Инквизиционный процесс Жанны д’Арк

Инквизиционный процесс Жанны д’Арк проходил в Руане в январе-мае 1431 года под председательством Пьера Кошона, епископа Бове. Жанна была признана виновной по всем основным пунктам обвинения как вероотступница и еретичка, после чего сожжена на костре.

Итоги процесса были пересмотрены на реабилитационном процессе 1455—1456 годов, и в июле 1456 года постановлением папы Каликста III приговор признан юридически ничтожным.

Предыстория процесса

23 мая 1430 года в результате предательства Жанна д'Арк попала в плен к бургундцам. Её содержали в Больё-ле-Фонтен и Боревуаре (июль-ноябрь). Уже 26 мая главный викарий инквизитора по делам веры из Парижа написал герцогу Бургундскому, требуя передать Жанну церковному суду. Епископ Бове Пьер Кошон, на территории диоцеза которого была пленена Жанна, с августа 1429 года находился в Руане, место архиепископа которого было вакантно. 14 июля епископ обратился к герцогу Бургундскому, прося от лица короля Англии и Франции Генриха VI передать Жанну и обещая компенсацию в 10 000 франков.

23 декабря, после переговоров и достижения соглашения, Жанну привезли в Руан, где её поместили под стражу в башню tour de la Pucelle Руанского замка. Грамота от лица Генриха VI от 3 января 1431 года передавала её под юрисдикцию епископа Бове, который должен был провести процесс над ней.

Судейский корпус

• Пьер Кошон — магистр искусств, лиценциат канонического права. Один из самых выдающихся теологов Парижского университета, советник на службе Филиппа Доброго, герцога бургундского. Судья.
• Жан Леметр — бакалавр теологии, приор доминиканского монастыря Сен-Жак в Руане, с 21 марта 1424 года — наместник инквизитора Франции в руанском диоцезе. Всеми силами пытался уклониться от участия в столь опасном процессе, ссылаясь на то, что Кошон ведет его в качестве епископа бовесского и Жанна захвачена была на территории именно бовесского диоцеза. Вынужден был все же присутствовать на заседаниях в качестве судьи начиная с 13 марта по прямому приказу инквизитора Франции Жана Граверена, который возложил на подчинённого миссию, нежелательную для него самого. По окончании процесса бесследно исчез. Номинальный судья.
• Жан Эстиве (или Этиве), каноник Бове и Байё, близкий друг и соратник Кошона. Обратил на себя внимание разнузданным поведением и откровенной ненавистью к пленнице, за что получил выговор от графа Уорика. Вскоре после казни Жанны утонул в болоте. Прокурор-фискал на процессе.
• Жан де ла Фонтен — магистр искусств, лиценциат канонического права. За своё сочувствие к пленнице получил от Кошона резкий выговор, представлявший собой практически незавуалированную угрозу. Окончательно рассорившись с последним, перестал появляться на заседаниях после 27 марта. Пропал без вести. Советник по допросу свидетелей.
• Гильом Коль, прозванный Буагильом — священник церкви Нотр-Дам-ла-Ронд в Руане, позднее церкви Лакутюр-де-Берне в Лисье. Письмоводитель и нотариус инквизиции. Свидетельствовал на процессе реабилитации. Нотариус.
• Гильом Маншон — священник церкви Сент-Николя-ле-Пентер в Руане. Один из двух городских нотариусов Руана. Позднее также присутствовал на процессе реабилитации, где свидетельствовал против Кошона, раскрыв среди прочего интриги, которыми сопровождался процесс. Нотариус, переводчик материалов процесса на латинский язык.
• Жан Массьё — священник, синдик руанского диоцеза. Свидетельствовал во время процесса реабилитации. Судебный исполнитель.

Предварительное следствие

9 января начался процесс, в этот день опрашивали жителей Домреми и Вокулёра, 13 января оглашались собранные сведения.

13 февраля должностные лица были приведены к присяге. Представителем и советником для допроса свидетелей был назначен Жан де Ла Фонтэн, делопроизводителем — Жан д’Эстиве, судебным приставом — Жан Массьё, нотариусами — Гийом Буагийом и Гийом Маншон.

