Иннокентий II

Иннокентий II лат. Innocentius PP. II<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
164-й папа римский
14 февраля 1130 — 24 сентября 1143
Церковь:	Римско-католическая церковь
Предшественник:	Гонорий II
Преемник:	Целестин II
Имя при рождении:	Григорио Папарески деи Гвидони
Оригинал имени при рождении:	итал. Gregorio Papareschi
Смерть:	24 сентября 1143(1143-09-24) Рим, Италия
Иннокентий II на Викискладе

Инноке́нтий II (лат. Innocentius PP. II; в миру Григорио Папарески деи Гвидони, итал. Gregorio Papareschi; ? — 24 сентября 1143) — папа римский с 14 февраля 1130 по 24 сентября 1143.

Духовная карьера

Грегорио Папарески был уроженцем Рима и принадлежал к древней семье Гвидони. В юности стал каноником Латеранского собора, затем назначен аббатом одного из римских монастырей. Возведён в сан кардинала-диакона Сант-Анджело папой Пасхалием II. Вместе со следующим папой Геласием II удалился в изгнание во Францию, при Каликсте II был направлен помощником папского легата, в Германию где принял участие в разработке Вормсского конкордата (1122 год), в 1123 году был легатом во Франции..

Начало схизмы

Двойные выборы 14 февраля 1130 года

В феврале 1130 года папа Гонорий II был смертельно болен. Очевидным фаворитом, как по числу сторонников среди кардиналов, так и популярности среди римской знати и народа, был кардинал Пьетро Пьерлеони, богатый выходец из крещёной еврейской семьи. Оппозицию претенденту составляли семьи Франджипани и Корси, возглавлял группу папский секретарь кардинал Хаймерик (Аймери). Семья Франджипани перехватила инициативу и доставила умиравшего Гонория II в монастырь Сант-Андреа-ин-Челио, находившийся под их контролем; сюда же 11 февраля 1130 года собрались 16 кардиналов этой партии. Сторонники Пьерлеони отказались участвовать в незаконном конклаве (по правилам, действовавшим с 1059 года, он мог начать работу только после погребения папы) и собрались в церкви Сан-Марко.

Вечером 13 февраля 1130 года Гонорий II скончался, причём сторонники Франджипани сохранили в тайне кончину папы. Ранним утром 14 февраля тело понтифика было поспешно тайно похоронено в монастыре Сант-Андреа, после чего 16 кардиналов единогласно избрали новым папой Грегорио Папарески, принявшего имя Иннокентия II. Новый папа прибыл в Латеранский собор, и здесь римлянам было одновременно объявлено о кончине Гонория II и избрании Иннокентия II. Сторонники Пьерлеони отказались признать результаты тайных выборов. Днём 14 февраля 1130 года 24 кардинала, заседавшие в Сан-Марко, избрали своего папу — Пьетро Пьерлеони, принявшего имя Анаклет II.

15 февраля 1130 года сторонники Анаклета II заняли Латеранский собор, 16 февраля — собор Святого Петра, а 23 февраля 1130 года Анаклет II был интронизирован в последнем соборе. Сторонники Иннокентия II оказались в явном меньшинстве, Иннокентий II был возведён на престол в небольшой церкви Санта-Мария-Нуова, так как все большие базилики контролировались Анаклетом II. В последующий месяц Анаклету II удалось переманить на свою сторону большинство защитников Иннокентия II. Франджипани временно отошли в сторону. В апреле 1130 года Иннокентий II нашёл убежище в Трастевере, а в мае тайно бежал из Рима. Анаклет II остался в Риме единственным понтификом.

Аргументы сторон

Сторонники Иннокентия II скрыли смерть Гонория II и провели выборы с неподобающей поспешностью, сознательно не известив о конклаве всех кардиналов. Но Анаклет II был избран тогда, когда об избрании и провозглашении нового папы было известно. Сторонники Анаклета II сознательно выбирали своего папу в тот момент, когда новый папа был уже избран.

В числе избирателей Иннокентия II были четверо кардиналов-епископов, которым с правилами, действовавшими с 1059 года, передавалось право решающего голоса в случае опасности возникновения схизмы. Иннокентия II поддержали пять из восьми членов комиссии, которым кардиналы курии, узнав о болезни Гонория II и опасности раскола, поручили организовать выборы нового папы.

Анаклет II был избран двадцатью четырьмя кардиналами против шестнадцати, проголосовавшими за Иннокентия II. Кроме того, Анаклет II в момент избрания пользовался поддержкой большинства римской знати и народа. Сторонники Иннокнетия II обвиняли Анаклета II в массовом подкупе кардиналов и знати, причём утверждалось, что источником этих денег были не только семейные богатства Пьерлеони, но и ограбленные римские церкви. Еврейское происхождение Анаклета II также с самого начала было сильным козырем в руках Иннокентия II, так как для средневекового Рима «еврейский папа» был нонсенсом.

