Иноземцев, Фёдор Иванович

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Фёдор Иванович Иноземцев

Портрет работы Петра Захарова-Чеченца
Дата рождения:

12 (24) февраля 1802(1802-02-24)

Место рождения:

Белкино,
Боровский уезд,
Калужская губерния,
Российская империя

Подданство:

Российская империя Российская империя

Дата смерти:

6 (18) августа 1869(1869-08-18) (67 лет)

Место смерти:

Москва,
Российская империя

Фёдор Иванович Иноземцев (18021869) — российский врач, доктор медицины, хирург.

7 февраля 1847 года произвёл первую в истории Российской империи операцию с применением эфирного наркоза. Историческое событие состоялось в Риге, столице Лифляндской губернии, на территории передовой во всех отношениях Первой городской больницы.





Биография

Детские годы

По сообщению М. Д. Бутурлина[1], семейные предания утверждали, что отец Ф. И. Иноземцева, Иван Ильич, был вывезен ещё мальчиком из Персии или Грузии Петром Александровичем Бутурлиным, давшим ему фамилию. Однако внучатый племянник Ф. И. Иноземцева (сын Н. В. Губерти) утверждал, что будущий знаменитый врач «был внуком пленного персиянина», а его отец, Иван Ильич, с 1801 года был управляющим белкинской усадьбой[2]. В семье Ивана Ильича, согласно исповедным записям по Борисоглебскому приходу села Белкино, в 1806 году было семь детей: дочь Александра — 10 лет, Егор — 8 лет, Пётр — 7 лет, Татьяна — 5 лет, Фёдор — 4 года, Евдокия — 3 года, Елизавета — 2 года.

В 1814 году скончался отец и младших детей разобрали родственники. Старший сын Егор (1798—1866) в это время уже учился в Харьковском университете, медицинский факультет которого со степенью кандидата окончил в 1820 году. К нему и был отправлен, при материальной поддержке графа Бутурлина, Фёдор Иванович Иноземцев.

Образование

По прибытии в Харьков к брату в 1814 году он продолжил своё образование, начатое в Белкино под руководством сельского священника: учился год в Харьковском уездном училище. После окончания училища поступил в губернскую гимназию за казённый счёт, где лекции по истории естествознания профессора ботаники В. М. Черняева вызвали у него интерес к биологическим наукам. В 1819 году Фёдор Иноземцев поступил в Императорский Харьковский университет. Сначала он прослушал двухлетний курс так называемых «подготовительных общих наук», которые должны были ориентировать молодого человека на выбор будущей специальности. Иноземцев желал специализироваться в медицинских науках, однако, как казённокоштный студент, вопреки желанию, был отправлен на словесный факультет. Пренебрегая лекциями и семинарами, он неустанно демонстрировал нежелание обучаться по этой навязанной ему программе. В результате, из-за какого-то проступка (сути которого по истечении времени понять уже невозможно) его обучение на третьем курсе было остановлено и он был отправлен учителем истории в Льговское городское уездное училище, где ему было поручено преподавать арифметику, геометрию и немецкий язык.

В 1825 году ему удалось добиться отставки с казённой службы с формулировкой «по состоянию здоровья» и через полтора года, в 1826 году, он поступил на медицинский факультет Харьковского университета, где началось его становление на пути реформатора отечественной хирургии. Уже на втором курсе он начал заниматься практической хирургией в клинике преподавателя Харьковского университета Н. И. Еллинского. В 1829 года третьекурснику Иноземцеву Еллинский доверил проведение первой в его жизни операции, по ампутации голени раненому, что стало начальным пунктом его хирургической карьеры.

Учёба в Профессорском институте в Дерпте

Вскоре после окончания медицинского факультета, на котором Иноземцев учился на казённый, государственный счёт, он должен был прослужить шесть лет на правительственной службе. Однако в это время были открыты профессорские институтские курсы в Дерпте, куда направлялись выпускники университетов для подготовки к профессорскому званию. По настоянию старшего брата Егора Иноземцева и своего наставника Еллинского он сдал вступительные экзамены, которые отличались высоким уровнем сложности и предполагали всестороннюю осведомлённость соискателя в естественнонаучных областях. Сперва испытания состоялись в Харькове; второй тур прошёл при пристальном внимании правительственных лиц в стенах Императорской Академии наук в Санкт-Петербурге. Вместе с ним из Харькова приехал Алексей Матвеевич Филомафитский, из Казани — Д. Л. Крюков, из Санкт-Петербурга — А. И. Чивилёв, П. Д. Калмыков, из Москвы — П. Г. Редкин и Н. И. Пирогов.

