Иоаким III

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Патриарх Иоаким III
Ἰωακεὶμ Γ΄ Μεγαλοπρεπής<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>

<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Патриарх Иоаким III</td></tr>

Святейший Архиепископ Константинополя — Нового Рима и Вселенский Патриарх
16 октября 1878 — 11 апреля 1884 (1-й раз) — 7 июня 1901 — 26 ноября 1912 (2-й раз)
Церковь: Константинопольская православная церковь
Предшественник: Иоаким II
Преемник: Иоаким IV
 
Имя при рождении: Хри́стос Деведзи́с
Оригинал имени
при рождении:
Χρῆστος Δεβετζής
Рождение: 18 (30) января 1834(1834-01-30)
Константинополь, Османская империя
Смерть: 13 (26) ноября 1912(1912-11-26) (78 лет)
Константинополь, Османская империя
Похоронен: монастырь в Балыклы, Стамбул
Принятие священного сана: 1863
Принятие монашества: 1851
Епископская хиротония: 10 декабря 1864 года

Патриарх Иоаки́м III Великолепный (греч. Ἰωακεὶμ Γ΄ Μεγαλοπρεπής; в миру — Хри́стос Деведзи́с, иногда — Деведжи́, греч. Χρῆστος Δεβετζής; 18 января 1834, село Вафеохория близ Константинополя, Османская империя — 13 ноября 1912, Константинополь, Османская империя) — предстоятель Константинопольского Патриархата с титулом Святейший Архиепископ Константинополя — Нового Рима и Вселенский Патриарх; на престоле дважды: 4 октября 1878 — 30 марта 1884 и 25 мая 1901 — 13 ноября 1912.

Пользовался поддержкой российского правительства и большим уважением в среде российской иерархии; греками именовался «корифеем патриархов». Стремился к наднациональному статусу Вселенского патриархата, усилению клерикального начала в управлении Константинопольской церковью.

Почётный член Санкт-Петербургской духовной академии (1905).





Биография

Учился в школе своего родного села Вафеохория близ Константинополя. В юности поступил в монастырь Пантократор на Афоне, где продолжил обучение в монастырской школе, а позднее на о. Самосе. В 1851 году, 17-и лет, принял постриг. Состоял диаконом при епископе Погонианском Агапии в Валахии, где изучил румынский язык.

В 18541860 годах в сане иеродиакона служил при греческой церкви вмч. Георгия в Вене, где одновременно посещал лекции в Венском университете и овладел немецким языком. В конце 1860 года Патриархом Иоакимом II (1860—1863, 18731878) был переведён на должность второго диакона церкви вмч. Георгия в Константинополе, при Патриархии. 3 марта 1863 года был возведён в сан архимандрита и назначен протосинкеллом Патриархии.

10 декабря 1864 года, при Патриархе Софронии III, был хиротонисан во епископа и назначен на митрополичью кафедру в Варну. 9 января 1874 года, во второе патриаршество Иоакима II был переведён в Фессалоники.

После кончины патриарха Иоакима II, 4 октября 1878 года, 44-х лет, был избран Патриархом Константинопольским. На аудиенции у султана Абдул-Гамида II произнёс речь, которая была воспринята как весьма смелая[1]. Делал представления русскому послу в Константинополе князю Лобанову и главнокомандующему действующей армией Тотлебену, жалуясь на русских полковых священников, вступивших в общение с болгарским духовенством, бывшем под схизмой[2].

В начале 1880 года к нему обратились Майносские некрасовцы (старообрядцы) с просьбой поставить им священника из русских насельников Афона, в связи с чем была учреждена особая комиссия. По итогам её работы, Патриарх Иоаким III направил дело некрасовцев Петербургскому митрополиту Исидору (Никольскому), сопроводив его письмом, в котором указывал, что русский раскол составляет предмет пастырской заботы Православной Российской церкви[3].

1 октября 1880 года основал официальный печатный орган Константинопольской Патриархии — журнал «Ἐκκλησιαστικὴ Ἀλήθεια» (издавался в Константинополе до 1923 года). Поручил греческому исследователю Мануилу Гедеону (Μανουήλ Γεδεών; 18511943) составить каталог всех константинопольских патриархов[4], который остаётся наиболее полным биографическим справочником константинопольских патриархов того периода.

В 1879 году созвал народно-церковное собрание для выработки мер по улучшению быта духовенства и народа и пользуясь необычайным авторитетом у состоятельных греков-фанариотов, значительно улучшил материальное положение Константинопольской патриархии, упорядочил приходскую жизнь, подчинив эпитропов контролю церковной власти. В 1881 г. введя «Устав приходского клира» реформировал народно-школьное дело.

