Иньиго Ариста

Иньиго I Ариста исп. Íñigo Arista баск. Eneko Aritza<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Статуя Иньиго Аристы. Мадрид. XVIII век.</td></tr>
Граф Памплоны
816/820 — 824
Предшественник:	Веласко
Король Наварры
824 — 851/852
Преемник:	Гарсия I Иньигес
Вероисповедание:	Христианство
Рождение:	около 790
Смерть:	851/852
Место погребения:	монастырь Сан-Сальвадор-де-Лейре
Род:	Ариста
Отец:	Иньиго Хименес
Супруга:	Онека
Дети:	сыновья: Гарсия I и Галиндо дочери: Ассона и NN

И́ньиго Ари́ста (исп. Íñigo Arista, баск. Eneko Aritza; около 790—851/852) — граф Памплоны (816/820—824), затем первый король Наварры (Памплоны) (824—851/852). Опираясь на союз с мусульманскими правителями из семьи Бану Каси, добился независимости своих владений от Франкского государства. Согласно наваррской традиции, Иньиго считается основателем государственности Наварры и первым документально засвидетельствованным королём Наварры из династии Ариста.

Биография

Происхождение

Происхождение Иньиго Аристы является одним из наиболее противоречивых вопросов раннесредневековой истории Испании. Его изучение можно условно разделить на два этапа: первый — до середины XX века, когда использовались, в основном, источники местного и франкского происхождения, второй — с середины XX века, когда в широкий научный оборот были введены сочинения испано-мусульманских писателей.

Представления о происхождении Иньиго Аристы до середины XX века

До середины XX века основными источниками для изучения истории Наварры конца VIII—середины IX века являлись средневековые исторические хроники, созданные на территории христианских государств Пиренейского полуострова (наиболее важная из них — хроника Родриго Хименеса де Рады, первая, достаточно подробно описавшая правление Иньиго Аристы на основе народных легенд и преданий), хроники из Франкского государства (Анналы королевства франков, сочинение Асторо́нома «Жизнь императора Людовика» и Фонтанельская хроника), данные из генеалогий Кодекса Роды, несколько хартий, датированных этим временем, а также многочисленные наваррские и арагонские предания.

Согласно данным, приведённым де Радой, отцом Иньиго был граф Бигорра Химено. Став наследником своего отца, Иньиго отличился при защите Памплоны от нападения мавров, после чего был избран двенадцатью местными судьями первым королём Наварры. Химено как отец Иньиго упоминается и в датированной 18 апреля 842 года хартии из монастыря Сан-Сальвадор-де-Лейре — единственной из наваррских хартий этого времени, не считающейся современными историками позднейшей подделкой. На основе этих данных историки считали возможным отцом Иньиго Аристы герцога Гаскони Семена I (Химено), который, согласно франкским хроникам, после своего свержения в 816 году бежал в горные районы Пиренеев.

Одни наваррские и арагонские предания связывали происхождение Иньиго Аристы с местными правителями, среди которых были как легендарный король Памплоны Гарсия Хименес, так и реально существовавший граф Химено Сильный, родословие которых возводилось к жившему в начале VIII века вестготскому герцогу Кантабрии Андеке. В этих генеалогиях отцом Иньиго являлся некий Химено, сын Химено Сильного. Другие предания называли отцом Иньиго ещё одного легендарного короля Памплоны, Химено Иньигеса.

Южно-французские предания связывали происхождение Иньиго Аристы с Гасконским домом через одну из её боковых ветвей, Бигоррский дом, называя отцом Иньиго первого графа Бигорра Доната Лупа. Эти предания сообщали, что после смерти отца Иньиго Ариста стал его наследником в Бигорре, но через несколько лет правления ушёл по призыву басков в Испанию, передав графство своему брату Дото I и обязав того клятвой быть вассалом Наварры.

Современные представления о происхождении Иньиго Аристы

С середины XIX века историки, изучающие историю Испании, стали постепенно включать в свои исследования данные из сочинений писателей, проживавших в мусульманской части Пиренейского полуострова. Сведения, содержащиеся в этих трудах, почти всегда точны как в фактах, так и в хронологии, и записаны вскоре после произошедших событий. В отношении ранней истории Наварры важнейшую роль сыграла публикация в 1953 году историком Леви Провенсалем отрывков из сочинения «Муктабис» хрониста XI века Ибн Хаййана, который в своей хронике использовал анналы жившего в первой половине X века историка Ахмада ал-Рази. Среди сведений, сообщаемых Ибн Хаййаном, находятся сообщения о наследовании престола в Наварре и о родственных связях династии Ариста с правителями из семейства Бану Каси. Ибн Хаййан, описывая получение власти в Наварре королём Гарсией I, называет его отца Иньиго Иньигесом (Wannaqo ibn Wannaqo), добавляет, что Иньиго Ариста был братом по матери вали Туделы Мусы II ибн Мусы и указывает год смерти Иньиго — 237 год хиджры. Упоминание Иньиго Аристы как Иньиго Иньигеса, содержится и в сочинении другого мусульманского историка, ал-Удри. Записи о родстве Иньиго Аристы и Мусы II находятся также в составленных в конце X века генеалогиях Кодекса Роды, вероятно, использовавших данные мусульманских авторов, однако здесь патроним Иньиго не указан. Сходство сведений этих источников позволило историкам прийти к выводу, что в основе сведений Ибн Хаййана лежат достоверные исторический факты. В связи с этим в настоящее время большинство историков отвергло версию о гасконском происхождении Иньиго Аристы и считает его отцом Иньиго Хименеса, представителя местной династии правителей Памплоны.

