеры Красного креста с продовольствием. Один из американцев, видя замахнувшегося катаной японца, стреляет в того из пистолета, полагая, что тем самым спасает Джима. Джим в порыве ярости жестоко избивает американца, застрелившего его друга. Бейзи утаскивает мальчика прочь и обещает взять в Шанхай, чтобы найти там родителей Джима, но тот решает остаться в опустевшем лагере. Спустя некоторое время, в лагерь прибывают американские солдаты и доставляют Джима вместе с другими детьми, потерявшими на войне родителей, в шанхайский приют. Когда приезжают родители Джима, они не сразу узнают изменившегося за годы войны сына. Фильм заканчивается сценой плывущего по реке чемодана главного героя, олицетворяющей ушедшее детство Джейми.

Актёрский состав

• Кристиан Бейл исполнил роль Джейми Грэма (Джима), мальчика из богатой британской семьи шанхайского сеттльмента, оказавшегося с началом Второй мировой войны в японском лагере для интернированных лиц. Джеймс Баллард полагает, что Бейл имел физическое сходство с ним самим в том же возрасте. Кристиану Бейлу перед началом съёмок исполнилось 12 лет. Юного актёра режиссёру порекомендовала жена, Эми Ирвинг, с которой Бейл успел сыграть немногим ранее в телефильме «Анастасия: Загадка Анны». Прослушивание на роль Джима прошло более четырёх тысяч детей-актёров.
• Джон Малкович исполнил роль американца-мародёра Бейзи, бывшего стюарда круизного судна. Он заводит дружбу с Джейми и даёт тому прозвище Джим.
• Джо Пантолиано исполнил роль Фрэнка Демареста, компаньона Бейзи.
• Миранда Ричардсон исполнила роль миссис Виктор, соседки Джима по комнате в лагере Сучжоу. Она умирает на стадионе, к которому выжившие в заключении пришли после американской бомбардировки лагеря. Спустя мгновение после её смерти, Джим видит яркое зарево белого света в небе на востоке. Мальчик полагает, что стал свидетелем перехода в рай души девушки, но вскоре узнаёт истинную причину произошедшего: в четырёх сотнях километрах восточнее в небе над Нагасаки разорвалась атомная бомба.
• Найджел Хэйверс исполнил роль доктора Роулинс. В Сучжоу доктор заменял Джиму отца и обучал мальчика латыни.

В фильме также были задействованы Лесли Филлипс, Берт Куок, Роберт Стивенс, Эмили Ричард, Пол Макганн и Бен Стиллер, а Масато Ибу и Гуц Исимацу исполнили роли японских солдат. Сценарист Джеймс Баллард исполнил камео во время сцены костюмированного вечера. В одной из эпизодических ролей также снялся Эрик Флинн, сам в детстве переживший японский плен. Во время съёмок к Бену Стиллеру пришла идея создания фильма «Солдаты неудачи».

Производство

Подготовка

Вскоре после выхода романа, права на экранизацию выкупила кинокомпания Warner Brothers. Предполагалось, что кресло режиссёра займёт Гарольд Беккер, а Роберт Шапиро выступит в качестве продюсера. Черновую версию сценария написал драматург Том Стоппард в сотрудничестве с Джеймсом Баллардом. После того как Беккер вышел из проекта, его место занял Дэвид Лин, а Стивен Спилберг стал продюсером будущей картины. Позже Лин вспоминал: «Я работал над ним [сценарием] около года и в конце концов я отказался от него. Я полагал, что сценарий слишком походит на дневник. Он был хорошо и интересно написан, но я отдал его Стиву». Спилберг позже признался, что «с момента, как я прочитал роман Д. Г. Балларда, я тайно хотел взяться за него». Для Стивена Спилберга проект предполагал быть очень личным. В детстве его любимым фильмом был «Мост через реку Квай» Дэвида Лина, действие в котором также происходит в японском лагере для военнопленных. Одержимость Спилберга темой Второй мировой войны и самолётами той эпохи была вызвана в первую очередь историей жизни отца, который в военные годы служил радистом американского бомбардировщика B-25 Mitchell на Китайско-Бирманском театре военных действий. Спилберг нанял Менно Мейеса для доработки сценария (в титрах Мейес не указан), а чуть позже пригласил обратно Тома Стоппарда для написания конечной версии сценария съёмок.