С 1881 года Порта, используя ряд частных вопросов (о тексте учебников для греческих школ, просьбу Патриарха о берате на Восточную Румелию, Болгарию, Боснию и Герцеговину и другие), начала кампанию по ограничению привилегий (прономий) Константинопольского Патриарха и митрополитов трона, что вызвало решительный протест патриарха Иоакима III[5]. В результате длительной переписки, в начале 1884 года, Патриарху был выдан берат (признание полномочий от Порты), тождественный бератам, выдававшимся прежде (как и требовала Патриархия); однако Патриарх возобновил свою просьбу об отставке — на сей раз ввиду разногласий между Патриархом, с одной стороны, Синодом и Смешанным советом, с другой, — формально по причине 2-х пунктов министерского тескере, при котором был препровождён Патриарху берат[6][7]. Пререкаемые пункты тескере изменяли прежний порядок ареста рядовых клириков при совершении ими правонарушений: теперь арест (задержание) мог производиться представителями правительства, а не Патриарха[7]. Афинская пресса подвергла Патриарха Иоакима III жестокой критике за уступчивость; официальный орган российского Святейшего Синода полагал[8], что подлинная причина недоверия греков Патриарху состояла в предполагаемом влиянии на него России.

Был благожелательно настроен к России; в первый период патриаршества конфликтовал с премьер-министром Греческого королевства Х. Трикуписом[9].

После отставки 30 марта 1884 года, проживал в Константинополе, затем, в сентябре 1889 года, удалился на Афон, где проживал безвыездно до своего вторичного восшествия на константинопольский престол, состоявшегося в 1901 году по настоянию российского правительства. Находясь на Афоне, реконструировал ветхую церковь Преображения Господня, находящуюся на вершине Святой Горы, воздвигнув на её месте новую из белого мрамора, которую и освятил 6 августа 1896 года[10].

Во время всех последующих (до его вторичного избрания) патриарших выборов, неизменно был в числе наиболее вероятных кандидатов на Константинопольский престол и активно поддерживался простым греческим народом Константинополя. Тем не менее, 1 октября 1884 года патриархом был избран Иоаким IV (до этого митрополит Дерконский). Его деятельность (например, ратификация избрания Феодосия Мраовича митрополитом Сербским, признание автокефалии Румынской православной церкви и другое) вызвала крайнее неудовольствие российского Святейшего Синода[11]. Особо сильный протест российского правительства вызвал развод, данный 27 февраля 1886 года Патриархией княгине Марии Горчаковой (дочь молдавского господаря-фанариота Михаила Стурдзы, венчавшаяся в 1868 году в Париже с Константином Горчаковым — сыном канцлера А. М. Горчакова), дело которой формально находилось на рассмотрении Петербургской духовной консистории; Патриарху Иоакиму IV был заявлен протест лично от обер-прокурора Константина Победоносцева (речь шла в конечном итоге о правах наследования румынских имений княгини и создании прецедента). Канонически сомнительные доводы патриарха Иоакима IV и его нежелание уступить требованиям правительства России вызвали критику в Синоде Константинопольской церкви, а также со стороны бывшего Патриарха Иоакима III[12].

При следующих выборах на Константинопольский престол (23 января 1887 года был избран Дионисий V, которого российское правительство считало крайним русофобом) православные жители Константинополя требовали возвращения на кафедру патриарха Иоакима III, который, по словам посла Александра Нелидова, рассматривался как «русский кандидат»[13], но победил «кандидат Афин» (правительства Греческого королевства).

Патриарх Иоаким III триумфально возвратился в Константинополь по своём вторичном избрании 26 мая 1901 года, о котором российское издание «Церковный Вѣстникъ» писало: «Настоящее избрание является удовлетворением настойчивому желанию народа — вновь видеть маститого иерарха на вселенском престоле».[14] В сентябре того же года заявил протест Афинскому синоду (ЭПЦ) в связи с тем, что считал профанацией Евангелия выполненный Паллисом перевод его на разговорный греческий язык; 5 ноября в Афинах произошли массовые беспорядки под лозунгом «Да здравствует Евангелие! Да здравствует православие! Долой перевод!». Объявленное вслед за этим осуждение перевода со стороны Синода Элладской церкви показалось протестующим недостаточным: студенты требовали от митрополита Прокопия провозглашения анафемы авторам перевода; в итоге произошло побоище с участием войск, в котором погибло 8 человек[15].

8 марта 1908 года издал томос, который передавал пастырское попечение над греческими общинами в диаспоре Элладской церкви. В 1909 году издал Патриарший сигиллий, который ограничивал число насельников «келлий» на Афоне 3-я лицами (в русских келлиях число насельников на практике было значительно выше[16]). В 1906—1909 годах обращался к Порте с такрирами в порльзу ставриотов (тайных христиан Малой Азии)[17]

Провозглашённая 11 июля 1908 года Абдул Гамидом конституция, формально давая законодательно закреплённые права и свободы всем гражданам, была использована Портой для очередного наступления на традиционные (в Оттоманской империи) права и прономии Константинопольского патриархата, с чем и была связана новая кампания протеста Патриарха, Синода и Смешанного Совета против посягательств на гражданскую юрисдикцию Патриархии и архиереев трона; в том же году продолжали оставаться без наказания черкесы и башибузуки, совершавшие набеги на сёла христиан в Малой Азии[18]. В связи с разразившимся в Иерусалимской Церкви в конце 1908 года патриаршим кризисом (13 декабря 1908 года своим Синодом и иными членами Святогробского братства, без его согласия, был низложен Патриарх Иерусалимский Дамиан), приведшим к массовым беспорядкам и волнениям среди православных арабов, патриарх Иоаким III и его Синод «решительно стали на сторону святогробского братства, низложившего блаженнейшего Дамиана с иерусалимского престола, и в этом направлении энергично ходатайствовали пред турецким правительством»[19]; Патриарх Дамиан, тем не менее, был восстановлен при поддержке афинского правительства.

