Инну

Инну

Численность и ареал
Всего: 23 287 Квебек Ньюфаундленд и Лабрадор
Язык	монтанье-наскапи, английский, французский
Религия	христианство, анимизм
Расовый тип	американоиды
Родственные народы	кри
Этнические группы	монтанье и наскапи

Инну (монтанье-наскапи) — индейский народ на юге и востоке полуострова Лабрадор в канадских провинциях Квебек и Ньюфаундленд. По культуре принадлежит к ареалу таёжных охотников-рыболовов-собирателей американского Севера. Традиционно южные общины назывались монтанье, а северные — наскапи. Название «монтанье» (фр. Montagnais) народу инну дали французы, и означает оно «горцы». Впервые оно упоминается в описании путешествия основателя первых европейских поселений в Канаде Самюэля де Шамплена в 1603 году. Название «наскапи» впервые появляется в 1643 году в «Реляциях иезуитов» в форме Ounachkapiouek, вероятно передающей уничижительное слово во множественном числе из языка монтанье («унаскапиуак»), значение которого трактуется как «грубые» или «нецивилизованные люди» или «не имеющие религии». Это было прозвище, данное северным группам монтанье уже обращёнными в христианство южными. Другой вариант перевода — «они носят грубую одежду». Вместе с тем все авторы пишут об отсутствии чёткой границы между монтанье и наскапи, предпочитая обозначать их как единую общность.

Население

Аборигенная численность инну оценивается в 10 тысяч человек. В 1812 году считалось, что монтанье насчитывали около 1,5 тысячи человек. В 1857 году их численность оценивалась в 1,1 тысячи человек, а число наскапи в 1858 году оценивалось в около 2,5 тысячи человек. По данным на 1871 год наскапи было 2,5 тысячи человек, а монтанье 1745 человек, то есть в общей сложности 4245 человек. По официальному сообщению, в 1884 году было 1395 монтанье в 6 общинах и 2860 наскапи. В 1906 году, также по официальному сообщению, насчитывалось 2183 монтанье и наскапи вместе плюс 2741 человек неназванных индейцев во внутренних районах полуострова. По данным на 1950 год, насчитывалось 3710 инну: 3402 монтанье в девяти общинах и 308 наскапи в двух общинах. В 1969 году было 6085 инну: 5765 монтанье и 320 наскапи. В 1987 году население инну составляло 9248 человек: 8483 монтанье и 765 наскапи. Перепись 1991 года зарегистрировала 11.695 инну, а перепись 1996 года — свыше 14 тысяч человек в 13 общинах. В начале XXI века общая численность населения инну оценивалась на уровне около 18—20 тысяч человек. По официальным данным на май 2016 года 12 первых народов (общин) инну насчитывали 23.408 человек, в том числе 21.647 монтанье в составе десяти первых народов (Montagnais du Lac St.-Jean, Innue Essipit, Bande des Innus de Pessamit, La Nation Innu Matimekush-Lac John, Innu Takuaikan Mak Mani-Utenam, Les Innus de Ekuanitshit, Montagnais de Natashquan, Montagnais de Unamen Shipu, Montagnais de Pakua Shipi и Shashatshiu Innu First Nation) и 1761 наскапи в составе двух первых народов (Naskapi Nation of Kawawachikamach и Mushuau Innu First Nation).

Территория

По данным на 1871 год земли инну охватывали территорию в 1.152.550 квадратных километров, в том числе 854.700 кв. км. земель наскапи (330 тысяч английских квадратных миль) и 297.850 кв. км. земель монтанье (115 тысяч кв. миль). Ныне четырнадцать резерваций инну занимают площадь 38.112,1 га. Свою страну инну называют Nitassinan. Она изобилует еловыми и сосновыми лесами, озёрами, реками и каменистыми бесплодными равнинами. Эта последняя отличительная черта страны инну выставляла её в глазах европейцев непривлекательным суровым, унылым, мрачным и холодным краем, где зима длится до восьми месяцев в году и который французский исследователь Жак Картье назвал «землёй, которую господь предназначил Каину», и это на протяжении очень долгого времени спасало инну от посягательств на их территорию извне.

Хозяйство

В сообщениях XVII века инну характеризуются как охотники и рыболовы. В качестве главных объектов охоты упоминаются лось, карибу, медведь и пушные звери (бобр, выдра, лисица, заяц, куница, сурок, росомаха и белка). Инну вели кочевой охотничий образ жизни в течение шести зимних месяцев и оседлый на летних стойбищах около рыболовных угодий и торговых постов. В первой половине XVI века главными занятиями инну были рыболовство и промысел морского зверя в заливе Св. Лаврентия. Например, Жак Картье отмечал огромные количества вылавливаемой индейцами рыбы, которую они вялили на солнце и коптили над кострами, делая запасы на зиму. В описаниях первых путешествий в страну инну много говорится об охоте индейцев на белуг, тюленей, моржей, производимой с лодок-берестянок. Рыболовство и морская охота были важными занятиями индейцев побережья реки Св. Лаврентия ещё во времена жизни среди них иезуитского миссионера Поля Ле Женя (1633—1634), который писал, что хижины индейцев были полны рыбы, которую коптят и «запасают в огромных количествах на время, пока нет мяса». Он описывает ловлю индейцами угрей с помощью запруд и гарпунов с железными наконечниками. «Дикари сушат эту длинную рыбу, — писал Ле Жень, — на дыму и складывают в пачки по сто штук в каждой». Ле Жень упоминает и о ловле лососей, а также пишет об охоте на тюленей. Важность тюленьего промысла подчёркивал в середине XIX века выдающийся канадский геолог Г. Хинд. «Тюлени, — писал он, — были главной причиной войн между монтанье и и эскимосами Лабрадора». Инну также ловили и ели морских черепах. Помимо угря и лосося инну ловили щуку, окуня, чукучана, осетра, сига, зубатку, миногу и корюшку. Важное значение рыболовства в хозяйстве инну сохранилось и до наших дней. По свидетельству Ле Женя, главными источниками пищи для монтанье в сентябре-октябре был свежий угорь, в начале зимы — копчёный угорь, дикобраз и бобр, в разгар зимы — лось и карибу, а весной и летом — медведь, бобр и птица (канадская казарка, белый гусь, чёрная казарка, утка, чирок, гагара, куропатка, вальдшнеп, бекас и странствующий голубь). Предметами собирательства у инну были малина, черника, земляника, вишня, дикий виноград, лещина рогатая, дикие яблоки и др. Они также собирали кленовый сок.

Первые описания инну рисуют их одетыми в кожаные и меховые одежды, что свидетельствует об их охоте на лесных животных. Ко времени открытия Лабрадора у них было комплексное рыболовно-охотничье хозяйство. Такой тип экономики предполагал полуоседлый образ жизни на ограниченной территории с сезонным ритмом ведения хозяйства, когда долговременное обитание в оседлых поселениях около мест рыбной ловли прерывалось периодическими откочёвками вглубь полуострова для охоты на лесного зверя.

Одним из первых коренных изменений в быту инну, вызванных европейской колонизацией Лабрадора, была реориентация их хозяйства от рыболовства и морской охоты в реке и заливе Св. Лаврентия к добыче мехов, охоте и рыболовству во внутренних частях полуострова. Таким образом, в их жизненном укладе произошёл сдвиг от более оседлого образа жизни к более кочевому образу жизни. Колониальная меховая торговля оказывала определяющее влияние на развитие общества инну с начала XVI века. Однако несмотря на то важное значение, которое приобретал пушной промысел, он лишь постепенно оттеснял на второй план рыболовство и мясную охоту, ещё долгое время обеспечивавшие инну основными средствами существования. Так, в середине XIX века, по сообщению Г. Хинда, карибу был «основой существования монтанье и наскапи. Он для них столь же важен, как бизон для степных племён». С запасами рыбы и копчёного мяса убитых осенью оленей инну откочёвывали в лес на промысел пушного зверя, когда добыча пищевых продуктов была крайне ограничена. Но и в зимние месяцы наряду с промыслом пушнины инну занимались мясной охотой и подлёдным ловом рыбы. До XX века экономика инну сохраняла комплексный характер, но качественно отличный от доколониального её периода: появился сектор товарного пушного промысла.

С ростом значения пушного промысла на протяжении почти 400-летней истории меховой торговли на Лабрадоре расширялся ассортимент приобретаемых индейцами европейских товаров. Металлические орудия очень быстро заменили каменные и костяные в быту индейцев. Широко и быстро вошли в обиход металлические котлы и европейская одежда. Уже упомянутый миссионер Ле Жень пишет о наличии в быту монтанье европейских плащей, одеял, тканей, рубашек и медных котлов. О бытовании у них в прошлом берестяной посуды он узнал лишь понаслышке. Однако продукты питания в этом ассортименте занимают видное место лишь со второй половины XIX века. Хотя в «Реляциях иезуитов» XVII века встречаются указания на покупку индейцами муки и гороха, это носило эпизодический характер и потреблялись эти продукты как редкие лакомства, в то время как спиртные напитки выменивались в большом количестве.

Общество

В культуре инну большое значение придаётся как взаимной ответственности, так и личной независимости. Институтов принуждения к послушанию не существует, и в отношении как детей, которых редко наказывают или ругают, так и взрослых практикуется терпимое отношение к широкому спектру вариантов поведения, до тех пор пока это не угрожает выживанию группы. Однако хвастовство, стремление выдвинуться, открытая критика других или агрессивное или высокомерное поведение, помыкание другими считаются глубоко оскорбительными. Прямых конфликтов избегают всеми силами, но если таковые всё-таки случаются, они обычно разрешаются не через ритуализованные конфронтации, присущие западному праву, а через уход той или иной стороны.

Единственная власть, которая признаётся, это власть utshimau (первого человека), который в силу своих охотничьих или шаманских навыков считается руководителем охотничьего стойбища по общему молчаливому признанию. Однако у него нет реальной политической власти в европейском смысле, и никто не обязан ему подчиняться. Антрополог Георг Хенриксен, много работавший в 60-е годы XX века среди инну общины Mushuau, сообщал, что «когда возникают сомнения, каким путём идти, или если дальнейшее продвижение затрудняют погодные условия, наскапи обычно останавливаются, разводят костёр и за чаем обсуждают, что делать. Решение, которое оглашает wotshimao (utshimau), является, по сути, совместным решением — итоговым результатом общего обсуждения.»

На хорошем охотнике лежит огромная ответственность за обеспечение пищей как тех, кому повезло на охоте меньше, так и тех, у кого некому охотиться. Охотник инну зарабатывает престиж и уважение, прежде всего, добывая пищу и щедро делясь ею с другими. Если в стойбище пять семей и было добыто пять оленей, то каждая семья получит по одному оленю.

В дооседлые времена отношения между полами были неиерархическими и равноправными. У мужчин и женщин был свой круг обязанностей, но и те и другие были автономны. Мужчины обычно принимали решения об охоте (хотя даже и в этом женщины могли принимать участие), в то время как женщины обычно выбирали место и время для разбития лагеря. Обычно, как заметил Хенриксен, прежде чем принять решение, принимается во внимание мнение всех, кого оно будет касаться, как мужчин, так и женщин.

Сильный упор на личную независимость давал женщинам инну гораздо больше свободы, чем было у европейских женщин: они не только могли принимать важные решения, но и были вольны ухаживать за приглянувшимися мужчинами, заводить любовников будучи в браке и легко разводиться. Эта независимость возмущала первых миссионеров-иезуитов, которые всё старались навязать европейские стандарты, добиваясь от женщин инну раболепного подчинения своим мужьям.

Несомненно, некоторые элементы этой культуры сильно изменились за последние полвека. Скоординированные усилия Канады, направленные на то, чтобы положить конец кочевому образу жизни инну и ассимилировать их, изменили мировоззрение даже самых «консервативных» инну. Широкий спектр национальных и глобальных факторов — новые технологии, средства массовой информации и сонм навязанных социально-политических институтов — привели к расколу между разными фракциями общества и между поколениями и вызвали общее ощущение психологической дезориентации. Тем не менее под внешними проявлениями многие аспекты дооседлой жизни сохраняются в поразительно неизменном виде. Кодексы социального поведения кочевых инну, например, остаются налицо в новой среде оседлой общины. Лидерам всё ещё мучительно трудно вести себя как европейские политики, стремясь выдвинуться и говоря прилюдно от имени других; школьные ассистенты и работники судов не любят оценивать детей или клиентов, давать им оценки и высказывать суждения о них; когда добытые на охоте животные доставляются в посёлок, мясо по-прежнему зачастую делится между всеми; а оба супруга обычно по-прежнему пользуются большой степенью сексуальной свободы — даже понимая, что последствия могут быть болезненными.

Даже те инну, кто кажется чувствующим себя наиболее свободно в евро-канадском мире, продолжают утверждать своё отличие как народа, сопротивляться вторжению Akanishau (англоязычных, то есть белых) на свои земли и дорожить охотничьим образом жизни как основой своего благополучия и своей самобытности. Вместо того чтобы смиренно следовать по пути «неизбежной» ассимиляции, большинство инну, по сути, живёт в состоянии постоянных шатаний и внутреннего конфликта, при котором чуть ли не ежедневно идёт битва между ценностями и идеологией инну и евро-канадцев — и идёт она внутри каждого человека, внутри семей и внутри общин.

Культура

Материальная культура

Жилищем у инну служили конические вигвамы, крытые у южных инну (монтанье) берёстой, а у северных (наскапи) — сшитыми оленьими шкурами. Вигвамы наскапи были диаметром от трёх до пяти с половиной метров у основания и от трёх до четырёх с четвертью метров в высоту. Весь пол за исключением места вокруг очага в центре покрывался молодым еловым лапником. Дым выходил через отверстие в месте перекрещивания шестов в верхней части вигвама. Шесты проходили и поперёк вигвама, и на них подвешивали котлы, охотничьи снасти, одежду и т. п. Внешний край «пола» вигвама делался немного приподнятым по отношению к центральной части, обеспечивая обитателям вигвама небольшой наклон для сна ногами к очагу. У монтанье каркас вигвама состоял из 20—30 шестов. Покрывавшая их берёста была сшита. Вход закрывали шкуры, крепившиеся к двум шестам по бокам от входа. На еловый лапник на полу часто стелили циновки или мех котика, а также медвежьи шкуры. В вигваме размещалось 15-20 человек (несколько нуклеарных семей). В таком жилище было очень тепло даже в самые суровые морозы. Иногда строились эллиптические или прямоугольные жилища с коньковым брусом по центру. Упоминавшийся миссионер Ле Жень бывал в таком длинном и узком летнем жилище, где по центру на расстоянии полутора-двух метров друг от друга располагалось три очага. В западных районах Лабрадора также строились куполообразные вигвамы, а маленькие куполообразные строения служили парильнями по всей стране инну. Жар в них достигается распрыскиванием воды на раскалённые камни.

В прошлом главным материалом для изготовления одежды служила оленья кожа. Одежда сшивалась нитями из оленьих жил костяными иглами. Миссионер Ле Жень сообщает, что одежда монтанье состояла из ноговиц, мокасин и рубах-мантий. Ноговицы крепились к ремню, а их сшитому краю придавалась форма бахромы, украшавшейся бисером или ракушками. Рубахи обычно делались из кожи оленя или медведя или из пяти-шести бобровых шкурок. Рукава добавлялись или убирались по погоде. Рубахи и рукава раскрашивали длинными полосами, что создавало впечатление их ажурности. На севере в ходу была меховая одежда, бытовавшая там и спустя долгое время после перехода южных групп на европейскую одежду. Мокасины из меха как карибу и лося, так и более водоотталкивающей тюленьей кожи оставались в ходу дольше всех других туземных видов одежды. Зимой надевали по несколько пар одну на другую. Заячьи шкуры высушивали и нарезали полосками; из них делали парки и одеяла. Функцию детских подгузников выполнял белый торфяной мох (сфагнум). Младенцев заворачивали в мягкие материалы, такие, как кожа зародыша карибу, или помещали в заполненные мохом кожаные сумки, красиво украшенные.

Домашняя утварь инну включала тонкостенные сосуды различных размеров, изготовляемые из ели или берёзы, для хранения жидких продуктов и использования в качестве сосудов для питья. Блюда или корзины для ягод сшивались из берёсты. Бытовали берестяные корзины с прикреплённым к верхней части куском оленьей кожи со шнурком, затягивающим получающееся подобие сумки или мешка, и сумки, сделанные из сшитых кусков кожи с ног оленя. Из дерева искусно вырезались ложки и черпаки. Всё это было в обиходе у наскапи ещё в начале XX века. Курительные трубки изготовлялись из песчаника или аспидного сланца с мундштуком из ели, часто украшенным бисером.

Инну были мобильным народом, и средствами передвижения им служили каноэ летом и снегоступы (лыжи-лапки) и сани (тобогганы) зимой. В ходу были несколько видов лёгких и манёвренных берестяных каноэ. Обычно женщины сидели на корме и правили, а мужчины располагались в передней части каноэ. Иногда для переправы через реки или небольшие озёра строили плоты из брёвен. Весной по раскисшему снегу инну использовали каноэ-сани на двух полозьях. В 70-е годы XX века в общий обиход инну вошли мотосани (снегоходы).

Духовная культура

Инну не делят природу на живую и неживую. Вся вселенная для них является одушевлённой, и в ней действуют могущественные духи, оказывая существенное влияние на их жизнь. Для выживания в суровом климате страны инну одинаково важно как разбираться в погодных проявлениях и смене времён года, так и осознавать мощь силы духов.

Самыми важными духами являются «Хозяева» животных. Им подчиняются карибу и другие животные, и они помогают инну, делясь с ними пищей. За это инну должны честно распределять пищу между собой и проявлять уважение к духам, следуя определённым ритуалам. Например, кости ног карибу должны заботливо храниться, а из костного мозга надо приготовить священное кушанье mukushan, смешав его с салом. Просто выбросить кости значит поступить крайне неуважительно по отношению к kanipinikat sikueu («Хозяину» карибу — самому могущественному из всех «Хозяев»), который может проявить свой гнев, наслав на инну неудачу в охоте или даже болезни. По свидетельству Шамплена, монтанье, обитавшие по берегам реки Сагеней, никогда не позволяли своим собакам обгладывать кости добытых на охоте животных — иначе не видать больше удачи. То же относилось и к костям птиц, пойманных в силки. Что же касается бобров, то всегда надёжнее побросать их останки в реку, ибо души мёртвых бобров непременно придут в стан убивших их охотников посмотреть, что сделали те с их костями, и, если вдруг обнаружится, что собаки глодали кости, они тут же расскажут о свершённом поругании остальным бобрам. «Однако они очень обрадуются, если их кости будут брошены в реку или в огонь, и особенно будет рада этому поймавшая их ловушка». (Когда один скептически настроенный иезуит рискнул было подвергнуть сомнению эти столь хорошо известные каждому охотнику факты, он был просто уничтожен ответом индейцев: «Ты и понятия не имеешь, как поймать бобра собственными руками, а ещё осмеливаешься рассуждать».) Хозяин оленей представлялся инну в XX веке в виде индейца, некогда ушедшего к оленям. Поселившись с ними на севере в «доме оленей», в недоступных людям горах, он стал человеком-оленем, распоряжяющимся стадами оленей. Несоблюдение правил охоты сердит хозяина оленей, и он не посылает животных охотникам. Особенный гнев его вызывает неразумная охота на оленей и несоблюдение правил коллективного потребления оленьего мяса. Одним из таких правил было строго соблюдавшееся правило обязательного коллективного потребления половины убитого зверя.

История

По данным археологии, инну живут в местах их нынешнего обитания на протяжении, по меньшей мере, последних 2 тысяч лет, а некоторые учёные считают, что они являются потомками первых насельников восточной Канады, которые заселили этот район приблизительно 8 тысяч лет назад.

Географическое положение инну на востоке Северной Америки обусловило их ранний контакт с европейцами. Первыми из них могли быть викинги в конце X века (Лейф Эйрикссон открыл Лабрадор, который он назвал «Маркланд», что означает «Лесная земля»). Достоверно известно о контактах в начале XVI века с португальцами и басками, а также гасконцами, бретонцами и нормандцами. На протяжении всего XVI века стойбище монтанье Тадуссак на северном берегу реки Св. Лаврентия у устья реки Сагеней играло роль главного торгового пункта в торговле мехами между индейцами и европейцами. Торговля мехами была тесно связана с первыми коммерческими рыболовными судами и началась не позднее по крайней мере 1503 или 1504 годов.

К 1600 году, когда французские исследователи начали активную скупку мехов в бассейне реки Св. Лаврентия, монтанье, малиситы и алгонкины уже вытеснили лаврентийских ирокезов с нижнего течения реки Св. Лаврентия в районе современного города Квебека. На этом раннем этапе монтанье были главными торговыми партнёрами французов на северо-востоке Северной Америки, и по отношению к племенам, жившим во внутриматериковых областях, они выступали посредниками. Свою монополию монтанье ревностно охраняли от попыток других племён завязать непосредственные связи с французами.

В конце XVI века район реки Сагеней стал центром межплеменных столкновений. Наиболее серьёзно этой монополии угрожали ирокезы, активно стремившиеся к установлению прямых связей с французскими торговцами. Их военные отряды спускались по реке Св. Лаврентия, опустошая селения других племён. Ирокезы стали грозой прибрежного населения, а река Св. Лаврентия стала опасным водным путём. Монтанье, поддерживаемые своими соседями малиситами, алгонкинами и гуронами, вели упорную борьбу с ирокезами. Значительную поддержку им оказывали также французы, прежде всего тем, что снабдили их некоторым количеством мушкетов. В 1603 году французы основали в Тадусаке постоянную факторию. Прибывший туда в тот год исследователь Самюэль де Шамплен описал военную пляску в связи с победой, одержанной объединёнными силами монтанье, малиситов и алгонкинов. Когда французы, основав 3 июля 1608 года факторию Квебек, перенесли торговлю в долину реки Св. Лаврентия, монтанье и алгонкины вступили в союз с гуронами и повели борьбу с ирокезами за контроль над верховьями этой реки. В этой войне приняли участие французы в лице экспедиции Шамплена, поддержавшей в июле 1609 года военный отряд алгонкинов, монтанье и гуронов, который нанёс поражение самому восточному ирокезскому племени могаук в битве у северной части озера Шамплейн (29 июля 1609 года). Монтанье и алгонкины обрели контроль над рекой Св. Лаврентия на следующие два десятилетия. Французы продолжали торговать с монтанье, но вскоре их торговая сеть простёрлась через алгонкинов в долине реки Оттава до страны гуронов на берегу озера Гурон.

В 1629 году англичане захватили Квебек, и монтанье с алгонкинами остались без поддержки французов. Могауки нанесли удар по алгонкинам и монтанье и разрушили их деревню на реке Св. Лаврения у Труа-Ривьер. К концу 1630 года алгонкины и монтанье отчаянно нуждались в помощи, чтобы противостоять могаукам, но долгих три года никакой помощи они не получали, пока по договору 1632 года Квебек не был возвращён Франции. Две наступательные операции ирокезов в 1636 и 1637 годах оттеснили алгонкинов далеко к верхнему течению реки Оттава и вынудили монтанье отойти на восток к Квебеку. К 1642 году могауки и онейда изгнали последние группы алгонкинов и монтанье из верховий реки Св. Лаврентия. В этом году давняя вражда между монтанье и сококи (западные абенаки) переросла в войну, когда монтанье попытались предотвратить прямую торговлю между сококи и французами в Квебеке. Поскольку могауки тоже были в состоянии войны с монтанье, сококи забыли о прежнем конфликте с ними и вступили в союз с могауками. Это включило в войну и могикан, которые после 1628 года стали союзниками могауков, и в 1645 году военный отряд могауков, сококи и могикан совершил набег на главную деревню монтанье близ Силлери в Квебеке. Альянсу могауков с сококи против монтанье положили конец стычки из-за охотничьих угодий к востоку от озера Шамплейн.

После молниеносного разгрома ирокезами гуронов (1649-1650) французы по сути остались без союзников, и в 1650 году они делегировали сахема монтанье и миссионера-иезуита на север Новой Англии, чтобы уговорить сококи, пеннакуков, покамтаков и могикан объединиться в альянс против ирокезов. Альянс был создан и стал получать от французов огнестрельное оружие, но на начальном этапе своего существования ему не пришлось испытывать на себе ударов ирокезов, за исключением отдельных набегов на сококи в Вермонте. В 1658 году по настоянию голландцев могикане вышли из альянса и заключили мир с могауками. Однако вскоре могауки обнаружили, что могикане налаживают торговлю между голландцами и монтанье и сококи, и в 1662 году могауки напали на могикан, которые в результате двухлетней войны были вынуждены уйти из значительной части своей страны. Снабжаемые как французами, так и англичанами сококи, пеннакуки, покамтаки и монтанье продолжали воевать с могауками и удерживать свои позиции. Военные отряды ирокезов и членов альянса то и дело нападали на деревни противника. К 1660 году эта война распространилась и на восточных абенаков в Мэне, которые были союзниками монтанье. Мир был достигнут только в 1670 году.

Французская колонизация берегов реки Св. Лаврентия положила конец набегам ирокезов на инну, но следствием этой же колонизации была потеря индейцами своей независимости. Для них начался полный трагизма период повседневной борьбы за существование в условиях суровой природы Лабрадора, эксплуатации и ограбления индейских звероловов скупщиками пушнины, страшного обнищания и вымирания индейцев от голода и завезённых европейцами эпидемических заболеваний. С конца XVII века в конкуренцию с французскими торговцами вступают английские купцы, начавшие проникновение в район Лабрадора через Гудзонов залив. С переходом же Канады к Англии в 1763 году Лабрадор превратился по существу в вотчину Компании Гудзонова залива.

В XVIII и XIX веках пушная торговля заняла главенствующее место в хозяйстве большинства групп инну, и характерной формой организации стали общины, тяготеющие к той или иной фактории. Скупщики пушнины старались искусственно создавать у инну потребность во всё новых товарах европейского производства и преуспевали в этом, хотя опыт у разных групп отличался друг от друга: некоторые торговцы гнались за прибылью любой ценой (в середине 40-х годов XIX века, например, торговец Дональд Хендерсон, недовольный количеством доставленных ему мехов, отказался обеспечить индейцев патронами и десятки инну умерли от голода), в то время как другие устанавливали тесные личные связи с индейцами и иногда даже брали в жёны индианок. Не все группы одинаково легко попадали в кабальную зависимость от торговцев. Инну общины Mushuau (восточные наскапи) оказались особенно непокоряемыми. В 1935 году один торговец отмечал их изобретательность и находчивость и писал, что «в случае необходимости они, вне всякого сомнения, могут существовать независимо от внешнего мира».

В первой половине XX века происходит усиление натиска на земли инну со стороны пришлых поселенцев и трапперов. В 1927 году судебный комитет Тайного совета в Лондоне поделил страну инну на части, проведя через её сердце политическую границу и разделив общины и семьи инну, некоторые из которых оказались во франкоязычном Квебеке, являвшемся частью Канадской конфедерации, в то время как их родичи оказались в англоязычном Лабрадоре, являвшемся тогда частью Ньюфаундленда, самоуправляемой колонии Англии.

К периоду второй мировой войны практически все инну были в той или иной мере вовлечены в меховую торговлю и всё больше подпадали под влияние не только торговцев, но и миссионеров, государственных чиновников и других неиндейцев, с которыми они сталкивались в факториях. Это ослабляло их сопротивляемость давлению со стороны правительства, которое решило, что пришла пора покончить с кочевым образом жизни инну и сделать их оседлыми поселянами. В результате постройки во время второй мировой войны базы ВВС Гус-Бей у западного берега озера Мелвилл на Лабрадоре в середине страны инну появилась значительная неиндейская община, а решение колонии Ньюфаундленд (включавшей значительную часть Лабрадора) присоединиться после нескольких веков пребывания под колониальным владычеством Англии к Канадской федерации в 1949 году дало дополнительный толчок заинтересованности в освоении этой территории. Циклическое сокращение популяции карибу в 30-е годы в сочетании с резким падением цен на пушнину создали впечатление проблематичности продолжения традиционного образа жизни инну. Ситуация была ещё больше осложнена быстрым строительством промышленной инфраструктуры, в том числе железной дороги из Сет-Иля в Шеффервилл для обслуживания шахт, подъездной ветки от Эскера до гидроэлектростанции в Черчилл-Фолсе и строительством плотин и целлюлозных заводов на северном побережье залива Св. Лаврентия.

Инну вели образ жизни кочевых охотников до второй половины XX века. С середины 50-х до середины 70-х годов XX века канадские власти осуществили программу их поселения в посёлки для постоянного проживания. По сути с ними поступили как с неразумными детьми, не способными решать, что для них хорошо, а что плохо. Оседлый образ жизни не был свободным выбором инну. Некоторые семьи продолжали проводить большую часть года, кочуя по внутренним областям Лабрадора. Переселение обернулось разрушением традиционной системы жизнеобеспечения инну и имело отрицательные социальные и культурные последствия.

Гидроэлектростанция в Черчилл-Фолсе была построена в 1972 году. В результате этого строительства было затоплено 4130 кв. км. очень важных охотничьих угодий инну. Под водой к тому же оказались очень важные для культуры инну места рождения и захоронения. С 1979 года Канада разрешила военно-воздушным силам стран НАТО использовать построенную во время второй мировой войны авиабазу Гус-Бей для учебных полётов на низкой высоте, учений противовоздушной обороны и практики нанесения бомбовых ударов. Учения проводились в излюбленных районах весенней охоты инну. Количество ежегодных вылетов, составившее в 1979 году 274, увеличилось к 90-м годам более чем на 2000 процентов и достигло в 1992 году 7355, немного сократившись к 1996 году до 6558. Участвующие в учениях самолёты пролетают над землёй на высоте не более 30 метров, отдавая предпочтение районам озёр, рек и долин, наиболее часто используемых инну. Инну считают, что полёты на низкой высоте оказали существенное влияние на животных, чьё количество сократилось, а поведение таких основных видов, как карибу и бобр, изменилось. Но их возражения власти отвергали, а в 1996 году канадское правительство подписало соглашения, разрешающие увеличение количества ежегодных вылетов до 18 тысяч.

В 1994 году крупнейшие в мире залежи никеля были открыты приблизительно в 75 километрах к северу от посёлка инну Utshimassits (Дейвис-Инлет), в месте, известном инну как Kaupiskatish-shipis, или Eimish, и этот район стал местом осуществления многомиллиардного проекта по разработке месторождения. Этот район также был важным районом охоты и рыболовства для инну, а также местом рождения и захоронения многих инну.

Ещё в 1984 году инну начали «кампанию против милитаризации» их страны, протестуя против полётов самолётов у них над головами. Два года спустя они выпустили пресс-релиз, протестуя против решения правительства Ньюфаундленда и Лабрадора разрешить белым охотникам охоту на карибу. В 1987 году были организованы акции протеста против ограничения правительством права инну на охоту. В пресс-релизе общины Sheshatshiu говорилось: «Члены общины в настоящее время охотятся на карибу в горах Мили вопреки правительственным ограничениям. Старейшины инну говорят, что готовы быть арестованными в борьбе за возвращение своих земель. Лидер инну, выступающий от имени семей, участвующих в охоте, сказал: „Мы охотились, ставили капканы и ловили рыбу на этой земле на протяжении тысячелетий. И вдруг какое-то чужое правительство вторгается на нашу землю и велит нам больше этого не делать. Мы отдельный народ, имеющий право придерживаться своего векового образа жизни.“». С 1988 по 1990 год инну со всей страны разбивали лагеря у конца взлётно-посадочной полосы авиабазы Гус-Бей, чтобы прекратить её деятельность. Многократно захватывалась и вся полоса. Многие инну были арестованы и посажены в тюрьмы. В 1990 году по территории четырёх провинций прошёл марш «Свободу стране Nitassinan», завершившийся в Оттаве. В том же году инну общины Sheshatshiu осуществили захват общинной школы, выразив тем самым протест против того, что обучение их детей им неподконтрольно. В 1991 году 10 семей инну захватили строившуюся на их земле дорогу для транспортировки лесоматериалов. В их заявлении говорилось: «Это вопрос коренной справедливости. Инну никогда не уступали своих земель и не подписывали никаких договоров. Мы сидим за столом переговоров с правительством по комплексному урегулированию претензий, а пока идут переговоры они распродают наши леса, прокладывают по земле дороги и шоссе, затопляют нашу землю, отравляют нашу рыбу». Строительство дороги было прекращено. В 1992 году инну сняли электрические счётчики в домах общины Sheshatshiu и отослали их обратно в адрес «Newfoundland and Labrador Hydro» в знак протеста против затопления их земель в результате строительства гидроэлектростанции в Черчилл-Фолсе и планирования строительства ещё одной. Тогдашний президент инну заявил: «Эта электроэнергия производится за наш счёт. Это вы должны платить нам. Поэтому мы возвращаем ваши счётчики. Это решение вынесено нашей общиной при поддержке старейшин.» В знак протеста против того, как судья обращался с обвиняемыми инну в общине Utshimassits, в 1993 году вождь выдворил суд из общины. Община успешно противостояла восстановлению в ней канадской судебной системы на протяжении полутора лет, пока провинциальные власти не отказались продолжать участвовать в переговорах по вопросам земельных исков, заявив, что без возвращения суда переговоры не возобновятся. В 1994 году представители инну ездили в Женеву для дачи показаний об их тяжёлом положении перед Комиссией ООН по правам человека. В 1995 году, вскоре после открытия никелевого месторождения, семьи инну разбили на том месте лагерь, чтобы не допустить его разработки. Вождь общины заявлял тогда: «Если разведка и освоение нашей земли продолжатся, мы лишимся всего. Компания говорит о рабочих местах и возможностях, но мы говорим о нашей земле, наших правах и нашем образе жизни.» В том же году инну занимали английское и голландское консульства в Торонто, чтобы привлечь внимание к продолжающемуся использованию их родины для тренировочных полётов на низкой высоте. В 1998 году свыше 100 инну из Квебека и Ньюфаундленда и Лабрадора успешно блокировали пресс-конференцию, которую планировали провести премьеры этих двух провинций, чтобы объявить о достигнутой между ними договорённости по вопросу о строительстве новой плотины в низовьях реки Черчилл. В апреле 1999 года Комиссия ООН по правам человека пришла к неутешительным выводам о положении дел с правами коренных народов в Канаде и осудила её практику «упразднения» прав аборигенных народов.

Подрыв традиционной системы жизнеобеспечения инну имел жестокие социально-культурные последствия. Повсеместно распространился алкоголизм: от него в 1990 году страдало от 80 до 85 процентов населения посёлка Utshimassits (Дейвис-Инлет) старше 15 лет. Беспросветность существования толкает многих на самоубийства, которые совершают даже дети. За восемь лет, начиная с 1990 года, в посёлке восемь покушений на самоубийство закончились смертельным исходом, что эквивалентно 178 самоубийствам на 100 тысяч населения (средний уровень по Канаде составляет 14 на 100 тысяч). Это означает, что инну почти в 13 раз более склонны покончить с жизнью, чем среднестатистический канадец, и что община Mushuau стоит по показателю самоубийств на первом месте в мире. В посёлке, лишённом канализации и водопровода и из которого до больницы можно было добраться только на самолёте, дети в 1984—1994 годах в три—семь раз чаще умирали в возрасте до пяти лет, чем в среднем по Канаде. (Пятнадцатого декабря 2002 года большинство членов этой общины было переселено из посёлка Utshimassits (Дейвис-Инлет) на острове у восточного побережья Лабрадора чуть южнее 56-й параллели в резервацию Natuashish на побережье материка.) Процесс социально-культурной дезинтеграции происходит во всех общинах инну.

Язык

Инну, или монтанье-наскапи включается в группу монтанье-наскапи ветви кри-монтанье алгонкинской группы алгской семьи языков индейцев Северной Америки.

Диалектная классификация противоречива. С точки зрения Летнего института лингвистики, склонного преувеличивать диалектные различия, существует два (западный и восточный) или три (западный, центральный и восточный) диалекта монтанье и два диалекта наскапи (западный и восточный). Другие лингвисты различают два диалекта монтанье (центральный диалект L и восточный диалект N), выделяя западный наскапи в качестве отдельного диалекта лишь в силу его особой орфографии (использование силлабической системы письма кри), хотя в своей устной форме он совпадает с северным береговым диалектом восточного кри (диалект Y), а восточный наскапи считают идентичным восточному монтанье (диалект N).

В последнее время речь молодого поколения отличается от речи старшего поколения рядом таких признаков, как использование /h/ там, где старшее поколение использует /sh/ на месте протоалгонкинского *s/*sh, опущение гласных, использование звонких согласных на месте глухих и других.

По переписи 1996 года носителями этого языка являлись 9335 человек; 10.470 носителей по переписи 2001 года; 11.815 носителей по переписи 2006 года, или около 66 процентов всех инну; 12.140 носителей по переписи 2011 года (11.450 монтанье и 690 наскапи — только Naskapi Nation of Kawawachikamach), или свыше 61,12% всех инну (для общины наскапи Kawawachikamach — свыше 98,43%). К концу XX века три тысячи монтанье говорило только на инну; по переписи 2011 года таких было 850: 780 монтанье и 70 наскапи в общине Kawawachikamach.

Свой язык носители восточного диалекта N называют Innu Aimun (8 общин), а носители центрального диалекта L — Ilnu Aimun (3 общины, в самой малочисленной из которых — Innue Essipit — он практически вышел из употребления). Письменность основана на латинице.

Гласные: a, e, i, u. Долгота гласных на письме показывается не всегда, но порой для этого используется циркумфлекс. Гласный /e/ всегда долгий, и долгота на нём не показывается.

Согласные: k, m, n, (l), p, s, sh, t, tsh. В говоре общины Mushuau Innu First Nation /tsh/ произносится (и пишется) /ts/. Звук /s/ в центральных общинах всегда записывается удвоенной буквой /ss/. Звук /h/ отражается на письме только в некоторых восточных общинах.

Библиография

На русском языке

• Аверкиева Ю. П. Индейцы Северной Америки: От родового общества к классовому. М.: «Наука», 1974, с. 40—69.
• Аверкиева Ю. П. Род и община у алгонкинов и атапасков американского Севера. // Разложение родового общества и формирование классового общества. М., 1968, с. 35-47.
• Бейклесс Дж. Америка глазами первооткрывателей. М.: Прогресс, 1969, с. 109—141.
• Керам К. В. Первый американец: Загадка индейцев доколумбовой эпохи. М.: Прогресс, 1979, с. 32.
• Тишков В. А. Монтанье-наскапи — в кн.: Народы мира: Историко-этнографический справочник. М.: Советская энциклопедия, 1988, с. 310.
• Тишков В. А., Истомин А. А. Монтанье-наскапи — в кн.: Народы и религии мира: Энциклопедия. М.: Большая Российская энциклопедия, 1998, с. 352—353.

На других языках

• Handbook of North American Indians. Vol. 6: Subarctic. Washington: Smithsonian Institution, 1981, pp. 169–195, 666—672
• Handbook of North American Indians. Vol. 2: Indians In Contemporary Society. Washington: Smithsonian Institution, 2008.
• Handbook of American Indians North of Mexico (in two parts, 1907—1910), edited by Frederick Webb Hodge.
• [www.survival-international.org/files/books/InnuReport.pdf Canada’s Tibet: The Killing of the Innu]
• [www.dickshovel.com/mon.html Montagnais History by Lee Sultzman]
• [www.languagegeek.com/algon/naskapi/inlnu.html Innu Aimun by Chris Harvey (Languagegeek)]
• [www.ethnologue.com/show_language.asp?code=moe Montagnais Language in Ethnologue]
• Hind H. J. Explorations in the Interior of the Labrador Peninsula, vol. II. London, 1863.
• Turner L. M. Ethnology of the Ungava District. // 11th Annual Report of the Bureau of American Ethnology. Washington, 1894.
• The Jesuit Relations and Allied Documents: Travels and Explorations of the Jesuit Missionaries in New France. 1610—1791. 72 vols. Cleveland, 1896—1901.
• Speck F. G. Social Structure of the Northern Algonkian. // Publications of the American Sociological Society, vol. 12, 1917.
• Strong W. D. Cross-cousin Marriage and the Culture of the Northeastern Algonkian. // American Anthropologist, vol. 31, No. 3, 1929.
• Speck F. G. Montagnais-Naskapi Bands and Early Eskimo Distribution in the Labrador Peninsula. // American Anthropologist. Menasha—Washington, vol. 30, No. 4, 1931.
• Hallowell I. Kinship Terms and Cross-cousin Marriage of the Montagnais-Naskapi and the Cree. // American Anthropologist, vol. 34, No. 2, 1932.
• Speck F. G. Naskapi: The Savage Hunters of the Labrador Peninsula. Norman, 1935.
• Speck F. G. Culture problems in Northeastern North America. // Proceedings of the American Philosophical Society, vol. 65, No. 4, 1936.
• Speck F. G. and Eiseley L. C. Montagnais-Naskapi Bands and Family Hunting Districts of the Central and Southern Labrador Peninsula. // Proceedings of the American Philosophical Society, vol. 85, No. 2, 1942.
• Cooper J. M. The Culture of the Northeastern Indian Hunters: A Reconstructive Interpretation. // Man in Northeastern North America. Andover, 1946.
• Tanner V. Outlines of the Geography, Life and Customs of New-Foundland—Labrador, vol. 2. Cambridge, 1947.
• Leacock E. The Montagnais «Hunting Territory» and the Fur Trade. Menasha, 1954.
• A Survey of the Aboriginal Populations of Quebec and Labrador, ed. by J. Fried. Montreal, 1955.
• Garigue Ph. The Social Organization of the Montagnais-Naskapi. // Anthropologica, 1957, No. 4.
• Rogers E. S. Band Organization Among the Indians of Eastern Subarctic Canada. // National Museum of Canada Bulletin No. 228, Ottawa, 1969.
• Leacock E. The Montagnais-Naskapi Band. // National Museum of Canada Bulletin No. 228, Ottawa, 1969.
• Henriksen G. Hunters of the Barrens: The Naskapi on the Edge of the White Man’s World. St. John’s: Institute of Social and Economic Research Press, 1973.

Отрывок, характеризующий Инну

Разговор был самый простой и незначительный. Они говорили о войне, невольно, как и все, преувеличивая свою печаль об этом событии, говорили о последней встрече, причем Николай старался отклонять разговор на другой предмет, говорили о доброй губернаторше, о родных Николая и княжны Марьи.
Княжна Марья не говорила о брате, отвлекая разговор на другой предмет, как только тетка ее заговаривала об Андрее. Видно было, что о несчастиях России она могла говорить притворно, но брат ее был предмет, слишком близкий ее сердцу, и она не хотела и не могла слегка говорить о нем. Николай заметил это, как он вообще с несвойственной ему проницательной наблюдательностью замечал все оттенки характера княжны Марьи, которые все только подтверждали его убеждение, что она была совсем особенное и необыкновенное существо. Николай, точно так же, как и княжна Марья, краснел и смущался, когда ему говорили про княжну и даже когда он думал о ней, но в ее присутствии чувствовал себя совершенно свободным и говорил совсем не то, что он приготавливал, а то, что мгновенно и всегда кстати приходило ему в голову.
Во время короткого визита Николая, как и всегда, где есть дети, в минуту молчания Николай прибег к маленькому сыну князя Андрея, лаская его и спрашивая, хочет ли он быть гусаром? Он взял на руки мальчика, весело стал вертеть его и оглянулся на княжну Марью. Умиленный, счастливый и робкий взгляд следил за любимым ею мальчиком на руках любимого человека. Николай заметил и этот взгляд и, как бы поняв его значение, покраснел от удовольствия и добродушно весело стал целовать мальчика.
Княжна Марья не выезжала по случаю траура, а Николай не считал приличным бывать у них; но губернаторша все таки продолжала свое дело сватовства и, передав Николаю то лестное, что сказала про него княжна Марья, и обратно, настаивала на том, чтобы Ростов объяснился с княжной Марьей. Для этого объяснения она устроила свиданье между молодыми людьми у архиерея перед обедней.
Хотя Ростов и сказал губернаторше, что он не будет иметь никакого объяснения с княжной Марьей, но он обещался приехать.
Как в Тильзите Ростов не позволил себе усомниться в том, хорошо ли то, что признано всеми хорошим, точно так же и теперь, после короткой, но искренней борьбы между попыткой устроить свою жизнь по своему разуму и смиренным подчинением обстоятельствам, он выбрал последнее и предоставил себя той власти, которая его (он чувствовал) непреодолимо влекла куда то. Он знал, что, обещав Соне, высказать свои чувства княжне Марье было бы то, что он называл подлость. И он знал, что подлости никогда не сделает. Но он знал тоже (и не то, что знал, а в глубине души чувствовал), что, отдаваясь теперь во власть обстоятельств и людей, руководивших им, он не только не делает ничего дурного, но делает что то очень, очень важное, такое важное, чего он еще никогда не делал в жизни.
После его свиданья с княжной Марьей, хотя образ жизни его наружно оставался тот же, но все прежние удовольствия потеряли для него свою прелесть, и он часто думал о княжне Марье; но он никогда не думал о ней так, как он без исключения думал о всех барышнях, встречавшихся ему в свете, не так, как он долго и когда то с восторгом думал о Соне. О всех барышнях, как и почти всякий честный молодой человек, он думал как о будущей жене, примеривал в своем воображении к ним все условия супружеской жизни: белый капот, жена за самоваром, женина карета, ребятишки, maman и papa, их отношения с ней и т. д., и т. д., и эти представления будущего доставляли ему удовольствие; но когда он думал о княжне Марье, на которой его сватали, он никогда не мог ничего представить себе из будущей супружеской жизни. Ежели он и пытался, то все выходило нескладно и фальшиво. Ему только становилось жутко.


Страшное известие о Бородинском сражении, о наших потерях убитыми и ранеными, а еще более страшное известие о потере Москвы были получены в Воронеже в половине сентября. Княжна Марья, узнав только из газет о ране брата и не имея о нем никаких определенных сведений, собралась ехать отыскивать князя Андрея, как слышал Николай (сам же он не видал ее).
Получив известие о Бородинском сражении и об оставлении Москвы, Ростов не то чтобы испытывал отчаяние, злобу или месть и тому подобные чувства, но ему вдруг все стало скучно, досадно в Воронеже, все как то совестно и неловко. Ему казались притворными все разговоры, которые он слышал; он не знал, как судить про все это, и чувствовал, что только в полку все ему опять станет ясно. Он торопился окончанием покупки лошадей и часто несправедливо приходил в горячность с своим слугой и вахмистром.
Несколько дней перед отъездом Ростова в соборе было назначено молебствие по случаю победы, одержанной русскими войсками, и Николай поехал к обедне. Он стал несколько позади губернатора и с служебной степенностью, размышляя о самых разнообразных предметах, выстоял службу. Когда молебствие кончилось, губернаторша подозвала его к себе.
– Ты видел княжну? – сказала она, головой указывая на даму в черном, стоявшую за клиросом.
Николай тотчас же узнал княжну Марью не столько по профилю ее, который виднелся из под шляпы, сколько по тому чувству осторожности, страха и жалости, которое тотчас же охватило его. Княжна Марья, очевидно погруженная в свои мысли, делала последние кресты перед выходом из церкви.
Николай с удивлением смотрел на ее лицо. Это было то же лицо, которое он видел прежде, то же было в нем общее выражение тонкой, внутренней, духовной работы; но теперь оно было совершенно иначе освещено. Трогательное выражение печали, мольбы и надежды было на нем. Как и прежде бывало с Николаем в ее присутствии, он, не дожидаясь совета губернаторши подойти к ней, не спрашивая себя, хорошо ли, прилично ли или нет будет его обращение к ней здесь, в церкви, подошел к ней и сказал, что он слышал о ее горе и всей душой соболезнует ему. Едва только она услыхала его голос, как вдруг яркий свет загорелся в ее лице, освещая в одно и то же время и печаль ее, и радость.
– Я одно хотел вам сказать, княжна, – сказал Ростов, – это то, что ежели бы князь Андрей Николаевич не был бы жив, то, как полковой командир, в газетах это сейчас было бы объявлено.
Княжна смотрела на него, не понимая его слов, но радуясь выражению сочувствующего страдания, которое было в его лице.
– И я столько примеров знаю, что рана осколком (в газетах сказано гранатой) бывает или смертельна сейчас же, или, напротив, очень легкая, – говорил Николай. – Надо надеяться на лучшее, и я уверен…
Княжна Марья перебила его.
– О, это было бы так ужа… – начала она и, не договорив от волнения, грациозным движением (как и все, что она делала при нем) наклонив голову и благодарно взглянув на него, пошла за теткой.
Вечером этого дня Николай никуда не поехал в гости и остался дома, с тем чтобы покончить некоторые счеты с продавцами лошадей. Когда он покончил дела, было уже поздно, чтобы ехать куда нибудь, но было еще рано, чтобы ложиться спать, и Николай долго один ходил взад и вперед по комнате, обдумывая свою жизнь, что с ним редко случалось.
Княжна Марья произвела на него приятное впечатление под Смоленском. То, что он встретил ее тогда в таких особенных условиях, и то, что именно на нее одно время его мать указывала ему как на богатую партию, сделали то, что он обратил на нее особенное внимание. В Воронеже, во время его посещения, впечатление это было не только приятное, но сильное. Николай был поражен той особенной, нравственной красотой, которую он в этот раз заметил в ней. Однако он собирался уезжать, и ему в голову не приходило пожалеть о том, что уезжая из Воронежа, он лишается случая видеть княжну. Но нынешняя встреча с княжной Марьей в церкви (Николай чувствовал это) засела ему глубже в сердце, чем он это предвидел, и глубже, чем он желал для своего спокойствия. Это бледное, тонкое, печальное лицо, этот лучистый взгляд, эти тихие, грациозные движения и главное – эта глубокая и нежная печаль, выражавшаяся во всех чертах ее, тревожили его и требовали его участия. В мужчинах Ростов терпеть не мог видеть выражение высшей, духовной жизни (оттого он не любил князя Андрея), он презрительно называл это философией, мечтательностью; но в княжне Марье, именно в этой печали, выказывавшей всю глубину этого чуждого для Николая духовного мира, он чувствовал неотразимую привлекательность.
«Чудная должна быть девушка! Вот именно ангел! – говорил он сам с собою. – Отчего я не свободен, отчего я поторопился с Соней?» И невольно ему представилось сравнение между двумя: бедность в одной и богатство в другой тех духовных даров, которых не имел Николай и которые потому он так высоко ценил. Он попробовал себе представить, что бы было, если б он был свободен. Каким образом он сделал бы ей предложение и она стала бы его женою? Нет, он не мог себе представить этого. Ему делалось жутко, и никакие ясные образы не представлялись ему. С Соней он давно уже составил себе будущую картину, и все это было просто и ясно, именно потому, что все это было выдумано, и он знал все, что было в Соне; но с княжной Марьей нельзя было себе представить будущей жизни, потому что он не понимал ее, а только любил.
Мечтания о Соне имели в себе что то веселое, игрушечное. Но думать о княжне Марье всегда было трудно и немного страшно.
«Как она молилась! – вспомнил он. – Видно было, что вся душа ее была в молитве. Да, это та молитва, которая сдвигает горы, и я уверен, что молитва ее будет исполнена. Отчего я не молюсь о том, что мне нужно? – вспомнил он. – Что мне нужно? Свободы, развязки с Соней. Она правду говорила, – вспомнил он слова губернаторши, – кроме несчастья, ничего не будет из того, что я женюсь на ней. Путаница, горе maman… дела… путаница, страшная путаница! Да я и не люблю ее. Да, не так люблю, как надо. Боже мой! выведи меня из этого ужасного, безвыходного положения! – начал он вдруг молиться. – Да, молитва сдвинет гору, но надо верить и не так молиться, как мы детьми молились с Наташей о том, чтобы снег сделался сахаром, и выбегали на двор пробовать, делается ли из снегу сахар. Нет, но я не о пустяках молюсь теперь», – сказал он, ставя в угол трубку и, сложив руки, становясь перед образом. И, умиленный воспоминанием о княжне Марье, он начал молиться так, как он давно не молился. Слезы у него были на глазах и в горле, когда в дверь вошел Лаврушка с какими то бумагами.
– Дурак! что лезешь, когда тебя не спрашивают! – сказал Николай, быстро переменяя положение.
– От губернатора, – заспанным голосом сказал Лаврушка, – кульер приехал, письмо вам.
– Ну, хорошо, спасибо, ступай!
Николай взял два письма. Одно было от матери, другое от Сони. Он узнал их по почеркам и распечатал первое письмо Сони. Не успел он прочесть нескольких строк, как лицо его побледнело и глаза его испуганно и радостно раскрылись.
– Нет, это не может быть! – проговорил он вслух. Не в силах сидеть на месте, он с письмом в руках, читая его. стал ходить по комнате. Он пробежал письмо, потом прочел его раз, другой, и, подняв плечи и разведя руками, он остановился посреди комнаты с открытым ртом и остановившимися глазами. То, о чем он только что молился, с уверенностью, что бог исполнит его молитву, было исполнено; но Николай был удивлен этим так, как будто это было что то необыкновенное, и как будто он никогда не ожидал этого, и как будто именно то, что это так быстро совершилось, доказывало то, что это происходило не от бога, которого он просил, а от обыкновенной случайности.
Тот, казавшийся неразрешимым, узел, который связывал свободу Ростова, был разрешен этим неожиданным (как казалось Николаю), ничем не вызванным письмом Сони. Она писала, что последние несчастные обстоятельства, потеря почти всего имущества Ростовых в Москве, и не раз высказываемые желания графини о том, чтобы Николай женился на княжне Болконской, и его молчание и холодность за последнее время – все это вместе заставило ее решиться отречься от его обещаний и дать ему полную свободу.
«Мне слишком тяжело было думать, что я могу быть причиной горя или раздора в семействе, которое меня облагодетельствовало, – писала она, – и любовь моя имеет одною целью счастье тех, кого я люблю; и потому я умоляю вас, Nicolas, считать себя свободным и знать, что несмотря ни на что, никто сильнее не может вас любить, как ваша Соня».
Оба письма были из Троицы. Другое письмо было от графини. В письме этом описывались последние дни в Москве, выезд, пожар и погибель всего состояния. В письме этом, между прочим, графиня писала о том, что князь Андрей в числе раненых ехал вместе с ними. Положение его было очень опасно, но теперь доктор говорит, что есть больше надежды. Соня и Наташа, как сиделки, ухаживают за ним.
С этим письмом на другой день Николай поехал к княжне Марье. Ни Николай, ни княжна Марья ни слова не сказали о том, что могли означать слова: «Наташа ухаживает за ним»; но благодаря этому письму Николай вдруг сблизился с княжной в почти родственные отношения.
На другой день Ростов проводил княжну Марью в Ярославль и через несколько дней сам уехал в полк.


Письмо Сони к Николаю, бывшее осуществлением его молитвы, было написано из Троицы. Вот чем оно было вызвано. Мысль о женитьбе Николая на богатой невесте все больше и больше занимала старую графиню. Она знала, что Соня была главным препятствием для этого. И жизнь Сони последнее время, в особенности после письма Николая, описывавшего свою встречу в Богучарове с княжной Марьей, становилась тяжелее и тяжелее в доме графини. Графиня не пропускала ни одного случая для оскорбительного или жестокого намека Соне.
Но несколько дней перед выездом из Москвы, растроганная и взволнованная всем тем, что происходило, графиня, призвав к себе Соню, вместо упреков и требований, со слезами обратилась к ней с мольбой о том, чтобы она, пожертвовав собою, отплатила бы за все, что было для нее сделано, тем, чтобы разорвала свои связи с Николаем.
– Я не буду покойна до тех пор, пока ты мне не дашь этого обещания.
Соня разрыдалась истерически, отвечала сквозь рыдания, что она сделает все, что она на все готова, но не дала прямого обещания и в душе своей не могла решиться на то, чего от нее требовали. Надо было жертвовать собой для счастья семьи, которая вскормила и воспитала ее. Жертвовать собой для счастья других было привычкой Сони. Ее положение в доме было таково, что только на пути жертвованья она могла выказывать свои достоинства, и она привыкла и любила жертвовать собой. Но прежде во всех действиях самопожертвованья она с радостью сознавала, что она, жертвуя собой, этим самым возвышает себе цену в глазах себя и других и становится более достойною Nicolas, которого она любила больше всего в жизни; но теперь жертва ее должна была состоять в том, чтобы отказаться от того, что для нее составляло всю награду жертвы, весь смысл жизни. И в первый раз в жизни она почувствовала горечь к тем людям, которые облагодетельствовали ее для того, чтобы больнее замучить; почувствовала зависть к Наташе, никогда не испытывавшей ничего подобного, никогда не нуждавшейся в жертвах и заставлявшей других жертвовать себе и все таки всеми любимой. И в первый раз Соня почувствовала, как из ее тихой, чистой любви к Nicolas вдруг начинало вырастать страстное чувство, которое стояло выше и правил, и добродетели, и религии; и под влиянием этого чувства Соня невольно, выученная своею зависимою жизнью скрытности, в общих неопределенных словах ответив графине, избегала с ней разговоров и решилась ждать свидания с Николаем с тем, чтобы в этом свидании не освободить, но, напротив, навсегда связать себя с ним.
Хлопоты и ужас последних дней пребывания Ростовых в Москве заглушили в Соне тяготившие ее мрачные мысли. Она рада была находить спасение от них в практической деятельности. Но когда она узнала о присутствии в их доме князя Андрея, несмотря на всю искреннюю жалость, которую она испытала к нему и к Наташе, радостное и суеверное чувство того, что бог не хочет того, чтобы она была разлучена с Nicolas, охватило ее. Она знала, что Наташа любила одного князя Андрея и не переставала любить его. Она знала, что теперь, сведенные вместе в таких страшных условиях, они снова полюбят друг друга и что тогда Николаю вследствие родства, которое будет между ними, нельзя будет жениться на княжне Марье. Несмотря на весь ужас всего происходившего в последние дни и во время первых дней путешествия, это чувство, это сознание вмешательства провидения в ее личные дела радовало Соню.
В Троицкой лавре Ростовы сделали первую дневку в своем путешествии.
В гостинице лавры Ростовым были отведены три большие комнаты, из которых одну занимал князь Андрей. Раненому было в этот день гораздо лучше. Наташа сидела с ним. В соседней комнате сидели граф и графиня, почтительно беседуя с настоятелем, посетившим своих давнишних знакомых и вкладчиков. Соня сидела тут же, и ее мучило любопытство о том, о чем говорили князь Андрей с Наташей. Она из за двери слушала звуки их голосов. Дверь комнаты князя Андрея отворилась. Наташа с взволнованным лицом вышла оттуда и, не замечая приподнявшегося ей навстречу и взявшегося за широкий рукав правой руки монаха, подошла к Соне и взяла ее за руку.
– Наташа, что ты? Поди сюда, – сказала графиня.
Наташа подошла под благословенье, и настоятель посоветовал обратиться за помощью к богу и его угоднику.
Тотчас после ухода настоятеля Нашата взяла за руку свою подругу и пошла с ней в пустую комнату.
– Соня, да? он будет жив? – сказала она. – Соня, как я счастлива и как я несчастна! Соня, голубчик, – все по старому. Только бы он был жив. Он не может… потому что, потому… что… – И Наташа расплакалась.
– Так! Я знала это! Слава богу, – проговорила Соня. – Он будет жив!
Соня была взволнована не меньше своей подруги – и ее страхом и горем, и своими личными, никому не высказанными мыслями. Она, рыдая, целовала, утешала Наташу. «Только бы он был жив!» – думала она. Поплакав, поговорив и отерев слезы, обе подруги подошли к двери князя Андрея. Наташа, осторожно отворив двери, заглянула в комнату. Соня рядом с ней стояла у полуотворенной двери.
Князь Андрей лежал высоко на трех подушках. Бледное лицо его было покойно, глаза закрыты, и видно было, как он ровно дышал.
– Ах, Наташа! – вдруг почти вскрикнула Соня, хватаясь за руку своей кузины и отступая от двери.
– Что? что? – спросила Наташа.
– Это то, то, вот… – сказала Соня с бледным лицом и дрожащими губами.
Наташа тихо затворила дверь и отошла с Соней к окну, не понимая еще того, что ей говорили.
– Помнишь ты, – с испуганным и торжественным лицом говорила Соня, – помнишь, когда я за тебя в зеркало смотрела… В Отрадном, на святках… Помнишь, что я видела?..
– Да, да! – широко раскрывая глаза, сказала Наташа, смутно вспоминая, что тогда Соня сказала что то о князе Андрее, которого она видела лежащим.
– Помнишь? – продолжала Соня. – Я видела тогда и сказала всем, и тебе, и Дуняше. Я видела, что он лежит на постели, – говорила она, при каждой подробности делая жест рукою с поднятым пальцем, – и что он закрыл глаза, и что он покрыт именно розовым одеялом, и что он сложил руки, – говорила Соня, убеждаясь, по мере того как она описывала виденные ею сейчас подробности, что эти самые подробности она видела тогда. Тогда она ничего не видела, но рассказала, что видела то, что ей пришло в голову; но то, что она придумала тогда, представлялось ей столь же действительным, как и всякое другое воспоминание. То, что она тогда сказала, что он оглянулся на нее и улыбнулся и был покрыт чем то красным, она не только помнила, но твердо была убеждена, что еще тогда она сказала и видела, что он был покрыт розовым, именно розовым одеялом, и что глаза его были закрыты.
– Да, да, именно розовым, – сказала Наташа, которая тоже теперь, казалось, помнила, что было сказано розовым, и в этом самом видела главную необычайность и таинственность предсказания.
– Но что же это значит? – задумчиво сказала Наташа.
– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня, хватаясь за голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.


На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.

Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.
Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский.
Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.
Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой то бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:
– Qui etes vous? [Кто вы такой?]
Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова. Даву для Пьера не был просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить ему жизни; но он не знал, что сказать. Сказать то же, что он говорил на первом допросе, он не решался; открыть свое звание и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но прежде чем Пьер успел на что нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял очки на лоб, прищурил глаза и пристально посмотрел на Пьера.
– Я знаю этого человека, – мерным, холодным голосом, очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера, сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками.
– Mon general, vous ne pouvez pas me connaitre, je ne vous ai jamais vu… [Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не видал вас.]
– C'est un espion russe, [Это русский шпион,] – перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер вдруг быстро заговорил.
– Non, Monseigneur, – сказал он, неожиданно вспомнив, что Даву был герцог. – Non, Monseigneur, vous n'avez pas pu me connaitre. Je suis un officier militionnaire et je n'ai pas quitte Moscou. [Нет, ваше высочество… Нет, ваше высочество, вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы.]
– Votre nom? [Ваше имя?] – повторил Даву.
– Besouhof. [Безухов.]
– Qu'est ce qui me prouvera que vous ne mentez pas? [Кто мне докажет, что вы не лжете?]
– Monseigneur! [Ваше высочество!] – вскрикнул Пьер не обиженным, но умоляющим голосом.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.
В первом взгляде для Даву, приподнявшего только голову от своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только обстоятельство; и, не взяв на совесть дурного поступка, Даву застрелил бы его; но теперь уже он видел в нем человека. Он задумался на мгновение.
– Comment me prouverez vous la verite de ce que vous me dites? [Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?] – сказал Даву холодно.
Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.
– Vous n'etes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.


От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.