Обучение было нелёгким: преподавание обширной учебной программы велось на немецком языке, поскольку профессура состояла из «прибалтийских или германских немцев». В отчёте за первую половину 1829 года директор Профессорского института В. М. Перевощиков сообщал:

Все воспитанники <…> посещали прилежно лекции, принимали участие в диспутах. Основная проблема <…> — слабое знание немецкого языка у некоторых воспитанников. <…> Все свободное время они посвящали его изучению и достигли успехов. <…> Особо отмечен студент Иноземцев, который <…> показывает отличные способности.

Карнаух Н. В. Воспитанники профессорского института, их учителя и ученики; механизмы преемственности // Известия РГПИ им. А.И.Герцена. — 2010. — № 121. — С. 131.

Хирургию преподавал в институте И. Ф. Мойер.

В 1833 году состоялась защита докторской диссертации, которая была посвящена двустороннему методу камнесечения «De lithotomiae methode bilaterali». После защиты диссертации вместе с Пироговым и другими выпускниками Иноземцев был отправлен на стажировку у западных профессионалов хирургического дела, из которых следует отметить немцев Грефе, Диффенбаха[de] и Руста. Профессиональная командировка по странам Западной Европы, в ходе которой Иноземцев знакомился с последними достижениями зарубежной медицины в областях терапии, физиологии, патологии и хирургии, завершилась в 1835 году, когда молодой доктор вернулся в Россию.

Назначение в Москву

После возвращения в Россию после посещения центров медицинского образования в Берлине, Дрездене и Вене Иноземцев прочитал лекцию об особенностях оперирования пациентов с каменной болезнью: «Обзор операций, назначаемых в каменной болезни» и неожиданно получил назначение на преподавательскую должность в Московский университет — на кафедру практической хирургии, которую прочили Николаю Ивановичу Пирогову, но тот был госпитализирован в Риге, где проходил ординатуру, с сыпным тифом. В декабре 1835 года Иноземцева утвердили экстраординарным профессором практической хирургии и директором хирургической клиники; уже с 1837 года он — ординарный профессор. В это время он начал посещать литературно-музыкальные салоны; в салоне Еропкиных познакомился с Надеждой Михайловной Еропкиной, которой сделал предложение, но «родные не допустили этого брака».

В 1839—1840 годах он посетил лучшие клиники Германии, Франции и Италии); учился у лучших профессоров-хирургов. В заграничной командировке, в Мариенбаде, он встретился с М. П. Погодиным, через которого познакомился с Н. В. Гоголем. По информации С. А. Смирнова, в Париже он «тяжело перенёс тифозную горячку. Скромная сесира милосердия француженка Маргарита Петровна Давид Гиони-Ромеко с заботливостью ухаживала за ним. Позднее по выздоровлении она приехала к нему в Москву».

После возвращения в Россию, в 1840 году он участвовал в составлении документа по реформированию медицинского образования в Российской империи по западноевропейскому образцу. В 1841 году Иноземцев составил отзыв о труде академика Хриситана Христиановича Саломона «Руководство к оперативной хирургии», за который Совет Московского университета наградил его золотой медалью.

Его дерптский знакомый, Н. М. Языков, ввёл его в круг литературного салона А. П. Елагиной, где познакомился со многими известными литераторами, многие из которых стали его пациентами.

В 1846 году благодаря усилиям Иноземцева были открыты терапевтическая и хирургическая клиники московского университета. Во многом их прототипами послужили западные немецкие и французские клинические учреждения, но тем не менее отечественные клиники оказались более прогрессивными согласно отзывам газет; «Московские губернские ведомости» писали: «По общему признанию всех обозревавших подобные учреждения на Западе факультетские клиники превосходят и удобством помещения, и богатством пособий». С этого года Иноземцев возглавил факультетскую хирургическую клинику.

Новаторское применение эфирного наркоза

В феврале 1847 года, в Риге, Ф. И. Иноземцев провёл успешную операцию с применением эфирного наркоза. Впервые в мире испытание эфирного наркоза состоялось в США 16 октября 1846 года и в Россию эта новинка дошла уже через полгода. Спустя две недели после пионерской рижской операции эфирный наркоз применил его коллега и «заклятый друг» Николай Пирогов, который хорошо освоил этот способ, выполнив в 1847 году, за 9 месяцев, более пятидесяти операций с применением эфирного наркоза (Иноземцев же за это время стал «автором» восемнадцати таких операций). Но ещё до инновационного применения ингаляционного наркоза Иноземцев вместе с профессором Алексеем Филомафитским долго изучал способы безболезненного проведения операций, принимал активное участие в деятельности медицинских комитетов, изучавших проблематику применения наркоза.