Правление

Родственные связи с Бану Каси

Первым по хронологии свидетельством о жизни Иньиго Аристы является запись о браке его неизвестной по имени матери с главой семейства Бану Каси Мусой I ибн Фортуном. Неизвестно, был ли это её первый или второй брак. Согласно свидетельствам арабских историков сын Мусы I от этого брака, Муса II ибн Муса, родился за год до смерти своего отца, погибшего в 788/789 или в 802 году. Близкое родство с семейством, владевшим значительными территориями на границе между мусульманами и христианами, в дальнейшем позволило Иньиго Аристе получить помощь от его представителей и овладеть Памплоной. Позднее союз Иньиго с Бану Каси был скреплён браком дочери правителя Памплоны, Ассоны, с Мусой II.

Получение графства

Точно неизвестно, когда Иньиго Ариста стал графом Памплоны. Часть историков предполагает, что это могло произойти в 816 году. Тогда в результате похода омейядского полководца Абд аль-Карима ибн Абд аль-Вахида ибн Мугита войско мавров при Панкорбо одержало победу над басками и их союзниками, а затем захватило входившую как графство в Испанскую марку Памплону. Во время этих событий был убит местный граф Веласко, семья которого соперничала с семьёй Иньиго за контроль над баскскими землями. После же ухода войска мавров Иньиго Ариста смог установить контроль над Памплоной и её окрестностями. Другие историки считают, что Иньиго стал правителем Памплоны в 820 году в результате антифранкского восстания, охватившего в 819 году герцогство Васкония и другие баскские области. Восстание поднял герцог Луп III Сантюль. В ответ король Аквитании Пипин I в том же году совершил поход за Пиренеи и взял Памплону, лишив её статуса графства, а в следующем году изгнал Лупа III из Васконии, поставив здесь герцогом Аснара I Санше.

Однако к 820 году относится и первое достоверное свидетельство хроник о Иньиго Аристе как о правителе Памплоны. В них записано, что в этом году один из знатных арагонцев, Гарсия Злой, поссорившийся несколькими годами ранее со своим тестем, вассалом императора франков графом Арагона Аснаром I Галиндесом, развёлся со своей женой и женился на дочери Иньиго Аристы. Иньиго, который упоминается в хронике уже как граф Памплоны, помог своему зятю свергнуть графа Аснара I и занять престол Арагона. Между двумя правителями был заключён союз, не нарушенный до самой смерти Гарсии I. Таким образом, в 820 году Иньиго Ариста являлся уже независимым от франков графом Памплоны. В пользу этой даты свидетельствуют и данные из наваррских преданий, согласно которым до получения власти Иньиго Аристой в Памплоне в течение 4-х лет не было короля и город управлялся двенадцатью выборными судьями, а также указание на 31 год, как срок правления Иньиго.

Принятие королевского титула

Желая восстановить контроль над территорией Наварры и Арагона, император Запада Людовик I Благочестивый в 824 году организовал поход против Иньиго Аристы. Войско возглавили герцог Гаскони Аснар Санчес и граф Эбл. Франкам удалось дойти до Памплоны, но никаких подробностей об этом событии неизвестно. На обратном пути, по сообщению «Анналов королевства франков», Аснар и Эбл попали в засаду, устроенную басками в Ронсевальском ущелье. Почти всё их войско было уничтожено, а оба полководца попали в плен. Граф Эбл был отправлен в качестве трофея к эмиру Абд ар-Рахману II в Кордову, а герцог Аснар Санчес, как единоплеменник басков и кровный родственник их правителя, был отпущен на свободу. Франкские хроники не называют имён военачальников, разбивших войско франков, но испано-мусульманские историки пишут, что победу одержало войско, возглавляемое Иньиго Аристой, Гарсией I Арагонским и Мусой II ибн Мусой. Согласно преданиям, после этой битвы, вошедшей в историю как «третья битва при Ронсевале», Иньиго Ариста принял титул короля. Принятие королевского титула подтверждает и свидетельство Ибн Хаййана, применяющего в отношении Иньиго Аристы и его сына Гарсии I титул «эмир Памплоны». Победа при Ронсевале позволила королевству Наварра и графству Арагон обрести окончательную независимость от Франкского государства.