Съёмки

Съёмки картины проходили в павильонах британской студии Elstree Studios, а также в Шанхае и Испании. Создатели по всей Азии искали место, в котором можно было бы воссоздать Шанхай 1941 года. В конечном итоге в 1985 году они вступили в переговоры с шанхайскими киностудиями и China Film Co-Production Corporation. После года переговоров было получено разрешение на трёхнедельную съёмку в начале марта 1987 года. Фильм «Империя солнца» стал первой американской картиной, снятой в Шанхае после 1940-х годов. Китайские власти дали разрешение съёмочной группе заменить дорожные указатели на варианты с традиционными китайскими иероглифами, а также перекрывать для съёмок целые городские кварталы. Более 5 тысяч местных жителей были задействованы в массовке, причём некоторые из них ещё помнили японскую оккупацию Шанхая 40 лет назад. Японских солдат играли служащие Народно-освободительной армии. Некоторые сцены фильмы были сняты также в Требухене (Андалусия), Натсфорде (графство Чешир) и Саннингдейле в Беркшире. Лин часто посещал площадку в то время, когда съёмки проходили в Англии.

Спилберг намеревался точно воссоздать эпоху, включая самолёты и автомобили того времени. Четыре самолёта T-6 Texan были перестроены во Франции для более точного сходства с Mitsubishi A6M Zero. Использовались также два статичных макета этого самолёта. В фильме были задействованы три отреставрированных P-51D Mustang — два из английской коллекции «The Fighter Collection» и один от Old Flying Machine Company. P-51s были доставлены Рэем Ханном (появляющимся в кадре во время сцены пролёта возле главного героя картины), его сыном Марком и ещё одним членом команды. Один из самолётов во время съёмок пилотировал ветеран Том Данахер, управлявший во время Второй мировой войны самолётом-истребителем и принимавший участие во множестве ночных боёв над океаном. Из-за сложности съёмок полётов, включавших съёмки бомбардировок на малых высотах «Мустангами» (использовались 227-килограммовые муляжи бомб, заполненные штукатуркой для имитации взрыва), процесс занял целых 10 дней. Были использованы также крупномасштабные лётные модели с дистанционным управлении, в том числе модель B-29 с размахом крыла в 18 футов (5,5 м.), однако Спилберг не был удовлетворён результатами, а потому продлил контракты с пилотами для дополнительных съёмок на площадке в Требухене.

Визуальные эффекты и монтаж

Визуальными эффектами и элементами компьютерной графики, в том числе сценой атомной бомбардировки Нагасаки, занималась компания Industrial Light & Magic. Норман Рейнолдс был нанят в качестве художника-постановщика, а Вик Армстронг выступил в качестве постановщика трюков.

При финальном монтаже многие роли были вырезаны целиком, а хронометраж лагерных сцен значительно сокращён. В том же году на экраны вышел документальный фильм «Китайская одиссея» (англ. The China Odyssey), повествующий о съёмках «Империи солнца». В нём режиссёр рассказывает об историческом контексте, своих изначальных замыслах и их реализации.

Саундтрек

</td></tr>

Империя солнца
Empire of the Sun
саундтрек к Империя солнца
Дата выпуска	9 декабря 1987 (ориг. издание), 24 июня 2014 (расш. издание)
Записан	1987
Длительность	54:11 (ориг. издание), 108:29 (расш. версия)
Профессиональные рецензии
Allmusic: FilmTracks:
Композитор	Джон Уильямс

Оригинальная партитура была написана Джоном Уильямсом, а запись производилась в сентябре-октябре 1987 года. Длительность звучания выпущенного позже альбома составила 54 минуты, а порядок композиций не следовал хронологии фильма.

