Инвергордонский мятеж

Инверго́рдонский мятеж (англ. Invergordon Mutiny) — массовая акция неповиновения моряков британского флота 15-16 сентября 1931 года в базе Инвергордон в Шотландии, вызванная намерением правительства сократить зарплату личного состава флота. Эти события, в которые оказались вовлечены до 12 тыс. моряков, стали единственным крупным мятежом британского флота в XX веке; при этом он был совершенно бескровным. Правительство оказалось вынуждено пойти навстречу морякам, хотя наиболее активные участники выступления подверглись наказаниям. Политико-экономические последствия мятежа были значительными.

Предыстория и причины

В начале 1930-х годов британская экономика находилась в тяжёлом положении, что было, впрочем, характерно для экономик всех ведущих государств в период Великой депрессии. Экономические сложности сильно сказались на военном бюджете в целом и финансировании флота в частности. В 1931 году ассигнования на флот снизились до 51,7 млн ф. ст.. Попутно проводилось сокращение количественного состава флота. Например, в 1931 году в составе Королевского флота числилось 95 тыс. моряков, годом позднее — уже 91,4 тыс.

В сентябре 1931 года новый коалиционный кабинет премьер-министра Рамсея Макдональда принял решение сократить расходную часть госбюджета, что касалось и ассигнований на флот. Предполагалось сократить зарплату личного состава (флот комплектовался на профессиональной основе) на 10 %, причём для нижних чинов, пришедших на службу после 1925 года, сокращения могли достигнуть даже 25 %. Подобные меры означали тяжёлый удар по материальному положению моряков, зарплата которых и без того была невысокой. Раздражение нижних чинов флота усиливалось тем, что старшим чинам жалованье урезалось всего на 3,7 %.

Начало волнений

13 сентября Адмиралтейство подтвердило информацию о планируемых сокращениях зарплаты в специальном приказе по флоту. Но уже с 11 сентября среди личного состава кораблей, приходивших в Инвергордон в заливе Кромарти, где базировались главные силы Атлантического флота, стали быстро распространяться протестные настроения; начали раздаваться призывы к открытому неповиновению командирам. Это касалось прежде всего экипажей 10 крупных боевых кораблей, вернувшихся на рейд Инвергордона 11 сентября с учений, в том числе пяти линкоров.

В ночь на 12 сентября большая группа матросов с прибывших кораблей, сойдя на берег, провела сходку на футбольном стадионе, постановив начать акцию неповиновения. Во время сходки звучали лозунги социалистического характера; расходившиеся матросы пели социалистические песни. Вечером следующего дня и весь день 13 сентября акции протеста продолжались в виде выступлений отдельных матросов с речами. Они не носили ярко выраженного агрессивного характера, но настроения нижних чинов заставили командование принять меры по усилению охраны порядка — показательно, что командир линкора «Уорспайт» лично участвовал в патрулировании. О назревавших беспорядках было доложено Адмиралтейству.

14 сентября линкоры «Малайя» и «Уорспайт» вышли в море на учения, но в базе появились другие тяжёлые корабли, в т.ч. линкор «Нельсон», экипажи которых также проявили мятежные настроения.

Мятеж

Утром 15 сентября, когда линкоры должны были выходить в море, место стоянки покинул только «Рипалс» (в 06:30). На других четырёх линейных кораблях началось открытое неповиновение. На флагмане Атлантического флота линейном крейсере «Худ» и линкоре «Нельсон» экипажи отказались сниматься с якоря, причём на «Худе» матросы не позволили офицерам сняться с якоря без помощи нижних чинов. На линкорах «Вэлиент» и «Родней» команды отказались от всех работ, кроме тех, которые касались обеспечения нормальной жизнедеятельности кораблей. На палубах всех кораблей, кроме крейсера «Эксетер» и старого, превращённого в мишень линкора «Центурион», проходили митинги (на «Роднее» матросы, игнорируя офицеров, поставили на полубаке пианино и демонстративно играли на нём, распевая песни). К акции неповиновения присоединились также входившие в состав экипажей морские пехотинцы.

