Иоанн (Калинин)

В Википедии существуют статьи о других людях с именем Иоанн и фамилией Калинин.

Иоа́нн (в миру Спиридо́н Киприа́нович Кали́нин, некоторое время жил под именем Иван Семёнович Ермилов; 1868, деревня Сергеевка, Саратовская губерния — 27 августа 1956) — епископ Русской древлеправославной церкви, архиепископ Московский и всея Руси Основатель «династии» первоиерархов Калининых, правящей до сих пор.

Биография

Родился в 1868 году в деревне Сергеевка Саратовская губерния в старообрядческой семье. мать Спиридона Марфа умерла, когда тому было два года.

До коллективизации он жил в Сергеевке, занимался земледелием, что было главным источником существования семьи из одиннадцати человек, включая супругу Екатерину Алексеевну, восьмерых сыновей и одну дочь. С ними также проживали отец Киприан Семёнович и мачеха Софья.

В их деревне имелась церковь в честь архангела Михаила, но не было священника и сюда время от времени приезжал священник из Саратова. Постоянно же проводил богослужение в храме уставщик из мирян, избираемый прихожанами. В 1910 году на эту должность избирают Спиридона Калинина.

В свободное время любимым его занятием было переписывание гусиным пером богослужебных книг. Односельчане относились к нему с почтением.

После закрытия в начале 30-х годов церкви в Сергеевке организовал моления местных старообрядцев на дому. Служил всенощные, молебны в домах односельчан, у которых случался или день ангела, или день памяти умерших родственников. Благодаря его стараниям покойников по-прежнему провожали на кладбище с церковным пением. На Рождество он обходил дома односельчан, на Крещение в домашних условиях для селян святил воду, как это дозволяется мирянину в отсутствие священника.

Опасаясь репрессий, уехал в Сталинград. Там он поступил на работу в качестве сторожа и с тех пор по документам он стал Иваном Семёновичем Ермиловым.

В Сталинграде на тот момент действовала Успенская церковь, принадлежащая РДЦ, где настоятелем служил священник Авдей Артемьевич Шиклов. Спиридон помогал ему в церковных делах, а после смерти священника получил от Архиепископа Михаила (Кочетова) благословение на исполнение в этом храме дел церковных, насколько это дозволяется мирянину. После закрытия в 1938 году Успенской церкви он организовал верующих тайно собираться для молитвы на дому.

Летом 1939 года архиепископ Московский и всея Руси Михаил (Кочетов) и епископ Азово-Черноморский Трифон (Епишев) уговорили Спиридона принять архиерейский сан.

В конце лета он выехал в Дагестан к архиепископу Михаилу и вместе с ним они поехали к епископу Трифону в посёлок Уреки на берегу Чёрного моря в Грузии, где действовал древлеправославный храм в честь Успения Пресвятой Богородицы. Там Спиридон принял иночество с именем Иоанн в честь святителя Иоанна, Новгородского чудотворца, а также рукоположение в сан диакона и священника.

21 сентября 1939 года архиепископ Михаил и епископ Трифон (Епишев) хиротонисали священноинока Иоанна в сан епископа Царицынского (Сталинградского).

Через месяц епископ Иоанн возвратился из Грузии и тайно выполнял духовные требы, даже обвенчал три пары в общежитии, в те часы, когда другие жильцы были на работе. В своём доме он отгородил небольшой алтарь и в нём совершал праздничные и воскресные службы.

Во второй половине августа 1942 года немецкая авиация стала подвергать город непрерывным бомбардировкам. В сентябре Дар-Гора — часть города, где проживал епископ Иоанн, — оказалась оккупированной немцами. От фугасной бомбы сгорел его деревянный дом, и он был вынужден жить в подвале.

В один из дней во время бомбёжки в подвал ввалились немецкие солдаты и выгнали его на улицу, так как им негде было спать. Оставшись без жилья, епископ Иоанн и жившие с ним тогда его сын Афанасий Калинин с супругой Екатериной Ивановной решили уходить из Сталинграда.