Итоги деятельности

Иноземцева можно считать первооткрывателем многих великих российских врачей, которые слушали его лекции в 30—40 годы: в первую очередь можно назвать Ивана Михайловича Сеченова, Николая Васильевича Склифосовского и Сергея Петровича Боткина. Профессор Иноземцев всегда проявлял особую чуткость к студентам, умудряясь в самых противоречивых ситуациях заподозрить в них незаурядный медицинский талант, что неоднократно отмечали современники. Алексей Николаевич Маклаков писал:
Как сейчас вижу это умное подвижное лицо, эти горящие глаза, слышу это живое блестящее серьезное изложение, в котором слышались искренность, чувствовалось увлечение. Лекции эти захватывали слушателей и водворяли среди них тишину, какой не всегда можно достигнуть внешними мерами. Мудрено ли, что эти блестящие лекции, всегда носившие на себе печать оригинальности, возбуждавшие новые вопросы, оказывали влияние на слушателей и вселяли в них любовь к науке.
Именно Иноземцев начал сочетать активное прививание практических навыков и теоретико-подготовительную деятельность в своей преподавательской работе. Каждый студент медицинского факультета должен был вести дневник естествоиспытателя. Искренняя неподдельная забота о развитии и практическом совершенствовании врачебных способностей студентов отличала его от других коллег-преподавателей, о чём свидетельствует и отзыв профессора Архангельского:

Новаторство в области преподавания и, в особенности, организация первоклассной для того времени клиники создали Ф. И. Иноземцеву врагов, главным образом, среди врачей-иностранцев, доставлявших ему немало неприятных минут

.

Фёдор Иноземцев был настолько популярным врачом, слава о нём гремела настолько широко, что в год он принимал в среднем более 6000 пациентов. Одним из первых в России Иноземцев ввёл в московском университете курс глазных болезней; начал делать операции по исправлению косоглазия; спас от слепоты скульптора Н. А. Рамазанова.

Помимо Иноземцева-хирурга существует ещё одна сторона личности врача: Иноземцев-терапевт, который развивал идею лечения молоком и молочными продуктами. Во всяком случае, особое внимание молоку как целебному средству уделено в терапевтическом сочинении Иноземцева «О лечении молоком простудных и с простудными сопряженных болезней желудочно-лихорадочного свойства», в котором были озвучены теоретические обоснования применения этого продукта в лечении больных простудными заболеваниями. Более того, Иноземцев систематически ратовал за принципиальное объединение этих двух составляющих в личности одного врача, утверждая, что врач-хирург одновременно должен быть терапевтом, поскольку это помогло бы ему в проведении подготовительных мероприятий перед операционным вмешательством.

Особой известностью пользовались «антихолерные капли доктора Иноземцева», которые он активно применял в лечении пациентов — эти капли использовались при желудочно-кишечных расстройствах до середины XX века.

16 февраля 1849 года Ф. И. Иноземцев женился на жившей у него в качестве экономки сестре милосердия, приехавшей к нему из Парижа, М. П. Гиони-Ромеко, урождённой Давид. У них родились два сына: Егор (1849—1878) и Иоанн (24.5.1851—20.12.1852).

В 1858 году, за год до своей отставки, Ф. И. Иноземцев основал «Московскую медицинскую газету», которую редактировал до 1861 года.

В 1861 году Иноземцев отказался от предложения Александра II занять пост председателя основанного им московского Общества русских врачей, уступив его профессору И. М. Соколову, более того — завещал обществу свою газету, а также обширное собрание медицинских инструментов разных времён и свою естественно-научную библиотечную коллекцию. В дальнейшем двадцать лет «Московская медицинская газета» функционировала в качестве незаменимого инструмента просвещения непрофессиональных читателей.

В 1864 году Ф. И. Иноземцев был избран почётным членом Московского университета.

Скончался в Москве 6 (18) августа 1869 года и был погребён на кладбище при Донском монастыре.