8 августа 1909 года Патриарх, Синод и Смешанный Совет представили великому визирю меморандум, в котором говорилось, что нарушение прав греков в империи принял систематический и целенаправленный характер; в ответ визирь «стал оспаривать право вселенского патриарха обращаться к правительству с представлениями такого рода и заявил, что компетенция патриарха ограничивается церковными делами, по делам же гражданско-общественного порядка он не имеет права выступать с какими-либо ходатайствами пред правительством»[20]. В августе в Константинополе циркулировали слухи, будто патриарх Иоаким III, в знак протеста против действий Порты (прежде всего в болгарском вопросе), намерен переселиться в Санкт-Петербург или Москву, каковой слух официальный орган Патриархии счёл необходимым опровергнуть[21].

В октябре 1909 года был принят великим визирем Хилми-пашой и имел с ним «продолжительную» беседу о правах Церкви (в декабре 1908 года русская печать сообщала, что в соответствии с циркуляром бывшего тогда министром внутренних дел Хилми-паши митрополитам и епископам Великой Церкви воспрещалось принимать судебные и другие нецерковные дела, что де-факто упраздняло привилегии данные Патриархату Магометом II[22]); «в продолжении всей аудиенции не обнаружился ни малейший признак существенного разногласия между патриархом и великим визирем»[23].

Особой заботой патриарха Иоакима III было улучшение богословского образования в духовной семинарии на о. Халки. Вел переговоры с предстоятелями других поместных православных церквей о проведении раз в три года общеправославных совещаний с представителями от иерархии и мирян-богословов для решения насущных вопросов. В своих посланиях главам других православных церквей призывал рассмотреть вопросы о второбрачии для духовенства, реформе календаря, об отношении православия к католицизму и протестантизму, о сближении со старокатоликами и англиканами в рамках которого стремился «приготовить гладкий и широкий путь».[24]

Скончался 13 ноября 1912 года после длительной болезни почек. Похороны были отложены до 18 ноября, ввиду огромного скопления народа, желающего приложиться к руке усопшего[25]. Захоронение его останков в Балыклы предполагалось как временное — ввиду воли почившего быть преданным земле на Афоне[26].

В московском Чудовом монастыре вечером 19 ноября 1912 года викарий Московской епархии епископ Серпуховский Анастасий (Грибановский) возглавил служение торжественной панихиды по Патриархе Иоакиме[27]; по окончании заупокойного богослужения в покоях московского митрополита при монастыре прошло торжественное собрание Братства Московских Святителей, на котором был представлен доклад П. Б. Мансурова, прожившего в Константинополе 14 лет[28].

Мнения о нём

Почитался такими российскими иерархами, как митрополит Санкт-Петербургский Антоний (Вадковский) и Антоний (Храповицкий), впоследствии первоиерарх Русской Православной Церкви заграницей. Последний, будучи епископом Уфимским и Мензелинским, в связи с вторичным восшествием патриарха Иоакима III на престол, направил ему восторженное письмо, начинавшееся словами: «Всесвятейший мой повелитель и владыка, Вселенский Патриарх, божественнейший, богоблагодатнейший и всякое, какое только есть для меня, божественное и высокое имя и предмет!»[29]

Русский посол в Константинополе (18831897) Нелидов писал о нём Фёдору Успенскому в частном письме от 21 марта (3 апреля) 1901 года: «Я считаю его одним из мудрейших иерархов православной цекркви вообще. Побуждения, которыми он руководится, суть всегда самого возвышенного свойства. Он составил себе идеал православной церкви и значения в ней Вселенского патриархата, который весьма высок, но, к сожалению, далеко превосходит существующие условия».[30]

Влиятельный сотрудник обер-прокурора Победоносцева Иван Троицкий в своём отчёте о поездке в Константинополь и на Афон в августе 1886 года, весьма критически оценивая состояние греческой Церкви, высоко ставил личность находившегося тогда в отставке Патриарха, с которым он имел двухчасовую беседу в доме в Вафеохории, построенном для проживания Патриарха константинопольским богачом Георгием Зарифи[31]. Троицкий соглашался с послом Нелидовым, что Патриарх «в своих взглядах и действиях проводит иногда папистические тенденции», но уточнял, что «папистическая тенденция Иоакима III обращена на внутренние отношения своей церкви», — в отличие от папизма Иоакима IV, проявляющегося в отношениях между поместными Церквами[32]. По словам Троицкого, Нелидов также отмечал его черту личности, которую он обозначил французским термином orgueil («гордость», «надмение», «честь»).