Бежав от немцев, епископ Иоанн с семьёй обосновался на хуторе Верхние Сады, где их приютила бывшая прихожанка Успенской церкви в Сталинграде. Иоанн сразу же организовал моления среди хуторян.

С сентября 1943 года в результате изменения религиозной политики властей получил возможность служить легально. Стали открываться храмы, возвращались из лагерей священнослужители.

В октябре 1944 года в городе Вольске состоялся Собор епископов Русской Древлеправославной Церкви, которых в то время было всего трое: епископ Сталинградский Иоанн (Калинин), епископ Куйбышевский Павел (Тимонин) и епископ Вольский Паисий (Феоктистов). На этом Соборе епископ Иоанн был избран Архиепископом Московским и всея Руси.

14 октября 1944 года в Вольске состоялась интронизация Архиепископа Иоанна. После этого Архиепископ Иоанн возвратился в Верхние Сады, где встретил известие о победе.

После войны переехал в Москву, где был официально зарегистрирован как Древлеправославный Архиепископ Московский и всея Руси. Его кафелдра располагалась в Николо-Рогожском храме Москвы.

В последний год жизни серьёзно болел, в связи с чем в 1955 году ушёл на покой. Больше месяца он совсем не поднимался с постели. Затем наступило некоторое облегчение, но ненадолго. 31 день до своей смерти ничего не ел, последнюю неделю даже воды не мог пить. Скончался вечером 27 августа 1956 года. Похоронен на Рогожском кладбище в Москве в одной ограде с Архиепископом Николой (Поздневым).

Отрывок, характеризующий Иоанн (Калинин)

