Жан (герцог Беррийский)

Жан I Великолепный<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Иоанн, герцог Беррийский</td></tr>
герцог Беррийский
1360 — 15 марта 1416
Преемник:	Жан II Туреньский
герцог Овернский
1360 — 15 марта 1416
Предшественник:	Альфонс Пуатье
Преемник:	Мария I Беррийская
граф Монпансье
1401 — 15 марта 1416
(под именем Жан III)
Предшественник:	Жан II
Преемник:	Мария I Беррийская
граф Пуатье
1369 — 15 марта 1416
Предшественник:	Филипп V Длинный
Преемник:	Жан II Туреньский
Рождение:	30 ноября 1340(1340-11-30) Венсен
Смерть:	15 марта 1416(1416-03-15) (75 лет) Париж
Род:	Валуа
Отец:	Иоанн II Добрый
Мать:	Бонна Люксембургская
Супруга:	1-я: Жанна д'Арманьяк 2-я: Жанна II Овернская
Дети:	От 1-го брака: сыновья: Карл, Жан II дочери: Бонна, Мария

Французские короли
Капетинги
дом Валуа

Филипп VI Дети    Иоанн II Иоанн II Дети    Карл V    Людовик I Анжуйский    Иоанн Беррийский    Филипп II Бургундский Карл V Дети    Карл VI    Людовик Орлеанский Карл VI Дети    Изабелла Валуа    Екатерина Валуа    Карл VII Карл VII Дети    Людовик XI Людовик XI Дети    Карл VIII Карл VIII

Жан I Великолепный Беррийский (фр. Jean Ier de Berry, le Magnifique; 30 ноября 1340, Венсен — 15 марта 1416, Нельский замок, Париж) — герцог Беррийский и Оверньский с 1360 года, граф Монпансье с 1401 года, граф Пуатье с 1369 года.

Биография

Рождение

Предыстория

В 1328 году последний король капетингской династии Карл IV Красивый умер, не оставив мужского потомства, и, по праву ближайшего родства, на троне оказался двоюродный брат покойного Филипп Валуа, ставший королём Франции Филиппом VI. Подобное не пришлось по вкусу английскому королю Эдуарду, самому притязавшему на французский престол по равному с двоюродным братом Карла Красивого праву — по женской линии (его матерью была сестра Карла — Изабелла). Соперничество королей а также неудовлетворённые территориальные притязания англичан привели к началу войны, которую историки позднее назовут Столетней (1337—1453 годы)

Не подготовленная к войне держава Филиппа терпела одно поражение за другим, ситуация осложнялась ещё и тем, что новый король чувствовал себя на троне не слишком прочно, у него был только один сын, случись таковому умереть, Франция могла быть ввергнута в хаос. Королю спешно требовались внуки, потому принц Иоанн в 13 лет был объявлен совершеннолетним, наделён титулом герцога Нормандского, и отец принялся подыскивать ему невесту. Граф Люксембургский Иоанн предложил Филиппу выбрать из двух своих дочерей, и тот незамедлительно остановился на старшей, Гуте (во Франции её имя перевели, и превратили в Бонну), которой в то время было 17 лет. Его надежды не были обмануты, герцогиня Нормандская за 11 лет родила девять принцев и принцесс, обеспечив таким образом будущее французского королевского дома.

Третий сын короля

Жан был третьим сыном в семье, родившись 30 ноября 1340 года, в день Святого Андрея, и был крещён как и его старший брат Карл в церкви Сен-Пьер де Монтрёй. Восприемником от купели был граф Жан д’Арманьяк, в честь которого (а также в честь Святого Иоанна Крестителя) новорожденный получил своё имя. Всю свою дальнейшую жизнь герцог Беррийский с особым почтением относился к двум «своим» святым — в Великолепном Часослове даже сохранилось его изображение в молитвенной позе, между Св. Андреем и Св. Иоанном. Также он неизменно оказывал почести мощам Св. Андрея, если бывал в городах, где они хранились, — в Бурже, Брюгге и т. д.. Кормилицей новорожденного стала Жиль (или Жильон) де Комон, супруга рыцаря Жоффруа де Жермоля. Глубоко преданная своему воспитаннику, она оставалась подле него вплоть до своей смерти в 1400 году, в возрасте около 80 лет, в то время как её муж исполнял обязанность мэтр д’отеля герцогского дворца.

Детство

Семья

Дед юного принца Филипп VI и королева Жанна Бургундская, потерявшие едва ли не всех собственных детей, с нежностью относились к внукам. По свидетельству современников, королевская семья была при жизни Филиппа достаточно дружной и крепкой. Исключение составлял только наследник престола. Отца Жан не любил. Скрытный, мрачный, отличающийся хрупким здоровьем, способный как многие слабохарактерные люди к вспышкам неоправданной жестокости, Иоанн также не слишком интересовался детьми, кроме того, он лишь урывками виделся с семьей, вынужденный «по приказу короля, своего отца» постоянно находиться при действующей армии или с дипломатическими поручениями при папском или иных дворах. Не сохранилось ни единого письма, ни единой записки, адресованной отцом сыновьям — даже в плену, приказав своему капеллану Гасу де ла Бинь составление сборника о псовой и соколиной охоте (за которыми с лёгкостью угадывались советы по управлению государством), Иоанн не побеспокоился о том, чтобы адресовать им хотя бы две строки. Исключением был только младший — Филипп, разделивший с отцом тяжесть плена. Отец сумел привить принцу Жану лишь свою любовь к соколиной псовой охоте, которую тот пронёс через всю жизнь.

Тем больше была для юного принца привязанность к матери (это подтверждается тем, что он назвал в её честь — Бонной свою старшую дочь и уже в возрасте 50 лет заказывал мессы за упокой её души). Эта «лучшая из дам, каковые только есть на свете» по выражению поэта Гийома де Машо, видела своё жизненное призвание в воспитании детей, отдавая этому всё своё время и силы. Семья наследника престола, по всей видимости, жила большей частью в Венсенском замке, в том его крыле, что носит название «Консьержери». Насколько можно судить по сохранившимся документам, детство принца не было ни идиллическим, ни беззаботным, война изматывала силы страны, французская казна была пуста, порой дофина Франции вынуждена была занимать деньги, чтобы юные принцы могли вести жизнь, подобающую их рангу (сохранились долговые расписки за 1347 год).

Действительно, для поддержания реноме французского королевского дома требовались немалые средства — убранство комнат принцев и принцесс полагалось полностью обновлять два раза в год, в канун Пасхи и дня Всех Святых, меняя всё вплоть до ковров и покрывал на постелях. Зимними цветами были лазурный и алый, в то время как лету более подходили оттенки зелёного. В гардеробе детей короля должно было быть как минимум 12 перемен платья, на каждый крупный церковный праздник их полагалось наделять новым костюмом, а к празднику Святого Михаила (в августе), Дню Всех Святых и наконец на Рождество — полностью обновлять их гардероб. Кроме того специальные костюмы полагалось шить для всякого рода торжеств — так что на одно лишь это уходило в год около 2 650 парижских ливров или сумма, равная доходу крупного баронского поместья. Насколько известно из документов той эпохи, собственного двора у Жана Французского ещё не было, а штат его прислуги был достаточно скромен. В 1352 году его комнатным лакеем (одновременно исполнявшим обязанности виночерпия) был Жан дю Шар (вероятно он же — Жаке де Вилье), за одежду принца отвечал некий Жирар Оливье, конюшней и столом ведал Жаннекен Дусе. Год спустя камергером принца был назначен Гильемен де Кут, а ещё через год его сменил (или стал работать под его началом) Филипп д‘Онэ. Оруженосцем принца был Герар дю Гуле.