Таким образом, избрание обоих пап было сомнительным с канонической точки зрения, что привело к восьмилетней схизме, в которую были вовлечены европейские монархи и авторитетные католические богословы.

Признание Иннокентия II европейскими монархами

Благодаря значительным богатствам своей семьи Анаклет II полностью контролировал Рим и Папскую область, но за их пределами Иннокентий II в короткое время был признан законным папой. Бежавший из Рима папа был восторженно принят в Пизе и Генуе, затем переехал во Францию. В Сен-Жилле его встречала депутация крупных французских монастырей, в том числе Клюни, Сито и Премонтре. Но главным сторонником Иннокентия II стал популярнейший проповедник Бернард Клервоский, взявший на себя миссию представлять интересы папы при европейских дворах.

В сентябре 1130 года по предложению Людовика VI Толстого вопрос о законном понтифике обсуждали в Этампе французские епископы. Речь Бернарда Клервоского была построена на противопоставлении невинного папы (игра слов: Иннокентий — невинный) льву рыкающему (фамилия Анаклета II — Пьерлеони): «Иннокентий бежал перед ним, ибо, когда лев рычит, кто не испугается? Он исполнил повеление Господа: Когда вас преследуют в одном городе, бегите в другой». Он бежал и своим побегом по примеру апостола доказал, что он сам апостол." Отцы собора согласились с логикой Бернарда и признали законным папой Иннокентия II, после чего папу поддержал Людовик VI. Последующие соборы французских епископов в Ле-Пюи и Клермоне подтвердили решения собора в Этампе.

Английский король Генрих I был лично близко знаком с антипапой, и для его убеждения Бернард Клервоский лично встретился с монархом. В результате в январе 1131 года Генрих I лично принёс Иннокентию II клятву верности в Шартрском соборе.

Решающая заочная битва между двумя папами развернулась за влияние на германского короля Лотаря II. С одной стороны, Анаклет II в своих посланиях королю сообщил о своём единодушном избрании в Риме, готовности немедленно короновать монарха императорской короной и об отлучении от Церкви Конрада Гогенштауфена — главного противника Лотаря II. С другой стороны, 16 германских епископов, под влиянием папского легата и Норберта Ксантенского, на соборе в Вюрцбурге поддержали Иннокентия II, и Лотарь II был вынужден прислушаться к своим прелатам. В своём послании к королю Бернард Клервоский выдвинул убийственный довод против Анаклета II: «Если отпрыск еврея захватит престол святого Петра, это явится оскорблением Христа». 22 марта 1131 года на личной встрече в Льеже Лотарь II предпринял попытку продать свою лояльность папе в обмен на отмену Вормсского конкордата, но под давлением Бернарда Клервоского принёс безусловную клятву верности. 29 марта 1131 года Иннокентий II короновал Лотаря II и его жену Риченцу в Льеже как короля и королеву, при этом Лотарь II обещал в кратчайшие сроки изгнать антипапу, после чего становилась возможной императорская коронация в Риме.

После встречи в Льеже Иннокентий II вернулся во Францию, где после Пасхи 1131 года возглавил собор в Реймсе, на котором, помимо французских, участвовали епископы из Англии, Кастилии и Арагона. Здесь же Иннокентий II короновал наследника французского престола (будущего Людовика VII).

К лету 1131 года Иннокентий II был признан всеми европейскими монархами кроме Рожера II Сицилийского и герцога Гийома X Аквитанского. Последний перешёл на сторону Иннокентия II в 1134 году после личной встречи с Бернардом Клервоским. Рожер II, получивший от Анаклета II корону Сицилии, остался единственным королём, поддерживавшим антипапу.

Итальянские походы Лотаря II

Первый поход (1132—1133 годы)

Исполняя льежские обещания, Лотарь II осенью 1132 года с незначительным войском перешёл Альпы. Зимой 1132-1133 годов король и Иннокентий II собирали армию, при посредничестве Бернарда Клервоского военную поддержку им оказали Пизанская и Генуэзская республики. При известии о походе Лотаря II в Кампании и Апулии вспыхнул баронский мятеж, что не позволило Рожеру II прийти на помощь Анаклету II.

30 апреля 1133 года Лотарь II и Иннокентий II, не встречая сопротивления, вступили в Рим, семейства Франджипани и Корси, в 1130 году бывшие инициаторами выборов Иннокентия II, а затем его бросившие под давлением большинства, вновь встали на сторону Иннокентия. Анаклет II удерживал правый берег Тибра с собором святого Петра и замком Сант-Анджело, Тибрский остров, мосты через реку, а также Театр Марцелла, превращённый в крепость и закрывающий подступы к мостам. Лотарь II предложил Анаклету II переговоры, антипапа согласился передать вопрос о законности выборов 1130 года на рассмотрение общего собора, но Иннокентий II и Бернард Клервоский отвергли саму идею переговоров. Лотарь II, не имевший сил штурмовать правый берег Тибра, был коронован Иннокентием II в Латеранском соборе, а не в соборе святого Петра, контролируемом Анаклетом II. Достигнув желаемого, император покинул Рим и поспешно вернулся в Германию, где начались очередные волнения сторонников Гогенштауфенов. Затем из Тибра ушёл и пизанско-генуэзский флот. Жители и знать Рима, за исключением Франджипани, вновь перешли на сторону Анаклета II, и в августе 1133 года Иннокентий II бежал из Рима в Пизу. Для Иннокентия II первый итальянский поход Лотаря II оказался безрезультатным: антипапа по-прежнему контролировал Рим.