Саундтрек получил премию BAFTA за лучшую музыку к фильму, а также номинирован на премию «Оскар», «Золотой глобус» и премию «Грэмми». В 1995 году композиция «Jim’s New Life» была исполнена оркестром Boston Pops (из состава Бостонского симфонического оркестра) и включена в альбом «Williams on Williams: The Classic Spielberg Scores». Композиция «Cadillac of the Skies» также была сыграна Boston Pops и включена в двойной альбом «John Williams Greatest Hits 1969–1999» 1999 года издания.

В 2014 году компания La-La Land Records выпустила ограниченное двухдисковое издание саундтрека после проведённого Майком Матессино ремастеринга. Время звучания альбома превышало оригинальную версию в два раза. Первый диск содержал полный саундтрек к фильму (в хронологическом порядке, включая никогда ранее не издававшиеся музыкальные композиции), а второй — записи альтернативных исполнений.

Список композиций (1987)

№	Название	Автор	Длительность
1.	«Suo Gân»	Роберт Брайн	2:19
2.	«Cadillac of the Skies»	Джон Уильямс	3:48
3.	«Lost in the Crowd»	Джон Уильямс	5:39
4.	«Imaginary Air Battle»	Джон Уильямс	2:35
5.	«The Return to the City»	Джон Уильямс	1:46
6.	«Liberation: Exsultate Justi»	Джон Уильямс	7:45
7.	«The British Grenadiers»	классический походный марш	2:25
8.	«Toy Planes, Home and Hearth (Chopin Mazurka Opus 17 No. 4)»	Фредерик Шопен	4:37
9.	«The Streets of Shanghai»	Джон Уильямс	5:11
10.	«The Pheasant Hunt»	Джон Уильямс	4:24
11.	«No Road Home/Seeing the Bomb»	Джон Уильямс	6:10
12.	«Exsultate Justi»	Джон Уильямс	4:59

Композиция «Suo Gân» была исполнена «Амвросианским детским хором» (рук. Джон Маккарти, солист Джеймс Рейнберд) и является традиционной валлийской колыбельной. Название происходит от слов suo (тишина, затишье) и cân (песня).

Все композиции были написаны Джоном Уильямсом, за исключением «Suo Gân» (Роберт Брайн), «The British Grenadiers» (классический походный марш британских и канадских воинских подразделений) и «Chopin Mazurka Opus 17 No. 4» (Фредерик Шопен).

Список композиций (2014)

Диск 1

№	Название	Длительность
1.	«Suo Gan (расш. версия)»	3:29
2.	«Home and Hearth»	3:50
3.	«Trip Through the Crowd»	2:33
4.	«Imaginary Air Battle»	2:38
5.	«Japanese Infantry»	3:00
6.	«Lost in the Crowd»	5:44
7.	«Alone at Home»	2:43
8.	«The Empty Swimming Pool»	3:14
9.	«The Streets of Shanghai»	5:15
10.	«The Plane»	3:15
11.	«Jim’s New Life»	2:34
12.	«The Pheasant Hunt»	4:28
13.	«The British Grenadiers»	2:29
14.	«Cadillac of the Skies»	3:53
15.	«Mrs. Victor and James»	2:11
16.	«The Return to the City»	7:50
17.	«Seeing the Bomb»	4:48
18.	«Bringing Them Back»	2:41
19.	«Liberation: Exsultate Justi»	1:53
20.	«Suo Gan»	2:23
21.	«Exsultate Justi (расш. версия)»	5:14

Диск 2

№	Название	Длительность
1.	«Chopin Mazurka Opus 17 No. 4 (отрыв.)»	2:14
2.	«Imaginary Air Battle (альтерн.)»	2:41
3.	«Alone at Home (альтерн)»	2:40
4.	«The Streets of Shanghai (фрагмент аудиосопр. фильма)»	1:18
5.	«The Streets of Shanghai (альтерн. фрагмент)»	2:17
6.	«Chopin Again»	1:19
7.	«The Plane (альтерн.)»	3:05
8.	«Cadillac of the Skies (альтерн.)»	3:51
9.	«The Return to the City (альтерн.)»	7:50
10.	«Exsultate Justi (альбомная версия)»	5:09

В расширенном издании отсутствуют композиции «Toy Planes, Home and Hearth» (присутствует как отдельные треки «The Plane» и «Home and Hearth») и «No Road Home/Seeing the Bomb» (присутствует как отдельные треки «Trip Through the Crowd» и «Seeing the Bomb»).

