Интернирование японцев в США

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Интернирование японцев в США — насильственное перемещение в специальные лагеря около 120 тысяч японцев (из которых 62% имели американское гражданство) с западного побережья США во время Второй мировой войны. Около 10 тысяч смогли переехать в другие районы страны, остальные 110 тысяч были заключены в лагеря, официально называвшимися «военными центрами перемещения». Во многих публикациях данные лагеря называют концентрационными[1]. Интернированные могли обращаться в суд с просьбой о рассмотрении их дел. (Одна из интернированных японок, Мицуэ Эндо, обратилась в Верховный Суд США, который, рассмотрев её дело, вынес решение о её освобождении — en:Ex parte Endo (1944)).

Президент Франклин Рузвельт санкционировал интернирование, подписав 19 февраля 1942 года Чрезвычайный указ № 9066, который разрешал военным властям определить «зоны выселения» и перемещать из них любых лиц. В результате все граждане японского происхождения были насильственно выселены с тихоокеанского побережья, в том числе из Калифорнии и большей части Орегона и Вашингтона, в лагеря для интернированных. В 1944 году Верховный суд США подтвердил конституционность интернирования, аргументировав это тем, что ограничение гражданских прав расовой группы допустимо, если того «требует общественная необходимость». В январе 1945 года законы о выселении были отменены.

В 1948 году интернированным была выплачена частичная компенсация за потерю собственности, однако большинство из них так и не смогли полностью возместить убытки. В 1988 году президент Рональд Рейган подписал документ, в котором от имени Правительства США приносились извинения за интернирование, вызванное «расовыми предрассудками, военной истерией и ошибками политического руководства».





Исторический контекст

В начале XX века Калифорния пережила целую волну антияпонских предрассудков, вызванных, отчасти, концентрацией там новых иммигрантов. Этим Калифорния отличалась от остальной страны: около 90% японских иммигрантов в США поселялись в Калифорнии, где конкурентная борьба за работу и землю приводила к антияпонским настроениям[2]. В 1905 году в калифорнийский закон о запрете смешанных браков была внесена поправка, запрещающая браки между белыми и «монголами» (общий термин, в то время использовавшийся для обозначения японцев среди других народов восточно-азиатского происхождения)[2]. В октябре 1906 года комитет Сан-Франциско по вопросам образования проголосовал за сегрегацию школ по расовому признаку. 93-м ученикам этого округа было приказано перевестись в специальную школу в Чайнатауне[3]. 25 из этих школьников были американскими гражданами. Эти антияпонские настроения не прекратились и после, о чём свидетельствует «Закон об исключении азиатов» 1924 года, который делал практически невозможным для японцев получение американского гражданства[2].

В 1939—1941 годах ФБР составило «Список предварительного задержания» (CDI) на американских граждан, иностранцев из вражеских держав и представителей других народов, используя данные переписи населения. 28 июня 1940 года был принят закон «О регистрации иностранцев». Среди других постановлений, статья 31 требовала регистрации и снятия отпечатков пальцев со всех иностранцев старше 14 лет, а статья 35 обязывала их сообщать в течение 5 дней об изменении адреса. В последующие месяцы около 5 миллионов иностранцев по всей стране зарегистрировались в почтовых отделениях.

Ко времени атаки на Пёрл-Харбор около 127 000 японцев проживало на Западном побережье континентальной части Соединённых Штатов. Около 80 000 из них были рождены и имели гражданство США, остальные родились в Японии и не имели права на получение гражданства.

Реакция на события в Пёрл-Харборе

События в Пёрл-Харборе 7 декабря 1941 года заставили многих думать, что японские войска могут начать полномасштабное наступление на западное побережье США. Быстрое завоевание Японией больших территорий в Азии и в Тихом океане сделало японские войска непреодолимой силой в глазах многих американцев.

Согласно отчёту, «генерал-лейтенант Джон Деуитт, командующий Западным Военным округом, после атаки на Пёрл-Харбор запросил разрешения на проведение операций по поиску и задержанию японских иммигрантов, чтобы не позволить им связываться по радио с японскими кораблями». «Департамент юстиции, однако, отказался выдавать ордера без достаточного обоснования. ФБР заключило, что эта угроза безопасности была всего лишь кажущейся. Федеральная комиссия связи сообщила, что эти страхи армейского командования были совершенно безосновательными»[4]. Несмотря на это, зная, что «общественное мнение не поддержит директиву Департамента Юстиции и ФБР, ДеУитт был непреклонен». Ко 2 января, "Объединённый Комитет по Иммиграции Законодательного Собрания Калифорнии разослал в местные газеты манифест, вобравший в себя «исторический список обвинений против японского народа, который, как говорится в манифесте, абсолютно не способен ассимилироваться».[4] «Этот документ утверждал, что все люди японского происхождения верны только Императору, и обвинял японские школы в насаждении идей о японском расовом превосходстве.»[4]

Манифест поддержала организация «Настоящие сыны и дочери золотого запада» и калифорнийский отдел Американского Легиона, который потребовал в январе, чтобы все японцы с двойным гражданством были отправлены в концентрационные лагеря. Интернирование не ограничивалось только японцами, но относилось также к небольшому числу немецких и итальянских иммигрантов.

Гражданские и военные власти проявили беспокойство по поводу лояльности этнических японцев, хотя это беспокойство казалось вызванным скорее расовыми предрассудками, чем реальной угрозой. И майор Карл Бендетсен, и генерал Джон Л. ДеУитт, оба ставили под сомнение лояльность американцев японского происхождения. ДеУитт, который занимался управлением программой по интернированию, много раз повторял для газет: «Япошка — это всегда япошка», и выступал перед Конгрессом:

Я не хочу, чтобы кто-нибудь из них (люди японского происхождения) был здесь. Они — опасный элемент. Нет способов, чтобы определить их лояльность… Не имеет никакого значения являются ли они американскими гражданами — они всё равно японцы. Американское гражданство не говорит о лояльности. Мы всегда должны проявлять беспокойство по поводу японцев, пока они не стёрты с лица Земли.[5][6]

Те, у кого была всего 1/16 часть японской «крови», могли быть выселены в лагеря для интернированных. Есть улики, доказывающие, что эти действия были расово мотивированы и не исходили из военной необходимости. Например, дети-сироты, у которых была «одна капля японской крови» (как было указано в письме одного чиновника), тоже были включены в программу по интернированию.

После бомбардировки Пёрл-Харбора и в соответствии с «законом о враждебных иностранцах» были изданы президентские указы 2525, 2526 и 2527, которые объявляли всех немцев, итальянцев и японцев враждебными иностранцами. Информация из «Списка предварительного задержания» использовалась для обнаружения и заключения под стражу людей японской, немецкой и итальянской национальности (хотя Германия или Италия не объявляли войну США ещё до 11 декабря).

Президентский указ 2537, изданный 14 января 1942 года, предписывал всем иностранцам сообщать в ФБР о любом изменении места жительства, места работы или имени. «Враждебным иностранцам» запрещалось посещать зоны с ограниченным доступом. Нарушители подвергались «аресту, заключению и интернированию до конца войны».

Подготовка

Первоначально рассматривалось несколько вариантов интернирования, в конечном итоге был принят самый «жёсткий» вариант, предложенный Карлом Бендетсеном.

19 февраля 1942 года Рузвельт подписал Чрезвычайный указ № 9066, по которому военные получали право объявлять различные районы страны по своему усмотрению «военной зоной», откуда могли быть выселены любые лица. В общей сложности в «зоны выселения» (exclusion zones) вошло около трети территории страны. 2 марта граждане японского происхождения были уведомлены, что они подвергнутся выселению из «военной зоны № 1» (в 100 милях от побережья).

11 марта было создано Управление по охране собственности иностранных граждан (Office of the Alien Property Custodian), которое получило неограниченные полномочия по своему усмотрению распоряжаться собственностью иностранцев. Многие активы были заморожены, что помешало покинуть «зону выселения»[7].

24 марта в военных зонах для подданных враждебных государств и граждан японского происхождения был введён комендантский час[8].

27 марта японцам было запрещено покидать «военную зону № 1». 3 мая всем лицам японского происхождения было приказано явиться в «центры сбора», где они должны были оставаться до переезда в «центры перемещения».

