Ипатьев, Виктор Александрович

Виктор Александрович Ипатьев
Дата рождения:	30 марта 1942(1942-03-30)
Место рождения:	Омск
Дата смерти:	9 июня 2009(2009-06-09) (67 лет)
Место смерти:	Минск
Страна:	СССР СССР → Белоруссия Белоруссия
Научная сфера:	лесное хозяйство

Виктор Александрович Ипатьев (1942—2009) — белорусский учёный в области лесного хозяйства, почвоведения и радиоэкологии леса, академик Академии наук Белоруссии.

Биография

Виктор Ипатьев родился 30 марта 1942 года в Омске. В 1965 году он окончил Белорусский технологический институт, после чего остался в нём преподавать, прошёл путь до должности заведующего кафедрой. В 1986 году Ипатьев защитил докторскую диссертацию. В 1989 году он был назначен директором Белорусского научно-исследовательского института лесного хозяйства (впоследствии — Институт леса Национальной академии наук Беларуси).

Являлся автором около 290 научных работ, в том числе 51 монографии в области повышения продуктивности лесов, оптимизации процесса минерального питания. Кроме того, его авторству принадлежат 22 патента на изобретения. В 1994 году Ипатьев был избран членом-корреспондентом, а в 1996 году — академиком Национальной академии наук Беларуси. Кроме того, в 1998 году он был избран иностранным членом Российской академии сельскохозяйственных наук. В 1997—2001 годах Ипатьев входил в Президиум Национальной академии наук Беларуси, в декабре 2000 — марте 2001 годов исполнял обязанности её Президента. Избирался членом Совета Республики Национального собрания Республики Беларусь и Парламентского Собрания Союза Белоруссии и России.

Умер 9 июня 2009 года, похоронен на Восточном кладбище Минска.

• Ошибка создания миниатюры: Файл не найден

  Могила В. А. Ипатьева на Восточном кладбище Минска.

Отрывок, характеризующий Ипатьев, Виктор Александрович

– Воля твоя! – с отчаянием в голосе вскрикнула Соня, оглядев платье Наташи, – воля твоя, опять длинно!
Наташа отошла подальше, чтоб осмотреться в трюмо. Платье было длинно.
– Ей Богу, сударыня, ничего не длинно, – сказала Мавруша, ползавшая по полу за барышней.
– Ну длинно, так заметаем, в одну минутую заметаем, – сказала решительная Дуняша, из платочка на груди вынимая иголку и опять на полу принимаясь за работу.
В это время застенчиво, тихими шагами, вошла графиня в своей токе и бархатном платье.
– Уу! моя красавица! – закричал граф, – лучше вас всех!… – Он хотел обнять ее, но она краснея отстранилась, чтоб не измяться.
– Мама, больше на бок току, – проговорила Наташа. – Я переколю, и бросилась вперед, а девушки, подшивавшие, не успевшие за ней броситься, оторвали кусочек дымки.
– Боже мой! Что ж это такое? Я ей Богу не виновата…
– Ничего, заметаю, не видно будет, – говорила Дуняша.
– Красавица, краля то моя! – сказала из за двери вошедшая няня. – А Сонюшка то, ну красавицы!…
В четверть одиннадцатого наконец сели в кареты и поехали. Но еще нужно было заехать к Таврическому саду.
Перонская была уже готова. Несмотря на ее старость и некрасивость, у нее происходило точно то же, что у Ростовых, хотя не с такой торопливостью (для нее это было дело привычное), но также было надушено, вымыто, напудрено старое, некрасивое тело, также старательно промыто за ушами, и даже, и так же, как у Ростовых, старая горничная восторженно любовалась нарядом своей госпожи, когда она в желтом платье с шифром вышла в гостиную. Перонская похвалила туалеты Ростовых.
Ростовы похвалили ее вкус и туалет, и, бережа прически и платья, в одиннадцать часов разместились по каретам и поехали.


Наташа с утра этого дня не имела ни минуты свободы, и ни разу не успела подумать о том, что предстоит ей.
В сыром, холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте колыхающейся кареты, она в первый раз живо представила себе то, что ожидает ее там, на бале, в освещенных залах – музыка, цветы, танцы, государь, вся блестящая молодежь Петербурга. То, что ее ожидало, было так прекрасно, что она не верила даже тому, что это будет: так это было несообразно с впечатлением холода, тесноты и темноты кареты. Она поняла всё то, что ее ожидает, только тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла шубу и пошла рядом с Соней впереди матери между цветами по освещенной лестнице. Только тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на бале и постаралась принять ту величественную манеру, которую она считала необходимой для девушки на бале. Но к счастью ее она почувствовала, что глаза ее разбегались: она ничего не видела ясно, пульс ее забил сто раз в минуту, и кровь стала стучать у ее сердца. Она не могла принять той манеры, которая бы сделала ее смешною, и шла, замирая от волнения и стараясь всеми силами только скрыть его. И эта то была та самая манера, которая более всего шла к ней. Впереди и сзади их, так же тихо переговариваясь и так же в бальных платьях, входили гости. Зеркала по лестнице отражали дам в белых, голубых, розовых платьях, с бриллиантами и жемчугами на открытых руках и шеях.