Биографическая справка-некролог в издании Московской Духовной Академии[33] передавала следующую историю, которая, по мысли автора, должна свидетельствовать о покойном Патриархе как о «настоящем греке»: «Говорят, когда болгары грозили занять Константинополь, Иоаким III обратился к правительству с требованием передать ему ключи от Айя-Софии. Если это правда, то отсюда видно, как он боялся, чтобы эта величайшая национальная святыня греков не попала в руки болгарам.»[34]

Напишите отзыв о статье "Иоаким III"

Примечания

  1. В. Тепловъ. «Греко-болгарскій церковный вопросъ по неизданнымъ источникамъ. Историческое изслѣдованіе». СПб, 1889, стр. 173.
  2. В. Тепловъ. «Греко-болгарскій церковный вопросъ по неизданнымъ источникамъ. Историческое изслѣдованіе». СПб, 1889, стр. 74.
  3. «Церковный Вѣстникъ». 1880, № 27, Часть неофиціальная, стр. 3—6.
  4. Γεδεών, Μ. Πατριαρχικοί Πίνακες. Ειδήσεις Ιστορικαί Βιογραφικαί περί των Πατριαρχών Κωνσταντινουπόλεως από Ανδρέου του Πρωτοκλήτου μέχρις Ιωακείμ Γ' του από Θεσσαλονίκης, 361884 (Κωνσταντινούπολη 1885—1890).
  5. «Церковный Вѣстникъ». 1884, № 2, Часть неофиціальная, стр. 1—2.
  6. «Церковный Вѣстникъ». 1884, № 18, Часть неофиціальная, стр. 1.
  7. 1 2 «Церковный Вѣстникъ». 1884, № 19, Часть неофиціальная, стр. 1.
  8. «Церковный Вѣстникъ». 1884, № 19, Часть неофиціальная, стр. 2.
  9. Καρδαράς Χρ. Η πολιτική δράση του πατριάρχη Ιωακείμ Γ΄ (Πρώτη πατριαρχία). Ιωάννινα, 1993.
  10. «Церковныя Вѣдомости, издаваемыя при Святѣйшемъ Правительствующемъ Сѵнодѣ». 19 февраля 1900, № 8, стр. 318.
  11. Л. А. Герд. Константинополь и Петербург: церковная политика России на православном Востоке (1878—1898). М., 2006, стр. 66.
  12. «Наша отечественная церковь занимает первое место между всеми православными церквами» (Отчёт профессора И. Е. Троицкого о командировке на Восток. 1886 г.) // «Исторический архив». 2001, № 4, стр. 150, 158, 161.
  13. Л. А. Герд. Константинополь и Петербург: церковная политика России на православном Востоке (1878—1898). М., 2006, стр. 71.
  14. «Церковный Вѣстникъ». 1901, № 23 (7 июня), стб. 749.
  15. «Церковный Вѣстникъ». 1901, № 50, стб. 1611.
  16. «Церковныя Вѣдомости» // «Прибавленія къ Церковнымъ Вѣдомостямъ». 1917, № 7 (18 февраля), стр. 161.
  17. «Церковный Вѣстникъ». 1909, № 45, стб. 1410—1411.
  18. «Церковный Вѣстникъ». 1909, № 3 (15 января), стб. 71—72.
  19. «Церковный Вѣстникъ». 1909, № 3 (15 января), стб. 75.
  20. «Церковный Вѣстникъ». 1909, № 37, стб. 1147—1149.
  21. «Церковный Вѣстникъ». 1909, № 37, стб. 1150.
  22. Новое турецкое ярмо над христіанами. // «С.-Петербургскія Вѣдомости». 20 декабря 1908, № 288, стр. 2.
  23. «Церковный Вѣстникъ». 1909, № 49, стб. 1544.
  24. Прибавленiя к Церковным вѣдомостям. — 1912. — С.1886
  25. «Правительственный Вѣстникъ». 17 ноября 1912, № 252, стр. 4.
  26. «Московскія Вѣдомости». 20 ноября 1912, № 269, стр. 2.
  27. «Московскія Церковныя Вѣдомости». 24 ноября 1912, № 48, стр. 1063—1064.
  28. Вселенскій патріархъ Іоакимъ третій // «Московскія Вѣдомости». 29 ноября 1912, № 276, стр. 2.
  29. Цит. по: «Письма Блаженнѣйшаго Митрополита Антонія (Храповицкаго)». Джорданвиллъ, Н.І. 1988, стр. 136.
  30. Цит. по: Л. А. Герд. Константинополь и Петербург: церковная политика России на православном Востоке (1878—1898). М., 2006, стр. 61.
  31. «Наша отечественная церковь занимает первое место между всеми православными церквами» (Отчёт профессора И. Е. Троицкого о командировке на Восток. 1886 г.) // «Исторический архив». 2001, № 4, стр. 153—158.
  32. «Наша отечественная церковь занимает первое место между всеми православными церквами» (Отчёт профессора И. Е. Троицкого о командировке на Восток. 1886 г.) // «Исторический архив». 2001, № 4, стр. 160.
  33. «Богословскій Вѣстникъ, издаваемый Императорскою Московскою Духовною Академіею». 1913, № 3, стр. 651—654.
  34. «Богословскій Вѣстникъ, издаваемый Императорскою Московскою Духовною Академіею». 1913, № 3, стр. 653—654.

Литература

  1. И. И. Соколов. Константинопольская церковь въ XIX вѣкѣ. Опытъ историческаго изслѣдованія. Т. I, СПб., 1904, стр. 373—385, 651—672.

