Иньсюй

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Иньсюй (кит. трад. 殷墟, пиньинь: Yīnxū, буквально: «Развалины Инь») — крупный археологический объект, расположенный в провинции Хэнань, недалеко от современного г. Аньян на месте столицы древнекитайского государства Шан (ок. 1300—1027 гг. до н. э.). В 2006 году занесён в список объектов Всемирного наследия ЮНЕСКО (2006 (II, III, IV, VI) N36 07 36 Е114 18 50).





Общие сведения

В конце династии Шан (1300—1046 гг. до н. э.) Иньсюй был столицей. Город был разрушен после того, как чжоуский император Уван нанес поражение последнему императору династии Шан.

Развалины Иньсюй приобрели мировую известность после обнаружения здесь археологических находок.

Систематические раскопки проводились в 1928-37 по руководством Ли Цзи (李濟). Они положили начало современной китайской археологии. Раскопки начались после основания Academia Sinica в 1928 г. Здесь было обнаружено более 150 тысяч древних черепаховых панцирей с гадательными надписями цзягувэнь, что подтверждало нахождение здесь древней столицы. Письмена делались жрецами в процессе ритуальных гаданий, отдельные надписи касаются жертвенно-поминальных мероприятий, охоты, погоды, болезней. Самая длинная запись состоит из 55 знаков.

Раскопки проводились в течение 15 сезонов и были прерваны китайско-японской войной. После первых трёх сезонов у деревни Сяотунь, работа была приостановлена. Внимание археологов привлекло энеолитическое поселение Чэнцзыя (пров. Шаньдун), где были выявлены глинобитные стены (ранее они считались уплотнениями грунта природного происхождения). Работы в Иньсюй были возобновлены в 1931, объектом исследования стал Хоуган.

Когда стало известно о находках на противоположном берегу реки Хуань охотников за антиквариатом, раскопки снова были перенесены в Сяотунь. Там в 1936 году было обнаружено более 17 000 фрагментов гадательных надписей. Раскопки возобновились в 1950 г.

Находки

Гадательные надписи свидетельствуют о деятельности девяти последних правителей Шан-Инь. Удин, первый среди них, был самым ранним китайским ваном, существование которого продемонстрировано как текстуально, так и археологически (надписи упоминают также его предков, но об их царствовании нет сведений).

За время археологических раскопок были обнаружены развалины более 50 дворов и храмов, 12 масштабных императорских гробниц, тысячи могил аристократов и простых жителей, около 1000 ям для жертвоприношений, 5 мастерских и множество бронзовых, нефритовых, керамических, костяных изделий.

12 грандиозных погребальных сооружения признаны гробницами членов царского рода. За исключением одного недостроенного, каждое из них содержало деревянную погребальную камеру, расположенную на дне вертикальной шахты (глубиной 10-13 м.); содержимое шахты доставлялось по ровным или ступенчатым склонам, ведущим к центру с 4-х (реже 2-х) сторон, примерно ориентированных по сторонам света. Южный из них подводил к самой камере, которая содержала дверь.

Камеры представляли собой деревянные залы до 3 м высотой, украшенные инкрустацией и росписью (Камера М1001, возможно, принадлежавшая самому У Дину: следы красного, черного и зеленого пигментов; материал инкрустации — раковина и кость, в том числе слоновья. Площадь камеры 78 м². Размеры гробницы, вместе с подъездами: с севера на юг 66 м, с запада на восток 44 м. Южный подъезд самый длинный, 30.7 м).

Фу Хао

Единственной неразграбленной осталась гробница Фу Хао, одной из жён У Дина: её богатство позволяет представить масштаб и ритуальное значение погребальной церемонии Шан. Она была расположена в 200 м к западу от Сяотунь, не имела склонов-подъездов и значительно уступала по размерам царским гробницам: прямоугольная полость 4×5.6 м, 7.5 м глубиной.

Было найдено: 1600 кг бронзы и самый крупный клад нефрита среди ныне известных находок (755); 165 бронзовых сосудов, 271 др. бронзовых изделий (оружие, инструменты и проч.), 110 объектов из мрамора, бирюзы и др. камней; 564 предмета из резной кости, 3 чаши из слоновой кости и прочее.

Поскольку гроб с покойницей был расположен ниже уровня грунтовых вод, от него почти ничего не сохранилось.

Среди примечательных особенностей погребальной утвари — наличие нефритовых предметов неолитического происхождения, производство которых должно было отстоять от времени захоронения на тысячу лет.[1]

Значение

После крушения традиционной историографии и всей культурной системы имперской эпохи, тенденцией среди ведущих китайских интеллектуалов было стремление к освоению западных культурных ценностей. Открытия, связанные с Иньсюем, стали двойным триумфом: с одной стороны, это был прецедент использования передовой западной методологии китайскими историками; с другой полученные сведения показали значительную степень надёжности традиционных источников (например, перечисление шанских правителей у Сыма Цяня, ранее не подкреплённое никакими другими сведениями). Т.о., зарождение археологической дисциплины привело к повороту от игу 疑古 («недоверие к древним») к синьгу 信古 («уверенность в древних»).

Успех изучения Иньсюя прочно закрепил археологию в китайской интеллектульной среде, а также сделал её элементом националистического дискурса[2].

См. также

Источники

  1. CHAC 1999:202
  2. Cambridge History of Ancient China, 1999:133

3. «Тысяча чудес света», СПб Кристалл 2007, ISBN 978-5-9603-0080-3

Напишите отзыв о статье "Иньсюй"

Отрывок, характеризующий Иньсюй


В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.