Иоганн Фридрих Брауншвейг-Каленбергский

Иоганн Фридрих Брауншвейг-Люнебургский (нем. Johann Friedrich von Braunschweig-Lüneburg; 25 апреля 1625, Херцберг — 28 декабря 1679, Аугсбург) — герцог Брауншвейг-Люнебургский и князь Каленбергский из династии Вельфов. Правил с 1665 года, резиденция находилась в Ганновере.

Биография

Третий сын герцога Георга Каленбергского и Анны Элеоноры Гессен-Дармштадтской.

Иоганн Фридрих совершил несколько образовательных поездок во Францию и Италию. В 1651 году перешёл в католическую веру.

Когда в 1665 году умер брат Иоганна Фридриха Кристиан Людвиг Брауншвейг-Люнебургский, Иоганн Фридрих попытался стать регентом Люнебургского княжества в Целле, которое причиталось его старшему брату Георгу Вильгельму. После полугода переговоров Иоганн Фридрих получил Каленбергское княжество, к которому были присоединены Грубенхаген и Гёттинген, и в 1665 году вступил в права регентства в Ганновере.

В 1666 году Иоганн Фридрих основал в деревне Харингехузен свою летнюю резиденцию Херренхаузен, построил первый дворец и заложил Большой сад. По его инициативе также появился ганноверский зоопарк. Иоганн Фридрих пригласил к себе ко двору в Херренхаузен тогда 30-летнего учёного и философа Готфрида Вильгельма Лейбница в качестве придворного историографа и библиотекаря.

Иоганн Фридрих умер во время своей пятой поездки по Италии в Аугсбурге и в 1680 году был похоронен в Ганновере. Ему наследовал младший брат Эрнст Август.

После Второй мировой войны саркофаг Иоганна Фридриха был перенесён из Лейнского дворца в Мавзолей Вельфов в Берггартене.

Потомки

В браке с Бенедиктой Генриеттой Пфальцской, дочерью пфальцграфа Эдуарда Пфальцского, родилось четыре дочери:

• Анна София (1670—1672)
• Шарлотта Фелицита Брауншвейг-Каленбергская (1671—1710), замужем за Ринальдо д’Эсте (1655—1737), герцогом Модены и Реджио
• Генриетта Мария (1672—1757)
• Амалия Вильгельмина Брауншвейг-Каленбергская (1673—1742), замужем за императором Иосифом I (1678—1711)

Литература

• Jill Bepler: Ansichten eines Staatsbegräbnisses. Funeralwerke und Diarien als Quelle zeremonieller Praxis. In: Jörg Jochen Berns, Thomas Rahn (Hrsg.): Zeremoniell als höfische Ästhetik in Spätmittelalter und Früher Neuzeit. Tübingen 1995, ISBN 3-484-36525-0, S. 183—197 (über die Beisetzung von Herzog Johann Friedrich 1680 in Hannover).
• Klaus Mlynek: In: Hannoversches biographisches Lexikon. Von den Anfängen bis in die Gegenwart. Schlüter, Hannover 2002, S. 189.
• Waldemar R. Röhrbein: Die Schloßkirche wird katholisch. In: Hans Werner Dannowski, Waldemar R. Röhrbein (Hrsg.): Geschichten um Hannovers Kirchen. Studien, Bilder, Dokumente. Lutherhaus-Verlag, Hannover 1983, ISBN 3-87502-145-2, S. 166—169.
• Annette von Stieglitz: Landesherr und Stände zwischen Konfrontation und Kooperation. Die Innenpolitik Herzog Johann Friedrichs im Fürstentum Calenberg 1665—1679. Hahn, Hannover 1994, ISBN 3-7752-5895-7 (Veröffentlichungen der Historischen Kommission für Niedersachsen und Bremen 24; Untersuchungen zur Ständegeschichte Niedersachsens 7).

Ссылки

• [www.welfen.de/johann.htm Биография на сайте welfen.de  (нем.)]

Отрывок, характеризующий Иоганн Фридрих Брауншвейг-Каленбергский

– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.