Второй поход (1136—1137)

Только к августу 1136 года Лотарь II выступил во второй итальянский поход, имея в этот раз цель не только изгнание антипапы из Рима, но и разгром Рожера II, единственного сторонника Анаклета II. В феврале 1137 года Лотарь II достиг Болоньи и здесь разделил армию на две: одна, под командованием Генриха Гордого Вельфа, проследовала через Тоскану и Папскую область, другая, под командованием императора, шла вдоль адриатического побережья. Обе армии встретились на Троицу в Бари, подавив сопротивление в Кампании и Апулии. Вопреки требованиям Иннокентия II Лотарь не пошёл на Рим, где по-прежнему правил Анаклет II, а предполагал продолжать наступление на Калабрию и Сицилию. Более того, Генрих Гордый Вельф согласился оставить в Монте-Кассино прежних настоятеля и монахов, изначально поддерживавших антипапу и анафематствованных Иннокентием II, удовлетворившись всего лишь их формальным обещанием покориться законному папе.

Начавшаяся эпидемия вынудила Лотаря II в июле 1137 года начать отступление. Завоёванную у Рожера II Южную Италию папа и император решили передать главному врагу сицилийского короля Райнульфу Алифанскому, но между Лотарём и Иннокентием возник спор о сюзеренитете над создаваемым герцогством. Иннокентий II, ссылаясь на своих предшественников Николая II и Григория VII, даровавших Роберту Гвискару титул герцога Апулии, Калабрии и Сицилии, настаивал на своём сюзеренитете над Райнульфом. Лотарь II указывал, что изначально графство Апулия было даровано Дрого Отвилю императором Генрихом III, и поэтому Райнульф должен стать вассалом империи. В результате компромисса Райнульфу Алифансому символическое копьё вручили и Иннокентий II, и Лотарь II: первый держал наконечник, второй — древко. За своё дипломатическое поражение Иннокентий II взял реванш, осудив и изгнав из Монте-Кассино прежних сторонников антипапы, ранее помилованных Генрихом Гордым Вельфом.

В августе 1137 года Иннокентий II и Лотарь II расстались в Фарфе, после чего германская армия медленно двинулась на север. В течение 1137-1138 годов Рожер II восстановил контроль над континентальной частью своего королевства, что свело результаты кампании Лотаря II к нулю.

Конец схизмы

После окончания второго итальянского похода Лотаря II Иннокентий II вновь удалился в Пизу. По просьбе папы Бернард Клервоский дважды (в 1137 году) встречался с Рожером II, пытаясь убедить последнего отказаться от поддержки антипапы. Вторая встреча приняла формат публичного диспута, где трём кардиналам Иннокентия II (в том числе будущим Целестину II и Луцию II) противостояли три посланника Анаклета II. На этой конференции главным аргументом Бернарда было несоизмеримо малое количество приверженцев антипапы по сравнению со всем христианским миром, держащим сторону законного понтифика: «Может ли быть, что верующие всего мира погибнут, а амбиции Пьеролеони, чья жизнь проходит у нас на виду, принесут ему Царствие небесное?» Результаты обеих встреч были неутешительными для Иннокентия II, так как Рожер II не изменил своей позиции.

В это время сторонникам Иннокентия II постепенно удалось взять под контроль большую часть Рима, и с ноября 1137 года папа помечает свои послания словом «Рим». В руках антипапы осталась лишь правобережная часть города с собором святого Петра и замком Сант-Анджело. После смерти Анаклета II (25 января 1138 года) его сторонники избрали нового антипапу Виктора IV, но через четыре месяца (29 мая 1138 года) тот сдался Иннокентию II. Продолжавшаяся восемь лет схизма завершилась.

В 1139 году Иннокентий созвал Второй Латеранский собор, на котором была осуждена схизма Анаклета II, все официальные акты и рукоположения последнего аннулированы. Собор анафематствовал Рожера II, удерживающего принадлежащие папе земли Южной Италии и получившего от антипапы королевский титул, а также сыновей короля. Собор осудил учение Арнольда Брешианского и его последователей, а также принял 30 канонов против беспорядков в церковной жизни.

