Инаугурация президента США

Инаугурация президента США — торжественная церемония присяги и вступления в должность президента и вице-президента США. По традиции проводится публично перед Капитолием в Вашингтоне, привлекает большое число зрителей, сопровождается программной речью президента, по её случаю устраиваются торжественный парад и бал. До 1933 года включительно инаугурация проходила 4 марта, а после внесения Двадцатой поправки к Конституции — 20 января. В случае, если президентом становится вице-президент после досрочного окончания полномочий его предшественника, он приносит присягу, но публичной церемонии не проводится.

Место проведения

Первая инаугурация состоялась 30 апреля 1789 года в нью-йоркском Федерал-холле. В нынешней столице США, Вашингтоне, инаугурационная церемония впервые состоялась 4 марта 1801 года, когда в должность вступал президент Томас Джефферсон. Событие состоялось в сенатском крыле Капитолия. 4 марта 1825 года Джон Куинси Адамс впервые принес присягу в восточном портике Капитолия. Эта традиция продолжалась до 20 января 1981 года, когда президент Рональд Рейган перенес место инаугурации в западное крыло Капитолия, и с тех пор там церемония и происходит.

Дата проведения

Изменялась и дата проведения инаугурации: первая инаугурация Джорджа Вашингтона состоялась 30 апреля 1789 года. Затем в соответствии с законом, принятым Конгрессом Конфедерации 13 сентября 1788 года, присяга приносилась 4 марта. 23 января 1933 года была ратифицирована 20-я поправка к Конституции США, которая, в частности, гласила:

«Сроки полномочий Президента и Вице-президента заканчиваются в полдень 20-го января. С этого же времени начинаются сроки полномочий их преемников».

Дата была перенесена с целью сокращения долгого переходного периода между «сменами караула» в Белом доме. Впервые 20 января присяга принималась в ходе второй инаугурационной церемонии Франклина Делано Рузвельта в 1937 году.

Если дата начала срока полномочий президента приходится на воскресенье, церемония инаугурации проводится на следующий день (однако начиная с Вильсона, присягу президенты приносили в любом случае в день начала срока полномочий, повторяя её затем в ходе публичной церемонии). К 2014 году было 7 таких случаев:

Инаугурация 5 марта:

• 1821 — Джеймс Монро (2-я инаугурация)
• 1849 — Закари Тейлор (поскольку Тейлор принёс присягу 5 марта, существует точка зрения, что с 4 по 5 марта обязанности президента исполнял временный президент Сената Дэвид Атчисон. Эта точка зрения отвергалась самим Атчисоном и большинством исследователей).
• 1877 — Ратерфорд Хейс (принёс присягу в субботу 3 марта)
• 1917 — Вудро Вильсон (2-я инаугурация)

Инаугурация 21 января:

• 1957 — Дуайт Эйзенхауэр (2-я инаугурация)
• 1985 — Рональд Рейган (2-я инаугурация)
• 2013 — Барак Обама (2-я инаугурация)

Если в законодательство не будут внесены изменения, в следующий раз инаугурация 21 января пройдёт в 2041 году.

Последовательность мероприятий

Первоначально новоизбранные президент и вице-президент с супругами приезжают в Белый дом, где их встречают действующие президент и вице-президент с супругами. Обе четы президентов пьют чай. После чего все отправляются в Капитолий. Первоначально отъезжают вице-президенты. Затем супруги президентов. Завершает кортеж автомобиль, в котором находятся уходящий и вступающий в должность президенты США (первый сидит справа, второй — слева). На западной лестнице Капитолия в присутствии конгрессменов и сенаторов сначала (за четверть часа до полудня) приводят к присяге избранного вице-президента. В полдень председатель Верховного суда приводит к присяге избранного президента. Президент выступает с инаугурационной речью. Затем президентский кортеж торжественно движется от Капитолия к Белому дому по Пенсильвания-авеню. Теперь уже новый президент сидит в автомобиле справа. Ушедший президент улетает с восточной площадки за Капитолием на президентском вертолёте на военную базу Эндрюс. И наконец, финал официальной церемонии — парад, который принимает новый президент, стоя на трибуне у Белого дома.

Вечером и на следующие день в Вашингтоне устраиваются несколько приёмов с балами.

Присяга президента США

В соответствии с 1-й главой 2-й статьи Конституции США новоизбранный президент даёт клятву или торжественное обещание:

Я <имя> торжественно клянусь (или заявляю), что буду добросовестно выполнять обязанности президента Соединённых Штатов и в полную меру моих сил буду поддерживать, охранять и защищать Конституцию Соединённых Штатов.

Оригинальный текст (англ.)  

I <name> do solemnly swear (or affirm) that I will faithfully execute the office of President of the United States, and will to the best of my ability, preserve, protect, and defend the Constitution of the United States.

Подавляющее большинство президентов использовали слово «swear» («клянусь»); единственным президентом, употребившим слово «affirm» («торжественно заявляю»), был 14-й президент Франклин Пирс.

Хотя принесение присяги является необходимым для осуществления полномочий президента, президентский срок начинается в 12:00 20 января вне зависимости от того, успел ли президент принести присягу к этому моменту.

Любое должностное лицо может привести президента к присяге, но начиная с 1797 года, эта обязанность по традиции возложена на Председателя Верховного суда США (причём Калвина Кулиджа в 1925 и Герберта Гувера в 1929 к присяге привёл бывший президент Уильям Тафт, занимавший в то время этот пост). Исключениями из этой традиции являлись некоторые случаи вступления в должность президента вице-президентов после смерти их предшественников (так, Калвина Кулиджа, ставшего президентом после смерти Уоррена Гардинга в 1923, привёл к присяге его отец Джон Калвин Кулидж старший, занимавший в то время должность публичного нотариуса. Из-за сомнений относительно его полномочий в отношении президентской присяги, церемония была впоследствии повторена).

Первый президент США Джордж Вашингтон вступил в должность 4 марта 1789 года, а присягу принес только 30 апреля 1789 года в Федерал-холле в Нью-Йорке, бывшем тогда временной столицей молодой страны. После принесения предусмотренного Конституцией текста присяги Вашингтон положил руку на Библию и сказал: «Да поможет мне Бог». С тех пор почти все президенты клялись на Библии и заканчивали клятву обращением к Богу, хотя законами это не требуется.

За несколько минут до президента приносит присягу также вице-президент США. Особого текста вице-президентской присяги не имеется. С 1884 года используется та же форма клятвы на верность Конституции, что и у конгрессменов и членов правительства.

Речь

Обязательным атрибутом инаугурации является речь нового президента, которая рассматривается как декларация принципов новой администрации. Первая речь Джорджа Вашингтона была написана, но не произнесена. Вторая, произнесенная им четыре года спустя, показалась американцам скучной и затянутой. В 1817 году Джеймс Монро положил начало традиции произносить инаугурационную речь на открытом воздухе, и с тех пор, если позволяет погода, эта традиция сохраняется. Самую длинную речь в восемь тысяч слов произнес Уильям Генри Гаррисон в 1841 году. Она продолжалась почти два часа. Погода была очень ветреная, Гаррисон прошёл от Белого дома к зданию Капитолия, простудился и через месяц умер от пневмонии. Он стал первым президентом, который умер на этом высоком посту.

Речи для своих инаугураций американские президенты редко готовили сами. Джорджу Вашингтону помог его ближайший помощник Александр Гамильтон. Только Авраам Линкольн и Рузвельт написали её сами. Кстати, именно их речи и речь президента Джона Кеннеди считают образцами для подражания. Речь Линкольна отличал великолепный стиль. Рузвельт положил начало традиции вкраплять в торжественную речь шутки. Кеннеди поразил слушателей экспрессией своего выступления. Несмотря на 20-градусный мороз, он сбросил пальто, чтобы оно не мешало ему жестикулировать. После Рузвельта подготовкой речей занимались целые группы секретарей и помощников. За всю историю США только 15 президентов получали шанс дважды обращаться к нации с инаугурационной речью, в том числе Билл Клинтон и Джордж Буш мл.

Парад

Во время принятия присяги Джеймсом Мэдисоном в 1809 году в программу инаугурации был впервые включен праздничный парад, который с тех пор остается её неотъемлемой частью. Не изменился в целом и маршрут парада: он начинается у Капитолия, движется по Пенсильвания‑авеню, обходит здание министерства финансов и проходит перед Белым домом.