Награды

Увековечение памяти

К столетнему юбилею Иноземцева было решено создать памятный бронзовый бюст, который в наше время располагается в музее истории Московской медицинской академии имени И. М. Сеченова. С правой стороны бюста (автор — В. С. Бровский), который первоначально располагался на мраморном постаменте, надпись: «В анатомическом театре. Без занятий в анатомическом театре нельзя сделаться рационально образованным, ловким и искусным оператором». На левой стороне надпись — ещё одно изречение, которое любил повторять Иноземцев студентам: «В клинике. Подробное и точное объективное исследование больного при распознавании болезни должно служить главным основанием клинического учения». Сзади приводится ещё одна цитата лектора: «Дома. Всегда делай для всех все, что можешь. Никогда ни от кого ничего себе не требуй и не ожидай». Сейчас бюст стоит на деревянной подставке, а мраморный постамент находится в другом месте. В июне 2015 года Городская клиническая больница г. Москвы №36 была переименована в Государственное бюджетное учреждение здравоохранения города Москвы "Городская клиническая больница имени Ф.И. Иноземцева Департамента здравоохранения города Москвы".

Отзывы современников

Известный историк, археолог, ценитель и коллекционер русских древностей Пётр Иванович Бартенев так отзывался об Иноземцеве: «полезный профессор, искусный врач, благонамеренный гражданин, добрый человек, приснопамятный друг человечества». Другие отзывы также содержат в себе принципиально высокую оценку личных и профессиональных качеств врача. В частности, стоит привести отзыв Ивана Михайловича Сеченова, создателя физиологической школы медицины: «…Живой по природе, он иногда увлекался на клинических лекциях, и тогда фразы получали у него порывистый, восклицательный характер, произносились с французским шиком. На лекциях по оперативной хирургии он был совсем другой человек, читал скорее монотонно, чем живо. Кафедры топографической анатомии тогда не было, и ему приходилось описывать послойно топографию различных областей тела».

Научные труды

  • статья «О заслугах Лодера в хирургии» (1827);
  • статья «Commentatio physiologico-pathologica» (1845);
  • «Об анатомико-патологическом значении холеры» (1847);
  • «О брюшном раздражении» (Москва, 1852);
  • «О лечении холеры сложной ревенной настойкой» (Владимир, 1835; Москва, 1853);
  • «Холодно-ревматический процесс» (Москва, 1853);
  • «Столбняк у лягушки и значение его у человека» (Москва, 1860 и 1861 годы);
  • «О народном врачебно-исправленном лечении падучей болезни настойкой ландыша» (Москва, 1861)
  • «Основания патологии и терапии нервного шока» (Москва, 1863).
  • «О лечении молоком простудных и с простудными сопряженных болезней желудочно-лихорадочного свойства» (1857).

Также Ф. И. Иноземцев написал (к русскому изданию труда доктора Аксмана «Beiträge zur mikroskopischen Anatomie u. Physiologie des Gangliennervensystems des Menschen und der Wirbelthiere») статью «О значении исследований Аксмана».

Идеи и умозаключения

В первую очередь в абсолютном большинстве своих научных трудов Иноземцев выступал в роли принципиального поборника анатомо-физиологического подхода в медицине. Исходя из приверженности этому развивавшемуся в то время направлению, Иноземцев пришёл к заключению, что обмен веществ в организме практически невозможен без участия в этом процессе нервной системы. Тем самым он подверг решительной критике теорию целлюлярной патологии, высказанную ранее иностранным членом-корреспондентом Санкт-Петербургской АН, патологом из Германии Рудольфом Вирховым, который утверждал, что все патологические процессы в организме человека вызываются отдельными нарушениями функционирования клеток, что в совокупности и приводит к конкретному патологическому явлению. Именно поэтому, систематически «пропагандируя» суждение о всеобъемлющем влиянии процессов нервной системы на жизнедеятельность человека, (в частности, на зарождение патологических явлений), Фёдор Иноземцев разрабатывал изучение проблематики простудных заболеваний: по его мнению, развитие воспалительного процесса на слизистой оболочке носоглотки происходит во многом по причине вовлечения «узловатой» (вегетативной) нервной системы, которая провоцирует дальнейшее развитие простудного заболевания. Причины возникновения многих патологических процессов в органах и тканях он усматривал в нарушении функционирования симпатической нервной системы, которое влекло за собой перебои в кровообращении — они-то и обуславливали возникновение патологий. В том числе, он рассматривал гнойные заболевания в числе тех, которым способствовали сбои в работе отдельных компонентов нервной системы.