Война с Рожером II и мир в Миньяно

В течение 1138 года умерли оба естественных союзника папы в борьбе с Рожером II — Лотарь II и Райнульф Алифанский. В июне 1139 года Иннокентий II и последний из непокорившихся южноитальянских мятежников Роберт II Капуанский начали свою камапнию против Рожера II, но уже 22 июля 1139 года были застигнуты врасплох и разгромлены при Галуччо. Роберту Капуанскому удалось бежать, а Иннокентий II и сопровождавшие его кардиналы попали в плен.

25 июля 1139 года в Миньяно Иннокентий II был вынужден согласиться со всеми мирными предложениями Рожера II. Анафема Второго Латеранского собора отменялась, Рожер II был признан королём Сицилийского королевства, а его сын и тёзка Рожер — герцогом Апулии, частью королевства признавались прежде независимые Капуя и Неаполь. За это Рожер II и его сын приносили клятву верности и обязались выплачивать необременительную ежегодную дань папе как своему сюзерену. Официально договор Миньяно был представлен как обновление и расширение инвеституры Рожера II, дарованной Гонорием II, но фактически Иннокентий II капитулировал по всем спорным вопросам. Рожер II, единственный и последовательный союзник антипапы Анаклета II, не только не был наказан, но сохранил за собой королевский титул и все свои владения при номинальном сюзеренитете Святого престола.

В последующие годы сыновья Рожера II Рожер Апулийский и Альфонсо Капуанский продолжали набеги на Абруцци и Марке, принадлежавшие папе, и расширяли границы Сицилийского королевства, невзирая на протесты Иннокентия II. Более того, спустя два десятилетия в 1156 году папа Адриан IV был вынужден признать и эти отторгнутые от Папской области территории частью королевства.

Римская республика

За годы схизмы усилились республиканские настроения в самом Риме. Проводником этих настроений стал Арнольд Брешианский, выступавший за возврат церковной иерархии к апостольской бедности и восстановление древних городских свобод. Летом 1143 года римляне воссоздали на Капитолии сенат, избрали патриция (им стал брат Анаклета II, в миру Пьетро Пьерлеон Джордано Пьерлеони) и провозгласили республику. Светская власть папы в Риме была упразднена. Иннокентий II не смог оказать сопротивления республиканцам, к тому же, в то время он был уже тяжело болен.

Окончание понтификата

24 сентября 1143 года папа скончался. Его похоронили в Латеранском соборе, в порфировом саркофаге, ранее принадлежавшим императору Адриану. Впоследствии останки Иннокентия II были перенесены в перестроенную папой базилику Санта-Мария-ин-Трастевере, где они и покоятся в левом нефе. Ещё при жизни Иннокентий II изобразил себя на мозаике в апсиде этой церкви: вместе со святыми Каллистом и Лаврентием папа стоит по правую руку от Христа Вседержителя, предлагая ему модель украшенного им храма.

Источники

• Норвич Дж. [ulfdalir.ru/literature/881 Нормандцы в Сицилии. Второе нормандское завоевание. 1016—1130] / Перевод с английского Л. А. Игоревского. — М.: ЗАО Центрполиграф, 2005. — 367 с. — 5 000 экз. — ISBN 5-9524-1751-5.
• Норвич, Джон. [ulfdalir.ru/literature/1314 Расцвет и закат Сицилийского королевства. Нормандцы в Сицилии. 1130-1194]. — Москва: Центрполиграф, 2005. — 399 с. — ISBN 5-9524-1752-3.
• [www.newadvent.org/cathen/08012a.htm Иннокентий II -статья в Католической энциклопедии]

Отрывок, характеризующий Иннокентий II

– Ты едешь? – сказала Наташа, – я так и знала! Соня говорила, что не поедете. Я знала, что нынче такой день, что нельзя не ехать.
– Едем, – неохотно отвечал Николай, которому нынче, так как он намеревался предпринять серьезную охоту, не хотелось брать Наташу и Петю. – Едем, да только за волками: тебе скучно будет.
– Ты знаешь, что это самое большое мое удовольствие, – сказала Наташа.
– Это дурно, – сам едет, велел седлать, а нам ничего не сказал.
– Тщетны россам все препоны, едем! – прокричал Петя.
– Да ведь тебе и нельзя: маменька сказала, что тебе нельзя, – сказал Николай, обращаясь к Наташе.
– Нет, я поеду, непременно поеду, – сказала решительно Наташа. – Данила, вели нам седлать, и Михайла чтоб выезжал с моей сворой, – обратилась она к ловчему.
И так то быть в комнате Даниле казалось неприлично и тяжело, но иметь какое нибудь дело с барышней – для него казалось невозможным. Он опустил глаза и поспешил выйти, как будто до него это не касалось, стараясь как нибудь нечаянно не повредить барышне.