Ссылки

Отрывок, характеризующий Иоаким III


Графиня так устала от визитов, что не велела принимать больше никого, и швейцару приказано было только звать непременно кушать всех, кто будет еще приезжать с поздравлениями. Графине хотелось с глазу на глаз поговорить с другом своего детства, княгиней Анной Михайловной, которую она не видала хорошенько с ее приезда из Петербурга. Анна Михайловна, с своим исплаканным и приятным лицом, подвинулась ближе к креслу графини.
– С тобой я буду совершенно откровенна, – сказала Анна Михайловна. – Уж мало нас осталось, старых друзей! От этого я так и дорожу твоею дружбой.
Анна Михайловна посмотрела на Веру и остановилась. Графиня пожала руку своему другу.
– Вера, – сказала графиня, обращаясь к старшей дочери, очевидно, нелюбимой. – Как у вас ни на что понятия нет? Разве ты не чувствуешь, что ты здесь лишняя? Поди к сестрам, или…
Красивая Вера презрительно улыбнулась, видимо не чувствуя ни малейшего оскорбления.
– Ежели бы вы мне сказали давно, маменька, я бы тотчас ушла, – сказала она, и пошла в свою комнату.
Но, проходя мимо диванной, она заметила, что в ней у двух окошек симметрично сидели две пары. Она остановилась и презрительно улыбнулась. Соня сидела близко подле Николая, который переписывал ей стихи, в первый раз сочиненные им. Борис с Наташей сидели у другого окна и замолчали, когда вошла Вера. Соня и Наташа с виноватыми и счастливыми лицами взглянули на Веру.
Весело и трогательно было смотреть на этих влюбленных девочек, но вид их, очевидно, не возбуждал в Вере приятного чувства.
– Сколько раз я вас просила, – сказала она, – не брать моих вещей, у вас есть своя комната.
Она взяла от Николая чернильницу.
– Сейчас, сейчас, – сказал он, мокая перо.
– Вы всё умеете делать не во время, – сказала Вера. – То прибежали в гостиную, так что всем совестно сделалось за вас.
Несмотря на то, или именно потому, что сказанное ею было совершенно справедливо, никто ей не отвечал, и все четверо только переглядывались между собой. Она медлила в комнате с чернильницей в руке.
– И какие могут быть в ваши года секреты между Наташей и Борисом и между вами, – всё одни глупости!
– Ну, что тебе за дело, Вера? – тихеньким голоском, заступнически проговорила Наташа.
Она, видимо, была ко всем еще более, чем всегда, в этот день добра и ласкова.
– Очень глупо, – сказала Вера, – мне совестно за вас. Что за секреты?…
– У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не трогаем, – сказала Наташа разгорячаясь.
– Я думаю, не трогаете, – сказала Вера, – потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.
– Наталья Ильинишна очень хорошо со мной обходится, – сказал Борис. – Я не могу жаловаться, – сказал он.
– Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, – сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. – За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, – сказала она, обращаясь к Вере, – потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis [мадам Жанлис] (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие – делать неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, – проговорила она скоро.
– Да уж я верно не стану перед гостями бегать за молодым человеком…
– Ну, добилась своего, – вмешался Николай, – наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.
Все четверо, как спугнутая стая птиц, поднялись и пошли из комнаты.
– Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, – сказала Вера.
– Madame de Genlis! Madame de Genlis! – проговорили смеющиеся голоса из за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.