Гражданские сторонники интернирования

Интернирование было популярно среди белых фермеров, которые конфликтовали с фермерами японского происхождения. «Белые американские фермеры признавали, что выселение японцев согласуется с их частными интересами». Эти люди видели в интернировании удобный способ искоренить своих конкурентов японского происхождения. Остин Энсон, ответственный секретарь Ассоциации Производителей-Поставщиков Овощей «Салинас», заявил газете Сэтэдэй Ивнинг Пост в 1942 году:

Нас обвиняют в том, что мы хотим избавиться от япошек из эгоистических соображений. Так и есть. Вопрос состоит в том, будет жить на тихоокеанском побережье белый человек или желтый. Если всех япошек завтра уберут, мы по ним не соскучимся и через две недели, так как белые фермеры могут выращивать все то же, что и япошки. И мы не хотим, чтобы их возвращали после войны.

Отчёт Комиссии Робертса, приготовленный по запросу президента Франклина Д. Рузвельта, приводится в качестве примера страха и предрассудков, типа мышления, которое стояло за программой интернирования. Этот отчёт пытался связать американцев японского происхождения со шпионской деятельностью и с атакой на Пёрл-Харбор. Обозреватель Генри МакЛемор отражал растущее общественное напряжение, подпитываемое отчетом Комиссии Робертса:

Я за незамедлительное удаление всех японцев с восточного побережья вглубь страны. И я не имею в виду какую-нибудь хорошую часть страны. Сгоните их, выпроводите и отведите им место на бесплодной земле. Лично я ненавижу японцев. Всех их.

Другая калифорнийская газета тоже стала на эту точку зрения. Лос-Анджелес Таймс вскоре после нападения на Пёрл-Харбор писала:

Гадюка — это всегда гадюка независимо от того, где она вылупилась. Таким образом, американец японского происхождения, рождённый у японских родителей, вырастает японцем, а не американцем.

Политики штата присоединились к движению, сторонником которого был Лиланд Форд из Лос-Анджелеса, требовавший, чтобы «все японцы, граждане или нет, были помещены в концентрационные лагеря». Интернирование американцев японского происхождения, которые были важной составной частью сельского хозяйства на западном побережье, привело к нехватке рабочих рук, которая была еще обострена призывом многих американцев в вооруженные силы. Этот вакуум ускорил массовую иммиграцию в Соединённые Штаты мексиканских рабочих, которые должны были заполнить эти рабочие места. Это движение стало известно как Программа Брасеро. В качестве меры по борьбе с нехваткой рабочей силы, многие интернированные японцы были даже временно выпущены из лагерей для того, чтобы, например, убрать урожай свеклы.

Военная необходимость как оправдание интернирования

Дело Велвали Дикенсон, неяпонки, вовлеченной в японскую разведывательную сеть, внесло свою лепту в ухудшение опасений американцев. Наиболее общеизвестными примерами шпионажа и предательства были шпионская сеть Татибана и «инцидент на Ниихау». Шпионская сеть Татибана была группой японцев, арестованных незадолго до событий в Пёрл-Харборе и сразу депортированных. «Инцидент на Ниихау» произошел сразу после нападения на Пёрл-Харбор, когда два американца японского происхождения освободили захваченного в плен японского лётчика и помогали ему нападать на гавайцев, проживающих на Ниихау. Несмотря на это происшествие на Гавайях, местный губернатор отверг призывы к массовой депортации японцев.

В книге «Мэджик: неизвестная история участия разведки США в эвакуации японских жителей с западного побережья во время Второй мировой войны», Дэвид Лоуман, бывший специальный помощник директора Агентства по национальной безопасности, высказывает мнение, что разрешить интернирование Рузвельта убедил «ужасный призрак огромных шпионских сетей», существование которых, как он полагал, было доказано перехватами системы Мэджик (англ. «магия»- это кодовое название американской программы по дешифровке). Лоуман также утверждает, что интернирование послужило сохранению секретности программы по дешифровке: предание суду американских граждан японского происхождения вынудило бы правительство публично признать, что японские коды дешифрованы. Если бы американская технология дешифровки была раскрыта на судебных процессах над отдельными шпионами, флот императорской Японии сменил бы свои коды, таким образом подрывая стратегическое преимущество США в войне. Многие из этих противоречивых выводов Лоумана были приняты и защищались в книге Мишель Малкин «В защиту интернирования».

Критики же Лоумана замечают, что после войны, когда роль дешифровщиков в победе стала известна, уже ничто не мешало предать суду японо-американских шпионов или саботажников, которые были вычислены благодаря прочтению сообщений к ним или от них к японским кураторам. То, что таких процессов не последовало, является решающей уликой в пользу того, что обширной шпионской деятельности и не было. Также они отмечают, что во время войны происходили аресты и суды над немецкими шпионами, которые были схвачены благодаря дешифровке их посланий (в том числе защищенных одним из вариантов «Энигмы») и что при этом японо-американские шпионы не могли быть проигнорированы. Другие критики отмечают, что многие американцы немецкого и итальянского происхождения, открыто симпатизирующие фашизму, не подвергались интернированию в то время как даже японские дети были высланы в лагеря, указывая таким образом на расистскую составляющую интернирования. Это делает несостоятельным заявление Лоумана о том, что причиной интернирования являются только стратегические военные интересы.

Опровержения обвинений в шпионаже, предательстве и антиамериканской деятельности

Критики интернирования утверждали, что оправдание его военной необходимостью безосновательно и приводили в пример отсутствие последующих приговоров для американцев японского происхождения по обвинениям в шпионаже или саботаже.

Главные «архитекторы» интернирования, включая генерала ДеУитта и майора Карла Бендетсена называли полное отсутствие актов саботажа «тревожным подтверждением того, что такие акты будут иметь место».

Критики интернирования отмечают также, что у американцев японского происхождения, находящихся в Японии, не было никакого выбора кроме как быть призванными в японскую армию при том что вернуться в США было невозможно, а Соединенные Штаты уже официально объявили всех людей японского происхождения «враждебными иностранцами».

Ещё одной причиной для сомнений в необходимости интернирования стал официальный доклад капитана-лейтенанта Кенета Рингла, офицера военно-морской разведки, которому было поручено оценить лояльность американцев японского происхождения. Капитан-лейтенант Ригл дал такую оценку в своём докладе вышестоящему командованию в 1941 году: «Более 90 % второго поколения и 75 % самих иммигрантов полностью лояльны Соединённым Штатам». Доклад же 1941 года, приготовленный по распоряжению президента Рузвельта специальным представителем Государственного Департамента, Кёртисом Мэнсоном, пришёл к заключению что большинство этнических японцев и 90 %-98 % американцев японского происхождения были лояльны. В нём написано: «На побережье нет „японской проблемы“… Гораздо большая опасность на побережье, чем от японцев, исходит от коммунистов и профсоюзов».

Дж. Эдгар Гувер, директор ФБР, тоже выступал против интернирования американцев японского происхождения. Опровергая сообщения генерала ДеУитта о нелояльности американцев японского происхождения, он послал генеральному прокурору Фрэнсису Бидлу служебную записку, в которой писал о нелояльности японо-американцев: «Каждая жалоба по этому вопросу была расследована, но ни в одном из случаев не было получено информации, которая могла бы подтвердить обвинения». Хотя Гувера не посвящали в перехваченные по программе Мэджик сообщения, он иногда получал краткие обзоры.

Генерал ДеУитт и полковник Бендетсен не включили эту информацию в свой «Окончательный доклад: эвакуация японцев с западного побережья в 1942 году», который был написан в апреле 1943, как раз в то время, когда ДеУитт боролся против приказа о том, чтобы солдат, принадлежащих ко второму поколению японских иммигрантов (военнослужащих саперной бригады 442-го полка и офицеров военной разведки), считать «лояльными» и разрешить посещать во время увольнений «зоны выселения».

Мнения окружных судов США

В 1980 году в Национальном Архиве была найдена копия исходного «Окончательного доклада», а также примечания, которые показывают множественные расхождения между двумя его вариантами. Эта изначальная версия, расистская и подстрекательская, как и доклады ФБР и Управления Военно-Морской Разведки, привела к пересмотру дел и отмене приговоров Фреду Коремацу, Гордону Хирабаяси и Минору Ясуи, по всем обвинениям связанным с их отказом подвергнуться выселению и интернированию.

Суды сочли, что правительство намеренно скрывало эти отчёты и другие важные улики на всех судебных заседаниях вплоть до Верховного Суда. Эти отчёты и улики доказали бы, что не было никакой военной необходимости в интернировании американцев японского происхождения. Цитируя представителей Департамента Юстиции, можно сказать что обоснование интернирования строилось на «сознательном искажении истории и преднамеренной лжи».

Интернирование

Лагеря Военного управления перемещений[9]
Название Штат Открыт Числ.
Манзанар Калифорния Март 1942 10 046
Tule Lake Калифорния Май 1942 18 789
Poston Аризона Май 1942 17 814
Gila River Аризона Июль 1942 13 348
Granada Колорадо Август 1942 7 318
Heart Mountain Вайоминг Август 1942 10 767
Minidoka Айдахо Август 1942 9 397
Topaz Юта Сентябрь 1942 8 130
Rohwer Арканзас Сентябрь 1942 8 475
Jerome Арканзас Октябрь 1942 8 497

Существовало несколько типов лагерей для интернируемых японцев. В ведении Западной администрации по гражданскому контролю (англ. Western Civilian Control Administration) были «центры сбора» (англ. Assembly Centers), в ведении Военного управления перемещений (англ. War Relocation Authority) находились «центры перемещения» (англ. Relocation Centers). Данные лагеря были наиболее крупными. «Центры сбора» предназначались для временного содержания людей, откуда их перевозили на постоянное жительство в «центры перемещения» на поезде, грузовиках или автобусах.

Кроме того, японцы размещались в других лагерях. Министерство юстиции управляло лагерями, официально называвшимися лагерями для интернированных (англ. Internment Camps''), где содержались под стражей подозреваемые в совершении преступлений или в «симпатиях к врагу». Иногда японцы содержались в лагерях для интернированных немцев и латиноамериканцев. Один из лагерей — лагерь «Тул Лейк» (Tule Lake) представлял собой место содержания лиц, которых считали представлявшими опасность. Он также являлся «центром сегрегации» для нелояльных и предназначенных для депортации в Японию граждан.

Военное управление перемещений, созданное указом Рузвельта 18 марта 1942 года, отвечало за перемещение и содержание интернированных. Его руководителем был назначен Милтон Эйзенхауэр, ранее работавший в министерстве сельского хозяйства. В течение девяти месяцев Военное управление перемещений открыло 10 лагерей в семи штатах, куда было перевезено более 100 тысяч японцев из «центров сбора». Японцы, подавшие соответствующие заявления, не перевозились в «центры перемещения», а отпускались при условии, что они будут жить за пределами «зоны выселения».

Большинство лагерей было расположено на территории резерваций для индейцев. При этом обитатели резерваций не были предварительно поставлены в уведомление и не получили никаких компенсаций. Индейцы рассчитывали, что позднее они могут получить строения в свою собственность, однако в конце войны все здания были снесены или проданы правительством. Интернированные размещались в наскоро построенных бараках без водопровода и кухни. Члены одной семьи обычно проживали вместе. Лагеря были окружены колючей проволокой и охранялись вооружёнными людьми. Известны случаи, когда охранники стреляли в пытавшихся выйти за пределы территории лагеря. Около четверти интернированных выехало из лагерей, чтобы жить и работать в других районах США.

Дела, связанные с интернированием, несколько раз рассматривались Верховным судом: «Ясуи против Соединённых Штатов (англ.)», Хирабаяси против Соединённых Штатов (англ.)», ex parte Endo (англ.) , «Коремацу против Соединённых Штатов». В первых двух случаях суд подтвердил конституционность заключения под стражу, основанного на японском происхождении. В деле Коремацу суд признал конституционность приказов о выселении. В деле ex parte Endo суд признал неконституционным содержание под стражей «лояльных граждан»[10].

2 января 1945 года были отменены военные законы по выселению. Интернированные начали возвращаться в свои дома, хотя лагеря оставались открытыми для тех, кто ещё не готов был их покинуть. Освобождаемые получили по 25 долларов и билет на поезд. Последний лагерь был закрыт в 1946 году[11].

Выселение и заключение

От 110 000 до 120 000 лиц японского происхождения были подвержены интернированию, две трети из которых были гражданами США. Остальную треть составляли неграждане, которые подпадали под интернирование согласно закону «О враждебных иностранцах»; многие из этих «иностранцев-резидентов» жили в США уже долгие годы, но были лишены права получить гражданство специальными законами, которые запрещали давать американское гражданство азиатам.

Интенированные лица японского происхождения сначала направлялись в один из 17 «Гражданских сборных пунктов», где большинство ожидало перевода в постоянные места заключения, которые ещё только строились недавно созданным «Военным управлением по перемещению». Некоторые прибывшие в сборные пункты, не были направлены в лагеря, но были отпущены при условии, что они будут проживать вне запрещенных зон пока приказ о выселении не будет изменен или отменен. Почти 120000 американцев японского происхождения и иммигрантов из Японии были выселены из своих домов в Калифорнии, западной части Орегона и Вашингтона и из южной Аризоны. Это было самой крупной насильственной депортацией в истории США.

Условия в лагерях

Согласно докладу Военного управления по перемещению от 1943 года интернированные лица были размещены в «бараках простой конструкции, покрытых толем, без канализации и кухонь». Спартанские условия не нарушали международного законодательства, но оставляли желать лучшего. Многие лагеря были быстро построены гражданскими подрядчиками в 1942 году по образцу военных бараков, что делало эти лагеря малопригодными для скученного семейного проживания.

Например, Центр для перемещенных лиц Харт Маунтен на северо-западе Вайоминга был лагерем, окруженным колючей проволокой, с общим туалетом, койками вместо кроватей и бюджетом в 45 центов на человека в день. Так как большинство интернированных было выселенно из своих домов на западном побережье без заблаговременного уведомления и не ставилось в известность об окончательном местоназначении, многие не взяли одежду, подходящую для вайомингских зим, когда температура часто опускалась ниже −20 градусов Цельсия.

Все лагеря располагались на удаленных, пустынных территориях далеко от населённых пунктов и контролировались вооружённой охраной. Интернированным обычно позволялось оставаться со своими семьями, и с ними хорошо обращались, пока они не нарушали правила. Существуют документальные свидетельства того, что охранники стреляли в интернированных, которые пытались выйти за ограждения.

Фраза «сиката га най» (что можно примерно перевести «ничего не поделаешь») широко использовалась, как символ смирения японских семей со своей беспомощностью в этой ситуации. Это замечали даже дети, что описано в знаменитых мемуарах «Прощай, Манзанар». Японцы старались подчиняться правительству США, чтобы показать, что они лояльные граждане. Хотя это могло быть всего лишь внешним впечатлением.

Вопросы лояльности и сегрегация

Некоторые японцы, оказавшись в лагерях, высказывали недовольство американским правительством. Несколько прояпонски настроенных групп образовалось в лагерях, особенно в городке Тьюл Лэйк. Когда был принят закон, позволяющий интернированным лицам отказаться от американского гражданства, 5589 так и сделали, 5461 из них жили в Тьюл Лэйк. Из тех, кто отказался от гражданства, 1327 были репатриированы в Японию. Многие из них после войны были заклеймены за этот выбор сообществом американцев японского происхождения как предатели, хотя на тот момент они не могли знать что с ними было бы, если бы они оставались американцами, а значит оставались заключенными в лагерях.

Извинения властей и компенсации

В 1960-х годах под влиянием Движения за гражданские права возникло движение молодого поколения японцев, требовавшее от правительства извинений и выплаты компенсаций за интернирование. Первым успехом движения стало признание президента Джеральда Форда в 1976 году в том, что интернирование было «неправильным».

В 1983 году в Конгрессе была создана Комиссия по перемещению и интернированию гражданских лиц в военное время (Commission on Wartime Relocation and Internment of Civilians). 24 февраля 1983 года комиссия представила доклад, где интернирование было названо «незаконным и вызванным расизмом, а не военной необходимостью»[12]. В 1988 году Рональд Рейган подписал указ, в соответствии с которым каждому содержавшемуся под стражей выплачивалась компенсация в размере 20 тысяч долларов на общую сумму в 1,2 млрд долларов. 27 сентября 1992 года на выплату компенсаций было дополнительно выделено 400 млн долларов.