Старый граф, всегда державший огромную охоту, теперь же передавший всю охоту в ведение сына, в этот день, 15 го сентября, развеселившись, собрался сам тоже выехать.
Через час вся охота была у крыльца. Николай с строгим и серьезным видом, показывавшим, что некогда теперь заниматься пустяками, прошел мимо Наташи и Пети, которые что то рассказывали ему. Он осмотрел все части охоты, послал вперед стаю и охотников в заезд, сел на своего рыжего донца и, подсвистывая собак своей своры, тронулся через гумно в поле, ведущее к отрадненскому заказу. Лошадь старого графа, игреневого меренка, называемого Вифлянкой, вел графский стремянной; сам же он должен был прямо выехать в дрожечках на оставленный ему лаз.
Всех гончих выведено было 54 собаки, под которыми, доезжачими и выжлятниками, выехало 6 человек. Борзятников кроме господ было 8 человек, за которыми рыскало более 40 борзых, так что с господскими сворами выехало в поле около 130 ти собак и 20 ти конных охотников.
Каждая собака знала хозяина и кличку. Каждый охотник знал свое дело, место и назначение. Как только вышли за ограду, все без шуму и разговоров равномерно и спокойно растянулись по дороге и полю, ведшими к отрадненскому лесу.
Как по пушному ковру шли по полю лошади, изредка шлепая по лужам, когда переходили через дороги. Туманное небо продолжало незаметно и равномерно спускаться на землю; в воздухе было тихо, тепло, беззвучно. Изредка слышались то подсвистыванье охотника, то храп лошади, то удар арапником или взвизг собаки, не шедшей на своем месте.
Отъехав с версту, навстречу Ростовской охоте из тумана показалось еще пять всадников с собаками. Впереди ехал свежий, красивый старик с большими седыми усами.
– Здравствуйте, дядюшка, – сказал Николай, когда старик подъехал к нему.
– Чистое дело марш!… Так и знал, – заговорил дядюшка (это был дальний родственник, небогатый сосед Ростовых), – так и знал, что не вытерпишь, и хорошо, что едешь. Чистое дело марш! (Это была любимая поговорка дядюшки.) – Бери заказ сейчас, а то мой Гирчик донес, что Илагины с охотой в Корниках стоят; они у тебя – чистое дело марш! – под носом выводок возьмут.
– Туда и иду. Что же, свалить стаи? – спросил Николай, – свалить…
Гончих соединили в одну стаю, и дядюшка с Николаем поехали рядом. Наташа, закутанная платками, из под которых виднелось оживленное с блестящими глазами лицо, подскакала к ним, сопутствуемая не отстававшими от нее Петей и Михайлой охотником и берейтором, который был приставлен нянькой при ней. Петя чему то смеялся и бил, и дергал свою лошадь. Наташа ловко и уверенно сидела на своем вороном Арабчике и верной рукой, без усилия, осадила его.
Дядюшка неодобрительно оглянулся на Петю и Наташу. Он не любил соединять баловство с серьезным делом охоты.
– Здравствуйте, дядюшка, и мы едем! – прокричал Петя.
– Здравствуйте то здравствуйте, да собак не передавите, – строго сказал дядюшка.
– Николенька, какая прелестная собака, Трунила! он узнал меня, – сказала Наташа про свою любимую гончую собаку.
«Трунила, во первых, не собака, а выжлец», подумал Николай и строго взглянул на сестру, стараясь ей дать почувствовать то расстояние, которое должно было их разделять в эту минуту. Наташа поняла это.
– Вы, дядюшка, не думайте, чтобы мы помешали кому нибудь, – сказала Наташа. Мы станем на своем месте и не пошевелимся.
– И хорошее дело, графинечка, – сказал дядюшка. – Только с лошади то не упадите, – прибавил он: – а то – чистое дело марш! – не на чем держаться то.
Остров отрадненского заказа виднелся саженях во ста, и доезжачие подходили к нему. Ростов, решив окончательно с дядюшкой, откуда бросать гончих и указав Наташе место, где ей стоять и где никак ничего не могло побежать, направился в заезд над оврагом.
– Ну, племянничек, на матерого становишься, – сказал дядюшка: чур не гладить (протравить).
– Как придется, отвечал Ростов. – Карай, фюит! – крикнул он, отвечая этим призывом на слова дядюшки. Карай был старый и уродливый, бурдастый кобель, известный тем, что он в одиночку бирал матерого волка. Все стали по местам.
Старый граф, зная охотничью горячность сына, поторопился не опоздать, и еще не успели доезжачие подъехать к месту, как Илья Андреич, веселый, румяный, с трясущимися щеками, на своих вороненьких подкатил по зеленям к оставленному ему лазу и, расправив шубку и надев охотничьи снаряды, влез на свою гладкую, сытую, смирную и добрую, поседевшую как и он, Вифлянку. Лошадей с дрожками отослали. Граф Илья Андреич, хотя и не охотник по душе, но знавший твердо охотничьи законы, въехал в опушку кустов, от которых он стоял, разобрал поводья, оправился на седле и, чувствуя себя готовым, оглянулся улыбаясь.
Подле него стоял его камердинер, старинный, но отяжелевший ездок, Семен Чекмарь. Чекмарь держал на своре трех лихих, но также зажиревших, как хозяин и лошадь, – волкодавов. Две собаки, умные, старые, улеглись без свор. Шагов на сто подальше в опушке стоял другой стремянной графа, Митька, отчаянный ездок и страстный охотник. Граф по старинной привычке выпил перед охотой серебряную чарку охотничьей запеканочки, закусил и запил полубутылкой своего любимого бордо.