В гостиной продолжался разговор.
– Ah! chere, – говорила графиня, – и в моей жизни tout n'est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons, [не всё розы. – при нашем образе жизни,] нашего состояния нам не надолго! И всё это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
– Ах, душа моя! – отвечала княгиня Анна Михайловна. – Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, – продолжала она с некоторою гордостью. – Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть кого нибудь из этих тузов, я пишу записку: «princesse une telle [княгиня такая то] желает видеть такого то» и еду сама на извозчике хоть два, хоть три раза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне всё равно, что бы обо мне ни думали.
– Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? – спросила графиня. – Ведь вот твой уже офицер гвардии, а Николушка идет юнкером. Некому похлопотать. Ты кого просила?
– Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас на всё согласился, доложил государю, – говорила княгиня Анна Михайловна с восторгом, совершенно забыв всё унижение, через которое она прошла для достижения своей цели.
– Что он постарел, князь Василий? – спросила графиня. – Я его не видала с наших театров у Румянцевых. И думаю, забыл про меня. Il me faisait la cour, [Он за мной волочился,] – вспомнила графиня с улыбкой.
– Всё такой же, – отвечала Анна Михайловна, – любезен, рассыпается. Les grandeurs ne lui ont pas touriene la tete du tout. [Высокое положение не вскружило ему головы нисколько.] «Я жалею, что слишком мало могу вам сделать, милая княгиня, – он мне говорит, – приказывайте». Нет, он славный человек и родной прекрасный. Но ты знаешь, Nathalieie, мою любовь к сыну. Я не знаю, чего я не сделала бы для его счастья. А обстоятельства мои до того дурны, – продолжала Анна Михайловна с грустью и понижая голос, – до того дурны, что я теперь в самом ужасном положении. Мой несчастный процесс съедает всё, что я имею, и не подвигается. У меня нет, можешь себе представить, a la lettre [буквально] нет гривенника денег, и я не знаю, на что обмундировать Бориса. – Она вынула платок и заплакала. – Мне нужно пятьсот рублей, а у меня одна двадцатипятирублевая бумажка. Я в таком положении… Одна моя надежда теперь на графа Кирилла Владимировича Безухова. Ежели он не захочет поддержать своего крестника, – ведь он крестил Борю, – и назначить ему что нибудь на содержание, то все мои хлопоты пропадут: мне не на что будет обмундировать его.
Графиня прослезилась и молча соображала что то.
– Часто думаю, может, это и грех, – сказала княгиня, – а часто думаю: вот граф Кирилл Владимирович Безухой живет один… это огромное состояние… и для чего живет? Ему жизнь в тягость, а Боре только начинать жить.
– Он, верно, оставит что нибудь Борису, – сказала графиня.
– Бог знает, chere amie! [милый друг!] Эти богачи и вельможи такие эгоисты. Но я всё таки поеду сейчас к нему с Борисом и прямо скажу, в чем дело. Пускай обо мне думают, что хотят, мне, право, всё равно, когда судьба сына зависит от этого. – Княгиня поднялась. – Теперь два часа, а в четыре часа вы обедаете. Я успею съездить.
И с приемами петербургской деловой барыни, умеющей пользоваться временем, Анна Михайловна послала за сыном и вместе с ним вышла в переднюю.
– Прощай, душа моя, – сказала она графине, которая провожала ее до двери, – пожелай мне успеха, – прибавила она шопотом от сына.
– Вы к графу Кириллу Владимировичу, ma chere? – сказал граф из столовой, выходя тоже в переднюю. – Коли ему лучше, зовите Пьера ко мне обедать. Ведь он у меня бывал, с детьми танцовал. Зовите непременно, ma chere. Ну, посмотрим, как то отличится нынче Тарас. Говорит, что у графа Орлова такого обеда не бывало, какой у нас будет.