С юных лет принцев обучали дворцовому этикету, умению правильно говорить, вести себя и держаться на людях, не смущаясь направленных на них взглядов. При дворе Филиппа VI любили детей, внукам и внучкам короля Карлу, Луи, Жану, Филиппу, Марии, Маргарите и Изабелле компанию составляли юный граф д’Этамп — Луи д’Эвре, его сводный брат Карл, граф Алансонский, Эдуар и Робер де Бар, Годфруа Брабантский, Людовик Наваррский — всего 20 детей. Предводителем среди них выступал юный дядя, немногим старше годами — брат Иоанна Филипп Орлеанский. Здесь же находилась и Жанна Бурбонская, жена малолетнего наследника престола, по обычаю того времени воспитывавшаяся при дворе мужа. Король Филипп и королева Жанна с достаточной проницательностью свели их вместе, чтобы детская дружба и общие воспоминания позволили им сохранить единство уже во взрослой жизни. Частично этот план удался — дети короля и кузен Бурбонский действительно на всю жизнь остались дружны, или, по выражению хроникёра того времени Жана Буше, составляли «пять королевских голов под единым шапероном, движимые единой волей».

Неожиданная смерть короля Филиппа выдвинула на руководство этим детским отрядом дофина Карла, становившегося отныне законным наследником престола. В этом детском сборище Жан был практически неразлучен с Филиппом, будущим герцогом Бургундским, младшим его на год (этих двоих воспринимали едва ли не как близнецов), с ними же постоянно жил, играл и ел за одним столом юный Луи Бурбонский — в этом трио Жану принадлежала, по-видимому, ведущая роль.

Образование

Первые уроки чтения и письма дала своему воспитаннику, вероятно, мадам Жилль, однако, как и полагалось в те времена, «дабы обучить принцев (то есть Жана и его младшего брата Филиппа) чтению часов» приглашён был капеллан по имени Ламбер де Соммевуар. Случилось это в 1352 году, когда Жану было 12 лет. По неизвестным причинам, его имя год спустя исчезает из дворцовых счетов, и учителем принцев становится Жан де Брей, по чьему приказу немедленно были закуплены книги, письменные приборы и «иные принадлежности» для продолжения обучения на сумму в 24 ливра золотом (сумма по тем временам очень немалая — для сравнения стоит напомнить, что члены Парижского парламента получали всего лишь 10 су в день). Возможно, именно в детстве был привит будущему герцогу вкус к чтению и собиранию книг. Книги эти были на французском и латинском языках, по понятиям того времени сын короля должен был быть энциклопедически образован, изучив теологию, риторику, грамматику, диалектику, музыку, начатки латыни («остального же понемногу»). За обучением старшего из принцев — Карла, а затем его братьев и сестёр, следила их мать, Бонна, пригласившая в качестве старшего учителя представителя своего двора — Сильвестра де ла Сервей. Кроме собственно обучения духовным и светским наукам, каноник прививал детям и первые понятия о христианской добродетели, вплоть до того что снабжал их мелкими деньгами для раздачи подаяния. Известно, что у Жана Беррийского был собственный «воспитанник» — мальчик по имени Жан ле Шарпантье, живший в монастыре Нотр-Дам, в двух шагах от дворца Сите, которому королевский сын дарил перчатки на меху и возможно, делился с ним старой одеждой (последнее указание в источниках неясно). Образование принца длилось 12-15 лет.

Отец, не особенно занимавшийся сыновьями, всё же озаботился тем, чтобы привить им присущий ему самому вкус к чтению и собирательству редких манускриптов. (Р. Казель и Й. Ратхофер считают, что король имел хорошие отношения с Жаном, так как описи имущества герцога свидетельствуют о том, что Жан хранил множество памятных вещей, принадлежавших отцу) Вообще, королевский двор, где приветствовали поэтов — Гийома Машо, Гаса де ла Биня, Филиппа де Витри, самого великого Петрарку, вряд ли мог оставить королевского сына равнодушным к литературе и поэзии. Здесь же постоянно подвизались жонглёры и менестрели, развлекавшие гостей во время пиров и длинными зимними вечерами. У короля, королевы и дофина имелись собственные шуты, кроме того настоящий фурор вызвал подаренный королевской чете негр с шутливым именем Жан Белый.

Кроме книжного сыновья короля получили и отличное физическое воспитание, по свидетельству Кристины Пизанской, Жан с юных лет уверенно владел оружием и не раз отличался на турнирах. Отец также смог привить второму сыну вкус к соколиной и псовой охоте (травля кабана в Венсенском лесу настолько впечатлила юношу, что он приказал изобразить её на одной из миниатюр «Великолепного часослова». Будущее казалось безоблачным, — Жану было 7 лет, когда с англичанами было заключено перемирие на 4 года и страна смогла наконец вздохнуть спокойно.

Юность

Бонна Люксембургская умерла 11 сентября 1349 года в самый разгар эпидемии Чёрной Смерти, свирепствовавшей в Париже в продолжение 18 месяцев и уносившей до 800 жертв в одни сутки. Бонна умерла в аббатстве Мобюиссон, и там же она была похоронена.

Смерти дофины предшествовали несколько неясные события — из английского плена вернулся коннетабль Франции, которого Иоанн, герцог Нормандский, без всякого объяснения приказал заточить в тюрьму, что немедленно дало повод для слухов, будто это было наказанием за связь с дофиной, а неверную жену «на самом деле» заперли в её покоях, оставив умирать от голода. Судя по всему, слух этот распространяли англичане и их союзники, пытавшиеся таким образом поставить под сомнение законнорождённость короля Карла V, но его военные победы быстро заставили их замолчать.

Вслед за невесткой 12 декабря умерла королева Жанна, и, как полагается королеве Франции, нашла свой последний покой в Сен-Дени. Отец и сын немедленно постановили жениться снова («во имя выгоды государства»). 57-летний Филипп взял в жены 18-летнюю Бланку Наваррскую, прозванную на родине «мудрой красавицей» (говорили, что Иоанн сам охотно бы на ней женился, но не мог противиться воле отца), Иоанн остановил свой выбор на вдове Филиппа Бургундского — Жанне Булонской.

Вторая жена короля — женщина бесхарактерная и не слишком умная, под началом которой дети оставались до середины 1351 года, практически полностью передоверила их воспитание 18-летней «бабушке» — Бланке Наваррской, которая приняла в них самое деятельное участие. До конца жизни она сохранила нежную привязанность к Жану Беррийскому, обменивалась с ним письмами, а перед смертью завещала ему и его жене часть своих фамильных книг и драгоценностей.

Брак короля продлился недолго, в ночь с 22 на 23 августа 1350 года Филипп VI скончался, пережив свою первую жену немногим более, чем на полгода. 26 сентября в Реймсе Иоанн, герцог Нормандский, принял корону Франции под именем Иоанна II. Королевские обязанности немедленно потребовали его присутствия в самых разных местах, и всё семейство вслед за отцом принялось перемещаться из Венсена — в Париж, где оно останавливалось во дворце Сите; в Вивье-ан-Бри, в Сен-Жермен-ан-Ле, в Нормандию, в Плесси и т. д.

26 сентября 1350 года, в день коронации, по обычаю предполагалось посвятить в рыцари нескольких юношей. Король счёл этот день хорошим предлогом, чтобы опоясать мечом своих сыновей. Для 10-летнего Жана Беррийского это был новый этап — с посвящением в рыцари заканчивалось детство, вчерашний мальчик становился юношей. Вместе с братьями Жан Французский был посвящён в оруженосцы (фр. éсuyer), но в последнюю минуту король передумал, вслед за чем имена Жана и его младшего брата Филиппа были вычеркнуты из списка. Их король пожелал приберечь для следующего праздника — основания Ордена Звезды, который должен был прийтись на день Богоявления — 6 января следующего 1351 года. Из-за спешки, с которой шла подготовка, плотники и драпировщики работали в комнатах принцев день и ночь, в такой же спешке для них шилось орденское платье. Праздник состоялся, Жан, Филипп, и вечно неразлучный с ними Луи Бурбонский, а также два юных брата королевы получили посвящение и вслед за прочими принцами приняты были в Орден Звезды. Впрочем, Орден этот просуществовал недолго, после сокрушительного поражения при Пуатье имя рыцарей Звезды оказалось покрыто позором, и Орден в скором времени был совершенно забыт. Жан, как и его старший брат Карл, не только никогда не носил знаков ордена — кольца со своим именем (которое по статуту предписывалось никогда не снимать), перстня с эмалированным изображением звезды и пряжки, богато украшенной бриллиантами и жемчугом — но даже после смерти герцога знаки эти не были найдены в его сокровищнице, хотя принадлежали ему по праву.

Наместничество в Лангедоке

И всё же, третий сын в отличие от дофина, уже имевшего свой двор и считавшегося взрослым, наравне с младшими оставался на положении ребёнка под началом отца. 8 января 1354 года Карл Наваррский убил фаворита короля коннетабля Франции Карла де ла Серда. Вспышка королевской ярости и попытка отомстить убийце привела лишь к тому, что Карл стал искать покровительства Эдуарда III Английского, тот же воспользовался моментом для возобновления войны.

Эдуард Чёрный принц высадился в Бордо и огнём и мечом прошёл Лангедок, огибая крепости и вступая в бой исключительно с безоружными людьми. Сопротивления ему не было — королевский наместник граф д’Арманьяк предпочёл отсидеться за стенами Тулузы, не доверяя собственной армии, по его мнению слишком лояльной к его сопернику — Гастону де Фуа, метившему на ту же должность. Чёрный Принц вернулся в Бордо после нескольких месяцев похода, хвастаясь тем, что превратил в пепел 500 деревень и захватил огромную добычу.

Жан Пуатье обвенчался с дочерью Жана д’Арманьяка Жанной 17 октября 1359 года в соборе Родеза. Однако брак тут же был признан недействительным, так как супруги состояли и в духовном, и кровном родстве. Лишь через восемь месяцев, после получения разрешения от папы, 22 июня 1360 года в Каркассоне состоялось второе венчание.

Английский плен

По мирному соглашению в Бретиньи, заключённому 8 мая 1360 года, графство Пуатье отходило к Эдуарду III. Иоанн Добрый в качестве компенсации пожаловал своему третьему сыну Берри и Овернь. С июля 1360 года Жан именовался герцогом Беррийским. В это же время он был отправлен в Англию вместе с несколькими заложниками, гарантирующими внесение выкупа за освобождение Иоанна Доброго. Срок плена провёл в Лондоне. В это время свобода герцога Беррийского была ограничена лишь его обязательством до захода солнца возвращаться в пределы городских стен.

Жан занимался урегулированием вопросов, касающихся мирного договора, заключённого в Бретиньи. В мае 1361 года, по разрешению английского короля (с условием, что возвратится обратно), он совершил поездку во Францию. Своё обещание, в отличие от брата — Людовика Анжуйского, который при подобных же обстоятельствах остался на континенте, Жан Беррийский выполнил.

Герцог Беррийский, единственный из королевской семьи, сопровождал тело своего отца, прибывшего в Лондон для обсуждения условий мира и скончавшегося 8 апреля 1364 года. Так как он всё ещё был пленником, проводить Иоанна Доброго до места погребения не смог: его миссия закончилась в Дувре.

В конце 1364 — начале 1365 годов Жан Беррийский снова совершил поездку во Францию, и опять вернулся в Лондон.

Правление Карла V

В феврале 1366 года герцог Беррийский прибыл в Париж, оттуда проследовал в Берри и Овернь, — Карл V назначил его наместником обоих герцогств. Когда военные действия между Францией и Англией возобновились, Жан Беррийский командовал военным отрядом, обеспечивавшим оборону земель между Сеной и Луарой. Графство Пуатье было отвоёвано у англичан Бертраном Дюгекленом, и в августе 1372 года герцог торжественно въехал в его столицу.

В 1374 году Жан Беррийский осадил замок Лузиньян и, несмотря на упорное сопротивление гарнизона под командованием Айвена Уэльского, захватил его.

Неизвестно, по каким причинам, но около 1374 года отношения герцога с Карлом V ухудшились. Жану Беррийскому было предписано возвратить домены Сентонж и Ангумуа королю. Карл V охотнее привлекал к делам управления Людовика Анжуйского и Филиппа Бургундского, не обращаясь более к герцогу Беррийскому. Несмотря на богатые подарки, которые преподносил герцог брату, королевская немилось продолжалась до смерти Карла V. В это время большей частью герцог Беррийский с семьёй жил в Берри и Пуату.

Опекун короля

В 1380 году, после смерти Карла V новый король, двенадцатилетний Карл VI, был объявлен совершеннолетним, но отстранён от власти — страной правили его дядья, герцоги Анжуйский, Беррийский, Бурбонский и Бургундский. Положение в королевстве было сложным: казна пуста (Карл V перед смертью запретил новые сборы налогов), а отряды англичан снова разоряли страну. Жан Беррийский стал опекуном короля вместе с Филиппом Смелым и был провозглашён главным наместником земель, располагавшихся южнее Дордони с получением титула Генерального наместника Лангедока. Бо́льшую часть времени герцог проводил вне пределов доверенных ему земель, переложив управление ими на своих подчинённых, увеличивших налоговый гнёт на население.

В июне 1385 года Жан Беррийский по завещанию герцога Анжуйского получил графство Люнель, владения в графствах Этамп и Жьен (с Обиньи и Дурданом). Население герцогских владений было обременено непосильными налогами. Жалобы на Жана Беррийского поступали к королю, который к тому времени решил самостоятельно управлять государством. В 1389 году Карл VI лишил герцога титула Генерального наместника Лангедока.

В последующие годы король поручал ему переговоры с папой римским, английским королём, герцогом Бретани, но опала Жана Беррийского продолжалась. Влияние его при дворе станет безграничным с началом душевной болезни Карла VI (1392 год). Совместно с Филиппом Бургундским и племянником Людовиком Орлеанским, Жан Беррийский захватывает власть в свои руки, отстранив от управления государством советников короля.

В 1397 году герцог на время оставил Париж, где его заместил Филипп Бургундский, и совершил поездку по своим землям. Несколько позднее он выступил посредником между герцогами Бургундским и Орлеанским, соперничавшим за влияние над больным королём. В конфликте Жан Беррийский принял сторону своего младшего брата. В 1401 году он снова становится наместником в Лангедоке, Берри, Оверни и графстве Пуатье.

Война бургундцев и арманьяков

Со смертью Филиппа Смелого герцогу Беррийскому пришлось считаться с его сыном, Жаном Бесстрашным, более несговорчивым и амбициозным. Политическая ситуация снова осложнилась: обострились противоречия между французской знатью при том, что Англия опять угрожала Франции войной. 21 августа 1405 года Жан Беррийский был назначен командующим парижским гарнизоном и на этом посту достиг определённых успехов: на время удалось погасить гражданскую войну.

После убийства Людовика Орлеанского по приказанию Иоанна Бесстрашного, Жан Беррийский выступал за прощение герцога Бургундского. 9 марта 1409 года герцог Беррийский подписал договор в Шартре, по которому наследники Людовика Орлеанского примирились с Иоанном Бесстрашным. Однако договор действовал недолго.