Илья Андреич был немножко красен от вина и езды; глаза его, подернутые влагой, особенно блестели, и он, укутанный в шубку, сидя на седле, имел вид ребенка, которого собрали гулять. Худой, со втянутыми щеками Чекмарь, устроившись с своими делами, поглядывал на барина, с которым он жил 30 лет душа в душу, и, понимая его приятное расположение духа, ждал приятного разговора. Еще третье лицо подъехало осторожно (видно, уже оно было учено) из за леса и остановилось позади графа. Лицо это был старик в седой бороде, в женском капоте и высоком колпаке. Это был шут Настасья Ивановна.
– Ну, Настасья Ивановна, – подмигивая ему, шопотом сказал граф, – ты только оттопай зверя, тебе Данило задаст.
– Я сам… с усам, – сказал Настасья Ивановна.
– Шшшш! – зашикал граф и обратился к Семену.
– Наталью Ильиничну видел? – спросил он у Семена. – Где она?
– Они с Петром Ильичем от Жаровых бурьяно встали, – отвечал Семен улыбаясь. – Тоже дамы, а охоту большую имеют.
– А ты удивляешься, Семен, как она ездит… а? – сказал граф, хоть бы мужчине в пору!
– Как не дивиться? Смело, ловко.
– А Николаша где? Над Лядовским верхом что ль? – всё шопотом спрашивал граф.
– Так точно с. Уж они знают, где стать. Так тонко езду знают, что мы с Данилой другой раз диву даемся, – говорил Семен, зная, чем угодить барину.
– Хорошо ездит, а? А на коне то каков, а?
– Картину писать! Как намеднись из Заварзинских бурьянов помкнули лису. Они перескакивать стали, от уймища, страсть – лошадь тысяча рублей, а седоку цены нет. Да уж такого молодца поискать!
– Поискать… – повторил граф, видимо сожалея, что кончилась так скоро речь Семена. – Поискать? – сказал он, отворачивая полы шубки и доставая табакерку.
– Намедни как от обедни во всей регалии вышли, так Михаил то Сидорыч… – Семен не договорил, услыхав ясно раздававшийся в тихом воздухе гон с подвыванием не более двух или трех гончих. Он, наклонив голову, прислушался и молча погрозился барину. – На выводок натекли… – прошептал он, прямо на Лядовской повели.
Граф, забыв стереть улыбку с лица, смотрел перед собой вдаль по перемычке и, не нюхая, держал в руке табакерку. Вслед за лаем собак послышался голос по волку, поданный в басистый рог Данилы; стая присоединилась к первым трем собакам и слышно было, как заревели с заливом голоса гончих, с тем особенным подвыванием, которое служило признаком гона по волку. Доезжачие уже не порскали, а улюлюкали, и из за всех голосов выступал голос Данилы, то басистый, то пронзительно тонкий. Голос Данилы, казалось, наполнял весь лес, выходил из за леса и звучал далеко в поле.
Прислушавшись несколько секунд молча, граф и его стремянной убедились, что гончие разбились на две стаи: одна большая, ревевшая особенно горячо, стала удаляться, другая часть стаи понеслась вдоль по лесу мимо графа, и при этой стае было слышно улюлюканье Данилы. Оба эти гона сливались, переливались, но оба удалялись. Семен вздохнул и нагнулся, чтоб оправить сворку, в которой запутался молодой кобель; граф тоже вздохнул и, заметив в своей руке табакерку, открыл ее и достал щепоть. «Назад!» крикнул Семен на кобеля, который выступил за опушку. Граф вздрогнул и уронил табакерку. Настасья Ивановна слез и стал поднимать ее.
Граф и Семен смотрели на него. Вдруг, как это часто бывает, звук гона мгновенно приблизился, как будто вот, вот перед ними самими были лающие рты собак и улюлюканье Данилы.
Граф оглянулся и направо увидал Митьку, который выкатывавшимися глазами смотрел на графа и, подняв шапку, указывал ему вперед, на другую сторону.
– Береги! – закричал он таким голосом, что видно было, что это слово давно уже мучительно просилось у него наружу. И поскакал, выпустив собак, по направлению к графу.
Граф и Семен выскакали из опушки и налево от себя увидали волка, который, мягко переваливаясь, тихим скоком подскакивал левее их к той самой опушке, у которой они стояли. Злобные собаки визгнули и, сорвавшись со свор, понеслись к волку мимо ног лошадей.
Волк приостановил бег, неловко, как больной жабой, повернул свою лобастую голову к собакам, и также мягко переваливаясь прыгнул раз, другой и, мотнув поленом (хвостом), скрылся в опушку. В ту же минуту из противоположной опушки с ревом, похожим на плач, растерянно выскочила одна, другая, третья гончая, и вся стая понеслась по полю, по тому самому месту, где пролез (пробежал) волк. Вслед за гончими расступились кусты орешника и показалась бурая, почерневшая от поту лошадь Данилы. На длинной спине ее комочком, валясь вперед, сидел Данила без шапки с седыми, встрепанными волосами над красным, потным лицом.
– Улюлюлю, улюлю!… – кричал он. Когда он увидал графа, в глазах его сверкнула молния.
– Ж… – крикнул он, грозясь поднятым арапником на графа.
– Про…ли волка то!… охотники! – И как бы не удостоивая сконфуженного, испуганного графа дальнейшим разговором, он со всей злобой, приготовленной на графа, ударил по ввалившимся мокрым бокам бурого мерина и понесся за гончими. Граф, как наказанный, стоял оглядываясь и стараясь улыбкой вызвать в Семене сожаление к своему положению. Но Семена уже не было: он, в объезд по кустам, заскакивал волка от засеки. С двух сторон также перескакивали зверя борзятники. Но волк пошел кустами и ни один охотник не перехватил его.


