Институт Крионики

Институт Крионики
Тип	Компания, занимающаяся научной деятельностью и услугами криоконсервации
Год основания	4 апреля 1976 года (4 апреля 1976 года)
Основатели	Ричард К. Дэвис,Роберт Эттингер , Мэй А. Жюно, Волтер Е. Ранкель.
Расположение	24355 Sorrentino Court, Charter Township of Clinton, Michigan 48035
Ключевые фигуры	Деннис Ковальски, Энди Завацки.
Представительство	Global
Число добровольцев	16
Число сотрудников	3
Число членов	1250 (18 февраля 2016 года)
Веб-сайт	[www.cryonics.org/ onics.org]

Институт Крионики (CI) — некоммерческая организация, известная на западе как Cryonics Institute, которая оказывает услуги криоконсервации. Он расположен в Клинтон-Тауншипе, штат Мичиган.

На 18 февраля 2016 года 1 в Институте Крионики числилось 1250 участников, у которых были заключёны и оплачены контракты на проведение процедуры криоконсервации на месте после подтверждения юридической смерти. Также в Институте Крионики числилось 185 участников, заключивших контракт с Suspended Animation, Inc. для первичной подготовки к криоконсервации и транспортировки. Также 136 человек и 118 домашних животных на тот момент были сохранены в жидком азоте.

История

Институт Крионики был зарегистрирован в штате Мичиган 4 апреля 1976 года четырьмя местными жителями: Ричардом К. Дэвисом, Робертом Эттингером, Мэй А. Джунод и Уолтером Э. Ранкелем. Эттингер широко известен как «отец крионики», потому что его книга «Перспектива бессмертия», как считают многие, дала начало развитию крионики. Первым клиентом Института Крионики в 1977 году стала мать Эттингер . После первой криоконсервации и вплоть до начала 1990-х был принят только один пациент. Это была первая жена Эттингера в 1987 году.

В марте 1978 Институт Крионики приобрел здание вблизи Детройта. Он служил местоположением института до 1994, когда организация переехала в новое здание Erfurt Runkel Building. Оно названо в честь Джона К. Эрфурта и Уолтера Э. Ранкеля (которые в настоящее время заморожены там) и имеет спринклерную систему для дополнительной безопасности.

Эттингер занимал пост президента Института Крионики на протяжении 25 лет до сентября 2003, когда Бен Бест сменил его на этом посту, при этом также став генеральным директором, а Эттингер принял должность вице-президента. Эттингер ушёл с должности вице-президента в свой 87-й день рождения в декабре 2005. Роберт Эттингер был криоконсервирован 23 июля 2011 своей компанией . В течение 1990-х Бест был президентом Общества Крионики Канады (CSC) и редактором «Канадских новостей крионики», пока последний выпуск не был издан весной 2000. Он все ещё является директором CSC.

В 2004 году правительство штата Мичиган решило лицензировать и законодательно урегулировать положение Института Крионики, юридически признав его кладбищем. Поэтому с тех пор и до отмены этого постановления в 2012 году перфузия тел криопациентов не могла быть выполнена в самом здании. В соответствии с законом, это должно было делаться директором на объектах похоронного бюро. В 2012 это постановление было отменено. Президент Института Крионики (ИК) Бен Бест писал в майском выпуске журнала «Long Life»: «В духе «перестройки» и благодаря Давиду Эттингеру, новое Республиканское правительство штата Мичиган уже решило, что Институт Крионики дольше не должен быть регулируемым в качестве какого-либо кладбища. ИК может снова перфузировать своих пациентов в его основном здании, где расположены криохранилища, как нам разрешалось делать до классификации нас как специфического кладбища в 2004 году».

Организация

Все сотрудники Института Крионики также являются директорами. Сотрудники Института Крионики на 2015 год:

President	Dennis Kowalski
Vice-President	Alan Mole
Chief of Operations/Secretary	Andy Zawacki
Chief Communications & Social Media	Stephan Beauregard
Chief Financial Officer/Treasurer	Patrick Heller
Chief Investment Office/Asst Secretary	Joseph Kowalsky
Chief Business Office/Asst Treasurer	S.R. Luyckx
Chief CI Risk	John Strickland
Chief Legal Officer	Connie Ettinger
Chief Financial Advisor	Paul Hagen
Chief Overseas Director	Marta Sandberg
Chief Organizational & Director	Debbie Flemming

Политика

В совете Института Крионики состоит 12 директоров, четыре из которых избираются участниками каждый год на ежегодном общем собрании (обычно проводится в последние воскресенье сентября). Затем совет выбирает служащих: президента, вице-президента, секретаря и казначея. Все члены правления — добровольцы.