Напишите отзыв о статье "Иноземцев, Фёдор Иванович"

Примечания

  1. К биографии Ф. И. Иноземцева. Заметки графа Михаила Дмитриевича Иноземцева // Русский архив. — 1872. — Кн. 7—8. — С. 1457—1459.
  2. Иван Ильич Иноземцев имел двух сестёр — Марию и Анисью. Мария Ильинична (1755—?) была замужем за Андреем Петровичем Колзаковым. У них родились будущие генералы — Андрей Андреевич и Павел Андреевич Колзаковы. Анисья Ильинична (1752—1836) вышла замуж за итальянского художника Джакомо Пьетро (Якова Петровича) Губерти, которые принял православие, был профессором Московского университета и выслужил дворянство.

Литература

Рекомендуемая литература

  • Смирнов С. А. Воспоминание о Федоре Ивановиче Иноземцеве. — М.: тип. Грачева и К°, 1872. — 34 с.
  • Губерти Н. Н. Воспоминания о Ф. И. Иноземцеве // Русский архив. — 1898. —Кн. 2. — С. 231—238.

Отрывок, характеризующий Иноземцев, Фёдор Иванович

Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору.
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.
– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь всё, что ни говорил он, всё выходило charmant [очаровательно]. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его скромности, воздерживалась от этого.
В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную розовую записку с приглашением, в котором было прибавлено: «Vous trouverez chez moi la belle Helene, qu'on ne se lasse jamais de voir». [у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда не устанешь любоваться.]
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен образовалась какая то связь, признаваемая другими людьми, и эта мысль в одно и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось обязательство, которое он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как забавное предположение.
Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только новинкой, которою угощала Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а дипломат, приехавший из Берлина и привезший самые свежие подробности о пребывании государя Александра в Потсдаме и о том, как два высочайшие друга поклялись там в неразрывном союзе отстаивать правое дело против врага человеческого рода. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти, относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к смерти графа Безухого (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он очень огорчен кончиною отца, которого он почти не знал), – и грусти точно такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об августейшей императрице Марии Феодоровне. Пьер почувствовал себя польщенным этим. Анна Павловна с своим обычным искусством устроила кружки своей гостиной. Большой кружок, где были князь Василий и генералы, пользовался дипломатом. Другой кружок был у чайного столика. Пьер хотел присоединиться к первому, но Анна Павловна, находившаяся в раздраженном состоянии полководца на поле битвы, когда приходят тысячи новых блестящих мыслей, которые едва успеваешь приводить в исполнение, Анна Павловна, увидев Пьера, тронула его пальцем за рукав.
– Attendez, j'ai des vues sur vous pour ce soir. [У меня есть на вас виды в этот вечер.] Она взглянула на Элен и улыбнулась ей. – Ma bonne Helene, il faut, que vous soyez charitable pour ma рauvre tante, qui a une adoration pour vous. Allez lui tenir compagnie pour 10 minutes. [Моя милая Элен, надо, чтобы вы были сострадательны к моей бедной тетке, которая питает к вам обожание. Побудьте с ней минут 10.] А чтоб вам не очень скучно было, вот вам милый граф, который не откажется за вами следовать.
Красавица направилась к тетушке, но Пьера Анна Павловна еще удержала подле себя, показывая вид, как будто ей надо сделать еще последнее необходимое распоряжение.
– Не правда ли, она восхитительна? – сказала она Пьеру, указывая на отплывающую величавую красавицу. – Et quelle tenue! [И как держит себя!] Для такой молодой девушки и такой такт, такое мастерское уменье держать себя! Это происходит от сердца! Счастлив будет тот, чьей она будет! С нею самый несветский муж будет невольно занимать самое блестящее место в свете. Не правда ли? Я только хотела знать ваше мнение, – и Анна Павловна отпустила Пьера.
Пьер с искренностью отвечал Анне Павловне утвердительно на вопрос ее об искусстве Элен держать себя. Ежели он когда нибудь думал об Элен, то думал именно о ее красоте и о том не обыкновенном ее спокойном уменьи быть молчаливо достойною в свете.