Выход на экраны и мнения критиков

«Империя солнца» была выпущена в ограниченный прокат 9 декабря 1987 года, премьера для широкой публики состоялась 25 декабря того же года. Кассовые сборы в США составили приблизительно 22,4 млн долларов. Сборы в других странах достигли 44,46 млн. В общей сложности фильм заработал $ 66,7 млн, покрыв тем самым бюджет в $ 38 млн., но до сих пор картина считается одним из самых крупных «кассовых разочарований» Спилберга.

На агрегационном сайте Rotten Tomatoes фильм имеет положительный рейтинг 82 %, основанный на отзывах 39 кинокритиков. На аналогичном ресурсе Metacritic средний балл, рассчитанный на основе 17 отзывов, равен 60. Джеймс Баллард положительно оценил конечный результат и был особенно впечатлён (как и большинство критиков) игрой юного Кристиана Бейла. Между тем, сам фильм получил смешанные отзывы кинокритиков. Ричард Корлисс из журнала «Time» заявил, что Спилберг «держал напряжение в каждом кадре благодаря иносказательности и плотности образов, эмоций». Джанет Мэслин, обозреватель «The New York Times», заявила, что фильм делают незабываемым «визуальное великолепие, героическая авантюрность и огромные масштабы». Джули Саламон из «The Wall Street Journal» пишет: «по яркому и умному сценарию драматурга Тома Стоппарда, Спилберг снял экстраординарный фильм на основе экстраординарного военного опыта Балларда». Тем не менее, Дж. Хоберман из «The Village Voice» посчитал, что серьёзная тема фильма была передана Спилбергом в «бесстыдным ориентированном на детей подходе».

Роджер Эберт пришёл к неоднозначным выводам, сказав в числе прочего: «несмотря на эмоциональный потенциал этой истории, фильм не слишком сильно меня тронул. Может быть, я решил, что мир, в котором ребёнок имеет возможность играть с самолётами, не может быть настолько плохим». На его телешоу с Джин Сискел, Сискел также добавил: «я не знаю о чём этот фильм. Ощущение, что в нём напутаны компоненты других картин. С одной стороны, если Спилберг хотел показать войну глазами ребёнка, то есть вышедший недавно фильм снятый по Джону Бурмену, который называется „Надежда и слава“, и который гораздо лучше и смелее показывает детский взгляд на войну. С другой стороны, этот фильм претендует на приключенческий жанр, и вы получаете „Индиану Джонс“ с персонажем Джона Малковича, который помогает ребёнку пройти через все забавы войны. Я не знаю что Спилберг хотел показать».

Многие критики обвиняли Спилберга в «эмоциональном дистанцировании» от главного героя фильма и упрекали за излишне сентиментальный финал. По мнению кинокритика Сергея Кудрявцева из книги «3500 кинорецензий», в картине Спилберга находит отражение его излюбленная тема «о столкновении реальности и мечты, действительного и воображаемого», а одним из достоинств фильма является «взгляд на противников без предубеждения». Джеймс Берардинелли из издания ReelViews подчёркивает необычность темы, положенной в основу сюжета: бедственное положение англичан и американцев в концентрационных лагерях, тогда как в прочих фильмах чаще всего речь идёт о тяжких историях американцев японского происхождения или европейских евреях. Зачастую рецензенты сравнивают «Империю солнца» с советским фильмом «Иди и смотри» отмечая, однако, что главные герои картин претерпевают трансформацию разного рода.

