Интерпелляция
Интерпелляция (от лат. interpellatio — перебивание речи, жалоба перед судом; англ. interpellation):
Содержание
Интерпелляция как право парламента
Интерпелляция — особый вид официального запроса депутата парламента правительству или какому-либо члену правительства по определённому вопросу, право парламента официально задавать вопросы правительству. В парламентах многих стран каждый депутат парламента имеет право делать запросы (возможно, ограниченное их число в течение определенного периода времени) членам правительства. Соответствующий министр обязан дать ответ и обосновать политическую линию правительства. Тем самым, интерпелляция позволяет парламенту контролировать деятельность правительства. Отличие интерпелляции от других видов депутатских запросов состоит в том, что ответ сопровождается прениями, заканчивающимися принятием резолюции с изложением мнения парламента по поводу ставшего предметом интерпелляции действия или линии правительства в целом и вынесением парламентом вотума доверия или недоверия.
Интерпелляция как концепция, предложенная Альтюссером
Интерпелляция — термин, впервые предложенный марксистским философом Луи Альтюссером и описывающий процесс воздействия идеологии на отдельного субъекта, тем самым фактически представляя его в виде явления (effect). Отсюда, в соответствии с теорией Мишеля Фуко, Альтюссер выступает против классического определения субъекта как причины и сущности: другими словами, ситуация всегда предваряет (индивидуальный или коллективный) субъект. Особенно интерпелляция подразумевает момент и процесс признания взаимодействия с соответствующей идеологией. Когда Альтюссер впервые предложил понятие интерпелляции в работе «Идеология и идеологические аппараты государства», философ-марксист имел в виду действие полицейского, состоящее в окликании (интерпелляции) кого-либо: "Эй ты!", и последующее оборачивание субъекта в виновного. Тем самым Альтюссер указал на наличие существенной связи между виной и субъективностью, как Ницше сделал в своём труде «О генеалогии морали». Как и в философии Фуко, субъект не существует до формирования его властью или идеологией.
Интерпелляция в контексте социологии
В контексте социологии интерпелляция означает идентификацию с какой-либо идеей или личностью. К примеру, если кто-то окликает вас по имени на улице, вы интерпеллируете, что это обращение означает именно вас. По сути, это осознание, что 'это означает меня', то есть это процесс, с помощью которого вы осознаёте свою принадлежность к какой-то конкретной личности.
Интерпелляция в контексте идеологии искусства и психоанализа
Пожалуй, самое ясное изображение момента истеризации дано на знаменитом полотне Россетти «Ecce Ancilla Domini», показывающем Марию как раз в момент интерпелляции, когда архангел Гавриил возвещает её миссию — непорочно зачать и дать жизнь Сыну Божьему. Как же Мария реагирует на это удивительное послание, на это исходное «окликание Марии»? На полотне она изображена испуганной, охваченной угрызениями совести, забившейся в угол и как бы спрашивающей себя: «Почему меня избрали для этой дурацкой миссии? Почему я? Что на самом деле нужно от меня этому ужасному призраку?» Истощенное, бледное лицо и темные круги под глазами говорят, что перед нами женщина, ведущая бурную сексуальную жизнь, распутная грешница — короче, Ева. И на картине изображена «интерпелляция Евы как Марии», её истерическая реакция на это.
Мартин Скорсезе в своем фильме «Последнее искушение Христа» идет еще дальше: темой фильма является уже истеризация самого Иисуса Христа: он изображается как обычный человек, обуреваемый всеми плотскими желаниями и страстями, но постепенно осознающий, с удивлением и ужасом, что он Сын Божий, призванный пожертвовать собой и исполнить ужасную и величественную миссию спасения человечества. Но он не хочет согласиться с этой интерпелляцией, смысл его «искушения» как раз и состоит в истерическом сопротивлении своему «мандату», в сомнениях, в попытке избежать его, даже находясь уже на кресте.
Жижек, Славой. Возвышенный Объект Идеологии. — Издательство «Художественный журнал», 1999. (стр. 119)
Напишите отзыв о статье "Интерпелляция"
Ссылки
- Louis Althusser, Ideology and Ideological State Apparatuses (I.S.A.) // Lenin and Philosophy and Other Essays, на английском языке в интернете [ptb.sunhost.be/marx2mao/Other/LPOE70ii.html#s5 здесь]
См. также
Отрывок, характеризующий Интерпелляция
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.