Тетушка приняла в свой уголок двух молодых людей, но, казалось, желала скрыть свое обожание к Элен и желала более выразить страх перед Анной Павловной. Она взглядывала на племянницу, как бы спрашивая, что ей делать с этими людьми. Отходя от них, Анна Павловна опять тронула пальчиком рукав Пьера и проговорила:
– J'espere, que vous ne direz plus qu'on s'ennuie chez moi, [Надеюсь, вы не скажете другой раз, что у меня скучают,] – и взглянула на Элен.
Элен улыбнулась с таким видом, который говорил, что она не допускала возможности, чтобы кто либо мог видеть ее и не быть восхищенным. Тетушка прокашлялась, проглотила слюни и по французски сказала, что она очень рада видеть Элен; потом обратилась к Пьеру с тем же приветствием и с той же миной. В середине скучливого и спотыкающегося разговора Элен оглянулась на Пьера и улыбнулась ему той улыбкой, ясной, красивой, которой она улыбалась всем. Пьер так привык к этой улыбке, так мало она выражала для него, что он не обратил на нее никакого внимания. Тетушка говорила в это время о коллекции табакерок, которая была у покойного отца Пьера, графа Безухого, и показала свою табакерку. Княжна Элен попросила посмотреть портрет мужа тетушки, который был сделан на этой табакерке.
– Это, верно, делано Винесом, – сказал Пьер, называя известного миниатюриста, нагибаясь к столу, чтоб взять в руки табакерку, и прислушиваясь к разговору за другим столом.
Он привстал, желая обойти, но тетушка подала табакерку прямо через Элен, позади ее. Элен нагнулась вперед, чтобы дать место, и, улыбаясь, оглянулась. Она была, как и всегда на вечерах, в весьма открытом по тогдашней моде спереди и сзади платье. Ее бюст, казавшийся всегда мраморным Пьеру, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими близорукими глазами невольно различал живую прелесть ее плеч и шеи, и так близко от его губ, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться до нее. Он слышал тепло ее тела, запах духов и скрып ее корсета при движении. Он видел не ее мраморную красоту, составлявшую одно целое с ее платьем, он видел и чувствовал всю прелесть ее тела, которое было закрыто только одеждой. И, раз увидав это, он не мог видеть иначе, как мы не можем возвратиться к раз объясненному обману.
«Так вы до сих пор не замечали, как я прекрасна? – как будто сказала Элен. – Вы не замечали, что я женщина? Да, я женщина, которая может принадлежать всякому и вам тоже», сказал ее взгляд. И в ту же минуту Пьер почувствовал, что Элен не только могла, но должна была быть его женою, что это не может быть иначе.
Он знал это в эту минуту так же верно, как бы он знал это, стоя под венцом с нею. Как это будет? и когда? он не знал; не знал даже, хорошо ли это будет (ему даже чувствовалось, что это нехорошо почему то), но он знал, что это будет.
Пьер опустил глаза, опять поднял их и снова хотел увидеть ее такою дальнею, чужою для себя красавицею, какою он видал ее каждый день прежде; но он не мог уже этого сделать. Не мог, как не может человек, прежде смотревший в тумане на былинку бурьяна и видевший в ней дерево, увидав былинку, снова увидеть в ней дерево. Она была страшно близка ему. Она имела уже власть над ним. И между ним и ею не было уже никаких преград, кроме преград его собственной воли.
– Bon, je vous laisse dans votre petit coin. Je vois, que vous y etes tres bien, [Хорошо, я вас оставлю в вашем уголке. Я вижу, вам там хорошо,] – сказал голос Анны Павловны.
И Пьер, со страхом вспоминая, не сделал ли он чего нибудь предосудительного, краснея, оглянулся вокруг себя. Ему казалось, что все знают, так же как и он, про то, что с ним случилось.
Через несколько времени, когда он подошел к большому кружку, Анна Павловна сказала ему:
– On dit que vous embellissez votre maison de Petersbourg. [Говорят, вы отделываете свой петербургский дом.]
(Это была правда: архитектор сказал, что это нужно ему, и Пьер, сам не зная, зачем, отделывал свой огромный дом в Петербурге.)
– C'est bien, mais ne demenagez pas de chez le prince Ваsile. Il est bon d'avoir un ami comme le prince, – сказала она, улыбаясь князю Василию. – J'en sais quelque chose. N'est ce pas? [Это хорошо, но не переезжайте от князя Василия. Хорошо иметь такого друга. Я кое что об этом знаю. Не правда ли?] А вы еще так молоды. Вам нужны советы. Вы не сердитесь на меня, что я пользуюсь правами старух. – Она замолчала, как молчат всегда женщины, чего то ожидая после того, как скажут про свои года. – Если вы женитесь, то другое дело. – И она соединила их в один взгляд. Пьер не смотрел на Элен, и она на него. Но она была всё так же страшно близка ему. Он промычал что то и покраснел.