Николай Ростов между тем стоял на своем месте, ожидая зверя. По приближению и отдалению гона, по звукам голосов известных ему собак, по приближению, отдалению и возвышению голосов доезжачих, он чувствовал то, что совершалось в острове. Он знал, что в острове были прибылые (молодые) и матерые (старые) волки; он знал, что гончие разбились на две стаи, что где нибудь травили, и что что нибудь случилось неблагополучное. Он всякую секунду на свою сторону ждал зверя. Он делал тысячи различных предположений о том, как и с какой стороны побежит зверь и как он будет травить его. Надежда сменялась отчаянием. Несколько раз он обращался к Богу с мольбою о том, чтобы волк вышел на него; он молился с тем страстным и совестливым чувством, с которым молятся люди в минуты сильного волнения, зависящего от ничтожной причины. «Ну, что Тебе стоит, говорил он Богу, – сделать это для меня! Знаю, что Ты велик, и что грех Тебя просить об этом; но ради Бога сделай, чтобы на меня вылез матерый, и чтобы Карай, на глазах „дядюшки“, который вон оттуда смотрит, влепился ему мертвой хваткой в горло». Тысячу раз в эти полчаса упорным, напряженным и беспокойным взглядом окидывал Ростов опушку лесов с двумя редкими дубами над осиновым подседом, и овраг с измытым краем, и шапку дядюшки, чуть видневшегося из за куста направо.
«Нет, не будет этого счастья, думал Ростов, а что бы стоило! Не будет! Мне всегда, и в картах, и на войне, во всем несчастье». Аустерлиц и Долохов ярко, но быстро сменяясь, мелькали в его воображении. «Только один раз бы в жизни затравить матерого волка, больше я не желаю!» думал он, напрягая слух и зрение, оглядываясь налево и опять направо и прислушиваясь к малейшим оттенкам звуков гона. Он взглянул опять направо и увидал, что по пустынному полю навстречу к нему бежало что то. «Нет, это не может быть!» подумал Ростов, тяжело вздыхая, как вздыхает человек при совершении того, что было долго ожидаемо им. Совершилось величайшее счастье – и так просто, без шума, без блеска, без ознаменования. Ростов не верил своим глазам и сомнение это продолжалось более секунды. Волк бежал вперед и перепрыгнул тяжело рытвину, которая была на его дороге. Это был старый зверь, с седою спиной и с наеденным красноватым брюхом. Он бежал не торопливо, очевидно убежденный, что никто не видит его. Ростов не дыша оглянулся на собак. Они лежали, стояли, не видя волка и ничего не понимая. Старый Карай, завернув голову и оскалив желтые зубы, сердито отыскивая блоху, щелкал ими на задних ляжках.
– Улюлюлю! – шопотом, оттопыривая губы, проговорил Ростов. Собаки, дрогнув железками, вскочили, насторожив уши. Карай почесал свою ляжку и встал, насторожив уши и слегка мотнул хвостом, на котором висели войлоки шерсти.
– Пускать – не пускать? – говорил сам себе Николай в то время как волк подвигался к нему, отделяясь от леса. Вдруг вся физиономия волка изменилась; он вздрогнул, увидав еще вероятно никогда не виданные им человеческие глаза, устремленные на него, и слегка поворотив к охотнику голову, остановился – назад или вперед? Э! всё равно, вперед!… видно, – как будто сказал он сам себе, и пустился вперед, уже не оглядываясь, мягким, редким, вольным, но решительным скоком.
– Улюлю!… – не своим голосом закричал Николай, и сама собою стремглав понеслась его добрая лошадь под гору, перескакивая через водомоины в поперечь волку; и еще быстрее, обогнав ее, понеслись собаки. Николай не слыхал своего крика, не чувствовал того, что он скачет, не видал ни собак, ни места, по которому он скачет; он видел только волка, который, усилив свой бег, скакал, не переменяя направления, по лощине. Первая показалась вблизи зверя чернопегая, широкозадая Милка и стала приближаться к зверю. Ближе, ближе… вот она приспела к нему. Но волк чуть покосился на нее, и вместо того, чтобы наддать, как она это всегда делала, Милка вдруг, подняв хвост, стала упираться на передние ноги.
– Улюлюлюлю! – кричал Николай.