Союз с Бану Каси

После победы в Ронсевальском ущелье союз Иньиго Аристы с Бану Каси ещё больше укрепился, о чём свидетельствует отсутствие походов мавров в Наварру в 820-х—830-х годах. Также известно, что старший сын Иньиго Аристы, Гарсия, детство провёл в качестве заложника при дворе эмира Кордовы. Первое нападение мусульман на владения Иньиго Аристы совершил в 840 году вали Сарагосы Абдаллах ибн Кулайба, противник семьи Бану Каси. В 842 году глава Бану Каси, Муса II ибн Муса, во главе войска эмира предпринял поход в горные районы, населённые христианами, но по пути не тронул владений своего союзника, короля Иньиго. Этим воспользовались враги Мусы II, которые обвинили его в дружбе с христианами. В результате Абд ар-Рахман II лишил Мусу должностей вали Сарагосы и Туделы, чем вызвал мятеж сторонников Бану Каси. К восстанию присоединился и Иньиго Ариста. Вероятно в сентябре, соединённое войско Мусы II и сына короля Наварры, Гарсии Иньигеса, разбило при Тсалме (на реке Эбро) войско под командованием нового вали Сарагосы ал-Харета ибн Вази. В мае 843 года Абд ар-Рахман II отправил для борьбы с мятежом большое войско и уже в июне, осаждённый в Туделе сыном эмира, Мухаммадом, Муса II ибн Муса должен был покориться Абд ар-Рахману II. После победы над Мусой, Мухаммад двинулся на его союзника, Иньиго Аристу, и в июле под Памплоной разбил большое войско наваррцев, арагонцев, галисийцев, кастильцев, алавцев и тех из Бану Каси, которые не смирились с капитуляцией Мусы ибн Мусы. В битве погибло множество христиан, в том числе брат короля Фортун Иньигес, которого исторические хроники называли «первым воином королевства». Погиб и один из братьев Мусы II. Король Иньиго Ариста и его сын Гарсия получили ранения и и бежали с поля боя. Некоторые знатные наваррцы, а также брат графа Арагона, Веласко Гарсес, перешли к мусульманам. В 844 году в Кордову бежал и младший сын короля Иньиго, Галиндо. В 845 году, во время нового мятежа Мусы II, войско мавров совершило ещё один поход на Памплону, а в 847 году сын эмира, Мухаммад, подавив новое восстание Бану Каси, снова взял столицу Наварры и значительно её разрушил.

Последние годы

Согласно наваррским преданиям, в последние годы своего правления Иньиго Ариста уже не управлял самостоятельно королевством, так как был разбит параличом. Дата этого события точно неизвестна: одни историки предполагают, что это произошло ещё до битвы при Тсалме; другие, что болезнь была связана с раной, полученной королём в 843 году; третьи, что король был парализован не ранее 848 года, так как об этом не упоминает святой Евлогий Кордовский. Предания рассказывают, что регентами во время болезни Иньиго Аристы были сначала его брат, Фортун, а после его гибели сын короля, Гарсия, которые делили власть с правителем «другой части королевства» (Сангуэсы) Химено Гарсесом из династии Хименес.

К правлению Иньиго Аристы относится и установление правителями Памплоны верховной власти над графством Арагон. В 844 году, после смерти Галиндо Гарсеса, новый граф Арагона Галиндо I Аснарес, чтобы беспрепятственно занять престол Арагона, должен был признать над собой власть короля Памплоны.

В 850 году упоминается о поддержке Наваррой нового мятежа Мусы II ибн Мусы.

Под 851 годом в «Фонтанельской хронике» содержится запись о посольстве наваррцев к королю Западно-франкского государства Карлу II Лысому. Послами были некие «Индуон и Митион, герцоги наваррцев» (Induonis et Mitionis Ducum Navarrorum), прибывшие к королю с подарками и с просьбой о мире. Историки считают, что это были Иньиго Ариста и Химено Гарсес.

Дату смерти Иньиго Аристы приводит историк Ибн Хаййан, который пишет, что в 237 году хиджры (5 июля 851—22 июня 852) король Памплоны Гарсия I Иньигес получил власть после смерти своего отца Иньиго Иньигеса. Король Иньиго был похоронен в монастыре Сан-Сальвадор-де-Лейре, ставшем семейной усыпальницей династии Ариста.

Иньиго Ариста и Церковь

Несмотря на союз с маврами, Иньиго Ариста оказывал покровительство христианским церквям и монастырям, находившимся в его владениях. К правлению Иньиго относится первое после мусульманского завоевания Пиренейского полуострова упоминание о епископе Памплоны: 829 годом датировано сохранившееся до наших дней послание епископа Опилано.

Важными свидетельствами о Наварре первой половины IX века являются записи, сделанные святым Евлогием Кордовским о его поездках по христианским областям севера Пиренейского полуострова. Во время этих путешествий Евлогий в 848 году посетил и Памплону. Святой рассказывает о том, что здесь он встречался с аббатом Фортуном и епископом Памплоны Вилиесиндом, что местный король, Иньиго, которого Евлогий называет «христианнейшим правителем» (Christicolae princeps), и его супруга Онека восстановили монастырь Сан-Сальвадор-де-Лейре, в котором находились мощи недавно казнённых маврами святых дев Алодии и Нунилы и который, из-за полного разрушения кафедрального собора Памплоны, был резиденцией местного епископа. Из поездки в Наварру святой Евлогий привёз в Кордову множество книг, в том числе труд святого Августина Августина «О граде Божьем», сочинения Вергилия, Горация и Ювенала. В своих записях Евлогий приводит также и письмо к нему епископа Вилиесинда. Об основании Иньиго Аристой большого монастыря в Лейре в 842 году говорит и данная по этому поводу дарственная хартия, текст которой дошёл до нашего времени.