Многие критики, такие как Дисон Хоу (ставший в 2008 году спичрайтером при администрации президента США) из «The Washington Post» сочли, что Спилберг не смог связать фантазию и реальность, а многие моменты в фильме разбивают реализм происходящего. Критик положительно отмечает операторскую работу и работу монтажёра, но в то же время пишет, что эпизоды фильма кажутся «бессмысленной коллекцией из множества частей, предназначенных, чтобы Спилберг продемонстрировал свои кино-мускулы». Хол Хинсон из того же издания признаёт виртуозность и техническое мастерство режиссёра, но отмечает, что роман Балларда крайне жёстко передаёт реальность, тогда как Спилберг не имел желания «ложиться на живот, чтобы слиться с виденьем Балларда голода и смерти». Он показал более всего свою собственную амбивалентность по взрослению и выходу из «священного круга невинности». Картина, по мнению критика, олицетворяет понимание Спилберга, что, для роста своего мастерства, ему также необходимо выйти за этот «круг», но и демонстрирует одновременно его нежелание расставаться с инфантильностью образов, из-за чего фильм зависает между двумя плоскостями.

Критик издания «Chicago Reader» Джонатан Розенбаум в кратком обзоре на фильм высказал мнение, что режиссёр и сценарист в своей картине следуют букве книги и в точности передают её дух, хотя другие отмечали заметную упрощённость сценария по сравнению с романом.

Награды

За свою вторую главную роль Бейл был награждён специально созданной для него наградой Лучший молодой актёр Национального совета кинокритиков США. На той же церемонии картина была признана лучшим фильмом года. На 60-й церемонии вручения премий Американской киноакадемии, фильм был представлен в номинациях «Лучшую работу художника-постановщика» (Норман Рейнольдс, Гарри Кордуэлл), операторскую работу (Аллен Давио), за лучший монтаж (Майкл Кан), лучшую музыку (Джон Уильямс), лучший звук (Роберт Кнадсон, Дон Дигироламо, Джон Бойд, Тони Дэйв) и лучший дизайн костюмов (Боб Рингвуд). Ни по одной из номинаций фильм не стал лауреатом. Фильм также не был номинирован в категории за лучшую режиссуру. Аллен Давио, который был выдвинут на соискание премии за лучшую операторскую работу, публично заявил: «я не могу критиковать Академию, но мне очень жаль, что я номинирован, а Стивен нет. Если бы Стивен не создал этот фильм, никого из нас не было бы здесь сейчас». Фильм удостоился награды за лучшую операторскую работу, лучший звук и лучшую музыку на 42-й церемонии вручения наград Британской киноакадемии. Также был представлен в номинациях за лучшую работу художника-постановщика, дизайн костюмов, и лучший адаптированный сценарий. За свою работу Спилберг удостоился чести стать номинантом премии Гильдии режиссёров Америки, а Аллен Давио удостоился премии Американского общества кинооператоров. Фильм был также номинирован на премию за лучший фильм (драма) и лучшую музыку на 45-й церемонии вручения премий «Золотой глобус». Джон Уильямс удостоился номинации на премию Грэмми.

Картина удостоилась также премии Святого Христофора за лучший фильм, Стивен Спилберг был номинирован на премию Давида ди Донателло как лучший иностранный режиссёр и стал обладателем награды за лучшую режиссуру от Общества критиков города Канзас-сити. Фильм удостоился наград Национального совета кинокритиков США как лучший фильм, а также за лучшую режиссуру (Стивен Спилберг) и лучшее исполнение роли юным актёром (Кристиан Бейл). Аллен Давио получил почётное второе место по номинации лучшая операторская работа премии Общества критиков города Нью-Йорк. Картина получила награду за лучший семейный фильм (драма) на церемонии вручения премии Молодого актёра, а Кристиан Бейл стал лауреатом в номинации лучший молодой киноактёр (драма).

Проблематика фильма

Полёт символизировал возможность и в то же время опасность побега из лагеря для Джима. Растущая внутренняя отчуждённость мальчика от своей довоенной личности и от общества в целом находит отражение в его поклонении японским героям-авиаторам, базирующимся на прилегающем к лагерю аэродроме. Джеймс Баллард подчёркивал, что у него нет особо сентиментального представления о японцах, по отношению к китайцам которые были крайне жестокими. Тем не менее, Баллард без тени сомнения признавал храбрость японских лётчиков и добавлял: «маленькие мальчики, как правило, находят своих героев там, где они могут их найти. Представления о патриотизме и верности своей нации были путанными. Джим постоянно отождествляет себя, сначала с японцами, а затем, когда американцы начинают совершать полёты над лагерем на своих „Мустангах“ и B-29, его тянет уже к американцам».

Апокалипсическая сцена и кульминация картины, момент, когда Джим видит зарево атомной бомбардировки Нагасаки, были созданы Спилбергом в качестве мощной визуальной метафоры «изображающей параллель между потерей детской невинности мальчика и потерей невинности всего мира». Спилберг полагал, что в фильме рассказывается история именно «о потери невинности, не просто об угасании детства, какое, по моему собственному мнению и впечатлению окружающих, было у меня. Это противоположность Питеру Пену. Эта история о мальчике, который повзрослел слишком быстро». Спилбрег также отмечал, что фильм в общем-то является не «повествованием о несчастьях, а рассказом о прощании с детством». В картине присутствуют и другие темы, ранее уже затрагиваемые Спилбергом. Такие, как ребёнок, оставшийся без родителей (в детстве Стивен пережил развод родителей, что оказало на него сильное влияние) — «Шугарлендский экспресс», «Инопланетянин», «Близкие контакты третьей степени» и «Полтергейст» и тема Второй мировой войны — («Тысяча девятьсот сорок первый», и «Индиана Джонс: В поисках утраченного ковчега»).

В культуре

В фильме внезапная атака P-51 Mustang на японский лагерь сопровождается возгласами Джима «…Небесный Кадиллак!». Из текста романа Балларда (где говорится о «боевом Кадиллаке небес») и сценария, как полагают, и происходит распространённое именование этого самолёта «небесным Каддилаком». Тем не менее, в изданной в 2004 году Стивеном Буллом энциклопедии «Encyclopedia of Military Technology and Innovation», фраза датируется 1941 годом. В саундтреке к фильму, написанному Джоном Уильямсом, имеется отдельный трек под названием «Кадиллак небес». Фраза используется по отношению и к другим самолётам, в частности General Dynamics F-111.

Примечания

Комментарии

Примечания

Литература

• Баллард Д. Империя Солнца = Empire of the Sun. — Торнтон и Сагден, 2003. — 360 с. — ISBN 5-93923-026-1.
• Bull S. Encyclopedia of Military Technology and Innovation. — Santa Barbara: Greenwood, 2004. — ISBN 978-1-57356-557-8.
• Dolan E. Hollywood Goes to War. — London: Hamlyn, 1985. — ISBN 0-86124-229-7.
• Evans A. Brassey's Guide to War Films. — Dulles: Potomac Books, 2000. — ISBN 1-57488-263-5.
• Friedman L., Brent N. Steven Spielberg: Interviews. — Jackson: University Press of Mississippi, 2000. — ISBN 978-1-57806-113-6.
• Gordon A, Frank G. The Films of Steven Spielberg. — Lanham: Scarecrow Press, 2002. — P. 109–123, 127–137. — ISBN 0-8108-4182-7.
• Hardwick J, Ed S. A Viewer's Guide to Aviation Movies. — 1989. — Т. 2. — (The Making of the Great Aviation Films).
• Kowalski D. Steven Spielberg and Philosophy: We're Gonna Need a Bigger Book. — Lexington: University Press of Kentucky, 2008. — ISBN 978-0-8131-2527-5.
• McBride J. Steven Spielberg: A Biography. — New York: Faber & Faber, 1997. — ISBN 0-571-19177-0.
• Walker J. Empire of the Sun // Air Classics. — January 1988. — Вып. 24.

Ссылки

• «Империя солнца» (англ.) на сайте Internet Movie Database
• [www.metacritic.com/movie/empire-of-the-sun «Империя солнца»] (англ.) на сайте Metacritic
• [www.rottentomatoes.com/m/empire_of_the_sun/ «Империя солнца»] (англ.) на сайте Rotten Tomatoes
• [www.allmovie.com/movie/v15759 «Империя солнца»] (англ.) на сайте allmovie
• [www.boxofficemojo.com/movies/?id=empireofthesun.htm «Империя солнца»] (англ.) на сайте Box Office Mojo

Отрывок, характеризующий Империя солнца (фильм)

– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.
Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи (ей казалось, что отец нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал у m lle Bourienne руку и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марья вспыхнула и выбежала из комнаты. Через несколько минут m lle Bourienne вошла к княжне Марье, улыбаясь и что то весело рассказывая своим приятным голосом. Княжна Марья поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и, видимо сама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала кричать на француженку: «Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться слабостью…» Она не договорила. «Уйдите вон из моей комнаты», прокричала она и зарыдала.
На другой день князь ни слова не сказал своей дочери; но она заметила, что за обедом он приказал подавать кушанье, начиная с m lle Bourienne. В конце обеда, когда буфетчик, по прежней привычке, опять подал кофе, начиная с княжны, князь вдруг пришел в бешенство, бросил костылем в Филиппа и тотчас же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты. «Не слышат… два раза сказал!… не слышат!»
«Она – первый человек в этом доме; она – мой лучший друг, – кричал князь. – И ежели ты позволишь себе, – закричал он в гневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, – еще раз, как вчера ты осмелилась… забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб я не видал тебя; проси у ней прощенья!»
Княжна Марья просила прощенья у Амальи Евгеньевны и у отца за себя и за Филиппа буфетчика, который просил заступы.
В такие минуты в душе княжны Марьи собиралось чувство, похожее на гордость жертвы. И вдруг в такие то минуты, при ней, этот отец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, или забывал то, что сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг и оглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он за обедом, когда не было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская салфетку, и склонялся над тарелкой, трясущейся головой. «Он стар и слаб, а я смею осуждать его!» думала она с отвращением к самой себе в такие минуты.


В 1811 м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства – Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.
Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее время, по совету m lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя.
В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду.
Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве доктора, нашел приличным de forcer la consigne [нарушить запрет], как он сказал княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила всё это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло благополучно. Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери, от которой она могла слышать всё то, что происходило в кабинете.
Сначала она слышала один голос Метивье, потом голос отца, потом оба голоса заговорили вместе, дверь распахнулась и на пороге показалась испуганная, красивая фигура Метивье с его черным хохлом, и фигура князя в колпаке и халате с изуродованным бешенством лицом и опущенными зрачками глаз.
– Не понимаешь? – кричал князь, – а я понимаю! Французский шпион, Бонапартов раб, шпион, вон из моего дома – вон, я говорю, – и он захлопнул дверь.
Метивье пожимая плечами подошел к mademoiselle Bourienne, прибежавшей на крик из соседней комнаты.
– Князь не совсем здоров, – la bile et le transport au cerveau. Tranquillisez vous, je repasserai demain, [желчь и прилив к мозгу. Успокойтесь, я завтра зайду,] – сказал Метивье и, приложив палец к губам, поспешно вышел.
За дверью слышались шаги в туфлях и крики: «Шпионы, изменники, везде изменники! В своем доме нет минуты покоя!»
После отъезда Метивье старый князь позвал к себе дочь и вся сила его гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что к нему пустили шпиона. .Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и тех, кого не было в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца! Она была причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть спокойно, говорил он.
– Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте, знайте! Я теперь больше не могу, – сказал он и вышел из комнаты. И как будто боясь, чтобы она не сумела как нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь принять спокойный вид, прибавил: – И не думайте, чтобы я это сказал вам в минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет – разойтись, поищите себе места!… – Но он не выдержал и с тем озлоблением, которое может быть только у человека, который любит, он, видимо сам страдая, затряс кулаками и прокричал ей:
– И хоть бы какой нибудь дурак взял ее замуж! – Он хлопнул дверью, позвал к себе m lle Bourienne и затих в кабинете.
В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости – известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров, старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой – ждали его в гостиной.
На днях приехавший в Москву в отпуск Борис пожелал быть представленным князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени снискать его расположение, что князь для него сделал исключение из всех холостых молодых людей, которых он не принимал к себе.
Дом князя был не то, что называется «свет», но это был такой маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день, что он не может быть:
– В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам князя Николая Андреича.
– Ах да, да, – отвечал главнокомандующий. – Что он?..
Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.
Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора.