Иония

Ио́ния (др.-греч. ἡ Ἰωνία, лат. Ionia) — область на западном побережье Малой Азии у Эгейского моря; в настоящее время территории, прилегающие к Измиру в Турции. Включает узкую полосу берега от Фокеи (у устья реки Хермус) до Милета (у устья реки Меандр); острова Хиос и Самос. Граничит с Эолией на севере, Лидией на востоке и Карией на юге. Основное население — ионийцы.

Легенды об основании ионийских городов

По общегреческой легенде города Ионии основали выходцы с противоположного, западного берега Эгейского моря, чья история связана с легендарной историей ионийского племени Аттики. Утверждалось, что переселенцев с запада вели Нелей и Андрокл, сыновья последнего афинского царя Кодра. «Ионическое переселение», по легендам, произошло 140 годами позже окончания Троянской войны, что соответствует 60 годам после возвращения Гераклидов на Пелопоннес — дорийское завоевание, то есть конец второго тысячелетия до н. э.

Результаты последних исследований так же подтверждают версию о том, что греки заселили Ионию достаточно поздно — после прихода дорийцев, и, следовательно, по прошествии эгейского периода. Единственными предметами эгейского времени, найденными в 1910 году на территории Ионии, в Милете, стали черепки, относящиеся к поздней минойской эпохе. Не менее значимо и то, что не все греческие переселенцы принадлежали к ионийскому племени. По свидетельству Геродота, поселенцы не только происходили из различных эллинских племён и городов, но и смешивались с местным населением.

Название территории

В Азии греков именовали дериватами от «ионийский», например «йона» на пали или «йавана» на санскрите. Иосиф Флавий говорит о связи имени ионийцев с именем библейского Иавана, сына Иафета: «но от Иавана Иония и все греки происходят» (Древности иудейские I:6). В греческой мифологии Ион, считавший родоначальником ионийцев, был сыном Креусы (дочери Эрехтея); его отцом же был или муж Креусы Ксуф (по «Ээиям» (Каталогу женщин) Гесиода) или Аполлон (у Еврипида).

География

В древности существовало двенадцать ионийских городов; по предположению Геродота (I.145), это устройство было заимствовано у ионийских городов, расположенных ранее в северной части Пелопоннеса, который впоследствии заняли ахейцы. В состав ионийских городов входили (перечисляя с юга на север): Милет, Миунт, Приена, Эфес, Колофон, Лебедос, Теос, Эритрея, Клазомены и Фокея. К Ионии относились острова Самос и Хиос. Смирна — колония, основанная эолийцами, была позже захвачена Колофоном, став ионийским городом, что произошло ещё до рождения Геродота (484 год до н. э.), хотя неизвестно, когда именно.

Ионийские города были связаны религиозно-культурным (не военно-политическим) союзом (ионийская лига); каждый год союзники участвовали в совместном празднестве, проходившем на северном склоне горы Микале в Панионийском святилище. Кроме того, раз в четыре года летом ионийцы и европейского и азиатского берегов собирались на острове Делос для поклонения в храме Аполлона Делосского.

Каждый город был практически полностью автономен, и хотя их объединяли общие политические интересы, они не составляли конфедерации, как, например, ахейцы или беотийцы. Предложение Фалеса Милетского объединиться в политический союз было отвергнуто (VI век до н. э.).

История

В VI веке до н.э. Иония вошла в состав Лидии. Затем Лидия и Иония были поглощены державой Ахеменидов и выделены в отдельную сатрапию. В V в до н.э. вспыхнуло Ионийское восстание. Последним персидским сатрапом Лидии и Ионии был Спифридат. В IV в. до н.э. в Иония вошла в состав эллинистических государств (Македонии, государства Селевкидов и Пергамского царства). Во II в. до н.э. Иония была переименована в Азию и вошла в состав Древнего Рима. В IV веке Рим трансформировался в Византию. Спустя 1000 лет Иония вошла в состав Османской империи

Литература

• Кук Дж.-М. «Восточные греки», — в книге: Кембриджская история древнего мира. Т. 3, ч. 3: Расширение греческого мира. VIII—VI века до н. э. Москва, 2007. ISBN 978-5-86218-467-9
• [www.centant.pu.ru/centrum/publik/kafsbor/2003/kulakova.htm А. П. Кулакова «Образование Панионийского Союза»], — в сб.: Проблемы античной истории. Сборник научных статей к 70-летию проф. Э. Д. Фролова. СПб., 2003.

Отрывок, характеризующий Иония

Пьер с кроткой улыбкой сожаления и раскаяния, беспомощно расставив ноги и руки, прямо своей широкой грудью стоял перед Долоховым и грустно смотрел на него. Денисов, Ростов и Несвицкий зажмурились. В одно и то же время они услыхали выстрел и злой крик Долохова.
– Мимо! – крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу. Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова:
– Глупо… глупо! Смерть… ложь… – твердил он морщась. Несвицкий остановил его и повез домой.
Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.
Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя Ростова. Ростова поразило совершенно изменившееся и неожиданно восторженно нежное выражение лица Долохова.
– Ну, что? как ты чувствуешь себя? – спросил Ростов.
– Скверно! но не в том дело. Друг мой, – сказал Долохов прерывающимся голосом, – где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…
– Кто? – спросил Ростов.
– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.


Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.