См. также

Напишите отзыв о статье "Интернирование японцев в США"

Примечания

  1. [www.pbs.org/weekendexplorer/california/mammoth/manzanar.htm The Manzanar Controversy] (date not available). Проверено 18 июля 2007. [www.webcitation.org/68BSMEXW8 Архивировано из первоисточника 5 июня 2012].
  2. 1 2 3 Leupp, Gary P. Interracial Intimacy in Japan: Western Men and Japanese Women, 1543—1900. 2003, page 216-7
  3. Nakanishi, Don T. and Nishida, Tina Yamano. The Asian American Educational Experience. 1995, page 15-6
  4. 1 2 3 Andrew E. Taslitz, STORIES OF FOURTH AMENDMENT DISRESPECT: FROM ELIAN TO THE INTERNMENT, 70 Fordham Law Review. 2257, 2306-07 (2002).
  5. [www.santacruzpl.org/history/ww2/9066/articles/rp/43/4-16.shtml Fred Mullen, "DeWitt Attitude on Japs Upsets Plans, " Watsonville Register-Pajaronian, April 16, 1943. p.1, reproduced by Santa Cruz Public Library, accessed 11 Sept. 2006]
  6. [caselaw.lp.findlaw.com/scripts/getcase.pl?court=US&vol=323&invol=214#fff1 Testimony of John L. DeWitt, 13 April 1943, House Naval Affairs Subcommittee to Investigate Congested Areas, Part 3, pp. 739-40 (78th Cong ., 1st Sess.), cited in Korematsu v. United States, footnote 2, reproduced at findlaw.com, accessed 11 Sept. 2006]
  7. [caselaw.lp.findlaw.com/scripts/getcase.pl?navby=CASE&court=US&vol=323&page=214 Korematsu v. United States dissent by Justice Owen Josephus Roberts, reproduced at findlaw.com, accessed 12 Sept. 2006]
  8. [caselaw.lp.findlaw.com/scripts/getcase.pl?navby=CASE&court=US&vol=320&page=81 Hirabayashi v. United States, reproduced at findlaw.com; accessed 15 Sept. 2006]
  9. Confinement and Ethnicity: An Overview of World War II Japanese American Relocation Sites, Jeffery F. Burton, Mary M. Farrell, Florence B. Lord, and Richard W. Lord, [www.cr.nps.gov/history/online_books/anthropology74/ce3g.htm Chapter 3], [www.nps.gov/ NPS], accessed 31 Aug 2006.
  10. Peter Irons. (1976, 1996). Justice At War: The Story of the Japanese American Internment Cases. University of Washington Press. ISBN 0-520-08312-1.
  11. [www.lib.utah.edu/spc/photo/9066/9066.htm Japanese-Americans Internment Camps During World War II," web page at Utah.edu. Accessed 01 Oct 2006.]
  12. [www.cr.nps.gov/history/online_books/personal_justice_denied/intro.htm Report of the Commission on Wartime Relocation and Internment of Civilians. December, 1982]

Ссылки

Архивные документы, фотографии

  • [www.densho.org/ Densho: The Japanese American Legacy Project] — Рассказы свидетелей, исторические фотографии и документы.
  • [jarda.cdlib.org/ Japanese American Relocation Digital Archives] — Фотографии, письма, дневники, рассказы (Университет штата Калифорния)
  • [bss.sfsu.edu/internment/documents.html Официальные документы, решения Верховного суда]
  • [www.internmentarchives.com/ InternmentArchives.com] — Архив документов (поддерживается точка зрения об оправданности интернирования).
  • [www.ibiblio.org/pha/ Pearl Harbor History Associates, Inc.] — Their slogan is «Remembering Pearl Harbor. Keeping the record straight.»
  • [memory.loc.gov/ammem/aamhtml/aamhome.html Фотографии из лагеря Манзанар. Фотограф Ансель Адамс. American Memory Collection of the Library of Congress]
  • [memory.loc.gov/ammem/collections/anseladams/aamborn.html Born Free & Equal] — Книга Анселя Адамса 1944 года. Библиотека Конгресса США.
  • [memory.loc.gov/learn/lessons/99/fear/gallery.html Nothing to Fear but Fear Itself] — Фотогалерея в библиотеке Конгресса США.
  • [content.lib.washington.edu/socialweb/index.html University of Washington Libraries Digital Collections — Social Issues Photographs] — 500 различных фотографий, связанных с интернированием.
  • [www.smithsonianeducation.org/educators/lesson_plans/japanese_internment/index.html Letters from the Japanese American Internment] — Переписка между библиотекарем Кларой Брид и молодыми интернированными японцами.
  • [www.gaic.info German American Internee Coalition] — Информация об интернированных американских немцах и латиноамериканцах.

Другие источники

  • [www.asian-nation.org/internment.shtml Asian-Nation: Japanese American Internment]
  • [americanhistory.si.edu/exhibitions/exhibition.cfm?key=38&exkey=78 A More Perfect Union: Japanese Americans and the U.S. Constitution]
  • [www.cr.nps.gov/history/online_books/anthropology74/cet.htm National Park Service; Confinment and Ethnicity: An Overview of World War II Japanese American Relocation Sites.]
  • [www.minidoka.org/ Friends of Minidoka]
  • [bushlibrary.tamu.edu/papers/1992/92092704.html 1992 signing]
  • [www.immigration.gov/graphics/aboutus/history/attachd.htm Alien registration]
  • [tucnak.fsv.cuni.cz/~calda/Documents/1940s/Alien%20Registration%20Act%20of%201940.html The Smith Act]
  • [www.ourdocuments.gov/doc.php?flash=false&doc=74&page=transcript EO 9066]
  • [www.ihr.org/jhr/v02/v02p-45_Weber.html The Japanese Camps in California by Mark Weber, in The Journal for Historical Review (Spring 1980, volume 2, number 1, page 45)]
  • [www.ericdigests.org/2001-3/japanese.htm Teaching about Japanese-American Internment]
  • [www.janmonline.org/nrc/q-a.php Japanese American National Museum Q & A]
  • [www.boisepubliclibrary.org/Ref/guideinternmentcamps.shtml Japanese-American Internment Camps in Idaho and the West: 1942—1945]
  • [www.sfmuseum.org/war/evactxt.html The Internment of San Francisco Japanese]
  • [www.santacruzpl.org/history/ww2/9066/contents.shtml Executive Order 9066 and the Residents of Santa Cruz County]
  • [www.njamf.com/ National Japanese American Memorial Foundation]
  • [www.njamf.com/welcome.htm National Japanese American Memorial to Patriotism in Washington, DC]
  • [reclaimdemocracy.org/articles_2004/fred_korematsu_racial_profiling.html 60 years after his landmark Supreme Court battle, Fred Korematsu is fighting racial profiling of Arabs]
  • [www.fromasilkcocoon.com From a Silk Cocoon: A Documentary Film]

Правительственные документы

  • Civilian Restrictive Order No. 1, 8 Fed. Reg. 982, provided for detention of those of Japanese ancestry in assembly or relocation centers.
  • House Report No. 2124 (77th Cong., 2d Sess.) 247-52
  • Hearings before the Subcommittee on the National War Agencies Appropriation Bill for 1945, Part II, 608—726
  • Final Report, Japanese Evacuation from the West Coast, 1942 (pg 309—327), by Lt. Gen. J. L. DeWitt. This report is dated June 5, 1943, but was not made public until January, 1944.
  • Further evidence of the Commanding General’s attitude toward individuals of Japanese ancestry is revealed in his voluntary testimony on April 13, 1943, in San Francisco before the House Naval Affairs Subcommittee to Investigate Congested Areas, Part 3, pp. 739–40 (78th Cong., 1st Sess.)
  • Hearings before the Committee on Immigration and Naturalization, House of Representatives, 78th Cong., 2d Sess., on H. R. 2701 and other bills to expatriate certain nationals of the United States, pp. 37–42, 49-58.
  • 56 Stat. 173.
  • 7 Fed. Reg. 2601
  • House Report No. 1809, 84th Congress, 2d session, 9 (1956).
  • Opler, Marvin in Tom C. Clark, Attorney General of the United States and William A. Carmichael, District Director, Immigration and Naturalization Service, Department of Justice, District 16 vs. Albert Yuichi Inouye, Miye Mae Murakami, Tsutako Sumi, and Mutsu Shimizu. No. 11839, United States Circuit Court of Appeals for the Ninth Circuit. August 1947.
  • [www.cr.nps.gov/history/online_books/personal_justice_denied/ Personal Justice Denied: Report of the Commission on Wartime Relocation and Internment of Civilians,] Washington D.C., December, 1982

Отрывок, характеризующий Интернирование японцев в США

– Вот он… наш то… Друг мой, Коля… Переменился! Нет свечей! Чаю!
– Да меня то поцелуй!
– Душенька… а меня то.
Соня, Наташа, Петя, Анна Михайловна, Вера, старый граф, обнимали его; и люди и горничные, наполнив комнаты, приговаривали и ахали.
Петя повис на его ногах. – А меня то! – кричал он. Наташа, после того, как она, пригнув его к себе, расцеловала всё его лицо, отскочила от него и держась за полу его венгерки, прыгала как коза всё на одном месте и пронзительно визжала.
Со всех сторон были блестящие слезами радости, любящие глаза, со всех сторон были губы, искавшие поцелуя.
Соня красная, как кумач, тоже держалась за его руку и вся сияла в блаженном взгляде, устремленном в его глаза, которых она ждала. Соне минуло уже 16 лет, и она была очень красива, особенно в эту минуту счастливого, восторженного оживления. Она смотрела на него, не спуская глаз, улыбаясь и задерживая дыхание. Он благодарно взглянул на нее; но всё еще ждал и искал кого то. Старая графиня еще не выходила. И вот послышались шаги в дверях. Шаги такие быстрые, что это не могли быть шаги его матери.
Но это была она в новом, незнакомом еще ему, сшитом без него платье. Все оставили его, и он побежал к ней. Когда они сошлись, она упала на его грудь рыдая. Она не могла поднять лица и только прижимала его к холодным снуркам его венгерки. Денисов, никем не замеченный, войдя в комнату, стоял тут же и, глядя на них, тер себе глаза.
– Василий Денисов, друг вашего сына, – сказал он, рекомендуясь графу, вопросительно смотревшему на него.
– Милости прошу. Знаю, знаю, – сказал граф, целуя и обнимая Денисова. – Николушка писал… Наташа, Вера, вот он Денисов.
Те же счастливые, восторженные лица обратились на мохнатую фигуру Денисова и окружили его.
– Голубчик, Денисов! – визгнула Наташа, не помнившая себя от восторга, подскочила к нему, обняла и поцеловала его. Все смутились поступком Наташи. Денисов тоже покраснел, но улыбнулся и взяв руку Наташи, поцеловал ее.
Денисова отвели в приготовленную для него комнату, а Ростовы все собрались в диванную около Николушки.
Старая графиня, не выпуская его руки, которую она всякую минуту целовала, сидела с ним рядом; остальные, столпившись вокруг них, ловили каждое его движенье, слово, взгляд, и не спускали с него восторженно влюбленных глаз. Брат и сестры спорили и перехватывали места друг у друга поближе к нему, и дрались за то, кому принести ему чай, платок, трубку.
Ростов был очень счастлив любовью, которую ему выказывали; но первая минута его встречи была так блаженна, что теперешнего его счастия ему казалось мало, и он всё ждал чего то еще, и еще, и еще.
На другое утро приезжие спали с дороги до 10 го часа.
В предшествующей комнате валялись сабли, сумки, ташки, раскрытые чемоданы, грязные сапоги. Вычищенные две пары со шпорами были только что поставлены у стенки. Слуги приносили умывальники, горячую воду для бритья и вычищенные платья. Пахло табаком и мужчинами.
– Гей, Г'ишка, т'убку! – крикнул хриплый голос Васьки Денисова. – Ростов, вставай!
Ростов, протирая слипавшиеся глаза, поднял спутанную голову с жаркой подушки.
– А что поздно? – Поздно, 10 й час, – отвечал Наташин голос, и в соседней комнате послышалось шуршанье крахмаленных платьев, шопот и смех девичьих голосов, и в чуть растворенную дверь мелькнуло что то голубое, ленты, черные волоса и веселые лица. Это была Наташа с Соней и Петей, которые пришли наведаться, не встал ли.
– Николенька, вставай! – опять послышался голос Наташи у двери.
– Сейчас!
В это время Петя, в первой комнате, увидав и схватив сабли, и испытывая тот восторг, который испытывают мальчики, при виде воинственного старшего брата, и забыв, что сестрам неприлично видеть раздетых мужчин, отворил дверь.
– Это твоя сабля? – кричал он. Девочки отскочили. Денисов с испуганными глазами спрятал свои мохнатые ноги в одеяло, оглядываясь за помощью на товарища. Дверь пропустила Петю и опять затворилась. За дверью послышался смех.
– Николенька, выходи в халате, – проговорил голос Наташи.
– Это твоя сабля? – спросил Петя, – или это ваша? – с подобострастным уважением обратился он к усатому, черному Денисову.
Ростов поспешно обулся, надел халат и вышел. Наташа надела один сапог с шпорой и влезала в другой. Соня кружилась и только что хотела раздуть платье и присесть, когда он вышел. Обе были в одинаковых, новеньких, голубых платьях – свежие, румяные, веселые. Соня убежала, а Наташа, взяв брата под руку, повела его в диванную, и у них начался разговор. Они не успевали спрашивать друг друга и отвечать на вопросы о тысячах мелочей, которые могли интересовать только их одних. Наташа смеялась при всяком слове, которое он говорил и которое она говорила, не потому, чтобы было смешно то, что они говорили, но потому, что ей было весело и она не в силах была удерживать своей радости, выражавшейся смехом.
– Ах, как хорошо, отлично! – приговаривала она ко всему. Ростов почувствовал, как под влиянием жарких лучей любви, в первый раз через полтора года, на душе его и на лице распускалась та детская улыбка, которою он ни разу не улыбался с тех пор, как выехал из дома.
– Нет, послушай, – сказала она, – ты теперь совсем мужчина? Я ужасно рада, что ты мой брат. – Она тронула его усы. – Мне хочется знать, какие вы мужчины? Такие ли, как мы? Нет?
– Отчего Соня убежала? – спрашивал Ростов.
– Да. Это еще целая история! Как ты будешь говорить с Соней? Ты или вы?
– Как случится, – сказал Ростов.
– Говори ей вы, пожалуйста, я тебе после скажу.
– Да что же?
– Ну я теперь скажу. Ты знаешь, что Соня мой друг, такой друг, что я руку сожгу для нее. Вот посмотри. – Она засучила свой кисейный рукав и показала на своей длинной, худой и нежной ручке под плечом, гораздо выше локтя (в том месте, которое закрыто бывает и бальными платьями) красную метину.
– Это я сожгла, чтобы доказать ей любовь. Просто линейку разожгла на огне, да и прижала.
Сидя в своей прежней классной комнате, на диване с подушечками на ручках, и глядя в эти отчаянно оживленные глаза Наташи, Ростов опять вошел в тот свой семейный, детский мир, который не имел ни для кого никакого смысла, кроме как для него, но который доставлял ему одни из лучших наслаждений в жизни; и сожжение руки линейкой, для показания любви, показалось ему не бесполезно: он понимал и не удивлялся этому.
– Так что же? только? – спросил он.
– Ну так дружны, так дружны! Это что, глупости – линейкой; но мы навсегда друзья. Она кого полюбит, так навсегда; а я этого не понимаю, я забуду сейчас.
– Ну так что же?
– Да, так она любит меня и тебя. – Наташа вдруг покраснела, – ну ты помнишь, перед отъездом… Так она говорит, что ты это всё забудь… Она сказала: я буду любить его всегда, а он пускай будет свободен. Ведь правда, что это отлично, благородно! – Да, да? очень благородно? да? – спрашивала Наташа так серьезно и взволнованно, что видно было, что то, что она говорила теперь, она прежде говорила со слезами.
Ростов задумался.
– Я ни в чем не беру назад своего слова, – сказал он. – И потом, Соня такая прелесть, что какой же дурак станет отказываться от своего счастия?
– Нет, нет, – закричала Наташа. – Мы про это уже с нею говорили. Мы знали, что ты это скажешь. Но это нельзя, потому что, понимаешь, ежели ты так говоришь – считаешь себя связанным словом, то выходит, что она как будто нарочно это сказала. Выходит, что ты всё таки насильно на ней женишься, и выходит совсем не то.
Ростов видел, что всё это было хорошо придумано ими. Соня и вчера поразила его своей красотой. Нынче, увидав ее мельком, она ему показалась еще лучше. Она была прелестная 16 тилетняя девочка, очевидно страстно его любящая (в этом он не сомневался ни на минуту). Отчего же ему было не любить ее теперь, и не жениться даже, думал Ростов, но теперь столько еще других радостей и занятий! «Да, они это прекрасно придумали», подумал он, «надо оставаться свободным».
– Ну и прекрасно, – сказал он, – после поговорим. Ах как я тебе рад! – прибавил он.
– Ну, а что же ты, Борису не изменила? – спросил брат.
– Вот глупости! – смеясь крикнула Наташа. – Ни об нем и ни о ком я не думаю и знать не хочу.
– Вот как! Так ты что же?
– Я? – переспросила Наташа, и счастливая улыбка осветила ее лицо. – Ты видел Duport'a?
– Нет.
– Знаменитого Дюпора, танцовщика не видал? Ну так ты не поймешь. Я вот что такое. – Наташа взяла, округлив руки, свою юбку, как танцуют, отбежала несколько шагов, перевернулась, сделала антраша, побила ножкой об ножку и, став на самые кончики носков, прошла несколько шагов.
– Ведь стою? ведь вот, – говорила она; но не удержалась на цыпочках. – Так вот я что такое! Никогда ни за кого не пойду замуж, а пойду в танцовщицы. Только никому не говори.
Ростов так громко и весело захохотал, что Денисову из своей комнаты стало завидно, и Наташа не могла удержаться, засмеялась с ним вместе. – Нет, ведь хорошо? – всё говорила она.
– Хорошо, за Бориса уже не хочешь выходить замуж?
Наташа вспыхнула. – Я не хочу ни за кого замуж итти. Я ему то же самое скажу, когда увижу.
– Вот как! – сказал Ростов.
– Ну, да, это всё пустяки, – продолжала болтать Наташа. – А что Денисов хороший? – спросила она.
– Хороший.
– Ну и прощай, одевайся. Он страшный, Денисов?
– Отчего страшный? – спросил Nicolas. – Нет. Васька славный.
– Ты его Васькой зовешь – странно. А, что он очень хорош?
– Очень хорош.
– Ну, приходи скорей чай пить. Все вместе.
И Наташа встала на цыпочках и прошлась из комнаты так, как делают танцовщицы, но улыбаясь так, как только улыбаются счастливые 15 летние девочки. Встретившись в гостиной с Соней, Ростов покраснел. Он не знал, как обойтись с ней. Вчера они поцеловались в первую минуту радости свидания, но нынче они чувствовали, что нельзя было этого сделать; он чувствовал, что все, и мать и сестры, смотрели на него вопросительно и от него ожидали, как он поведет себя с нею. Он поцеловал ее руку и назвал ее вы – Соня . Но глаза их, встретившись, сказали друг другу «ты» и нежно поцеловались. Она просила своим взглядом у него прощения за то, что в посольстве Наташи она смела напомнить ему о его обещании и благодарила его за его любовь. Он своим взглядом благодарил ее за предложение свободы и говорил, что так ли, иначе ли, он никогда не перестанет любить ее, потому что нельзя не любить ее.
– Как однако странно, – сказала Вера, выбрав общую минуту молчания, – что Соня с Николенькой теперь встретились на вы и как чужие. – Замечание Веры было справедливо, как и все ее замечания; но как и от большей части ее замечаний всем сделалось неловко, и не только Соня, Николай и Наташа, но и старая графиня, которая боялась этой любви сына к Соне, могущей лишить его блестящей партии, тоже покраснела, как девочка. Денисов, к удивлению Ростова, в новом мундире, напомаженный и надушенный, явился в гостиную таким же щеголем, каким он был в сражениях, и таким любезным с дамами и кавалерами, каким Ростов никак не ожидал его видеть.