Публичные заседания

На заседаниях в королевской часовне Руанского замка присутствовали 15 докторов священной теологии, 4 доктора канонического права, 1 доктор обоих прав, 7 бакалавров теологии, 11 лиценциатов канонического права, 4 лиценциата гражданского права. За участие в процессе они получали вознаграждение.

Приведённая на первый же публичный допрос, пленница отнюдь не теряла присутствия духа, и немедленно по выходе из тюрьмы, если верить отчёту судебного исполнителя Жанна Массьё, потребовала, чтобы в суде над ней «принимали участие как то богословы держащие сторону короля французского так и держащие сторону короля английского», но по причинам вполне понятного характера, суд не обратил на эту просьбу никакого внимания. Не была удовлетворена также и вторая просьба — позволить пленнице присутствовать на мессе, отклонённая протестом прокурора Эстиве. Впрочем, недопущение подсудимого к «божественным службам» отвечало обычаям того времени.

Когда от Жанны потребовали принести присягу, она заявила, что будет говорить правду, но никому не станет рассказывать о своих откровениях.

Согласно формальностям, положенным по закону того времени для расследования дел о вере, подсудимый должен был назвать своё имя, место рождения, возраст, перечислить имена родственников и т. д. Этому же было полностью посвящено первое заседание. Всего во время первого допроса (21 февраля) Жанна ответила на 9 вопросов, исполнив все формальности, причем подсудимой была немедленно поставлена ловушка — Кошон попросил её прилюдно прочесть «Отче Наш» (Pater Noster) (если верить латинской версии протокола — также Ave Maria) — при том, что по инквизиционным правилам любая ошибка или даже случайная запинка во время чтения молитвы могла быть истолкована как признание в «ереси». Жанна с честью сумела выйти из положения, предложив Кошону сделать это во время исповеди — как духовное лицо, епископ не мог ей отказать, и в то же время по церковным же законам был бы вынужден хранить в тайне все услышанное им. Кошон продолжал настаивать, предложив ей прочесть молитву тайно в присутствии выделенных для этого «нескольких уважаемых людей, знающих галликанскую речь», но Жанна продолжала стоять на своём, требуя от этих посланцев выслушать молитву исключительно во время исповеди, выиграв таким образом первую дуэль.

Пленница затем попросила освободить её от ножных цепей, на что епископ ответил, что эта мера «вынуждена» и предложил ей в обмен дать клятву не покидать тюрьму, пригрозив, что в противном случае она будет признана виновной в ереси. Ответ Жанны, сохранённый латинской версией, звучал следующим образом:

В самом деле, я порывалась и порываюсь ныне бежать, как то пристало любому человеку, какового содержат в тюрьме как пленника.

На втором заседании 22 февраля Жанна ответила на 12 вопросов, рассказав о детстве, о том, как впервые услышала «голос от Бога» (без уточнений, от кого он исходил), о своей поездке в Вокулёр, встрече с Робером де Бодрикуром и герцогом Лотарингским, поездке и встрече с королём Карлом в Шиноне.

На третьем заседании 24 февраля Жанна ответила на 32 вопроса. Первая их группа касалась тех голосов, которые она слышала в тот день и накануне, которые советовали ей отвечать смело. Вторая группа вопросов относилась к её юности, особенно подробно она рассказала о Дереве фей.

На четвёртом заседании 27 февраля Жанна ответила на 53 вопроса. Началась беседа с голоса, который она слышала в последние дни. Затем Жанна рассказывала о голосах святых, впервые назвав их имена: Святая Екатерина, Святая Маргарита и Святой Михаил. Также она упоминала о том, как клирики в Пуатье уже допрашивали её три недели, ответила на несколько вопросов о мужской одежде, рассказала о своих мечах (включая историю с мечом из церкви Сен-Катрин-де-Фьербуа) и своём штандарте, о походе на Орлеан и своём ранении.

На пятом заседании 1 марта Жанна ответила на 51 вопрос. Её спрашивали о письме графа д’Арманьяка, который интересовался у неё, кто из трёх пап является истинным, и она ответила, что верит в папу, пребывающего в Риме. После Жанна предсказала, что не пройдёт и семи лет, как англичане понесут большую утрату во Франции и потеряют всё. Многие вопросы касались внешнего вида и действий святых Маргариты, Екатерины и Михаила.

На шестом заседании 3 марта Жанна ответила на 56 вопросов. Её спрашивали об ангелах (задав теологический вопрос, верит ли она, что Бог сотворил их в физической форме, на что Жанна ответила утвердительно), о её мужском платье и о том, предлагали ли ей надеть женское; о её вымпелах; о том, заказывались ли службы и мессы в её честь или её образы; о брате Ришаре; о младенце из Ланьи, который был воскрешён по её молитве, но затем сразу умер; о Катерине из Ла-Рошели, также претендовавшей на статус визионерки; и о попытке Жанны сбежать, которую она совершила, спрыгнув с башни Боревуар.

После этого публичные заседания завершились, епископ собрал судей и, изучив материалы дела, решил приступить к дальнейшим допросам.

Закрытые заседания

Последующие допросы проходили в камере в Руанском замке, их вел Жан де Ла Фонтэн по поручению епископа Бове, присутствовало ещё несколько человек.

10 марта Жанна ответила на 22 вопроса. Они касались обстоятельств её пленения, её штандарта, коней и денег, которыми она располагала. Также она рассказала о знаке, который ангел дал её королю, раскрыв лишь отдельные детали (этот вопрос ей был задан 1 марта, но в тот день она не ответила).

12 марта её допрашивали дважды, и она ответила на 24 вопроса. Они касались знака королю, видений святых, она рассказала о своих отце и матери (включая сон отца о возможном уходе Жанны), а также планах освободить герцога Орлеанского.

13 марта она ответила на 31 вопрос. Жанна наконец рассказала, что этим знаком была корона, которую, по её словам, ангел принес с небес в покои Карла в Шинонском замке, большая часть вопросов того дня касались этого события, а еще несколько — деталей военных кампаний.

14 марта её допрашивали дважды, она ответила на 18 вопросов. Они касались её прыжка с башни Боревуар, деталей бесед со святыми. Когда Жанна сказала, что святая Екатерина пообещала ей, что она попадёт в рай, Жанне напомнили о том, как был казнён по её повелению Франк д’Аррас, а также о том, что она забрала лошадь у епископа Санлисского, устроила штурм Парижа в день праздника и носит мужскую одежду. Жанна отвергла утверждения в греховности таких поступков, настаивая, что Франк д’Аррас был убийцей и казнён по приговору суда Ланьи, за лошадь епископ получил расписку, а мужское платье она надела по велению Бога.

15 марта Жанна ответила на 27 вопросов. Её спрашивали, считает ли она допустимым сбежать из тюрьмы, и она ответила утвердительно. Также её спросили, готова ли она надеть женское платье, если хочет отслушать мессу, но она заявила, что поклялась королю не снимать платья. Другие вопросы касались того, готова ли она подчиниться воле церкви, а также деталей бесед со святыми и того, как она смогла бы отличить ангела от демона.

17 марта Жанну допрашивали дважды, она ответила на 48 вопросов. Они касались её отношения к Церкви, её одежды, бесед со святыми (которых она обнимала, и те благоухали), её доспехов и штандарта, а также использования имён «Иисус Мария». Кроме того, Жанну спросили, ненавидит ли Бог англичан, на что она ответила, что об этом ничего не знает, но уверена, что Бог пошлёт французам победу.

18 и 22 марта епископ собрал в своём доме заседателей и зачитал им выдержки из допросов. 24 марта регистр с материалами допросов был зачитан по-французски Жанне, и она подтвердила его верность, уточнив лишь две детали. 25 марта епископ спрашивал Жанну, желает ли она надеть женское платье, но она отказалась, прося, чтобы ей дозволили отслушать мессу в мужском платье.