В войне бургиньонов и арманьяков принял сторону арманьяков. Его зять, Бернар д’Арманьяк был предводителем арманьяков, его внучка, Бона Арманьяк, стала женой Карла Орлеанского, а двое других внуков — Людовик и Изабелла Бурбонские — стали заложниками в Нормандии у сторонников Жана Бесстрашного. Когда военные действия между противоборствующими группировками возобновились, Жан Беррийский осадил Париж, решив взять город измором. Однако вскоре заключил с горожанами перемирие. 23 октября 1411 года, после того, как герцог возвратился в Берри, Париж был занят Жаном Бесстрашным, а замок Жана Беррийского Бисетр был разграблен парижанами. Герцог же снова был лишён титула наместника Лангедока.

Жан Беррийский пытался достигнуть соглашения с английским королём, пообещав возвратить тому Гиень. В 1412 году войска под командованием Карла VI и Жана Бесстрашного осадили резиденцию герцога — Бурж. Перемирие положило осаде конец, и в октябре 1412 года Жан Беррийский прибыл в Париж.

В начале 1413 года, вскоре после созыва Генеральных штатов, в Париже вспыхнуло восстание кабошьенов. Симпатии восставших были на стороне бургиньонов. Результатом мятежа стала реформа правления, так называемый «Кабошьенский ордонанс». Во время этих трагических событий Жан Беррийский был вынужден искать убежище у своего врача, в одном из монастырей, где пребывал в тяжелейшей депрессии. После жестокого подавления мятежа королевскими войсками под командованием Жана Жувенеля, герцог вторично принял командование парижским гарнизоном и обосновался в Нельском замке. Наместничество в Лангедоке, в который раз, было возвращено Жану Беррийскому.

Смерть

Во время битвы при Азенкуре находился во французских войсках, но в самом сражении не участвовал. Из-за болезни вернулся в Париж водным путём, передав командование войсками Бернару Арманьяку. 15 июня 1416 года скончался в Нельском замке. Исполнение его завещания было прервано королём по требованию кредиторов: Жан Беррийский оставил после себя огромные долги.

Меценат

Герцог Жан Беррийский был известен как страстный коллекционер и меценат. Пристрастие к книгам он, вероятно, унаследовал от отца. К моменту смерти герцога Беррийского его библиотека насчитывала три сотни томов. По оценке специалистов, собрание книг Жана Беррийского хотя и уступало в объёме библиотеке Карла V (около тысячи томов), в художественном отношении не имело себе равных. Однако герцог интересовался не только иллюминированными манускриптами, но и их текстами: в его собрании было немало книг без миниатюр. Ныне его библиотека хранится в музее Шантийи. Собрание религиозных книг герцога было самым многочисленным и самым изысканным по оформлению, а сам он заслужил прозвище «король часословов». Под его наблюдением были созданы: Малый часослов (Petites Heures, Национальная библиотека, Париж), Брюссельский или Прекраснейший часослов (Tres Bellers Heures, Королевская библиотека в Брюсселе), Прекрасный часослов Богоматери (Tres Bellers Heures de Notre Dame), Большой часослов (Grandes Heures, Национальная библиотека, Париж), Прекрасный часослов (Bellers Heures, Метрополитен-музей, Нью-Йорк) и, наконец, самый знаменитый — Великолепный или Роскошный часослов (см. «Великолепный часослов герцога Беррийского»). Художники, работавшие над созданием иллюминированных рукописей на протяжении многих лет, сменяли друг друга, совершенствуя своё мастерство и осваивая новые художественные течения. Требовательный вкус герцога и его неустанный поиск новых талантливых художников сделали значительный вклад в развитие изобразительного искусства той эпохи [www.museedulouvre.fr/llv/dossiers/page_theme.jsp?CONTENT%3C%3Ecnt_id=10134198673226583&CURRENT_LLV_THEME%3C%3Ecnt_id=10134198673226583&CURRENT_LLV_PAGE_THEME%3C%3Ecnt_id=10134198673226586].

При его дворе трудились знаменитые архитекторы Ги (Guy de Dammartin) и Друэ де Даммартен (Drouet de Dammartin), великий скульптор Андре Боневё, художники братья Лимбурги, Жакмар де Эден, Жан Ле Нуар и т. д.

Семья

1-я жена: с 1360 года Жанна д’Арманьяк (1348—1388), дочь Жана I, графа д’Арманьяк. Дети:

• Карл (1362—1382)
• Жан II (1363—1401), граф Монпансье
• Людовик (1364—1383)
• Бонна (ок. 1366—1435); 1-й муж: с 1377 Амадей VII, граф Савойский; 2-й муж: с 1394 Бернар VII, граф д'Арманьяк
• Мария (ок. 1367—1434), графиня Монпансье и герцогиня Оверни; 1-й муж: с 1386 Луи де Шатион, граф Дюнуа; 2-й муж: с 1392 Филипп д’Артуа, граф д'Э; 3-й муж: с 1401 Жан I, герцог де Бурбон

2-я жена: с 1389 года Жанна II (1378 — после 1424), графиня Оверни и Булони. Этот брак был бездетен.

Портреты Жана Беррийского

Сохранилось достаточно большое количество изображений герцога. По оценке Милларда Мисса всего известно про 66 портретов Жана Беррийского, включая миниатюрные, скульптурные, а также на печатях. Самое раннее изображение — скульптура (1365, утрачена), выполненная Жаком из Шартра для луврской винтовой лестницы.

Статуя герцога, преклонившего колени, в соборе Буржа была сильно повреждена: в настоящее время голова от неё хранится в городском музее. Известно графическое изображение скульптуры из Буржского собора, выполненное Гансом Гольбейном Младшим (Базель, Художественный музей, Гравюрный кабинет). В крипту собора в XVIII веке была перенесена скульптура герцога с надгробия (автор — Жан Камбре). Остаётся открытым вопрос была ли она создана при жизни Жана Беррийского или уже после его смерти. Портреты герцога на печатях не всегда передают его достаточно характерные и нетипичные для семейства Валуа черты. Один или вместе со своим окружением Жан представлен на миниатюрах рукописных книг в: «Малом часослове» (молитва Господу о добром пути), «Прекрасном часослове», «Прекрасном часослове Богоматери», «Большом часослове» (встреча герцога Святым Петром у Небесных врат), «Роскошном часослове» (Январь, праздничный приём), ряд портретов-посвящений (где герцог изображён вместе с художником).

Литература

• Казель Р., Ратхофер И. Роскошный часослов герцога Беррийского. — М.: Белый город, 2002. — С. 195—209, 241. — 248 с. — (Сокровища мировой культуры). — 2 000 экз. — ISBN 5-7793-0495-5.
• de Champeax A., Gauchery P. Les travaux d’art executes pour Jean de France, duc de Berry. 1894.
• Lehoux F. Jean de France, duc de Berry — Sa vie — Son Action politique (1340—1416). 1966.

Отрывок, характеризующий Жан (герцог Беррийский)

– Ты обращаешься со мной, как с больною или с ребенком. Я всё вижу. Разве ты такой был полгода назад?
– Lise, я прошу вас перестать, – сказал князь Андрей еще выразительнее.
Пьер, всё более и более приходивший в волнение во время этого разговора, встал и подошел к княгине. Он, казалось, не мог переносить вида слез и сам готов был заплакать.
– Успокойтесь, княгиня. Вам это так кажется, потому что я вас уверяю, я сам испытал… отчего… потому что… Нет, извините, чужой тут лишний… Нет, успокойтесь… Прощайте…
Князь Андрей остановил его за руку.
– Нет, постой, Пьер. Княгиня так добра, что не захочет лишить меня удовольствия провести с тобою вечер.
– Нет, он только о себе думает, – проговорила княгиня, не удерживая сердитых слез.
– Lise, – сказал сухо князь Андрей, поднимая тон на ту степень, которая показывает, что терпение истощено.
Вдруг сердитое беличье выражение красивого личика княгини заменилось привлекательным и возбуждающим сострадание выражением страха; она исподлобья взглянула своими прекрасными глазками на мужа, и на лице ее показалось то робкое и признающееся выражение, какое бывает у собаки, быстро, но слабо помахивающей опущенным хвостом.
– Mon Dieu, mon Dieu! [Боже мой, Боже мой!] – проговорила княгиня и, подобрав одною рукой складку платья, подошла к мужу и поцеловала его в лоб.
– Bonsoir, Lise, [Доброй ночи, Лиза,] – сказал князь Андрей, вставая и учтиво, как у посторонней, целуя руку.


Друзья молчали. Ни тот, ни другой не начинал говорить. Пьер поглядывал на князя Андрея, князь Андрей потирал себе лоб своею маленькою рукой.
– Пойдем ужинать, – сказал он со вздохом, вставая и направляясь к двери.
Они вошли в изящно, заново, богато отделанную столовую. Всё, от салфеток до серебра, фаянса и хрусталя, носило на себе тот особенный отпечаток новизны, который бывает в хозяйстве молодых супругов. В середине ужина князь Андрей облокотился и, как человек, давно имеющий что нибудь на сердце и вдруг решающийся высказаться, с выражением нервного раздражения, в каком Пьер никогда еще не видал своего приятеля, начал говорить:
– Никогда, никогда не женись, мой друг; вот тебе мой совет: не женись до тех пор, пока ты не скажешь себе, что ты сделал всё, что мог, и до тех пор, пока ты не перестанешь любить ту женщину, какую ты выбрал, пока ты не увидишь ее ясно; а то ты ошибешься жестоко и непоправимо. Женись стариком, никуда негодным… А то пропадет всё, что в тебе есть хорошего и высокого. Всё истратится по мелочам. Да, да, да! Не смотри на меня с таким удивлением. Ежели ты ждешь от себя чего нибудь впереди, то на каждом шагу ты будешь чувствовать, что для тебя всё кончено, всё закрыто, кроме гостиной, где ты будешь стоять на одной доске с придворным лакеем и идиотом… Да что!…
Он энергически махнул рукой.
Пьер снял очки, отчего лицо его изменилось, еще более выказывая доброту, и удивленно глядел на друга.
– Моя жена, – продолжал князь Андрей, – прекрасная женщина. Это одна из тех редких женщин, с которою можно быть покойным за свою честь; но, Боже мой, чего бы я не дал теперь, чтобы не быть женатым! Это я тебе одному и первому говорю, потому что я люблю тебя.
Князь Андрей, говоря это, был еще менее похож, чем прежде, на того Болконского, который развалившись сидел в креслах Анны Павловны и сквозь зубы, щурясь, говорил французские фразы. Его сухое лицо всё дрожало нервическим оживлением каждого мускула; глаза, в которых прежде казался потушенным огонь жизни, теперь блестели лучистым, ярким блеском. Видно было, что чем безжизненнее казался он в обыкновенное время, тем энергичнее был он в эти минуты почти болезненного раздражения.
– Ты не понимаешь, отчего я это говорю, – продолжал он. – Ведь это целая история жизни. Ты говоришь, Бонапарте и его карьера, – сказал он, хотя Пьер и не говорил про Бонапарте. – Ты говоришь Бонапарте; но Бонапарте, когда он работал, шаг за шагом шел к цели, он был свободен, у него ничего не было, кроме его цели, – и он достиг ее. Но свяжи себя с женщиной – и как скованный колодник, теряешь всякую свободу. И всё, что есть в тебе надежд и сил, всё только тяготит и раскаянием мучает тебя. Гостиные, сплетни, балы, тщеславие, ничтожество – вот заколдованный круг, из которого я не могу выйти. Я теперь отправляюсь на войну, на величайшую войну, какая только бывала, а я ничего не знаю и никуда не гожусь. Je suis tres aimable et tres caustique, [Я очень мил и очень едок,] – продолжал князь Андрей, – и у Анны Павловны меня слушают. И это глупое общество, без которого не может жить моя жена, и эти женщины… Ежели бы ты только мог знать, что это такое toutes les femmes distinguees [все эти женщины хорошего общества] и вообще женщины! Отец мой прав. Эгоизм, тщеславие, тупоумие, ничтожество во всем – вот женщины, когда показываются все так, как они есть. Посмотришь на них в свете, кажется, что что то есть, а ничего, ничего, ничего! Да, не женись, душа моя, не женись, – кончил князь Андрей.
– Мне смешно, – сказал Пьер, – что вы себя, вы себя считаете неспособным, свою жизнь – испорченною жизнью. У вас всё, всё впереди. И вы…
Он не сказал, что вы , но уже тон его показывал, как высоко ценит он друга и как много ждет от него в будущем.
«Как он может это говорить!» думал Пьер. Пьер считал князя Андрея образцом всех совершенств именно оттого, что князь Андрей в высшей степени соединял все те качества, которых не было у Пьера и которые ближе всего можно выразить понятием – силы воли. Пьер всегда удивлялся способности князя Андрея спокойного обращения со всякого рода людьми, его необыкновенной памяти, начитанности (он всё читал, всё знал, обо всем имел понятие) и больше всего его способности работать и учиться. Ежели часто Пьера поражало в Андрее отсутствие способности мечтательного философствования (к чему особенно был склонен Пьер), то и в этом он видел не недостаток, а силу.
В самых лучших, дружеских и простых отношениях лесть или похвала необходимы, как подмазка необходима для колес, чтоб они ехали.
– Je suis un homme fini, [Я человек конченный,] – сказал князь Андрей. – Что обо мне говорить? Давай говорить о тебе, – сказал он, помолчав и улыбнувшись своим утешительным мыслям.
Улыбка эта в то же мгновение отразилась на лице Пьера.
– А обо мне что говорить? – сказал Пьер, распуская свой рот в беззаботную, веселую улыбку. – Что я такое? Je suis un batard [Я незаконный сын!] – И он вдруг багрово покраснел. Видно было, что он сделал большое усилие, чтобы сказать это. – Sans nom, sans fortune… [Без имени, без состояния…] И что ж, право… – Но он не сказал, что право . – Я cвободен пока, и мне хорошо. Я только никак не знаю, что мне начать. Я хотел серьезно посоветоваться с вами.
Князь Андрей добрыми глазами смотрел на него. Но во взгляде его, дружеском, ласковом, всё таки выражалось сознание своего превосходства.
– Ты мне дорог, особенно потому, что ты один живой человек среди всего нашего света. Тебе хорошо. Выбери, что хочешь; это всё равно. Ты везде будешь хорош, но одно: перестань ты ездить к этим Курагиным, вести эту жизнь. Так это не идет тебе: все эти кутежи, и гусарство, и всё…
– Que voulez vous, mon cher, – сказал Пьер, пожимая плечами, – les femmes, mon cher, les femmes! [Что вы хотите, дорогой мой, женщины, дорогой мой, женщины!]
– Не понимаю, – отвечал Андрей. – Les femmes comme il faut, [Порядочные женщины,] это другое дело; но les femmes Курагина, les femmes et le vin, [женщины Курагина, женщины и вино,] не понимаю!
Пьер жил y князя Василия Курагина и участвовал в разгульной жизни его сына Анатоля, того самого, которого для исправления собирались женить на сестре князя Андрея.
– Знаете что, – сказал Пьер, как будто ему пришла неожиданно счастливая мысль, – серьезно, я давно это думал. С этою жизнью я ничего не могу ни решить, ни обдумать. Голова болит, денег нет. Нынче он меня звал, я не поеду.
– Дай мне честное слово, что ты не будешь ездить?
– Честное слово!


Уже был второй час ночи, когда Пьер вышел oт своего друга. Ночь была июньская, петербургская, бессумрачная ночь. Пьер сел в извозчичью коляску с намерением ехать домой. Но чем ближе он подъезжал, тем более он чувствовал невозможность заснуть в эту ночь, походившую более на вечер или на утро. Далеко было видно по пустым улицам. Дорогой Пьер вспомнил, что у Анатоля Курагина нынче вечером должно было собраться обычное игорное общество, после которого обыкновенно шла попойка, кончавшаяся одним из любимых увеселений Пьера.
«Хорошо бы было поехать к Курагину», подумал он.
Но тотчас же он вспомнил данное князю Андрею честное слово не бывать у Курагина. Но тотчас же, как это бывает с людьми, называемыми бесхарактерными, ему так страстно захотелось еще раз испытать эту столь знакомую ему беспутную жизнь, что он решился ехать. И тотчас же ему пришла в голову мысль, что данное слово ничего не значит, потому что еще прежде, чем князю Андрею, он дал также князю Анатолю слово быть у него; наконец, он подумал, что все эти честные слова – такие условные вещи, не имеющие никакого определенного смысла, особенно ежели сообразить, что, может быть, завтра же или он умрет или случится с ним что нибудь такое необыкновенное, что не будет уже ни честного, ни бесчестного. Такого рода рассуждения, уничтожая все его решения и предположения, часто приходили к Пьеру. Он поехал к Курагину.
Подъехав к крыльцу большого дома у конно гвардейских казарм, в которых жил Анатоль, он поднялся на освещенное крыльцо, на лестницу, и вошел в отворенную дверь. В передней никого не было; валялись пустые бутылки, плащи, калоши; пахло вином, слышался дальний говор и крик.
Игра и ужин уже кончились, но гости еще не разъезжались. Пьер скинул плащ и вошел в первую комнату, где стояли остатки ужина и один лакей, думая, что его никто не видит, допивал тайком недопитые стаканы. Из третьей комнаты слышались возня, хохот, крики знакомых голосов и рев медведя.
Человек восемь молодых людей толпились озабоченно около открытого окна. Трое возились с молодым медведем, которого один таскал на цепи, пугая им другого.
– Держу за Стивенса сто! – кричал один.
– Смотри не поддерживать! – кричал другой.
– Я за Долохова! – кричал третий. – Разними, Курагин.
– Ну, бросьте Мишку, тут пари.
– Одним духом, иначе проиграно, – кричал четвертый.
– Яков, давай бутылку, Яков! – кричал сам хозяин, высокий красавец, стоявший посреди толпы в одной тонкой рубашке, раскрытой на средине груди. – Стойте, господа. Вот он Петруша, милый друг, – обратился он к Пьеру.
Другой голос невысокого человека, с ясными голубыми глазами, особенно поражавший среди этих всех пьяных голосов своим трезвым выражением, закричал от окна: «Иди сюда – разойми пари!» Это был Долохов, семеновский офицер, известный игрок и бретёр, живший вместе с Анатолем. Пьер улыбался, весело глядя вокруг себя.
– Ничего не понимаю. В чем дело?
– Стойте, он не пьян. Дай бутылку, – сказал Анатоль и, взяв со стола стакан, подошел к Пьеру.
– Прежде всего пей.
Пьер стал пить стакан за стаканом, исподлобья оглядывая пьяных гостей, которые опять столпились у окна, и прислушиваясь к их говору. Анатоль наливал ему вино и рассказывал, что Долохов держит пари с англичанином Стивенсом, моряком, бывшим тут, в том, что он, Долохов, выпьет бутылку рому, сидя на окне третьего этажа с опущенными наружу ногами.
– Ну, пей же всю! – сказал Анатоль, подавая последний стакан Пьеру, – а то не пущу!
– Нет, не хочу, – сказал Пьер, отталкивая Анатоля, и подошел к окну.
Долохов держал за руку англичанина и ясно, отчетливо выговаривал условия пари, обращаясь преимущественно к Анатолю и Пьеру.
Долохов был человек среднего роста, курчавый и с светлыми, голубыми глазами. Ему было лет двадцать пять. Он не носил усов, как и все пехотные офицеры, и рот его, самая поразительная черта его лица, был весь виден. Линии этого рта были замечательно тонко изогнуты. В средине верхняя губа энергически опускалась на крепкую нижнюю острым клином, и в углах образовывалось постоянно что то вроде двух улыбок, по одной с каждой стороны; и всё вместе, а особенно в соединении с твердым, наглым, умным взглядом, составляло впечатление такое, что нельзя было не заметить этого лица. Долохов был небогатый человек, без всяких связей. И несмотря на то, что Анатоль проживал десятки тысяч, Долохов жил с ним и успел себя поставить так, что Анатоль и все знавшие их уважали Долохова больше, чем Анатоля. Долохов играл во все игры и почти всегда выигрывал. Сколько бы он ни пил, он никогда не терял ясности головы. И Курагин, и Долохов в то время были знаменитостями в мире повес и кутил Петербурга.
Бутылка рому была принесена; раму, не пускавшую сесть на наружный откос окна, выламывали два лакея, видимо торопившиеся и робевшие от советов и криков окружавших господ.
Анатоль с своим победительным видом подошел к окну. Ему хотелось сломать что нибудь. Он оттолкнул лакеев и потянул раму, но рама не сдавалась. Он разбил стекло.
– Ну ка ты, силач, – обратился он к Пьеру.
Пьер взялся за перекладины, потянул и с треском выворотип дубовую раму.
– Всю вон, а то подумают, что я держусь, – сказал Долохов.
– Англичанин хвастает… а?… хорошо?… – говорил Анатоль.
– Хорошо, – сказал Пьер, глядя на Долохова, который, взяв в руки бутылку рома, подходил к окну, из которого виднелся свет неба и сливавшихся на нем утренней и вечерней зари.
Долохов с бутылкой рома в руке вскочил на окно. «Слушать!»
крикнул он, стоя на подоконнике и обращаясь в комнату. Все замолчали.
– Я держу пари (он говорил по французски, чтоб его понял англичанин, и говорил не слишком хорошо на этом языке). Держу пари на пятьдесят империалов, хотите на сто? – прибавил он, обращаясь к англичанину.
– Нет, пятьдесят, – сказал англичанин.
– Хорошо, на пятьдесят империалов, – что я выпью бутылку рома всю, не отнимая ото рта, выпью, сидя за окном, вот на этом месте (он нагнулся и показал покатый выступ стены за окном) и не держась ни за что… Так?…
– Очень хорошо, – сказал англичанин.
Анатоль повернулся к англичанину и, взяв его за пуговицу фрака и сверху глядя на него (англичанин был мал ростом), начал по английски повторять ему условия пари.
– Постой! – закричал Долохов, стуча бутылкой по окну, чтоб обратить на себя внимание. – Постой, Курагин; слушайте. Если кто сделает то же, то я плачу сто империалов. Понимаете?
Англичанин кивнул головой, не давая никак разуметь, намерен ли он или нет принять это новое пари. Анатоль не отпускал англичанина и, несмотря на то что тот, кивая, давал знать что он всё понял, Анатоль переводил ему слова Долохова по английски. Молодой худощавый мальчик, лейб гусар, проигравшийся в этот вечер, взлез на окно, высунулся и посмотрел вниз.
– У!… у!… у!… – проговорил он, глядя за окно на камень тротуара.
– Смирно! – закричал Долохов и сдернул с окна офицера, который, запутавшись шпорами, неловко спрыгнул в комнату.
Поставив бутылку на подоконник, чтобы было удобно достать ее, Долохов осторожно и тихо полез в окно. Спустив ноги и расперевшись обеими руками в края окна, он примерился, уселся, опустил руки, подвинулся направо, налево и достал бутылку. Анатоль принес две свечки и поставил их на подоконник, хотя было уже совсем светло. Спина Долохова в белой рубашке и курчавая голова его были освещены с обеих сторон. Все столпились у окна. Англичанин стоял впереди. Пьер улыбался и ничего не говорил. Один из присутствующих, постарше других, с испуганным и сердитым лицом, вдруг продвинулся вперед и хотел схватить Долохова за рубашку.
– Господа, это глупости; он убьется до смерти, – сказал этот более благоразумный человек.
Анатоль остановил его:
– Не трогай, ты его испугаешь, он убьется. А?… Что тогда?… А?…
Долохов обернулся, поправляясь и опять расперевшись руками.
– Ежели кто ко мне еще будет соваться, – сказал он, редко пропуская слова сквозь стиснутые и тонкие губы, – я того сейчас спущу вот сюда. Ну!…
Сказав «ну»!, он повернулся опять, отпустил руки, взял бутылку и поднес ко рту, закинул назад голову и вскинул кверху свободную руку для перевеса. Один из лакеев, начавший подбирать стекла, остановился в согнутом положении, не спуская глаз с окна и спины Долохова. Анатоль стоял прямо, разинув глаза. Англичанин, выпятив вперед губы, смотрел сбоку. Тот, который останавливал, убежал в угол комнаты и лег на диван лицом к стене. Пьер закрыл лицо, и слабая улыбка, забывшись, осталась на его лице, хоть оно теперь выражало ужас и страх. Все молчали. Пьер отнял от глаз руки: Долохов сидел всё в том же положении, только голова загнулась назад, так что курчавые волосы затылка прикасались к воротнику рубахи, и рука с бутылкой поднималась всё выше и выше, содрогаясь и делая усилие. Бутылка видимо опорожнялась и с тем вместе поднималась, загибая голову. «Что же это так долго?» подумал Пьер. Ему казалось, что прошло больше получаса. Вдруг Долохов сделал движение назад спиной, и рука его нервически задрожала; этого содрогания было достаточно, чтобы сдвинуть всё тело, сидевшее на покатом откосе. Он сдвинулся весь, и еще сильнее задрожали, делая усилие, рука и голова его. Одна рука поднялась, чтобы схватиться за подоконник, но опять опустилась. Пьер опять закрыл глаза и сказал себе, что никогда уж не откроет их. Вдруг он почувствовал, что всё вокруг зашевелилось. Он взглянул: Долохов стоял на подоконнике, лицо его было бледно и весело.
– Пуста!
Он кинул бутылку англичанину, который ловко поймал ее. Долохов спрыгнул с окна. От него сильно пахло ромом.
– Отлично! Молодцом! Вот так пари! Чорт вас возьми совсем! – кричали с разных сторон.
Англичанин, достав кошелек, отсчитывал деньги. Долохов хмурился и молчал. Пьер вскочил на окно.
Господа! Кто хочет со мною пари? Я то же сделаю, – вдруг крикнул он. – И пари не нужно, вот что. Вели дать бутылку. Я сделаю… вели дать.
– Пускай, пускай! – сказал Долохов, улыбаясь.
– Что ты? с ума сошел? Кто тебя пустит? У тебя и на лестнице голова кружится, – заговорили с разных сторон.
– Я выпью, давай бутылку рому! – закричал Пьер, решительным и пьяным жестом ударяя по столу, и полез в окно.
Его схватили за руки; но он был так силен, что далеко оттолкнул того, кто приблизился к нему.
– Нет, его так не уломаешь ни за что, – говорил Анатоль, – постойте, я его обману. Послушай, я с тобой держу пари, но завтра, а теперь мы все едем к***.
– Едем, – закричал Пьер, – едем!… И Мишку с собой берем…
И он ухватил медведя, и, обняв и подняв его, стал кружиться с ним по комнате.


Князь Василий исполнил обещание, данное на вечере у Анны Павловны княгине Друбецкой, просившей его о своем единственном сыне Борисе. О нем было доложено государю, и, не в пример другим, он был переведен в гвардию Семеновского полка прапорщиком. Но адъютантом или состоящим при Кутузове Борис так и не был назначен, несмотря на все хлопоты и происки Анны Михайловны. Вскоре после вечера Анны Павловны Анна Михайловна вернулась в Москву, прямо к своим богатым родственникам Ростовым, у которых она стояла в Москве и у которых с детства воспитывался и годами живал ее обожаемый Боренька, только что произведенный в армейские и тотчас же переведенный в гвардейские прапорщики. Гвардия уже вышла из Петербурга 10 го августа, и сын, оставшийся для обмундирования в Москве, должен был догнать ее по дороге в Радзивилов.
У Ростовых были именинницы Натальи, мать и меньшая дочь. С утра, не переставая, подъезжали и отъезжали цуги, подвозившие поздравителей к большому, всей Москве известному дому графини Ростовой на Поварской. Графиня с красивой старшею дочерью и гостями, не перестававшими сменять один другого, сидели в гостиной.
Графиня была женщина с восточным типом худого лица, лет сорока пяти, видимо изнуренная детьми, которых у ней было двенадцать человек. Медлительность ее движений и говора, происходившая от слабости сил, придавала ей значительный вид, внушавший уважение. Княгиня Анна Михайловна Друбецкая, как домашний человек, сидела тут же, помогая в деле принимания и занимания разговором гостей. Молодежь была в задних комнатах, не находя нужным участвовать в приеме визитов. Граф встречал и провожал гостей, приглашая всех к обеду.
«Очень, очень вам благодарен, ma chere или mon cher [моя дорогая или мой дорогой] (ma сherе или mon cher он говорил всем без исключения, без малейших оттенков как выше, так и ниже его стоявшим людям) за себя и за дорогих именинниц. Смотрите же, приезжайте обедать. Вы меня обидите, mon cher. Душевно прошу вас от всего семейства, ma chere». Эти слова с одинаковым выражением на полном веселом и чисто выбритом лице и с одинаково крепким пожатием руки и повторяемыми короткими поклонами говорил он всем без исключения и изменения. Проводив одного гостя, граф возвращался к тому или той, которые еще были в гостиной; придвинув кресла и с видом человека, любящего и умеющего пожить, молодецки расставив ноги и положив на колена руки, он значительно покачивался, предлагал догадки о погоде, советовался о здоровье, иногда на русском, иногда на очень дурном, но самоуверенном французском языке, и снова с видом усталого, но твердого в исполнении обязанности человека шел провожать, оправляя редкие седые волосы на лысине, и опять звал обедать. Иногда, возвращаясь из передней, он заходил через цветочную и официантскую в большую мраморную залу, где накрывали стол на восемьдесят кувертов, и, глядя на официантов, носивших серебро и фарфор, расставлявших столы и развертывавших камчатные скатерти, подзывал к себе Дмитрия Васильевича, дворянина, занимавшегося всеми его делами, и говорил: «Ну, ну, Митенька, смотри, чтоб всё было хорошо. Так, так, – говорил он, с удовольствием оглядывая огромный раздвинутый стол. – Главное – сервировка. То то…» И он уходил, самодовольно вздыхая, опять в гостиную.
– Марья Львовна Карагина с дочерью! – басом доложил огромный графинин выездной лакей, входя в двери гостиной.
Графиня подумала и понюхала из золотой табакерки с портретом мужа.
– Замучили меня эти визиты, – сказала она. – Ну, уж ее последнюю приму. Чопорна очень. Проси, – сказала она лакею грустным голосом, как будто говорила: «ну, уж добивайте!»
Высокая, полная, с гордым видом дама с круглолицей улыбающейся дочкой, шумя платьями, вошли в гостиную.
«Chere comtesse, il y a si longtemps… elle a ete alitee la pauvre enfant… au bal des Razoumowsky… et la comtesse Apraksine… j'ai ete si heureuse…» [Дорогая графиня, как давно… она должна была пролежать в постеле, бедное дитя… на балу у Разумовских… и графиня Апраксина… была так счастлива…] послышались оживленные женские голоса, перебивая один другой и сливаясь с шумом платьев и передвиганием стульев. Начался тот разговор, который затевают ровно настолько, чтобы при первой паузе встать, зашуметь платьями, проговорить: «Je suis bien charmee; la sante de maman… et la comtesse Apraksine» [Я в восхищении; здоровье мамы… и графиня Апраксина] и, опять зашумев платьями, пройти в переднюю, надеть шубу или плащ и уехать. Разговор зашел о главной городской новости того времени – о болезни известного богача и красавца Екатерининского времени старого графа Безухого и о его незаконном сыне Пьере, который так неприлично вел себя на вечере у Анны Павловны Шерер.
– Я очень жалею бедного графа, – проговорила гостья, – здоровье его и так плохо, а теперь это огорченье от сына, это его убьет!
– Что такое? – спросила графиня, как будто не зная, о чем говорит гостья, хотя она раз пятнадцать уже слышала причину огорчения графа Безухого.
– Вот нынешнее воспитание! Еще за границей, – проговорила гостья, – этот молодой человек предоставлен был самому себе, и теперь в Петербурге, говорят, он такие ужасы наделал, что его с полицией выслали оттуда.
– Скажите! – сказала графиня.
– Он дурно выбирал свои знакомства, – вмешалась княгиня Анна Михайловна. – Сын князя Василия, он и один Долохов, они, говорят, Бог знает что делали. И оба пострадали. Долохов разжалован в солдаты, а сын Безухого выслан в Москву. Анатоля Курагина – того отец как то замял. Но выслали таки из Петербурга.
– Да что, бишь, они сделали? – спросила графиня.
– Это совершенные разбойники, особенно Долохов, – говорила гостья. – Он сын Марьи Ивановны Долоховой, такой почтенной дамы, и что же? Можете себе представить: они втроем достали где то медведя, посадили с собой в карету и повезли к актрисам. Прибежала полиция их унимать. Они поймали квартального и привязали его спина со спиной к медведю и пустили медведя в Мойку; медведь плавает, а квартальный на нем.
– Хороша, ma chere, фигура квартального, – закричал граф, помирая со смеху.
– Ах, ужас какой! Чему тут смеяться, граф?
Но дамы невольно смеялись и сами.
– Насилу спасли этого несчастного, – продолжала гостья. – И это сын графа Кирилла Владимировича Безухова так умно забавляется! – прибавила она. – А говорили, что так хорошо воспитан и умен. Вот всё воспитание заграничное куда довело. Надеюсь, что здесь его никто не примет, несмотря на его богатство. Мне хотели его представить. Я решительно отказалась: у меня дочери.
– Отчего вы говорите, что этот молодой человек так богат? – спросила графиня, нагибаясь от девиц, которые тотчас же сделали вид, что не слушают. – Ведь у него только незаконные дети. Кажется… и Пьер незаконный.
Гостья махнула рукой.
– У него их двадцать незаконных, я думаю.
Княгиня Анна Михайловна вмешалась в разговор, видимо, желая выказать свои связи и свое знание всех светских обстоятельств.
– Вот в чем дело, – сказала она значительно и тоже полушопотом. – Репутация графа Кирилла Владимировича известна… Детям своим он и счет потерял, но этот Пьер любимый был.
– Как старик был хорош, – сказала графиня, – еще прошлого года! Красивее мужчины я не видывала.
– Теперь очень переменился, – сказала Анна Михайловна. – Так я хотела сказать, – продолжала она, – по жене прямой наследник всего именья князь Василий, но Пьера отец очень любил, занимался его воспитанием и писал государю… так что никто не знает, ежели он умрет (он так плох, что этого ждут каждую минуту, и Lorrain приехал из Петербурга), кому достанется это огромное состояние, Пьеру или князю Василию. Сорок тысяч душ и миллионы. Я это очень хорошо знаю, потому что мне сам князь Василий это говорил. Да и Кирилл Владимирович мне приходится троюродным дядей по матери. Он и крестил Борю, – прибавила она, как будто не приписывая этому обстоятельству никакого значения.
– Князь Василий приехал в Москву вчера. Он едет на ревизию, мне говорили, – сказала гостья.
– Да, но, entre nous, [между нами,] – сказала княгиня, – это предлог, он приехал собственно к графу Кирилле Владимировичу, узнав, что он так плох.
– Однако, ma chere, это славная штука, – сказал граф и, заметив, что старшая гостья его не слушала, обратился уже к барышням. – Хороша фигура была у квартального, я воображаю.
И он, представив, как махал руками квартальный, опять захохотал звучным и басистым смехом, колебавшим всё его полное тело, как смеются люди, всегда хорошо евшие и особенно пившие. – Так, пожалуйста же, обедать к нам, – сказал он.