Вернувшись в Москву из армии, Николай Ростов был принят домашними как лучший сын, герой и ненаглядный Николушка; родными – как милый, приятный и почтительный молодой человек; знакомыми – как красивый гусарский поручик, ловкий танцор и один из лучших женихов Москвы.
Знакомство у Ростовых была вся Москва; денег в нынешний год у старого графа было достаточно, потому что были перезаложены все имения, и потому Николушка, заведя своего собственного рысака и самые модные рейтузы, особенные, каких ни у кого еще в Москве не было, и сапоги, самые модные, с самыми острыми носками и маленькими серебряными шпорами, проводил время очень весело. Ростов, вернувшись домой, испытал приятное чувство после некоторого промежутка времени примеривания себя к старым условиям жизни. Ему казалось, что он очень возмужал и вырос. Отчаяние за невыдержанный из закона Божьего экзамен, занимание денег у Гаврилы на извозчика, тайные поцелуи с Соней, он про всё это вспоминал, как про ребячество, от которого он неизмеримо был далек теперь. Теперь он – гусарский поручик в серебряном ментике, с солдатским Георгием, готовит своего рысака на бег, вместе с известными охотниками, пожилыми, почтенными. У него знакомая дама на бульваре, к которой он ездит вечером. Он дирижировал мазурку на бале у Архаровых, разговаривал о войне с фельдмаршалом Каменским, бывал в английском клубе, и был на ты с одним сорокалетним полковником, с которым познакомил его Денисов.
Страсть его к государю несколько ослабела в Москве, так как он за это время не видал его. Но он часто рассказывал о государе, о своей любви к нему, давая чувствовать, что он еще не всё рассказывает, что что то еще есть в его чувстве к государю, что не может быть всем понятно; и от всей души разделял общее в то время в Москве чувство обожания к императору Александру Павловичу, которому в Москве в то время было дано наименование ангела во плоти.
В это короткое пребывание Ростова в Москве, до отъезда в армию, он не сблизился, а напротив разошелся с Соней. Она была очень хороша, мила, и, очевидно, страстно влюблена в него; но он был в той поре молодости, когда кажется так много дела, что некогда этим заниматься, и молодой человек боится связываться – дорожит своей свободой, которая ему нужна на многое другое. Когда он думал о Соне в это новое пребывание в Москве, он говорил себе: Э! еще много, много таких будет и есть там, где то, мне еще неизвестных. Еще успею, когда захочу, заняться и любовью, а теперь некогда. Кроме того, ему казалось что то унизительное для своего мужества в женском обществе. Он ездил на балы и в женское общество, притворяясь, что делал это против воли. Бега, английский клуб, кутеж с Денисовым, поездка туда – это было другое дело: это было прилично молодцу гусару.
В начале марта, старый граф Илья Андреич Ростов был озабочен устройством обеда в английском клубе для приема князя Багратиона.
Граф в халате ходил по зале, отдавая приказания клубному эконому и знаменитому Феоктисту, старшему повару английского клуба, о спарже, свежих огурцах, землянике, теленке и рыбе для обеда князя Багратиона. Граф, со дня основания клуба, был его членом и старшиною. Ему было поручено от клуба устройство торжества для Багратиона, потому что редко кто умел так на широкую руку, хлебосольно устроить пир, особенно потому, что редко кто умел и хотел приложить свои деньги, если они понадобятся на устройство пира. Повар и эконом клуба с веселыми лицами слушали приказания графа, потому что они знали, что ни при ком, как при нем, нельзя было лучше поживиться на обеде, который стоил несколько тысяч.
– Так смотри же, гребешков, гребешков в тортю положи, знаешь! – Холодных стало быть три?… – спрашивал повар. Граф задумался. – Нельзя меньше, три… майонез раз, – сказал он, загибая палец…
– Так прикажете стерлядей больших взять? – спросил эконом. – Что ж делать, возьми, коли не уступают. Да, батюшка ты мой, я было и забыл. Ведь надо еще другую антре на стол. Ах, отцы мои! – Он схватился за голову. – Да кто же мне цветы привезет?
– Митинька! А Митинька! Скачи ты, Митинька, в подмосковную, – обратился он к вошедшему на его зов управляющему, – скачи ты в подмосковную и вели ты сейчас нарядить барщину Максимке садовнику. Скажи, чтобы все оранжереи сюда волок, укутывал бы войлоками. Да чтобы мне двести горшков тут к пятнице были.
Отдав еще и еще разные приказания, он вышел было отдохнуть к графинюшке, но вспомнил еще нужное, вернулся сам, вернул повара и эконома и опять стал приказывать. В дверях послышалась легкая, мужская походка, бряцанье шпор, и красивый, румяный, с чернеющимися усиками, видимо отдохнувший и выхолившийся на спокойном житье в Москве, вошел молодой граф.
– Ах, братец мой! Голова кругом идет, – сказал старик, как бы стыдясь, улыбаясь перед сыном. – Хоть вот ты бы помог! Надо ведь еще песенников. Музыка у меня есть, да цыган что ли позвать? Ваша братия военные это любят.
– Право, папенька, я думаю, князь Багратион, когда готовился к Шенграбенскому сражению, меньше хлопотал, чем вы теперь, – сказал сын, улыбаясь.
Старый граф притворился рассерженным. – Да, ты толкуй, ты попробуй!
И граф обратился к повару, который с умным и почтенным лицом, наблюдательно и ласково поглядывал на отца и сына.
– Какова молодежь то, а, Феоктист? – сказал он, – смеется над нашим братом стариками.
– Что ж, ваше сиятельство, им бы только покушать хорошо, а как всё собрать да сервировать , это не их дело.
– Так, так, – закричал граф, и весело схватив сына за обе руки, закричал: – Так вот же что, попался ты мне! Возьми ты сейчас сани парные и ступай ты к Безухову, и скажи, что граф, мол, Илья Андреич прислали просить у вас земляники и ананасов свежих. Больше ни у кого не достанешь. Самого то нет, так ты зайди, княжнам скажи, и оттуда, вот что, поезжай ты на Разгуляй – Ипатка кучер знает – найди ты там Ильюшку цыгана, вот что у графа Орлова тогда плясал, помнишь, в белом казакине, и притащи ты его сюда, ко мне.
– И с цыганками его сюда привести? – спросил Николай смеясь. – Ну, ну!…
В это время неслышными шагами, с деловым, озабоченным и вместе христиански кротким видом, никогда не покидавшим ее, вошла в комнату Анна Михайловна. Несмотря на то, что каждый день Анна Михайловна заставала графа в халате, всякий раз он конфузился при ней и просил извинения за свой костюм.
– Ничего, граф, голубчик, – сказала она, кротко закрывая глаза. – А к Безухому я съезжу, – сказала она. – Пьер приехал, и теперь мы всё достанем, граф, из его оранжерей. Мне и нужно было видеть его. Он мне прислал письмо от Бориса. Слава Богу, Боря теперь при штабе.
Граф обрадовался, что Анна Михайловна брала одну часть его поручений, и велел ей заложить маленькую карету.
– Вы Безухову скажите, чтоб он приезжал. Я его запишу. Что он с женой? – спросил он.
Анна Михайловна завела глаза, и на лице ее выразилась глубокая скорбь…
– Ах, мой друг, он очень несчастлив, – сказала она. – Ежели правда, что мы слышали, это ужасно. И думали ли мы, когда так радовались его счастию! И такая высокая, небесная душа, этот молодой Безухов! Да, я от души жалею его и постараюсь дать ему утешение, которое от меня будет зависеть.
– Да что ж такое? – спросили оба Ростова, старший и младший.
Анна Михайловна глубоко вздохнула: – Долохов, Марьи Ивановны сын, – сказала она таинственным шопотом, – говорят, совсем компрометировал ее. Он его вывел, пригласил к себе в дом в Петербурге, и вот… Она сюда приехала, и этот сорви голова за ней, – сказала Анна Михайловна, желая выразить свое сочувствие Пьеру, но в невольных интонациях и полуулыбкою выказывая сочувствие сорви голове, как она назвала Долохова. – Говорят, сам Пьер совсем убит своим горем.
– Ну, всё таки скажите ему, чтоб он приезжал в клуб, – всё рассеется. Пир горой будет.
На другой день, 3 го марта, во 2 м часу по полудни, 250 человек членов Английского клуба и 50 человек гостей ожидали к обеду дорогого гостя и героя Австрийского похода, князя Багратиона. В первое время по получении известия об Аустерлицком сражении Москва пришла в недоумение. В то время русские так привыкли к победам, что, получив известие о поражении, одни просто не верили, другие искали объяснений такому странному событию в каких нибудь необыкновенных причинах. В Английском клубе, где собиралось всё, что было знатного, имеющего верные сведения и вес, в декабре месяце, когда стали приходить известия, ничего не говорили про войну и про последнее сражение, как будто все сговорились молчать о нем. Люди, дававшие направление разговорам, как то: граф Ростопчин, князь Юрий Владимирович Долгорукий, Валуев, гр. Марков, кн. Вяземский, не показывались в клубе, а собирались по домам, в своих интимных кружках, и москвичи, говорившие с чужих голосов (к которым принадлежал и Илья Андреич Ростов), оставались на короткое время без определенного суждения о деле войны и без руководителей. Москвичи чувствовали, что что то нехорошо и что обсуждать эти дурные вести трудно, и потому лучше молчать. Но через несколько времени, как присяжные выходят из совещательной комнаты, появились и тузы, дававшие мнение в клубе, и всё заговорило ясно и определенно. Были найдены причины тому неимоверному, неслыханному и невозможному событию, что русские были побиты, и все стало ясно, и во всех углах Москвы заговорили одно и то же. Причины эти были: измена австрийцев, дурное продовольствие войска, измена поляка Пшебышевского и француза Ланжерона, неспособность Кутузова, и (потихоньку говорили) молодость и неопытность государя, вверившегося дурным и ничтожным людям. Но войска, русские войска, говорили все, были необыкновенны и делали чудеса храбрости. Солдаты, офицеры, генералы – были герои. Но героем из героев был князь Багратион, прославившийся своим Шенграбенским делом и отступлением от Аустерлица, где он один провел свою колонну нерасстроенною и целый день отбивал вдвое сильнейшего неприятеля. Тому, что Багратион выбран был героем в Москве, содействовало и то, что он не имел связей в Москве, и был чужой. В лице его отдавалась должная честь боевому, простому, без связей и интриг, русскому солдату, еще связанному воспоминаниями Итальянского похода с именем Суворова. Кроме того в воздаянии ему таких почестей лучше всего показывалось нерасположение и неодобрение Кутузову.
– Ежели бы не было Багратиона, il faudrait l'inventer, [надо бы изобрести его.] – сказал шутник Шиншин, пародируя слова Вольтера. Про Кутузова никто не говорил, и некоторые шопотом бранили его, называя придворною вертушкой и старым сатиром. По всей Москве повторялись слова князя Долгорукова: «лепя, лепя и облепишься», утешавшегося в нашем поражении воспоминанием прежних побед, и повторялись слова Ростопчина про то, что французских солдат надо возбуждать к сражениям высокопарными фразами, что с Немцами надо логически рассуждать, убеждая их, что опаснее бежать, чем итти вперед; но что русских солдат надо только удерживать и просить: потише! Со всex сторон слышны были новые и новые рассказы об отдельных примерах мужества, оказанных нашими солдатами и офицерами при Аустерлице. Тот спас знамя, тот убил 5 ть французов, тот один заряжал 5 ть пушек. Говорили и про Берга, кто его не знал, что он, раненый в правую руку, взял шпагу в левую и пошел вперед. Про Болконского ничего не говорили, и только близко знавшие его жалели, что он рано умер, оставив беременную жену и чудака отца.