Семья

В различных источниках упоминаются несколько имён женщин (Онека, Тода, Уррака и Иньига), чьи обладательницы называются супругами Иньиго Аристы. Наиболее достоверным свидетельством считается сообщение святого Евлогия Кордовского, согласно которому, супругу короля Иньиго звали Онека. Наваррские предания говорят, что она была дочерью графа Памплоны Веласко, но достоверных подтверждений этого пока не обнаружено. Детьми от этого брака были:

• Гарсия I (около 810—870/882) — король Наварры (851/852—870/882)
• Галиндо (умер после 851)
• Ассона — жена Мусы II ибн Мусы из Бану Каси
• дочь (Нунила?) — жена (с 820 года) графа Арагона Гарсии I Злого.

Итоги правления

Благодаря союзу с Бану Каси, Иньиго Аристе удалось отстоять независимость Памплоны от Франкского государства. Несмотря на несколько поражений, нанесённых ему в войнах с эмиром Кордовы, король Наварры сумел значительно расширить своими владения. Историки считают, что именно при Иньиго Аристе в состав королевства Памплона были включены земли Сангуэсы и Алавы, управлявшиеся семьёй Хименес. Также в правление короля Иньиго граф Арагона был вынужден признать свою зависимость от Наварры.

Крест Иньиго Аристы

С именем короля Иньиго наваррские и арагонские предания связывают возникновение креста особой формы (так называемого креста Иньиго Аристы). Согласно легендам, в ночь перед сражением с маврами при Арахуэсте Бог во сне явил Иньиго Аристе крест как знак своей божественной милости и грядущей победы христиан. В последовавшей битве мавры потерпели сокрушительное поражение, а их король Абдалмелик погиб. После этого увиденный королём Иньиго во сне крест стал гербом не только династии Ариста, но и родственной им династии графов Арагона, а впоследствии и гербом Королевства Арагон. Средневековые хронисты считали битву при Арахуэсте реально произошедшим событием, а короля мусульман, погибшего в ней — Абд ар-Рахманом I. Однако современные историки выяснили, что в основе этих преданий не лежит никаких достоверных исторических фактов. Было установлено, что крест подобной формы впервые был изображён в документах короля Арагона Рамиро I (XI век), а использовал впервые термин «крест Иньиго Аристы» историк XVI века Херонимо Сурита-и-Кастро.

Литература

• Корсунский А. Р. История Испании IX—XIII веков. — М.: Высшая школа, 1976. — 239 с.
• Usunáriz Garayoa J. M. [books.google.com/books?id=LT1RaZEqhR8C&printsec=frontcover&hl=ru&source=dbs_summary_r&cad=0 Historia breve de Navarra]. — Silex Ediciones, 2006. — 359 p. — ISBN 978-8477371472.

Ссылки

• [www.manfred-hiebl.de/mittelalter-genealogie/mittelalter/koenige/navarra/inigo_inguez_arista_koenig_852.html Inigo Iniguez Arista] (нем.). Genealogie Mittelalter. Проверено 25 апреля 2009. [www.webcitation.org/66Y4qSfcB Архивировано из первоисточника 30 марта 2012].
• [fmg.ac/Projects/MedLands/NAVARRE.htm#InigoIniguezdied851B Navarre, kings] (англ.). Foundation for Medieval Genealogy. Проверено 26 апреля 2016. [www.webcitation.org/65QCGWSJR Архивировано из первоисточника 13 февраля 2012].

Отрывок, характеризующий Иньиго Ариста

Вступление его речи было сделано, очевидно, с целью выказать выгоду своего положения и показать, что, несмотря на то, он принимает открытие переговоров. Но он уже начал говорить, и чем больше он говорил, тем менее он был в состоянии управлять своей речью.
Вся цель его речи теперь уже, очевидно, была в том, чтобы только возвысить себя и оскорбить Александра, то есть именно сделать то самое, чего он менее всего хотел при начале свидания.
– Говорят, вы заключили мир с турками?
Балашев утвердительно наклонил голову.
– Мир заключен… – начал он. Но Наполеон не дал ему говорить. Ему, видно, нужно было говорить самому, одному, и он продолжал говорить с тем красноречием и невоздержанием раздраженности, к которому так склонны балованные люди.
– Да, я знаю, вы заключили мир с турками, не получив Молдавии и Валахии. А я бы дал вашему государю эти провинции так же, как я дал ему Финляндию. Да, – продолжал он, – я обещал и дал бы императору Александру Молдавию и Валахию, а теперь он не будет иметь этих прекрасных провинций. Он бы мог, однако, присоединить их к своей империи, и в одно царствование он бы расширил Россию от Ботнического залива до устьев Дуная. Катерина Великая не могла бы сделать более, – говорил Наполеон, все более и более разгораясь, ходя по комнате и повторяя Балашеву почти те же слова, которые ои говорил самому Александру в Тильзите. – Tout cela il l'aurait du a mon amitie… Ah! quel beau regne, quel beau regne! – повторил он несколько раз, остановился, достал золотую табакерку из кармана и жадно потянул из нее носом.
– Quel beau regne aurait pu etre celui de l'Empereur Alexandre! [Всем этим он был бы обязан моей дружбе… О, какое прекрасное царствование, какое прекрасное царствование! О, какое прекрасное царствование могло бы быть царствование императора Александра!]
Он с сожалением взглянул на Балашева, и только что Балашев хотел заметить что то, как он опять поспешно перебил его.
– Чего он мог желать и искать такого, чего бы он не нашел в моей дружбе?.. – сказал Наполеон, с недоумением пожимая плечами. – Нет, он нашел лучшим окружить себя моими врагами, и кем же? – продолжал он. – Он призвал к себе Штейнов, Армфельдов, Винцингероде, Бенигсенов, Штейн – прогнанный из своего отечества изменник, Армфельд – развратник и интриган, Винцингероде – беглый подданный Франции, Бенигсен несколько более военный, чем другие, но все таки неспособный, который ничего не умел сделать в 1807 году и который бы должен возбуждать в императоре Александре ужасные воспоминания… Положим, ежели бы они были способны, можно бы их употреблять, – продолжал Наполеон, едва успевая словом поспевать за беспрестанно возникающими соображениями, показывающими ему его правоту или силу (что в его понятии было одно и то же), – но и того нет: они не годятся ни для войны, ни для мира. Барклай, говорят, дельнее их всех; но я этого не скажу, судя по его первым движениям. А они что делают? Что делают все эти придворные! Пфуль предлагает, Армфельд спорит, Бенигсен рассматривает, а Барклай, призванный действовать, не знает, на что решиться, и время проходит. Один Багратион – военный человек. Он глуп, но у него есть опытность, глазомер и решительность… И что за роль играет ваш молодой государь в этой безобразной толпе. Они его компрометируют и на него сваливают ответственность всего совершающегося. Un souverain ne doit etre a l'armee que quand il est general, [Государь должен находиться при армии только тогда, когда он полководец,] – сказал он, очевидно, посылая эти слова прямо как вызов в лицо государя. Наполеон знал, как желал император Александр быть полководцем.
– Уже неделя, как началась кампания, и вы не сумели защитить Вильну. Вы разрезаны надвое и прогнаны из польских провинций. Ваша армия ропщет…
– Напротив, ваше величество, – сказал Балашев, едва успевавший запоминать то, что говорилось ему, и с трудом следивший за этим фейерверком слов, – войска горят желанием…
– Я все знаю, – перебил его Наполеон, – я все знаю, и знаю число ваших батальонов так же верно, как и моих. У вас нет двухсот тысяч войска, а у меня втрое столько. Даю вам честное слово, – сказал Наполеон, забывая, что это его честное слово никак не могло иметь значения, – даю вам ma parole d'honneur que j'ai cinq cent trente mille hommes de ce cote de la Vistule. [честное слово, что у меня пятьсот тридцать тысяч человек по сю сторону Вислы.] Турки вам не помощь: они никуда не годятся и доказали это, замирившись с вами. Шведы – их предопределение быть управляемыми сумасшедшими королями. Их король был безумный; они переменили его и взяли другого – Бернадота, который тотчас сошел с ума, потому что сумасшедший только, будучи шведом, может заключать союзы с Россией. – Наполеон злобно усмехнулся и опять поднес к носу табакерку.
На каждую из фраз Наполеона Балашев хотел и имел что возразить; беспрестанно он делал движение человека, желавшего сказать что то, но Наполеон перебивал его. Например, о безумии шведов Балашев хотел сказать, что Швеция есть остров, когда Россия за нее; но Наполеон сердито вскрикнул, чтобы заглушить его голос. Наполеон находился в том состоянии раздражения, в котором нужно говорить, говорить и говорить, только для того, чтобы самому себе доказать свою справедливость. Балашеву становилось тяжело: он, как посол, боялся уронить достоинство свое и чувствовал необходимость возражать; но, как человек, он сжимался нравственно перед забытьем беспричинного гнева, в котором, очевидно, находился Наполеон. Он знал, что все слова, сказанные теперь Наполеоном, не имеют значения, что он сам, когда опомнится, устыдится их. Балашев стоял, опустив глаза, глядя на движущиеся толстые ноги Наполеона, и старался избегать его взгляда.
– Да что мне эти ваши союзники? – говорил Наполеон. – У меня союзники – это поляки: их восемьдесят тысяч, они дерутся, как львы. И их будет двести тысяч.
И, вероятно, еще более возмутившись тем, что, сказав это, он сказал очевидную неправду и что Балашев в той же покорной своей судьбе позе молча стоял перед ним, он круто повернулся назад, подошел к самому лицу Балашева и, делая энергические и быстрые жесты своими белыми руками, закричал почти:
– Знайте, что ежели вы поколеблете Пруссию против меня, знайте, что я сотру ее с карты Европы, – сказал он с бледным, искаженным злобой лицом, энергическим жестом одной маленькой руки ударяя по другой. – Да, я заброшу вас за Двину, за Днепр и восстановлю против вас ту преграду, которую Европа была преступна и слепа, что позволила разрушить. Да, вот что с вами будет, вот что вы выиграли, удалившись от меня, – сказал он и молча прошел несколько раз по комнате, вздрагивая своими толстыми плечами. Он положил в жилетный карман табакерку, опять вынул ее, несколько раз приставлял ее к носу и остановился против Балашева. Он помолчал, поглядел насмешливо прямо в глаза Балашеву и сказал тихим голосом: – Et cependant quel beau regne aurait pu avoir votre maitre! [A между тем какое прекрасное царствование мог бы иметь ваш государь!]
Балашев, чувствуя необходимость возражать, сказал, что со стороны России дела не представляются в таком мрачном виде. Наполеон молчал, продолжая насмешливо глядеть на него и, очевидно, его не слушая. Балашев сказал, что в России ожидают от войны всего хорошего. Наполеон снисходительно кивнул головой, как бы говоря: «Знаю, так говорить ваша обязанность, но вы сами в это не верите, вы убеждены мною».
В конце речи Балашева Наполеон вынул опять табакерку, понюхал из нее и, как сигнал, стукнул два раза ногой по полу. Дверь отворилась; почтительно изгибающийся камергер подал императору шляпу и перчатки, другой подал носовои платок. Наполеон, ne глядя на них, обратился к Балашеву.
– Уверьте от моего имени императора Александра, – сказал оц, взяв шляпу, – что я ему предан по прежнему: я анаю его совершенно и весьма высоко ценю высокие его качества. Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez ma lettre a l'Empereur. [Не удерживаю вас более, генерал, вы получите мое письмо к государю.] – И Наполеон пошел быстро к двери. Из приемной все бросилось вперед и вниз по лестнице.