Наступило молчание. Графиня глядела на гостью, приятно улыбаясь, впрочем, не скрывая того, что не огорчится теперь нисколько, если гостья поднимется и уедет. Дочь гостьи уже оправляла платье, вопросительно глядя на мать, как вдруг из соседней комнаты послышался бег к двери нескольких мужских и женских ног, грохот зацепленного и поваленного стула, и в комнату вбежала тринадцатилетняя девочка, запахнув что то короткою кисейною юбкою, и остановилась по средине комнаты. Очевидно было, она нечаянно, с нерассчитанного бега, заскочила так далеко. В дверях в ту же минуту показались студент с малиновым воротником, гвардейский офицер, пятнадцатилетняя девочка и толстый румяный мальчик в детской курточке.
Граф вскочил и, раскачиваясь, широко расставил руки вокруг бежавшей девочки.
– А, вот она! – смеясь закричал он. – Именинница! Ma chere, именинница!
– Ma chere, il y a un temps pour tout, [Милая, на все есть время,] – сказала графиня, притворяясь строгою. – Ты ее все балуешь, Elie, – прибавила она мужу.
– Bonjour, ma chere, je vous felicite, [Здравствуйте, моя милая, поздравляю вас,] – сказала гостья. – Quelle delicuse enfant! [Какое прелестное дитя!] – прибавила она, обращаясь к матери.
Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка, с своими детскими открытыми плечиками, которые, сжимаясь, двигались в своем корсаже от быстрого бега, с своими сбившимися назад черными кудрями, тоненькими оголенными руками и маленькими ножками в кружевных панталончиках и открытых башмачках, была в том милом возрасте, когда девочка уже не ребенок, а ребенок еще не девушка. Вывернувшись от отца, она подбежала к матери и, не обращая никакого внимания на ее строгое замечание, спрятала свое раскрасневшееся лицо в кружевах материной мантильи и засмеялась. Она смеялась чему то, толкуя отрывисто про куклу, которую вынула из под юбочки.
– Видите?… Кукла… Мими… Видите.
И Наташа не могла больше говорить (ей всё смешно казалось). Она упала на мать и расхохоталась так громко и звонко, что все, даже чопорная гостья, против воли засмеялись.
– Ну, поди, поди с своим уродом! – сказала мать, притворно сердито отталкивая дочь. – Это моя меньшая, – обратилась она к гостье.
Наташа, оторвав на минуту лицо от кружевной косынки матери, взглянула на нее снизу сквозь слезы смеха и опять спрятала лицо.