3 го марта во всех комнатах Английского клуба стоял стон разговаривающих голосов и, как пчелы на весеннем пролете, сновали взад и вперед, сидели, стояли, сходились и расходились, в мундирах, фраках и еще кое кто в пудре и кафтанах, члены и гости клуба. Пудренные, в чулках и башмаках ливрейные лакеи стояли у каждой двери и напряженно старались уловить каждое движение гостей и членов клуба, чтобы предложить свои услуги. Большинство присутствовавших были старые, почтенные люди с широкими, самоуверенными лицами, толстыми пальцами, твердыми движениями и голосами. Этого рода гости и члены сидели по известным, привычным местам и сходились в известных, привычных кружках. Малая часть присутствовавших состояла из случайных гостей – преимущественно молодежи, в числе которой были Денисов, Ростов и Долохов, который был опять семеновским офицером. На лицах молодежи, особенно военной, было выражение того чувства презрительной почтительности к старикам, которое как будто говорит старому поколению: уважать и почитать вас мы готовы, но помните, что всё таки за нами будущность.
Несвицкий был тут же, как старый член клуба. Пьер, по приказанию жены отпустивший волоса, снявший очки и одетый по модному, но с грустным и унылым видом, ходил по залам. Его, как и везде, окружала атмосфера людей, преклонявшихся перед его богатством, и он с привычкой царствования и рассеянной презрительностью обращался с ними.
По годам он бы должен был быть с молодыми, по богатству и связям он был членом кружков старых, почтенных гостей, и потому он переходил от одного кружка к другому.
Старики из самых значительных составляли центр кружков, к которым почтительно приближались даже незнакомые, чтобы послушать известных людей. Большие кружки составлялись около графа Ростопчина, Валуева и Нарышкина. Ростопчин рассказывал про то, как русские были смяты бежавшими австрийцами и должны были штыком прокладывать себе дорогу сквозь беглецов.
Валуев конфиденциально рассказывал, что Уваров был прислан из Петербурга, для того чтобы узнать мнение москвичей об Аустерлице.
В третьем кружке Нарышкин говорил о заседании австрийского военного совета, в котором Суворов закричал петухом в ответ на глупость австрийских генералов. Шиншин, стоявший тут же, хотел пошутить, сказав, что Кутузов, видно, и этому нетрудному искусству – кричать по петушиному – не мог выучиться у Суворова; но старички строго посмотрели на шутника, давая ему тем чувствовать, что здесь и в нынешний день так неприлично было говорить про Кутузова.
Граф Илья Андреич Ростов, озабоченно, торопливо похаживал в своих мягких сапогах из столовой в гостиную, поспешно и совершенно одинаково здороваясь с важными и неважными лицами, которых он всех знал, и изредка отыскивая глазами своего стройного молодца сына, радостно останавливал на нем свой взгляд и подмигивал ему. Молодой Ростов стоял у окна с Долоховым, с которым он недавно познакомился, и знакомством которого он дорожил. Старый граф подошел к ним и пожал руку Долохову.
– Ко мне милости прошу, вот ты с моим молодцом знаком… вместе там, вместе геройствовали… A! Василий Игнатьич… здорово старый, – обратился он к проходившему старичку, но не успел еще договорить приветствия, как всё зашевелилось, и прибежавший лакей, с испуганным лицом, доложил: пожаловали!
Раздались звонки; старшины бросились вперед; разбросанные в разных комнатах гости, как встряхнутая рожь на лопате, столпились в одну кучу и остановились в большой гостиной у дверей залы.
В дверях передней показался Багратион, без шляпы и шпаги, которые он, по клубному обычаю, оставил у швейцара. Он был не в смушковом картузе с нагайкой через плечо, как видел его Ростов в ночь накануне Аустерлицкого сражения, а в новом узком мундире с русскими и иностранными орденами и с георгиевской звездой на левой стороне груди. Он видимо сейчас, перед обедом, подстриг волосы и бакенбарды, что невыгодно изменяло его физиономию. На лице его было что то наивно праздничное, дававшее, в соединении с его твердыми, мужественными чертами, даже несколько комическое выражение его лицу. Беклешов и Федор Петрович Уваров, приехавшие с ним вместе, остановились в дверях, желая, чтобы он, как главный гость, прошел вперед их. Багратион смешался, не желая воспользоваться их учтивостью; произошла остановка в дверях, и наконец Багратион всё таки прошел вперед. Он шел, не зная куда девать руки, застенчиво и неловко, по паркету приемной: ему привычнее и легче было ходить под пулями по вспаханному полю, как он шел перед Курским полком в Шенграбене. Старшины встретили его у первой двери, сказав ему несколько слов о радости видеть столь дорогого гостя, и недождавшись его ответа, как бы завладев им, окружили его и повели в гостиную. В дверях гостиной не было возможности пройти от столпившихся членов и гостей, давивших друг друга и через плечи друг друга старавшихся, как редкого зверя, рассмотреть Багратиона. Граф Илья Андреич, энергичнее всех, смеясь и приговаривая: – пусти, mon cher, пусти, пусти, – протолкал толпу, провел гостей в гостиную и посадил на средний диван. Тузы, почетнейшие члены клуба, обступили вновь прибывших. Граф Илья Андреич, проталкиваясь опять через толпу, вышел из гостиной и с другим старшиной через минуту явился, неся большое серебряное блюдо, которое он поднес князю Багратиону. На блюде лежали сочиненные и напечатанные в честь героя стихи. Багратион, увидав блюдо, испуганно оглянулся, как бы отыскивая помощи. Но во всех глазах было требование того, чтобы он покорился. Чувствуя себя в их власти, Багратион решительно, обеими руками, взял блюдо и сердито, укоризненно посмотрел на графа, подносившего его. Кто то услужливо вынул из рук Багратиона блюдо (а то бы он, казалось, намерен был держать его так до вечера и так итти к столу) и обратил его внимание на стихи. «Ну и прочту», как будто сказал Багратион и устремив усталые глаза на бумагу, стал читать с сосредоточенным и серьезным видом. Сам сочинитель взял стихи и стал читать. Князь Багратион склонил голову и слушал.
«Славь Александра век
И охраняй нам Тита на престоле,
Будь купно страшный вождь и добрый человек,
Рифей в отечестве а Цесарь в бранном поле.
Да счастливый Наполеон,
Познав чрез опыты, каков Багратион,
Не смеет утруждать Алкидов русских боле…»
Но еще он не кончил стихов, как громогласный дворецкий провозгласил: «Кушанье готово!» Дверь отворилась, загремел из столовой польский: «Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс», и граф Илья Андреич, сердито посмотрев на автора, продолжавшего читать стихи, раскланялся перед Багратионом. Все встали, чувствуя, что обед был важнее стихов, и опять Багратион впереди всех пошел к столу. На первом месте, между двух Александров – Беклешова и Нарышкина, что тоже имело значение по отношению к имени государя, посадили Багратиона: 300 человек разместились в столовой по чинам и важности, кто поважнее, поближе к чествуемому гостю: так же естественно, как вода разливается туда глубже, где местность ниже.
Перед самым обедом граф Илья Андреич представил князю своего сына. Багратион, узнав его, сказал несколько нескладных, неловких слов, как и все слова, которые он говорил в этот день. Граф Илья Андреич радостно и гордо оглядывал всех в то время, как Багратион говорил с его сыном.
Николай Ростов с Денисовым и новым знакомцем Долоховым сели вместе почти на середине стола. Напротив них сел Пьер рядом с князем Несвицким. Граф Илья Андреич сидел напротив Багратиона с другими старшинами и угащивал князя, олицетворяя в себе московское радушие.
Труды его не пропали даром. Обеды его, постный и скоромный, были великолепны, но совершенно спокоен он всё таки не мог быть до конца обеда. Он подмигивал буфетчику, шопотом приказывал лакеям, и не без волнения ожидал каждого, знакомого ему блюда. Всё было прекрасно. На втором блюде, вместе с исполинской стерлядью (увидав которую, Илья Андреич покраснел от радости и застенчивости), уже лакеи стали хлопать пробками и наливать шампанское. После рыбы, которая произвела некоторое впечатление, граф Илья Андреич переглянулся с другими старшинами. – «Много тостов будет, пора начинать!» – шепнул он и взяв бокал в руки – встал. Все замолкли и ожидали, что он скажет.
– Здоровье государя императора! – крикнул он, и в ту же минуту добрые глаза его увлажились слезами радости и восторга. В ту же минуту заиграли: «Гром победы раздавайся».Все встали с своих мест и закричали ура! и Багратион закричал ура! тем же голосом, каким он кричал на Шенграбенском поле. Восторженный голос молодого Ростова был слышен из за всех 300 голосов. Он чуть не плакал. – Здоровье государя императора, – кричал он, – ура! – Выпив залпом свой бокал, он бросил его на пол. Многие последовали его примеру. И долго продолжались громкие крики. Когда замолкли голоса, лакеи подобрали разбитую посуду, и все стали усаживаться, и улыбаясь своему крику переговариваться. Граф Илья Андреич поднялся опять, взглянул на записочку, лежавшую подле его тарелки и провозгласил тост за здоровье героя нашей последней кампании, князя Петра Ивановича Багратиона и опять голубые глаза графа увлажились слезами. Ура! опять закричали голоса 300 гостей, и вместо музыки послышались певчие, певшие кантату сочинения Павла Ивановича Кутузова.