Любой может стать пожизненным участником, заплатив 1 250$ и заполнив форму членства — или стать участником на год, платя вступительный взнос в размере 75$ плюс 120$ ежегодно (или 35$ за четверть). У пожизненного участника есть привилегии для перфузии и хранения в жидком азоте за 28 000$, тогда как годовой участник должен заплатить 35 000$. Институт Крионики не поднял цену в 28 000$ или плату в размере 1 250$ со времени её установки в 1976. В прошлом Институт Крионики заявил, что он может предложить более низкие расценки, чем конкурирующие криофирмы, потому что он менее зависим от членских взносов за счет пожертвований, и была реализована «консервативная» система экономического управления.

Основные взносы за криоконсервацию в размере $28 000/35 000 и контракт с Институтом Крионики не включают в себя первичную подготовку к криконсервации и транспортировку. Участники Института Крионики, живущие за пределами штата Мичиган, должны дополнительно оплатить услуги похоронного бюро и перевозку. Участники Института Крионики, желающие получить подготовку к криоконсервации и транспортировку от профессионалов в области крионики, за дополнительную плату могут заключить контракт с находящейся во Флориде компанией Suspended Animation, Inc.. У Института Крионики есть клиенты из таких отдаленных стран, как Австралия. Четверть текущего состава членов института не являются гражданами США.

Общество Immortalist — научно-просветительская организация, тесно связанная с Институтом Крионики, издающая журнал Long Life (прежде названный Immortalist) каждые два месяца. Журнал Long Life освещает деятельность Института Крионики наряду с другой информацией, связанной с крионикой и продлением жизни, и доступен в Интернете бесплатно. Предыдущим издателем информационных бюллетеней общества штата Мичиган была The Outlook.

Технические процедуры

Институт Крионики всегда обеспечивал все начальные процедуры, транспортировку и криосохранение без контрактов с другими поставщиками на протяжении большей части своей истории. Институт производит перфузию тел с помощью криопротектора на основе глицерина, но в 2000 году был нанят криобиолог Юрий Пичугин, д.т. н., который исследовал фрагмент гиппокампа в рамках проекта HSCP. HSCP (также известный как Прометеев проект) был проектом, направленным на витрификацию среза гиппокампа мозга крыс посредством его охлаждения до −130 градусов по Цельсию, последующего согревания и тестирования на жизнеспособность. Результаты проекта HSPC были опубликованы в апреле 2006 года в номере журнала Cryobiology.

В Институте Крионики Пичугин разрабатывал смесь для витрификации, превосходящую глицерин в предотвращении кристаллизации воды. Эта смесь для витрификации была удачно испытана на двух собаках участников в 2004 году и начале 2005 года. Впервые при криоконсервации человека эта смесь была использована летом 2005 года. При этом использовалась новая процедура, в которой голова была подвержена витрификации будучи все ещё не отделённой от тела, которое было заморожено без использования криопротектора. В феврале 2007 Институт Крионики отказался от своих попыток запатентовать его смесь для витрификации и раскрыл формулу, чтобы позволить пользоваться ею другим криофирмам. Доктор Пичугин ушёл из Института Крионики в декабре 2007. В 2011 году Юрий Пичугин открыл криолабораторию в КриоРусе.

Летом 2005 Институт Крионики получил несколько изготовленных на заказ, управляемых компьютером камер охлаждения с программным обеспечением от LabVIEW, которые позволили контролировать охлаждение до температуры ниже, чем −192 °C (-313 °F). Это оборудование было необходимо для эффективного применения витрификации, потому что охлаждение должно происходить с такой скоростью, с какой это необходимо для равномерного отвердевания смеси витрификации (температура отвердевания −125 °C), но после преодоления этой температуры охлаждение должно быть очень медленным, чтобы уменьшить криоповреждения вследствие теплового напряжения.

Вместо того чтобы использовать сосуды Дьюара для хранения, Институт Крионики криоконсервирует тела в больших «термосах» из стекловолокна и смолы, заполненных жидким азотом, которые в институте называют «криостатами». Первые «криостаты» были созданы вручную в доме менеджера Энди Завацки, но в настоящее время они производятся на заказ посторонней фирмой. В мае 2006 года расходы на жидкий азот в новейших и наиболее эффективных «криостатах» были ниже $ 100 на каждого человека за год. Снижению затрат очень способствовало использование бака объёмом в 3000 литров для хранения жидкого азота, который находится позади здания института. Оттуда жидкий азот распространяется в криостаты по системе труб.

Американское Общество Крионики

Хотя на протяжении большей части своей истории Институт Крионики хранил только своих клиентов, начиная с середины 1990-х годов он заключил контракт с Американским Обществом Крионики для хранения его клиентов в Институте Крионики. Общество каждый год проверяет институт на соблюдение своих стандартов качества. Излишки средств со счёта членов Американского Общества Крионики институт может использовать для транспортировки тел в будущем, если это необходимо, или других целей.

См. также

• Крионика
• Alcor
• КриоРус

Ссылки

• [www.cryonics.org/index.html Официальный сайт Института Крионики]

Отрывок, характеризующий Институт Крионики

После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.