После всего того, что сказал ему Наполеон, после этих взрывов гнева и после последних сухо сказанных слов:
«Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez ma lettre», Балашев был уверен, что Наполеон уже не только не пожелает его видеть, но постарается не видать его – оскорбленного посла и, главное, свидетеля его непристойной горячности. Но, к удивлению своему, Балашев через Дюрока получил в этот день приглашение к столу императора.
На обеде были Бессьер, Коленкур и Бертье. Наполеон встретил Балашева с веселым и ласковым видом. Не только не было в нем выражения застенчивости или упрека себе за утреннюю вспышку, но он, напротив, старался ободрить Балашева. Видно было, что уже давно для Наполеона в его убеждении не существовало возможности ошибок и что в его понятии все то, что он делал, было хорошо не потому, что оно сходилось с представлением того, что хорошо и дурно, но потому, что он делал это.
Император был очень весел после своей верховой прогулки по Вильне, в которой толпы народа с восторгом встречали и провожали его. Во всех окнах улиц, по которым он проезжал, были выставлены ковры, знамена, вензеля его, и польские дамы, приветствуя его, махали ему платками.
За обедом, посадив подле себя Балашева, он обращался с ним не только ласково, но обращался так, как будто он и Балашева считал в числе своих придворных, в числе тех людей, которые сочувствовали его планам и должны были радоваться его успехам. Между прочим разговором он заговорил о Москве и стал спрашивать Балашева о русской столице, не только как спрашивает любознательный путешественник о новом месте, которое он намеревается посетить, но как бы с убеждением, что Балашев, как русский, должен быть польщен этой любознательностью.
– Сколько жителей в Москве, сколько домов? Правда ли, что Moscou называют Moscou la sainte? [святая?] Сколько церквей в Moscou? – спрашивал он.
И на ответ, что церквей более двухсот, он сказал:
– К чему такая бездна церквей?
– Русские очень набожны, – отвечал Балашев.
– Впрочем, большое количество монастырей и церквей есть всегда признак отсталости народа, – сказал Наполеон, оглядываясь на Коленкура за оценкой этого суждения.
Балашев почтительно позволил себе не согласиться с мнением французского императора.
– У каждой страны свои нравы, – сказал он.
– Но уже нигде в Европе нет ничего подобного, – сказал Наполеон.
– Прошу извинения у вашего величества, – сказал Балашев, – кроме России, есть еще Испания, где также много церквей и монастырей.
Этот ответ Балашева, намекавший на недавнее поражение французов в Испании, был высоко оценен впоследствии, по рассказам Балашева, при дворе императора Александра и очень мало был оценен теперь, за обедом Наполеона, и прошел незаметно.
По равнодушным и недоумевающим лицам господ маршалов видно было, что они недоумевали, в чем тут состояла острота, на которую намекала интонация Балашева. «Ежели и была она, то мы не поняли ее или она вовсе не остроумна», – говорили выражения лиц маршалов. Так мало был оценен этот ответ, что Наполеон даже решительно не заметил его и наивно спросил Балашева о том, на какие города идет отсюда прямая дорога к Москве. Балашев, бывший все время обеда настороже, отвечал, что comme tout chemin mene a Rome, tout chemin mene a Moscou, [как всякая дорога, по пословице, ведет в Рим, так и все дороги ведут в Москву,] что есть много дорог, и что в числе этих разных путей есть дорога на Полтаву, которую избрал Карл XII, сказал Балашев, невольно вспыхнув от удовольствия в удаче этого ответа. Не успел Балашев досказать последних слов: «Poltawa», как уже Коленкур заговорил о неудобствах дороги из Петербурга в Москву и о своих петербургских воспоминаниях.
После обеда перешли пить кофе в кабинет Наполеона, четыре дня тому назад бывший кабинетом императора Александра. Наполеон сел, потрогивая кофе в севрской чашке, и указал на стул подло себя Балашеву.
Есть в человеке известное послеобеденное расположение духа, которое сильнее всяких разумных причин заставляет человека быть довольным собой и считать всех своими друзьями. Наполеон находился в этом расположении. Ему казалось, что он окружен людьми, обожающими его. Он был убежден, что и Балашев после его обеда был его другом и обожателем. Наполеон обратился к нему с приятной и слегка насмешливой улыбкой.
– Это та же комната, как мне говорили, в которой жил император Александр. Странно, не правда ли, генерал? – сказал он, очевидно, не сомневаясь в том, что это обращение не могло не быть приятно его собеседнику, так как оно доказывало превосходство его, Наполеона, над Александром.
Балашев ничего не мог отвечать на это и молча наклонил голову.
– Да, в этой комнате, четыре дня тому назад, совещались Винцингероде и Штейн, – с той же насмешливой, уверенной улыбкой продолжал Наполеон. – Чего я не могу понять, – сказал он, – это того, что император Александр приблизил к себе всех личных моих неприятелей. Я этого не… понимаю. Он не подумал о том, что я могу сделать то же? – с вопросом обратился он к Балашеву, и, очевидно, это воспоминание втолкнуло его опять в тот след утреннего гнева, который еще был свеж в нем.
– И пусть он знает, что я это сделаю, – сказал Наполеон, вставая и отталкивая рукой свою чашку. – Я выгоню из Германии всех его родных, Виртембергских, Баденских, Веймарских… да, я выгоню их. Пусть он готовит для них убежище в России!
Балашев наклонил голову, видом своим показывая, что он желал бы откланяться и слушает только потому, что он не может не слушать того, что ему говорят. Наполеон не замечал этого выражения; он обращался к Балашеву не как к послу своего врага, а как к человеку, который теперь вполне предан ему и должен радоваться унижению своего бывшего господина.
– И зачем император Александр принял начальство над войсками? К чему это? Война мое ремесло, а его дело царствовать, а не командовать войсками. Зачем он взял на себя такую ответственность?
Наполеон опять взял табакерку, молча прошелся несколько раз по комнате и вдруг неожиданно подошел к Балашеву и с легкой улыбкой так уверенно, быстро, просто, как будто он делал какое нибудь не только важное, но и приятное для Балашева дело, поднял руку к лицу сорокалетнего русского генерала и, взяв его за ухо, слегка дернул, улыбнувшись одними губами.
– Avoir l'oreille tiree par l'Empereur [Быть выдранным за ухо императором] считалось величайшей честью и милостью при французском дворе.
– Eh bien, vous ne dites rien, admirateur et courtisan de l'Empereur Alexandre? [Ну у, что ж вы ничего не говорите, обожатель и придворный императора Александра?] – сказал он, как будто смешно было быть в его присутствии чьим нибудь courtisan и admirateur [придворным и обожателем], кроме его, Наполеона.
– Готовы ли лошади для генерала? – прибавил он, слегка наклоняя голову в ответ на поклон Балашева.
– Дайте ему моих, ему далеко ехать…
Письмо, привезенное Балашевым, было последнее письмо Наполеона к Александру. Все подробности разговора были переданы русскому императору, и война началась.


После своего свидания в Москве с Пьером князь Андреи уехал в Петербург по делам, как он сказал своим родным, но, в сущности, для того, чтобы встретить там князя Анатоля Курагина, которого он считал необходимым встретить. Курагина, о котором он осведомился, приехав в Петербург, уже там не было. Пьер дал знать своему шурину, что князь Андрей едет за ним. Анатоль Курагин тотчас получил назначение от военного министра и уехал в Молдавскую армию. В это же время в Петербурге князь Андрей встретил Кутузова, своего прежнего, всегда расположенного к нему, генерала, и Кутузов предложил ему ехать с ним вместе в Молдавскую армию, куда старый генерал назначался главнокомандующим. Князь Андрей, получив назначение состоять при штабе главной квартиры, уехал в Турцию.
Князь Андрей считал неудобным писать к Курагину и вызывать его. Не подав нового повода к дуэли, князь Андрей считал вызов с своей стороны компрометирующим графиню Ростову, и потому он искал личной встречи с Курагиным, в которой он намерен был найти новый повод к дуэли. Но в Турецкой армии ему также не удалось встретить Курагина, который вскоре после приезда князя Андрея в Турецкую армию вернулся в Россию. В новой стране и в новых условиях жизни князю Андрею стало жить легче. После измены своей невесты, которая тем сильнее поразила его, чем старательнее он скрывал ото всех произведенное на него действие, для него были тяжелы те условия жизни, в которых он был счастлив, и еще тяжелее были свобода и независимость, которыми он так дорожил прежде. Он не только не думал тех прежних мыслей, которые в первый раз пришли ему, глядя на небо на Аустерлицком поле, которые он любил развивать с Пьером и которые наполняли его уединение в Богучарове, а потом в Швейцарии и Риме; но он даже боялся вспоминать об этих мыслях, раскрывавших бесконечные и светлые горизонты. Его интересовали теперь только самые ближайшие, не связанные с прежними, практические интересы, за которые он ухватывался с тем большей жадностью, чем закрытое были от него прежние. Как будто тот бесконечный удаляющийся свод неба, стоявший прежде над ним, вдруг превратился в низкий, определенный, давивший его свод, в котором все было ясно, но ничего не было вечного и таинственного.
Из представлявшихся ему деятельностей военная служба была самая простая и знакомая ему. Состоя в должности дежурного генерала при штабе Кутузова, он упорно и усердно занимался делами, удивляя Кутузова своей охотой к работе и аккуратностью. Не найдя Курагина в Турции, князь Андрей не считал необходимым скакать за ним опять в Россию; но при всем том он знал, что, сколько бы ни прошло времени, он не мог, встретив Курагина, несмотря на все презрение, которое он имел к нему, несмотря на все доказательства, которые он делал себе, что ему не стоит унижаться до столкновения с ним, он знал, что, встретив его, он не мог не вызвать его, как не мог голодный человек не броситься на пищу. И это сознание того, что оскорбление еще не вымещено, что злоба не излита, а лежит на сердце, отравляло то искусственное спокойствие, которое в виде озабоченно хлопотливой и несколько честолюбивой и тщеславной деятельности устроил себе князь Андрей в Турции.
В 12 м году, когда до Букарешта (где два месяца жил Кутузов, проводя дни и ночи у своей валашки) дошла весть о войне с Наполеоном, князь Андрей попросил у Кутузова перевода в Западную армию. Кутузов, которому уже надоел Болконский своей деятельностью, служившей ему упреком в праздности, Кутузов весьма охотно отпустил его и дал ему поручение к Барклаю де Толли.
Прежде чем ехать в армию, находившуюся в мае в Дрисском лагере, князь Андрей заехал в Лысые Горы, которые были на самой его дороге, находясь в трех верстах от Смоленского большака. Последние три года и жизни князя Андрея было так много переворотов, так много он передумал, перечувствовал, перевидел (он объехал и запад и восток), что его странно и неожиданно поразило при въезде в Лысые Горы все точно то же, до малейших подробностей, – точно то же течение жизни. Он, как в заколдованный, заснувший замок, въехал в аллею и в каменные ворота лысогорского дома. Та же степенность, та же чистота, та же тишина были в этом доме, те же мебели, те же стены, те же звуки, тот же запах и те же робкие лица, только несколько постаревшие. Княжна Марья была все та же робкая, некрасивая, стареющаяся девушка, в страхе и вечных нравственных страданиях, без пользы и радости проживающая лучшие годы своей жизни. Bourienne была та же радостно пользующаяся каждой минутой своей жизни и исполненная самых для себя радостных надежд, довольная собой, кокетливая девушка. Она только стала увереннее, как показалось князю Андрею. Привезенный им из Швейцарии воспитатель Десаль был одет в сюртук русского покроя, коверкая язык, говорил по русски со слугами, но был все тот же ограниченно умный, образованный, добродетельный и педантический воспитатель. Старый князь переменился физически только тем, что с боку рта у него стал заметен недостаток одного зуба; нравственно он был все такой же, как и прежде, только с еще большим озлоблением и недоверием к действительности того, что происходило в мире. Один только Николушка вырос, переменился, разрумянился, оброс курчавыми темными волосами и, сам не зная того, смеясь и веселясь, поднимал верхнюю губку хорошенького ротика точно так же, как ее поднимала покойница маленькая княгиня. Он один не слушался закона неизменности в этом заколдованном, спящем замке. Но хотя по внешности все оставалось по старому, внутренние отношения всех этих лиц изменились, с тех пор как князь Андрей не видал их. Члены семейства были разделены на два лагеря, чуждые и враждебные между собой, которые сходились теперь только при нем, – для него изменяя свой обычный образ жизни. К одному принадлежали старый князь, m lle Bourienne и архитектор, к другому – княжна Марья, Десаль, Николушка и все няньки и мамки.
Во время его пребывания в Лысых Горах все домашние обедали вместе, но всем было неловко, и князь Андрей чувствовал, что он гость, для которого делают исключение, что он стесняет всех своим присутствием. Во время обеда первого дня князь Андрей, невольно чувствуя это, был молчалив, и старый князь, заметив неестественность его состояния, тоже угрюмо замолчал и сейчас после обеда ушел к себе. Когда ввечеру князь Андрей пришел к нему и, стараясь расшевелить его, стал рассказывать ему о кампании молодого графа Каменского, старый князь неожиданно начал с ним разговор о княжне Марье, осуждая ее за ее суеверие, за ее нелюбовь к m lle Bourienne, которая, по его словам, была одна истинно предана ему.
Старый князь говорил, что ежели он болен, то только от княжны Марьи; что она нарочно мучает и раздражает его; что она баловством и глупыми речами портит маленького князя Николая. Старый князь знал очень хорошо, что он мучает свою дочь, что жизнь ее очень тяжела, но знал тоже, что он не может не мучить ее и что она заслуживает этого. «Почему же князь Андрей, который видит это, мне ничего не говорит про сестру? – думал старый князь. – Что же он думает, что я злодей или старый дурак, без причины отдалился от дочери и приблизил к себе француженку? Он не понимает, и потому надо объяснить ему, надо, чтоб он выслушал», – думал старый князь. И он стал объяснять причины, по которым он не мог переносить бестолкового характера дочери.