Красный Любим выскочил из за Милки, стремительно бросился на волка и схватил его за гачи (ляжки задних ног), но в ту ж секунду испуганно перескочил на другую сторону. Волк присел, щелкнул зубами и опять поднялся и поскакал вперед, провожаемый на аршин расстояния всеми собаками, не приближавшимися к нему.
– Уйдет! Нет, это невозможно! – думал Николай, продолжая кричать охрипнувшим голосом.
– Карай! Улюлю!… – кричал он, отыскивая глазами старого кобеля, единственную свою надежду. Карай из всех своих старых сил, вытянувшись сколько мог, глядя на волка, тяжело скакал в сторону от зверя, наперерез ему. Но по быстроте скока волка и медленности скока собаки было видно, что расчет Карая был ошибочен. Николай уже не далеко впереди себя видел тот лес, до которого добежав, волк уйдет наверное. Впереди показались собаки и охотник, скакавший почти на встречу. Еще была надежда. Незнакомый Николаю, муругий молодой, длинный кобель чужой своры стремительно подлетел спереди к волку и почти опрокинул его. Волк быстро, как нельзя было ожидать от него, приподнялся и бросился к муругому кобелю, щелкнул зубами – и окровавленный, с распоротым боком кобель, пронзительно завизжав, ткнулся головой в землю.
– Караюшка! Отец!.. – плакал Николай…
Старый кобель, с своими мотавшимися на ляжках клоками, благодаря происшедшей остановке, перерезывая дорогу волку, был уже в пяти шагах от него. Как будто почувствовав опасность, волк покосился на Карая, еще дальше спрятав полено (хвост) между ног и наддал скоку. Но тут – Николай видел только, что что то сделалось с Караем – он мгновенно очутился на волке и с ним вместе повалился кубарем в водомоину, которая была перед ними.
Та минута, когда Николай увидал в водомоине копошащихся с волком собак, из под которых виднелась седая шерсть волка, его вытянувшаяся задняя нога, и с прижатыми ушами испуганная и задыхающаяся голова (Карай держал его за горло), минута, когда увидал это Николай, была счастливейшею минутою его жизни. Он взялся уже за луку седла, чтобы слезть и колоть волка, как вдруг из этой массы собак высунулась вверх голова зверя, потом передние ноги стали на край водомоины. Волк ляскнул зубами (Карай уже не держал его за горло), выпрыгнул задними ногами из водомоины и, поджав хвост, опять отделившись от собак, двинулся вперед. Карай с ощетинившейся шерстью, вероятно ушибленный или раненый, с трудом вылезал из водомоины.
– Боже мой! За что?… – с отчаянием закричал Николай.
Охотник дядюшки с другой стороны скакал на перерез волку, и собаки его опять остановили зверя. Опять его окружили.
Николай, его стремянной, дядюшка и его охотник вертелись над зверем, улюлюкая, крича, всякую минуту собираясь слезть, когда волк садился на зад и всякий раз пускаясь вперед, когда волк встряхивался и подвигался к засеке, которая должна была спасти его. Еще в начале этой травли, Данила, услыхав улюлюканье, выскочил на опушку леса. Он видел, как Карай взял волка и остановил лошадь, полагая, что дело было кончено. Но когда охотники не слезли, волк встряхнулся и опять пошел на утек. Данила выпустил своего бурого не к волку, а прямой линией к засеке так же, как Карай, – на перерез зверю. Благодаря этому направлению, он подскакивал к волку в то время, как во второй раз его остановили дядюшкины собаки.
Данила скакал молча, держа вынутый кинжал в левой руке и как цепом молоча своим арапником по подтянутым бокам бурого.
Николай не видал и не слыхал Данилы до тех пор, пока мимо самого его не пропыхтел тяжело дыша бурый, и он услыхал звук паденья тела и увидал, что Данила уже лежит в середине собак на заду волка, стараясь поймать его за уши. Очевидно было и для собак, и для охотников, и для волка, что теперь всё кончено. Зверь, испуганно прижав уши, старался подняться, но собаки облепили его. Данила, привстав, сделал падающий шаг и всей тяжестью, как будто ложась отдыхать, повалился на волка, хватая его за уши. Николай хотел колоть, но Данила прошептал: «Не надо, соструним», – и переменив положение, наступил ногою на шею волку. В пасть волку заложили палку, завязали, как бы взнуздав его сворой, связали ноги, и Данила раза два с одного бока на другой перевалил волка.