– Mon cher Boris, [Дорогой Борис,] – сказала княгиня Анна Михайловна сыну, когда карета графини Ростовой, в которой они сидели, проехала по устланной соломой улице и въехала на широкий двор графа Кирилла Владимировича Безухого. – Mon cher Boris, – сказала мать, выпрастывая руку из под старого салопа и робким и ласковым движением кладя ее на руку сына, – будь ласков, будь внимателен. Граф Кирилл Владимирович всё таки тебе крестный отец, и от него зависит твоя будущая судьба. Помни это, mon cher, будь мил, как ты умеешь быть…
– Ежели бы я знал, что из этого выйдет что нибудь, кроме унижения… – отвечал сын холодно. – Но я обещал вам и делаю это для вас.
Несмотря на то, что чья то карета стояла у подъезда, швейцар, оглядев мать с сыном (которые, не приказывая докладывать о себе, прямо вошли в стеклянные сени между двумя рядами статуй в нишах), значительно посмотрев на старенький салоп, спросил, кого им угодно, княжен или графа, и, узнав, что графа, сказал, что их сиятельству нынче хуже и их сиятельство никого не принимают.
– Мы можем уехать, – сказал сын по французски.
– Mon ami! [Друг мой!] – сказала мать умоляющим голосом, опять дотрогиваясь до руки сына, как будто это прикосновение могло успокоивать или возбуждать его.
Борис замолчал и, не снимая шинели, вопросительно смотрел на мать.
– Голубчик, – нежным голоском сказала Анна Михайловна, обращаясь к швейцару, – я знаю, что граф Кирилл Владимирович очень болен… я затем и приехала… я родственница… Я не буду беспокоить, голубчик… А мне бы только надо увидать князя Василия Сергеевича: ведь он здесь стоит. Доложи, пожалуйста.
Швейцар угрюмо дернул снурок наверх и отвернулся.
– Княгиня Друбецкая к князю Василию Сергеевичу, – крикнул он сбежавшему сверху и из под выступа лестницы выглядывавшему официанту в чулках, башмаках и фраке.
Мать расправила складки своего крашеного шелкового платья, посмотрелась в цельное венецианское зеркало в стене и бодро в своих стоптанных башмаках пошла вверх по ковру лестницы.
– Mon cher, voue m'avez promis, [Мой друг, ты мне обещал,] – обратилась она опять к Сыну, прикосновением руки возбуждая его.
Сын, опустив глаза, спокойно шел за нею.
Они вошли в залу, из которой одна дверь вела в покои, отведенные князю Василью.
В то время как мать с сыном, выйдя на середину комнаты, намеревались спросить дорогу у вскочившего при их входе старого официанта, у одной из дверей повернулась бронзовая ручка и князь Василий в бархатной шубке, с одною звездой, по домашнему, вышел, провожая красивого черноволосого мужчину. Мужчина этот был знаменитый петербургский доктор Lorrain.
– C'est donc positif? [Итак, это верно?] – говорил князь.
– Mon prince, «errare humanum est», mais… [Князь, человеку ошибаться свойственно.] – отвечал доктор, грассируя и произнося латинские слова французским выговором.
– C'est bien, c'est bien… [Хорошо, хорошо…]
Заметив Анну Михайловну с сыном, князь Василий поклоном отпустил доктора и молча, но с вопросительным видом, подошел к ним. Сын заметил, как вдруг глубокая горесть выразилась в глазах его матери, и слегка улыбнулся.
– Да, в каких грустных обстоятельствах пришлось нам видеться, князь… Ну, что наш дорогой больной? – сказала она, как будто не замечая холодного, оскорбительного, устремленного на нее взгляда.
Князь Василий вопросительно, до недоумения, посмотрел на нее, потом на Бориса. Борис учтиво поклонился. Князь Василий, не отвечая на поклон, отвернулся к Анне Михайловне и на ее вопрос отвечал движением головы и губ, которое означало самую плохую надежду для больного.
– Неужели? – воскликнула Анна Михайловна. – Ах, это ужасно! Страшно подумать… Это мой сын, – прибавила она, указывая на Бориса. – Он сам хотел благодарить вас.
Борис еще раз учтиво поклонился.
– Верьте, князь, что сердце матери никогда не забудет того, что вы сделали для нас.
– Я рад, что мог сделать вам приятное, любезная моя Анна Михайловна, – сказал князь Василий, оправляя жабо и в жесте и голосе проявляя здесь, в Москве, перед покровительствуемою Анною Михайловной еще гораздо большую важность, чем в Петербурге, на вечере у Annette Шерер.
– Старайтесь служить хорошо и быть достойным, – прибавил он, строго обращаясь к Борису. – Я рад… Вы здесь в отпуску? – продиктовал он своим бесстрастным тоном.
– Жду приказа, ваше сиятельство, чтоб отправиться по новому назначению, – отвечал Борис, не выказывая ни досады за резкий тон князя, ни желания вступить в разговор, но так спокойно и почтительно, что князь пристально поглядел на него.
– Вы живете с матушкой?
– Я живу у графини Ростовой, – сказал Борис, опять прибавив: – ваше сиятельство.
– Это тот Илья Ростов, который женился на Nathalie Шиншиной, – сказала Анна Михайловна.
– Знаю, знаю, – сказал князь Василий своим монотонным голосом. – Je n'ai jamais pu concevoir, comment Nathalieie s'est decidee a epouser cet ours mal – leche l Un personnage completement stupide et ridicule.Et joueur a ce qu'on dit. [Я никогда не мог понять, как Натали решилась выйти замуж за этого грязного медведя. Совершенно глупая и смешная особа. К тому же игрок, говорят.]
– Mais tres brave homme, mon prince, [Но добрый человек, князь,] – заметила Анна Михайловна, трогательно улыбаясь, как будто и она знала, что граф Ростов заслуживал такого мнения, но просила пожалеть бедного старика. – Что говорят доктора? – спросила княгиня, помолчав немного и опять выражая большую печаль на своем исплаканном лице.
– Мало надежды, – сказал князь.
– А мне так хотелось еще раз поблагодарить дядю за все его благодеяния и мне и Боре. C'est son filleuil, [Это его крестник,] – прибавила она таким тоном, как будто это известие должно было крайне обрадовать князя Василия.
Князь Василий задумался и поморщился. Анна Михайловна поняла, что он боялся найти в ней соперницу по завещанию графа Безухого. Она поспешила успокоить его.
– Ежели бы не моя истинная любовь и преданность дяде, – сказала она, с особенною уверенностию и небрежностию выговаривая это слово: – я знаю его характер, благородный, прямой, но ведь одни княжны при нем…Они еще молоды… – Она наклонила голову и прибавила шопотом: – исполнил ли он последний долг, князь? Как драгоценны эти последние минуты! Ведь хуже быть не может; его необходимо приготовить ежели он так плох. Мы, женщины, князь, – она нежно улыбнулась, – всегда знаем, как говорить эти вещи. Необходимо видеть его. Как бы тяжело это ни было для меня, но я привыкла уже страдать.
Князь, видимо, понял, и понял, как и на вечере у Annette Шерер, что от Анны Михайловны трудно отделаться.
– Не было бы тяжело ему это свидание, chere Анна Михайловна, – сказал он. – Подождем до вечера, доктора обещали кризис.
– Но нельзя ждать, князь, в эти минуты. Pensez, il у va du salut de son ame… Ah! c'est terrible, les devoirs d'un chretien… [Подумайте, дело идет о спасения его души! Ах! это ужасно, долг христианина…]
Из внутренних комнат отворилась дверь, и вошла одна из княжен племянниц графа, с угрюмым и холодным лицом и поразительно несоразмерною по ногам длинною талией.
Князь Василий обернулся к ней.
– Ну, что он?
– Всё то же. И как вы хотите, этот шум… – сказала княжна, оглядывая Анну Михайловну, как незнакомую.
– Ah, chere, je ne vous reconnaissais pas, [Ах, милая, я не узнала вас,] – с счастливою улыбкой сказала Анна Михайловна, легкою иноходью подходя к племяннице графа. – Je viens d'arriver et je suis a vous pour vous aider a soigner mon oncle . J`imagine, combien vous avez souffert, [Я приехала помогать вам ходить за дядюшкой. Воображаю, как вы настрадались,] – прибавила она, с участием закатывая глаза.
Княжна ничего не ответила, даже не улыбнулась и тотчас же вышла. Анна Михайловна сняла перчатки и в завоеванной позиции расположилась на кресле, пригласив князя Василья сесть подле себя.
– Борис! – сказала она сыну и улыбнулась, – я пройду к графу, к дяде, а ты поди к Пьеру, mon ami, покаместь, да не забудь передать ему приглашение от Ростовых. Они зовут его обедать. Я думаю, он не поедет? – обратилась она к князю.
– Напротив, – сказал князь, видимо сделавшийся не в духе. – Je serais tres content si vous me debarrassez de ce jeune homme… [Я был бы очень рад, если бы вы меня избавили от этого молодого человека…] Сидит тут. Граф ни разу не спросил про него.
Он пожал плечами. Официант повел молодого человека вниз и вверх по другой лестнице к Петру Кирилловичу.