Ординарный процесс

На заседании 28 марта были зачитаны 70 статей обвинения, составленных Жаном д’Эстиве, каждая статья сопровождалась выдержками из материалов допроса Жанны, позволявшими оценить показания Жанны и её отношение к каждому из пунктов обвинения. Большая часть обвинений базировалась на показаниях самой Жанны, но многие, часто весьма нелепые, исходили из других неуказанных источников. Те фактические обстоятельства, которые Жанной отвергались, в дальнейшем не фигурировали в деле.

Итак, следует теперь, чтобы вы, названные судьи, объявили и провозгласили её ведьмой или гадалкой, вещуньей, лжепророчицей, вызывательницей и заклинательницей злых духов, суеверной, приверженной и пристрастившейся к магическим искусствам, злоумышленницей и — относительно католической веры — схизматичкой, сомневающейся и заблуждающейся по поводу догмата об Unam Sanctam etc, кощунствующей относительно многих других положений оной веры. Она подозревается в идолопоклонстве, вероотступничестве, сквернословии и зловредном хулении Бога и его святых. Она является смутьянкой, мятежницей, возмущающей и нарушающей мир, подстрекательницей к войнам, злобно алчущей крови людской и понуждающей к её пролитию, полностью и бесстыдно отринувшей приличия и сдержанность своего пола, принявшей без стеснения позорное одеяние и обличье воинское. Посему, и по многим иным причинам, мерзким Богу и людям, она является нарушительницей божественных и естественных законов и церковного благочиния, искусительницей государей и простонародья; она позволяла и допускала, в оскорбление и отвержение Бога, чтобы её почитали и преклонялись ей, давая целовать свои руки и одежды, пользуясь чужой преданностью и людским благочестием; она является еретичкой или, по меньшей мере, сильно подозреваемой в ереси (Из преамбулы к 70 статьям обвинения)

5 апреля были переданы докторам и знатокам права 12 статей, представлявших собой извлечения из показаний Жанны. В ближайшие недели были получены заключения от ряда докторов теологии и других юристов

18 апреля епископ в сопровождении группы лиц явился в тюрьму к Жанне (больной после отравления рыбой), увещевая её подчиниться Церкви, а в противном случае ей нельзя будет предоставить таинств.

На заседании 2 мая в палате Руанского замка в присутствии всего состава суда архидиакон зачитал Жанне основные обвинения против неё, она заявила, что верит в Воинствующую Церковь, но в трактовке её поступков и речей доверяет только Богу.

На заседании 9 мая в большой башне Руанского замка, где присутствовали несколько судей, Жанну увещевали и заявили, что её могут подвергнуть пытке, на что она заявила, что своих показаний не изменит. 12 мая судьи обсуждали необходимость пытки, трое судей высказались за, 10 — против пытки, и она не была применена.

На заседании 19 мая было оглашено послание Парижского университета, содержащее заключение по делу Жанны, принятое 14 мая, с 12 статьями, утверждёнными Факультетом теологии Парижского университета и содержащими указания на грехи и теологические заблуждения Жанны. После этого были выслушаны заключения по делу докторов и магистров из Руана. 23 мая Жанне были оглашены 12 пунктов её основных заблуждений. В грамоте указывалось:

1. Слова Жанны о явлениях ей ангелов и святых — либо выдумки, либо исходят от дьявольских духов.
2. Явление ангела, принёсшего корону королю Карлу — вымысел и посягательство на ангельский чин.
3. Жанна легковерна, если считает, что по благому совету можно распознать святых.
4. Жанна суеверна и самонадеянна, считая, что может предсказывать будущее и узнавать людей, которых раньше не видела.
5. Жанна нарушает божественный закон, нося мужскую одежду.
6. Она побуждает перебить врагов, причём утверждает, что делает это по воле Божьей.
7. Покинув родной дом, она нарушила завет о почитании родителей.
8. Её попытка бежать, спрыгнув с башни Боревуар, была проявлением отчаяния, ведущим к самоубийству.
9. Ссылка Жанны на заверение святых, что она неминуемо попадет в рай, если сохранит девственность, безрассудна и противоречит основам веры.
10. Утверждение, что святые говорят по-французски, ибо они не на стороне англичан, кощунственно по отношению к святым и нарушает заповедь любви к ближнему.
11. Она — идолопоклонница, вызывающая демонов.
12. Она не желает положиться на суд Церкви, особенно в вопросах об откровениях.