– Одно слово, червонный!… (полкового командира прозвали червонным королем) – смеясь, сказал субалтерн офицер.
Счастливое расположение духа начальства после смотра перешло и к солдатам. Рота шла весело. Со всех сторон переговаривались солдатские голоса.
– Как же сказывали, Кутузов кривой, об одном глазу?
– А то нет! Вовсе кривой.
– Не… брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки – всё оглядел…
– Как он, братец ты мой, глянет на ноги мне… ну! думаю…
– А другой то австрияк, с ним был, словно мелом вымазан. Как мука, белый. Я чай, как амуницию чистят!
– Что, Федешоу!… сказывал он, что ли, когда стражения начнутся, ты ближе стоял? Говорили всё, в Брунове сам Бунапарте стоит.
– Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего не знает! Теперь пруссак бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет. Как он замирится, тогда и с Бунапартом война откроется. А то, говорит, в Брунове Бунапарте стоит! То то и видно, что дурак. Ты слушай больше.
– Вишь черти квартирьеры! Пятая рота, гляди, уже в деревню заворачивает, они кашу сварят, а мы еще до места не дойдем.
– Дай сухарика то, чорт.
– А табаку то вчера дал? То то, брат. Ну, на, Бог с тобой.
– Хоть бы привал сделали, а то еще верст пять пропрем не емши.
– То то любо было, как немцы нам коляски подавали. Едешь, знай: важно!
– А здесь, братец, народ вовсе оголтелый пошел. Там всё как будто поляк был, всё русской короны; а нынче, брат, сплошной немец пошел.
– Песенники вперед! – послышался крик капитана.
И перед роту с разных рядов выбежало человек двадцать. Барабанщик запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой, затянул протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: «Не заря ли, солнышко занималося…» и кончавшуюся словами: «То то, братцы, будет слава нам с Каменскиим отцом…» Песня эта была сложена в Турции и пелась теперь в Австрии, только с тем изменением, что на место «Каменскиим отцом» вставляли слова: «Кутузовым отцом».
Оторвав по солдатски эти последние слова и махнув руками, как будто он бросал что то на землю, барабанщик, сухой и красивый солдат лет сорока, строго оглянул солдат песенников и зажмурился. Потом, убедившись, что все глаза устремлены на него, он как будто осторожно приподнял обеими руками какую то невидимую, драгоценную вещь над головой, подержал ее так несколько секунд и вдруг отчаянно бросил ее:
Ах, вы, сени мои, сени!
«Сени новые мои…», подхватили двадцать голосов, и ложечник, несмотря на тяжесть амуниции, резво выскочил вперед и пошел задом перед ротой, пошевеливая плечами и угрожая кому то ложками. Солдаты, в такт песни размахивая руками, шли просторным шагом, невольно попадая в ногу. Сзади роты послышались звуки колес, похрускиванье рессор и топот лошадей.
Кутузов со свитой возвращался в город. Главнокомандующий дал знак, чтобы люди продолжали итти вольно, и на его лице и на всех лицах его свиты выразилось удовольствие при звуках песни, при виде пляшущего солдата и весело и бойко идущих солдат роты. Во втором ряду, с правого фланга, с которого коляска обгоняла роты, невольно бросался в глаза голубоглазый солдат, Долохов, который особенно бойко и грациозно шел в такт песни и глядел на лица проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех, кто не шел в это время с ротой. Гусарский корнет из свиты Кутузова, передразнивавший полкового командира, отстал от коляски и подъехал к Долохову.
Гусарский корнет Жерков одно время в Петербурге принадлежал к тому буйному обществу, которым руководил Долохов. За границей Жерков встретил Долохова солдатом, но не счел нужным узнать его. Теперь, после разговора Кутузова с разжалованным, он с радостью старого друга обратился к нему:
– Друг сердечный, ты как? – сказал он при звуках песни, ровняя шаг своей лошади с шагом роты.
– Я как? – отвечал холодно Долохов, – как видишь.
Бойкая песня придавала особенное значение тону развязной веселости, с которой говорил Жерков, и умышленной холодности ответов Долохова.
– Ну, как ладишь с начальством? – спросил Жерков.
– Ничего, хорошие люди. Ты как в штаб затесался?
– Прикомандирован, дежурю.
Они помолчали.
«Выпускала сокола да из правого рукава», говорила песня, невольно возбуждая бодрое, веселое чувство. Разговор их, вероятно, был бы другой, ежели бы они говорили не при звуках песни.
– Что правда, австрийцев побили? – спросил Долохов.
– А чорт их знает, говорят.
– Я рад, – отвечал Долохов коротко и ясно, как того требовала песня.
– Что ж, приходи к нам когда вечерком, фараон заложишь, – сказал Жерков.
– Или у вас денег много завелось?
– Приходи.
– Нельзя. Зарок дал. Не пью и не играю, пока не произведут.
– Да что ж, до первого дела…
– Там видно будет.
Опять они помолчали.
– Ты заходи, коли что нужно, все в штабе помогут… – сказал Жерков.
Долохов усмехнулся.
– Ты лучше не беспокойся. Мне что нужно, я просить не стану, сам возьму.
– Да что ж, я так…
– Ну, и я так.
– Прощай.
– Будь здоров…
… и высоко, и далеко,
На родиму сторону…
Жерков тронул шпорами лошадь, которая раза три, горячась, перебила ногами, не зная, с какой начать, справилась и поскакала, обгоняя роту и догоняя коляску, тоже в такт песни.


Возвратившись со смотра, Кутузов, сопутствуемый австрийским генералом, прошел в свой кабинет и, кликнув адъютанта, приказал подать себе некоторые бумаги, относившиеся до состояния приходивших войск, и письма, полученные от эрцгерцога Фердинанда, начальствовавшего передовою армией. Князь Андрей Болконский с требуемыми бумагами вошел в кабинет главнокомандующего. Перед разложенным на столе планом сидели Кутузов и австрийский член гофкригсрата.
– А… – сказал Кутузов, оглядываясь на Болконского, как будто этим словом приглашая адъютанта подождать, и продолжал по французски начатый разговор.