При этом некоторые повседневные работы матросы выполняли самостоятельно без принуждения. Как вспоминал один из активных участников волнений на крейсере «Норфолк»,

Корабли были полностью под нашим контролем. Мы выполняли обычные повседневные задания, такие, как раздача продовольствия, чистка жилых помещений, обеспечение безопасности личного состава и организация пожарных партий в ночное время. Распоряжения офицеров нам не требовались и мы полностью игнорировали и с презрением отвергали их.

Временно исполнявшему обязанности командующего Атлантическим флотом контр-адмиралу В.Томкинсону не оставалось ничего другого, как отложить учения и объявить об отмене выхода в море. Вышедшим из базы линкорам «Малайя», «Уорспайт» и «Рипалс» был отдан приказ возвращаться. В ходе обмена телеграммами с Адмиралтейством, на что ушёл практически весь день, адмирал признался, что восстановить порядок и возобновить учения в сложившихся условиях не представлялось возможным. Посоветовавшись с офицерами штаба, Томкинсон пришёл к выводу, что только немедленная уступка требованиям моряков может исправить положение, о чём и информировал Лондон.

В 22:00 Томкинсон получил указание Адмиралтейства сообщить личному составу кораблей, что прежний уровень зарплаты сохранится ещё на месяц. Ничего, однако, не было сказано о тех категориях моряков, зарплата которых должна была сократиться на 25 %. Тем не менее, экипажи «Худа» и крейсера «Дорсетшир» вернулись к порядку, хотя на других кораблях волнения продолжались, и начались даже на остававшихся первоначально вне мятежа крейсере «Норфолк» и минном заградителе «Эдвенчер».

16 сентября мятеж продолжался. Среди моряков раздавались даже угрозы дезертировать или испортить силовые установки кораблей. Чтобы успокоить команды, Томкинсон довёл до сведения моряков, что вопрос рассматривался кабинетом министров (что было правдой). Постепенно, когда мятежные команды поняли, что правительство готово на уступки, волнение улеглось. К 20:00 Томкинсон понял, что команды подчинятся его приказам. Ночью с 16 на 17 сентября дисциплина была относительно восстановлена и корабли разошлись по базам.

Итог мятежа

Волнения в Инвергордоне закончились фактически компромиссом. Кабинет министров принял рекомендации Томкинсона о том, что зарплаты должны быть сокращены для всех категорий моряков только на 10 %. Были также приняты некоторые другие меры, несколько облегчавшие жизнь нижних чинов, например, было разрешено жениться тем, кто не достиг возраста 25 лет. Премьер-министр Макдональд лично прибыл в Инвергордон, чтобы успокоить флот. Командование решило не прибегать к тщательному разбирательству и не применять суровых мер против экипажей. Однако около 200 моряков были отправлены в тюрьму, ещё около 200 были переведены на другие места службы.

В ходе мятежа обошлось без жертв. Британские историки единодушно отмечают практически полное отсутствие проявлений агрессии матросов в отношении офицеров.

Политико-экономические последствия

Волнения в Инвергордоне затронули в той или иной степени большую часть Атлантического флота, в них оказались вовлечены до 12 тыс. моряков, хотя непосредственно в сходках и митингах участвовало около 1 тыс. Для британского кабинета это был серьёзный удар, поставивший под вопрос эффективность главнейшей опоры Британской империи — флота.

Инвергордонский мятеж стал главной причиной упадка на лондонских биржах в середине сентября. Биржевой крах вынудил правительство Великобритании 20 сентября отказаться от золотого стандарта. Вскоре, в 1932 году, Атлантический флот был переименован во Флот метрополии, чтобы затушевать ассоциации с мятежом.