24 мая на площади на кладбище аббатства Сент-Уэн доктор теологии Гийом Эрар произнес проповедь, после чего, согласно документам процесса, Жанна согласилась подписать отречение и подчиниться всему, что прикажет Церковь, после чего епископ огласил приговор — нести покаяние в вечном заточении «на хлебе страдания и воде скорби», и Жанна переоделась в женское платье.

28 мая судьи явились в место заточения Жанны и зафиксировали, что она вновь надела мужскую одежду, причём заявила, что сделала это по собственному желанию. После этого Жанна заявила, что все её слова 24 мая были вызваны лишь страхом перед огнём, и она плохо осознавала, в чем смысл её отречений.

На заседании суда 29 мая судьи подтвердили факт рецидива ереси и постановили передать Жанну светскому правосудию. 30 мая окончательный приговор об отлучении от Церкви как вероотступницы и еретички и предании светскому правосудию был оглашён на плошади Старого Рынка в Руане. В тот же день последовала казнь.

После приговора

7 июня судьи собрали и письменно зафиксировали некоторые сведения о последних словах Жанны, сказанных ею перед смертью. По словам нескольких лиц, Жанна заявляла, что голоса обманули её, обещав, что она будет освобождена из тюрьмы, чего не случилось; что не было никакого ангела, принесшего корону от Бога Карлу, а тем ангелом была она сама, давшая ему обещание коронования, а другие ангелы являлись в виде «неких весьма мелких частиц». Кроме того, перед казнью она просила прощения у англичан и бургундцев, которых она приказывала убивать и преследовать.

Проблема первоисточников

Первоначальная запись велась во время слушаний одновременно обоими нотариусами — Буагильомом и Маншоном, в помощь им был придан также Николя Такель на старофранцузском языке (иного Жанна не знала). Позднее все три результата сравнивались между собой и составлялся единый «французский протокол» (т. н. minutes françaises), сохранившийся до нашего времени. Одна из копий этого протокола хранится во Французской Национальной Библиотеке (манускрипт д’Юрфе, ms. lat. 8828), другая — в Библиотеке Орлеана (Орлеанский манускрипт ms 518) (Normandie, p. 311)

Его латинский перевод был осуществлен уже после смерти Жанны нотариусом Маншоном и Тома де Курселем. Этот первоначальный перевод не сохранился, однако, существуют пять его копий, две — поздние по времени и три восходящие непосредственно к XV веку, так как все они заверены личной печатью епископа Пьера Кошона. Эти три копии идентичны, лучшая из них хранится в Библиотеке Национальной Ассамблеи Франции, номер хранения — MS Latin 5965. Две другие — ms. lat. 5965 и 5966 находятся в Национальной Библиотеке Франции (BnF) (Normandie). Существенных отличий и искажений в латинском переводе не отмечают. Интересно, что сам факт исчезновения первоначального латинского текста и наличие печатей Кошона на сохранившихся копиях дал пищу для сторонников «новой теории», объявивших это доказательством двурушничества и подделки документов со стороны судей.

О времени изготовления латинского перевода нет единого мнения, так как трое современников, свидетельствовавших об этом на процессе реабилитации — Гильом Маншон, Симон Шапито, и Николя Такель, выражаются более чем туманно — «много позднее смерти сказанной Жанны». Попытки установить это время по косвенным данным привели к разноголосице среди исследователей — если специалисты начала XIX века (де Вирвилль, Жан Фрекен) относили его ко времени между 30 мая 1431 г. (казнь) и августом 1432, более поздние — Денифль и Шатлен предполагали 1435. Современные исследователи склоняются скорее к первому мнению, так как Кошон перестал был епископом бовесским 29 января 1432 г. (согласно папской булле, датированной этим числом) и официально принял епископство Лисье 8 августа 1432 г. Также Тома де Курсель отправился в Рим не позднее середины октября 1431 г., вернувшись в четырьмя годами позднее, он окончательно порвал с английской партией, переметнувшись на сторону Карла VII — уже поэтому лето 1431 г. представляется наиболее оптимальным решением проблемы датировки.