Пьер так и не успел выбрать себе карьеры в Петербурге и, действительно, был выслан в Москву за буйство. История, которую рассказывали у графа Ростова, была справедлива. Пьер участвовал в связываньи квартального с медведем. Он приехал несколько дней тому назад и остановился, как всегда, в доме своего отца. Хотя он и предполагал, что история его уже известна в Москве, и что дамы, окружающие его отца, всегда недоброжелательные к нему, воспользуются этим случаем, чтобы раздражить графа, он всё таки в день приезда пошел на половину отца. Войдя в гостиную, обычное местопребывание княжен, он поздоровался с дамами, сидевшими за пяльцами и за книгой, которую вслух читала одна из них. Их было три. Старшая, чистоплотная, с длинною талией, строгая девица, та самая, которая выходила к Анне Михайловне, читала; младшие, обе румяные и хорошенькие, отличавшиеся друг от друга только тем, что у одной была родинка над губой, очень красившая ее, шили в пяльцах. Пьер был встречен как мертвец или зачумленный. Старшая княжна прервала чтение и молча посмотрела на него испуганными глазами; младшая, без родинки, приняла точно такое же выражение; самая меньшая, с родинкой, веселого и смешливого характера, нагнулась к пяльцам, чтобы скрыть улыбку, вызванную, вероятно, предстоящею сценой, забавность которой она предвидела. Она притянула вниз шерстинку и нагнулась, будто разбирая узоры и едва удерживаясь от смеха.
– Bonjour, ma cousine, – сказал Пьер. – Vous ne me гесоnnaissez pas? [Здравствуйте, кузина. Вы меня не узнаете?]
– Я слишком хорошо вас узнаю, слишком хорошо.
– Как здоровье графа? Могу я видеть его? – спросил Пьер неловко, как всегда, но не смущаясь.
– Граф страдает и физически и нравственно, и, кажется, вы позаботились о том, чтобы причинить ему побольше нравственных страданий.
– Могу я видеть графа? – повторил Пьер.
– Гм!.. Ежели вы хотите убить его, совсем убить, то можете видеть. Ольга, поди посмотри, готов ли бульон для дяденьки, скоро время, – прибавила она, показывая этим Пьеру, что они заняты и заняты успокоиваньем его отца, тогда как он, очевидно, занят только расстроиванием.
Ольга вышла. Пьер постоял, посмотрел на сестер и, поклонившись, сказал:
– Так я пойду к себе. Когда можно будет, вы мне скажите.
Он вышел, и звонкий, но негромкий смех сестры с родинкой послышался за ним.
На другой день приехал князь Василий и поместился в доме графа. Он призвал к себе Пьера и сказал ему:
– Mon cher, si vous vous conduisez ici, comme a Petersbourg, vous finirez tres mal; c'est tout ce que je vous dis. [Мой милый, если вы будете вести себя здесь, как в Петербурге, вы кончите очень дурно; больше мне нечего вам сказать.] Граф очень, очень болен: тебе совсем не надо его видеть.
С тех пор Пьера не тревожили, и он целый день проводил один наверху, в своей комнате.
В то время как Борис вошел к нему, Пьер ходил по своей комнате, изредка останавливаясь в углах, делая угрожающие жесты к стене, как будто пронзая невидимого врага шпагой, и строго взглядывая сверх очков и затем вновь начиная свою прогулку, проговаривая неясные слова, пожимая плечами и разводя руками.
– L'Angleterre a vecu, [Англии конец,] – проговорил он, нахмуриваясь и указывая на кого то пальцем. – M. Pitt comme traitre a la nation et au droit des gens est condamiene a… [Питт, как изменник нации и народному праву, приговаривается к…] – Он не успел договорить приговора Питту, воображая себя в эту минуту самим Наполеоном и вместе с своим героем уже совершив опасный переезд через Па де Кале и завоевав Лондон, – как увидал входившего к нему молодого, стройного и красивого офицера. Он остановился. Пьер оставил Бориса четырнадцатилетним мальчиком и решительно не помнил его; но, несмотря на то, с свойственною ему быстрою и радушною манерой взял его за руку и дружелюбно улыбнулся.