Корабли, экипажи которых участвовали в мятеже

Линкоры:

• Худ (англ. HMS Hood) (линейный крейсер; флагман Атлантического флота);
• Рипалс (англ. HMS Repulse) (линейный крейсер)
• Родней (англ. HMS Rodney)
• Нельсон (англ. HMS Nelson)
• Малайя (англ. HMS Malaya)
• Вэлиент (англ. HMS Valiant)
• Уорспайт (англ. HMS Warspite)

Крейсера:

• Дорсетшир (англ. HMS Dorsetshire)
• Норфолк (англ. HMS Norfolk)
• Йорк (англ. HMS York)

Эсминцы:

• Шикари (англ. HMS Shikari)
• Тетрарх (англ. HMS Tetrarch)

Шлюп

• Снэпдрэгон (англ. HMS Snapdragon)

Минный заградитель

• Эдвенчер (англ. HMS Adventure)

Корабль-мишень (бывший линкор-дредноут)

• Центурион (англ. HMS Centurion)

Отрывок, характеризующий Инвергордонский мятеж

Петя при выезде из Москвы, оставив своих родных, присоединился к своему полку и скоро после этого был взят ординарцем к генералу, командовавшему большим отрядом. Со времени своего производства в офицеры, и в особенности с поступления в действующую армию, где он участвовал в Вяземском сражении, Петя находился в постоянно счастливо возбужденном состоянии радости на то, что он большой, и в постоянно восторженной поспешности не пропустить какого нибудь случая настоящего геройства. Он был очень счастлив тем, что он видел и испытал в армии, но вместе с тем ему все казалось, что там, где его нет, там то теперь и совершается самое настоящее, геройское. И он торопился поспеть туда, где его не было.
Когда 21 го октября его генерал выразил желание послать кого нибудь в отряд Денисова, Петя так жалостно просил, чтобы послать его, что генерал не мог отказать. Но, отправляя его, генерал, поминая безумный поступок Пети в Вяземском сражении, где Петя, вместо того чтобы ехать дорогой туда, куда он был послан, поскакал в цепь под огонь французов и выстрелил там два раза из своего пистолета, – отправляя его, генерал именно запретил Пете участвовать в каких бы то ни было действиях Денисова. От этого то Петя покраснел и смешался, когда Денисов спросил, можно ли ему остаться. До выезда на опушку леса Петя считал, что ему надобно, строго исполняя свой долг, сейчас же вернуться. Но когда он увидал французов, увидал Тихона, узнал, что в ночь непременно атакуют, он, с быстротою переходов молодых людей от одного взгляда к другому, решил сам с собою, что генерал его, которого он до сих пор очень уважал, – дрянь, немец, что Денисов герой, и эсаул герой, и что Тихон герой, и что ему было бы стыдно уехать от них в трудную минуту.
Уже смеркалось, когда Денисов с Петей и эсаулом подъехали к караулке. В полутьме виднелись лошади в седлах, казаки, гусары, прилаживавшие шалашики на поляне и (чтобы не видели дыма французы) разводившие красневший огонь в лесном овраге. В сенях маленькой избушки казак, засучив рукава, рубил баранину. В самой избе были три офицера из партии Денисова, устроивавшие стол из двери. Петя снял, отдав сушить, свое мокрое платье и тотчас принялся содействовать офицерам в устройстве обеденного стола.
Через десять минут был готов стол, покрытый салфеткой. На столе была водка, ром в фляжке, белый хлеб и жареная баранина с солью.
Сидя вместе с офицерами за столом и разрывая руками, по которым текло сало, жирную душистую баранину, Петя находился в восторженном детском состоянии нежной любви ко всем людям и вследствие того уверенности в такой же любви к себе других людей.
– Так что же вы думаете, Василий Федорович, – обратился он к Денисову, – ничего, что я с вами останусь на денек? – И, не дожидаясь ответа, он сам отвечал себе: – Ведь мне велено узнать, ну вот я и узнаю… Только вы меня пустите в самую… в главную. Мне не нужно наград… А мне хочется… – Петя стиснул зубы и оглянулся, подергивая кверху поднятой головой и размахивая рукой.
– В самую главную… – повторил Денисов, улыбаясь.
– Только уж, пожалуйста, мне дайте команду совсем, чтобы я командовал, – продолжал Петя, – ну что вам стоит? Ах, вам ножик? – обратился он к офицеру, хотевшему отрезать баранины. И он подал свой складной ножик.
Офицер похвалил ножик.
– Возьмите, пожалуйста, себе. У меня много таких… – покраснев, сказал Петя. – Батюшки! Я и забыл совсем, – вдруг вскрикнул он. – У меня изюм чудесный, знаете, такой, без косточек. У нас маркитант новый – и такие прекрасные вещи. Я купил десять фунтов. Я привык что нибудь сладкое. Хотите?.. – И Петя побежал в сени к своему казаку, принес торбы, в которых было фунтов пять изюму. – Кушайте, господа, кушайте.
– А то не нужно ли вам кофейник? – обратился он к эсаулу. – Я у нашего маркитанта купил, чудесный! У него прекрасные вещи. И он честный очень. Это главное. Я вам пришлю непременно. А может быть еще, у вас вышли, обились кремни, – ведь это бывает. Я взял с собою, у меня вот тут… – он показал на торбы, – сто кремней. Я очень дешево купил. Возьмите, пожалуйста, сколько нужно, а то и все… – И вдруг, испугавшись, не заврался ли он, Петя остановился и покраснел.
Он стал вспоминать, не сделал ли он еще каких нибудь глупостей. И, перебирая воспоминания нынешнего дня, воспоминание о французе барабанщике представилось ему. «Нам то отлично, а ему каково? Куда его дели? Покормили ли его? Не обидели ли?» – подумал он. Но заметив, что он заврался о кремнях, он теперь боялся.
«Спросить бы можно, – думал он, – да скажут: сам мальчик и мальчика пожалел. Я им покажу завтра, какой я мальчик! Стыдно будет, если я спрошу? – думал Петя. – Ну, да все равно!» – и тотчас же, покраснев и испуганно глядя на офицеров, не будет ли в их лицах насмешки, он сказал:
– А можно позвать этого мальчика, что взяли в плен? дать ему чего нибудь поесть… может…
– Да, жалкий мальчишка, – сказал Денисов, видимо, не найдя ничего стыдного в этом напоминании. – Позвать его сюда. Vincent Bosse его зовут. Позвать.
– Я позову, – сказал Петя.
– Позови, позови. Жалкий мальчишка, – повторил Денисов.
Петя стоял у двери, когда Денисов сказал это. Петя пролез между офицерами и близко подошел к Денисову.
– Позвольте вас поцеловать, голубчик, – сказал он. – Ах, как отлично! как хорошо! – И, поцеловав Денисова, он побежал на двор.
– Bosse! Vincent! – прокричал Петя, остановясь у двери.
– Вам кого, сударь, надо? – сказал голос из темноты. Петя отвечал, что того мальчика француза, которого взяли нынче.
– А! Весеннего? – сказал казак.
Имя его Vincent уже переделали: казаки – в Весеннего, а мужики и солдаты – в Висеню. В обеих переделках это напоминание о весне сходилось с представлением о молоденьком мальчике.
– Он там у костра грелся. Эй, Висеня! Висеня! Весенний! – послышались в темноте передающиеся голоса и смех.
– А мальчонок шустрый, – сказал гусар, стоявший подле Пети. – Мы его покормили давеча. Страсть голодный был!
В темноте послышались шаги и, шлепая босыми ногами по грязи, барабанщик подошел к двери.
– Ah, c'est vous! – сказал Петя. – Voulez vous manger? N'ayez pas peur, on ne vous fera pas de mal, – прибавил он, робко и ласково дотрогиваясь до его руки. – Entrez, entrez. [Ах, это вы! Хотите есть? Не бойтесь, вам ничего не сделают. Войдите, войдите.]
– Merci, monsieur, [Благодарю, господин.] – отвечал барабанщик дрожащим, почти детским голосом и стал обтирать о порог свои грязные ноги. Пете многое хотелось сказать барабанщику, но он не смел. Он, переминаясь, стоял подле него в сенях. Потом в темноте взял его за руку и пожал ее.
– Entrez, entrez, – повторил он только нежным шепотом.
«Ах, что бы мне ему сделать!» – проговорил сам с собою Петя и, отворив дверь, пропустил мимо себя мальчика.
Когда барабанщик вошел в избушку, Петя сел подальше от него, считая для себя унизительным обращать на него внимание. Он только ощупывал в кармане деньги и был в сомненье, не стыдно ли будет дать их барабанщику.


От барабанщика, которому по приказанию Денисова дали водки, баранины и которого Денисов велел одеть в русский кафтан, с тем, чтобы, не отсылая с пленными, оставить его при партии, внимание Пети было отвлечено приездом Долохова. Петя в армии слышал много рассказов про необычайные храбрость и жестокость Долохова с французами, и потому с тех пор, как Долохов вошел в избу, Петя, не спуская глаз, смотрел на него и все больше подбадривался, подергивая поднятой головой, с тем чтобы не быть недостойным даже и такого общества, как Долохов.
Наружность Долохова странно поразила Петю своей простотой.
Денисов одевался в чекмень, носил бороду и на груди образ Николая чудотворца и в манере говорить, во всех приемах выказывал особенность своего положения. Долохов же, напротив, прежде, в Москве, носивший персидский костюм, теперь имел вид самого чопорного гвардейского офицера. Лицо его было чисто выбрито, одет он был в гвардейский ваточный сюртук с Георгием в петлице и в прямо надетой простой фуражке. Он снял в углу мокрую бурку и, подойдя к Денисову, не здороваясь ни с кем, тотчас же стал расспрашивать о деле. Денисов рассказывал ему про замыслы, которые имели на их транспорт большие отряды, и про присылку Пети, и про то, как он отвечал обоим генералам. Потом Денисов рассказал все, что он знал про положение французского отряда.
– Это так, но надо знать, какие и сколько войск, – сказал Долохов, – надо будет съездить. Не зная верно, сколько их, пускаться в дело нельзя. Я люблю аккуратно дело делать. Вот, не хочет ли кто из господ съездить со мной в их лагерь. У меня мундиры с собою.
– Я, я… я поеду с вами! – вскрикнул Петя.
– Совсем и тебе не нужно ездить, – сказал Денисов, обращаясь к Долохову, – а уж его я ни за что не пущу.
– Вот прекрасно! – вскрикнул Петя, – отчего же мне не ехать?..
– Да оттого, что незачем.
– Ну, уж вы меня извините, потому что… потому что… я поеду, вот и все. Вы возьмете меня? – обратился он к Долохову.
– Отчего ж… – рассеянно отвечал Долохов, вглядываясь в лицо французского барабанщика.
– Давно у тебя молодчик этот? – спросил он у Денисова.
– Нынче взяли, да ничего не знает. Я оставил его пг'и себе.
– Ну, а остальных ты куда деваешь? – сказал Долохов.
– Как куда? Отсылаю под г'асписки! – вдруг покраснев, вскрикнул Денисов. – И смело скажу, что на моей совести нет ни одного человека. Разве тебе тг'удно отослать тг'идцать ли, тг'иста ли человек под конвоем в гог'од, чем маг'ать, я пг'ямо скажу, честь солдата.
– Вот молоденькому графчику в шестнадцать лет говорить эти любезности прилично, – с холодной усмешкой сказал Долохов, – а тебе то уж это оставить пора.
– Что ж, я ничего не говорю, я только говорю, что я непременно поеду с вами, – робко сказал Петя.
– А нам с тобой пора, брат, бросить эти любезности, – продолжал Долохов, как будто он находил особенное удовольствие говорить об этом предмете, раздражавшем Денисова. – Ну этого ты зачем взял к себе? – сказал он, покачивая головой. – Затем, что тебе его жалко? Ведь мы знаем эти твои расписки. Ты пошлешь их сто человек, а придут тридцать. Помрут с голоду или побьют. Так не все ли равно их и не брать?