Первое издание материалов процесса, в основу которого была положена копия MS Latin 5965, было осуществлено Жюлем Кишра в 1841—1849 годах, с тех пор они неоднократно переиздавались и переводились на французский язык.

Переводы материалов процесса:

• [www.fordham.edu/halsall/basis/joanofarc-trial.html The Trial of Jeanne d’Arc translated into English from the original Latin and French documents by W. P. Barrett. Gotham House, Inc. 1932] ([www.maidofheaven.com/joanofarc_trial_barrett.asp То же на другом сайте])
• The Trial of Joan of Arc, translated and introduced by Daniel Hobbins, Harvard University Press, Cambridge, Massachusetts, 2005 (ISBN 0-674-02405-2)
• Процесс Жанны д’Арк: Материалы инквизиционного процесса / Пер., коммент., статья А. Б. Скакальской. - М.; СПб.: Альянс-Архео, 2008. - 496 стр. (ISBN 978-5-98874-014-8) (в комментариях: Скакальская 2007)

Исследования:

• Райцес В. И. Процесс Жанны д’Арк. Л., 1964.

Отрывок, характеризующий Инквизиционный процесс Жанны д’Арк

В то время как Борис вошел к нему, Пьер ходил по своей комнате, изредка останавливаясь в углах, делая угрожающие жесты к стене, как будто пронзая невидимого врага шпагой, и строго взглядывая сверх очков и затем вновь начиная свою прогулку, проговаривая неясные слова, пожимая плечами и разводя руками.
– L'Angleterre a vecu, [Англии конец,] – проговорил он, нахмуриваясь и указывая на кого то пальцем. – M. Pitt comme traitre a la nation et au droit des gens est condamiene a… [Питт, как изменник нации и народному праву, приговаривается к…] – Он не успел договорить приговора Питту, воображая себя в эту минуту самим Наполеоном и вместе с своим героем уже совершив опасный переезд через Па де Кале и завоевав Лондон, – как увидал входившего к нему молодого, стройного и красивого офицера. Он остановился. Пьер оставил Бориса четырнадцатилетним мальчиком и решительно не помнил его; но, несмотря на то, с свойственною ему быстрою и радушною манерой взял его за руку и дружелюбно улыбнулся.
– Вы меня помните? – спокойно, с приятной улыбкой сказал Борис. – Я с матушкой приехал к графу, но он, кажется, не совсем здоров.
– Да, кажется, нездоров. Его всё тревожат, – отвечал Пьер, стараясь вспомнить, кто этот молодой человек.
Борис чувствовал, что Пьер не узнает его, но не считал нужным называть себя и, не испытывая ни малейшего смущения, смотрел ему прямо в глаза.
– Граф Ростов просил вас нынче приехать к нему обедать, – сказал он после довольно долгого и неловкого для Пьера молчания.
– А! Граф Ростов! – радостно заговорил Пьер. – Так вы его сын, Илья. Я, можете себе представить, в первую минуту не узнал вас. Помните, как мы на Воробьевы горы ездили c m me Jacquot… [мадам Жако…] давно.
– Вы ошибаетесь, – неторопливо, с смелою и несколько насмешливою улыбкой проговорил Борис. – Я Борис, сын княгини Анны Михайловны Друбецкой. Ростова отца зовут Ильей, а сына – Николаем. И я m me Jacquot никакой не знал.
Пьер замахал руками и головой, как будто комары или пчелы напали на него.
– Ах, ну что это! я всё спутал. В Москве столько родных! Вы Борис…да. Ну вот мы с вами и договорились. Ну, что вы думаете о булонской экспедиции? Ведь англичанам плохо придется, ежели только Наполеон переправится через канал? Я думаю, что экспедиция очень возможна. Вилльнев бы не оплошал!
Борис ничего не знал о булонской экспедиции, он не читал газет и о Вилльневе в первый раз слышал.
– Мы здесь в Москве больше заняты обедами и сплетнями, чем политикой, – сказал он своим спокойным, насмешливым тоном. – Я ничего про это не знаю и не думаю. Москва занята сплетнями больше всего, – продолжал он. – Теперь говорят про вас и про графа.
Пьер улыбнулся своей доброю улыбкой, как будто боясь за своего собеседника, как бы он не сказал чего нибудь такого, в чем стал бы раскаиваться. Но Борис говорил отчетливо, ясно и сухо, прямо глядя в глаза Пьеру.