Бал

Уже вступивший в должность президент дает бал. Первый инаугурационный бал Джордж Вашингтон устроил в Зале собраний городской ассамблеи Нью-Йорка. Он станцевал два котильона и менуэт, после чего покинул зал. В Вашингтоне первый бал прошел в 1809 году, когда президентом стал Джеймс Мэдисон. Современники писали, что зал в отеле «Лонг» был явно слишком мал, было слишком жарко, а оркестр играл плохо. Президент Вудро Вильсон в 1914 году отказался давать бал, сославшись на то, что танцы нарушат торжественность момента. Франклин Рузвельт в 1933 году свой первый инаугурационный бал провел за работой, а три последующие отменил сначала из-за Великой депрессии, которую переживала Америка, потом из-за Второй мировой войны. В 1949 году Гарри Трумэн возродил традицию балов. Дуайт Эйзенхауэр решился дать два бала, Джон Кеннеди устроил пять балов, Рональд Рейган — 10. 20 января 1997 года Билл Клинтон дал 14 балов, побывав со своей супругой Хиллари на каждом из них.

Отрывок, характеризующий Инаугурация президента США

– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
В ночь 11 го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.
– Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? – окликнул их фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.
– Не может быть сомнения, ваша светлость.
– Позови, позови его сюда!
Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что занимало его.
– Скажи, скажи, дружок, – сказал он Болховитинову своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. – Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?
Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было приказано.
– Говори, говори скорее, не томи душу, – перебил его Кутузов.
Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.
– Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей… – дрожащим голосом сказал он, сложив руки. – Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! – И он заплакал.


Со времени этого известия и до конца кампании вся деятельность Кутузова заключается только в том, чтобы властью, хитростью, просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, маневров и столкновений с гибнущим врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузов медлит со всей армией и отдает приказания об очищении Калуги, отступление за которую представляется ему весьма возможным.
Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь его отступления, бежит назад, в противную сторону.
Историки Наполеона описывают нам искусный маневр его на Тарутино и Малоярославец и делают предположения о том, что бы было, если бы Наполеон успел проникнуть в богатые полуденные губернии.
Но не говоря о том, что ничто не мешало Наполеону идти в эти полуденные губернии (так как русская армия давала ему дорогу), историки забывают то, что армия Наполеона не могла быть спасена ничем, потому что она в самой себе несла уже тогда неизбежные условия гибели. Почему эта армия, нашедшая обильное продовольствие в Москве и не могшая удержать его, а стоптавшая его под ногами, эта армия, которая, придя в Смоленск, не разбирала продовольствия, а грабила его, почему эта армия могла бы поправиться в Калужской губернии, населенной теми же русскими, как и в Москве, и с тем же свойством огня сжигать то, что зажигают?
Армия не могла нигде поправиться. Она, с Бородинского сражения и грабежа Москвы, несла в себе уже как бы химические условия разложения.
Люди этой бывшей армии бежали с своими предводителями сами не зная куда, желая (Наполеон и каждый солдат) только одного: выпутаться лично как можно скорее из того безвыходного положения, которое, хотя и неясно, они все сознавали.
Только поэтому, на совете в Малоярославце, когда, притворяясь, что они, генералы, совещаются, подавая разные мнения, последнее мнение простодушного солдата Мутона, сказавшего то, что все думали, что надо только уйти как можно скорее, закрыло все рты, и никто, даже Наполеон, не мог сказать ничего против этой всеми сознаваемой истины.
Но хотя все и знали, что надо было уйти, оставался еще стыд сознания того, что надо бежать. И нужен был внешний толчок, который победил бы этот стыд. И толчок этот явился в нужное время. Это было так называемое у французов le Hourra de l'Empereur [императорское ура].
На другой день после совета Наполеон, рано утром, притворяясь, что хочет осматривать войска и поле прошедшего и будущего сражения, с свитой маршалов и конвоя ехал по середине линии расположения войск. Казаки, шнырявшие около добычи, наткнулись на самого императора и чуть чуть не поймали его. Ежели казаки не поймали в этот раз Наполеона, то спасло его то же, что губило французов: добыча, на которую и в Тарутине и здесь, оставляя людей, бросались казаки. Они, не обращая внимания на Наполеона, бросились на добычу, и Наполеон успел уйти.