– Москве больше делать нечего, как сплетничать, – продолжал он. – Все заняты тем, кому оставит граф свое состояние, хотя, может быть, он переживет всех нас, чего я от души желаю…
– Да, это всё очень тяжело, – подхватил Пьер, – очень тяжело. – Пьер всё боялся, что этот офицер нечаянно вдастся в неловкий для самого себя разговор.
– А вам должно казаться, – говорил Борис, слегка краснея, но не изменяя голоса и позы, – вам должно казаться, что все заняты только тем, чтобы получить что нибудь от богача.
«Так и есть», подумал Пьер.
– А я именно хочу сказать вам, чтоб избежать недоразумений, что вы очень ошибетесь, ежели причтете меня и мою мать к числу этих людей. Мы очень бедны, но я, по крайней мере, за себя говорю: именно потому, что отец ваш богат, я не считаю себя его родственником, и ни я, ни мать никогда ничего не будем просить и не примем от него.
Пьер долго не мог понять, но когда понял, вскочил с дивана, ухватил Бориса за руку снизу с свойственною ему быстротой и неловкостью и, раскрасневшись гораздо более, чем Борис, начал говорить с смешанным чувством стыда и досады.
– Вот это странно! Я разве… да и кто ж мог думать… Я очень знаю…
Но Борис опять перебил его:
– Я рад, что высказал всё. Может быть, вам неприятно, вы меня извините, – сказал он, успокоивая Пьера, вместо того чтоб быть успокоиваемым им, – но я надеюсь, что не оскорбил вас. Я имею правило говорить всё прямо… Как же мне передать? Вы приедете обедать к Ростовым?
И Борис, видимо свалив с себя тяжелую обязанность, сам выйдя из неловкого положения и поставив в него другого, сделался опять совершенно приятен.
– Нет, послушайте, – сказал Пьер, успокоиваясь. – Вы удивительный человек. То, что вы сейчас сказали, очень хорошо, очень хорошо. Разумеется, вы меня не знаете. Мы так давно не видались…детьми еще… Вы можете предполагать во мне… Я вас понимаю, очень понимаю. Я бы этого не сделал, у меня недостало бы духу, но это прекрасно. Я очень рад, что познакомился с вами. Странно, – прибавил он, помолчав и улыбаясь, – что вы во мне предполагали! – Он засмеялся. – Ну, да что ж? Мы познакомимся с вами лучше. Пожалуйста. – Он пожал руку Борису. – Вы знаете ли, я ни разу не был у графа. Он меня не звал… Мне его жалко, как человека… Но что же делать?
– И вы думаете, что Наполеон успеет переправить армию? – спросил Борис, улыбаясь.
Пьер понял, что Борис хотел переменить разговор, и, соглашаясь с ним, начал излагать выгоды и невыгоды булонского предприятия.
Лакей пришел вызвать Бориса к княгине. Княгиня уезжала. Пьер обещался приехать обедать затем, чтобы ближе сойтись с Борисом, крепко жал его руку, ласково глядя ему в глаза через очки… По уходе его Пьер долго еще ходил по комнате, уже не пронзая невидимого врага шпагой, а улыбаясь при воспоминании об этом милом, умном и твердом молодом человеке.
Как это бывает в первой молодости и особенно в одиноком положении, он почувствовал беспричинную нежность к этому молодому человеку и обещал себе непременно подружиться с ним.
Князь Василий провожал княгиню. Княгиня держала платок у глаз, и лицо ее было в слезах.
– Это ужасно! ужасно! – говорила она, – но чего бы мне ни стоило, я исполню свой долг. Я приеду ночевать. Его нельзя так оставить. Каждая минута дорога. Я не понимаю, чего мешкают княжны. Может, Бог поможет мне найти средство его приготовить!… Adieu, mon prince, que le bon Dieu vous soutienne… [Прощайте, князь, да поддержит вас Бог.]
– Adieu, ma bonne, [Прощайте, моя милая,] – отвечал князь Василий, повертываясь от нее.
– Ах, он в ужасном положении, – сказала мать сыну, когда они опять садились в карету. – Он почти никого не узнает.
– Я не понимаю, маменька, какие его отношения к Пьеру? – спросил сын.
– Всё скажет завещание, мой друг; от него и наша судьба зависит…
– Но почему вы думаете, что он оставит что нибудь нам?
– Ах, мой друг! Он так богат, а мы так бедны!
– Ну, это еще недостаточная причина, маменька.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Как он плох! – восклицала мать.


Когда Анна Михайловна уехала с сыном к графу Кириллу Владимировичу Безухому, графиня Ростова долго сидела одна, прикладывая платок к глазам. Наконец, она позвонила.
– Что вы, милая, – сказала она сердито девушке, которая заставила себя ждать несколько минут. – Не хотите служить, что ли? Так я вам найду место.
Графиня была расстроена горем и унизительною бедностью своей подруги и поэтому была не в духе, что выражалось у нее всегда наименованием горничной «милая» и «вы».
– Виновата с, – сказала горничная.
– Попросите ко мне графа.
Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и всегда.
– Ну, графинюшка! Какое saute au madere [сотэ на мадере] из рябчиков будет, ma chere! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал. Стоит!
Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая седые волосы.
– Что прикажете, графинюшка?
– Вот что, мой друг, – что это у тебя запачкано здесь? – сказала она, указывая на жилет. – Это сотэ, верно, – прибавила она улыбаясь. – Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
– Ах, графинюшка!…
И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
– Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, – сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки.
Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.

Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.
Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным.
– Вы недавно приехали? – спрашивала у него графиня.
– Oui, madame, [Да, сударыня,] – отвечал он, оглядываясь.
– Вы не видали моего мужа?
– Non, madame. [Нет, сударыня.] – Он улыбнулся совсем некстати.
– Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно.
– Очень интересно..
Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными словами. Гости были все заняты между собой. Les Razoumovsky… ca a ete charmant… Vous etes bien bonne… La comtesse Apraksine… [Разумовские… Это было восхитительно… Вы очень добры… Графиня Апраксина…] слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла в залу.
– Марья Дмитриевна? – послышался ее голос из залы.
– Она самая, – послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.
Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по русски.
– Имениннице дорогой с детками, – сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. – Ты что, старый греховодник, – обратилась она к графу, целовавшему ее руку, – чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут… – Она указывала на девиц. – Хочешь – не хочешь, надо женихов искать.
– Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) – говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. – Знаю, что зелье девка, а люблю.
Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.
– Э, э! любезный! поди ка сюда, – сказала она притворно тихим и тонким голосом. – Поди ка, любезный…
И она грозно засучила рукава еще выше.
Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки.
– Подойди, подойди, любезный! Я и отцу то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе то и Бог велит.
Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.
– Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!… Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.
Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
– Ну, что ж, к столу, я чай, пора? – сказала Марья Дмитриевна.
Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна – с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по одиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.
На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с Борисом; с другой стороны – дети, гувернеры и гувернантки. Граф из за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя. Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском всё громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, всё более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал a la tortue, [черепаховый,] и кулебяки и до рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из за плеча соседа, приговаривая или «дрей мадера», или «венгерское», или «рейнвейн». Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с удовольствием, всё с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему.
Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же невольной улыбкой что то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы кто вздумал обидеть детей. Гувернер немец старался запомнить вое роды кушаний, десертов и вин с тем, чтобы описать всё подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, обносил его. Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности.