Ипостаса

Ипоста́са (от др.-греч. ὑπόστᾰσις, сгущение, уплотнение, возникновение) — ритмическое явление в стихе, при котором стопа изменяет своё качество, но сохраняет количество.

Ипостаса в метрическом стихосложении

В античном метрическом стихосложении явление ипостасы значит, что стопа изменяет длину по слогам, но сохраняет длину по морам, то есть время её произнесения не изменяется и стих, таким образом, сохраняется. При этом икт, главное ритмическое ударение стиха, перемещается по слогам трансформируемой стопы таким образом, чтобы сохранять свою временну́ю позицию.

Явление ипостасы чаще всего происходит в дактилическом каталектическом гекзаметре и в ямбическом триметре. В гекзаметре дактиль (три слога, четыре моры, —UU) может замещаться спондеем (два слога, четыре моры, ——); такая замена называется стяжением (лат. contractio). Напр. Ō ēt dē Latiō, ō ēt dē gēnte Sabīna (Ovid. Metam. XIV 832), —́—|—́UU|—́—|—́—|—́UU|—́U, спондеи вместо дактилей в 1, 3 и 4 стопах. В ямбическом триметре ямб (два слога, три моры, U—) может замещаться трибрахом (три слога, три моры, UUU); такая замена называется распущением (лат. solutio). Напр. Libēt iacēre modo sub āntiqua īlicē (Hor. Ep. II 23), U—́¦U—|UUÚ¦U—|U—́¦U—, трибрах вместо ямба в третьей стопе. В случае распущения нередко наблюдается случай систолы, когда при трансформации стопы долгий слог сжимается, уступая место дополнительному краткому; в этом случае икт остается на сжатом долгом слоге (как в последнем случае, в слове modō). Другие примеры стоп в ипостасе: трохей (—U) в трибрах (UUU), анапест (UU—) в псевдо-дактиль (—ÚU или —UÚ) и т. п.

Ипостаса в силлабо-тоническом стихосложении

Понятие ипостасы было перенесено В. Я. Брюсовым в теорию силлабо-тонического стиха, где при помощи ипостасы пытались объяснить характерное явление пропуска ударений на теоретически ударных, и появления ударений на теоретически безударных слогах. Считалось, что в таком случае одна стопа ипостазируется другой, равносложной но разноударной. Напр. номинальный четырехстопный ямб UÚ|UÚ|UÚ|UÚ в стихе «Был крокодил князь, волхв, жрец, вождь» (Г. Р. Державин) приобретает вид ÚU|UÚ|ÚÚ|ÚÚ; то есть ямб первой стопы ипостазируется трохеем, третьей и четвертой — спондеем; в стр. «Адмиралтейская игла» (UU|UÚ|UU|UÚ) ямб первой и третьей — пиррихием, и т. п.

Метрическая ипостаса не меняла характера и значения стопы как структурной единицы стиха; сохранялись длительность стопы и положение икта, варьировались только элементы стопы. В применении к стиху силлабо-тоническому концепция ипостасы приводила к коренному противоречию: силлабо-тоническая ипостаса постулирует, что фиксированный ритм, фундаментальное свойство стиха, может создаваться стопами произвольного состава. В метрическом стихе икт (ритмическое ударение стиха), и сильная доля стопы (обязательное место долгого слога) — не одно и то же; в силлабо-тоническом икт и сильная доля стопы, наоборот, одно и то же (то есть стоповое ударение, объединяющее и вычленяющее стопу, одновременно является ритмическим ударением, формирующим ритмическую схему для создания фиксированного стиха). Таким образом, квантитативная и силлабо-тоническая ипостаса в таком понимании не аналогичны. В связи с этим понятие ипостасы в силлабо-тоническом стихосложении вышло из употребления.

Литература

• Брюсов В. Я. Краткий курс науки о стихе, ч. 1. — М., 1919 (изд. 2-е, дополн., — М.: ГИЗ, 1924).
• Томашевский Б. В. Русское стихосложение. — М.: Academia, 1923.
• Соболевский С. И. Древнегреческий язык. — М., 1948.
• Цисык А. З., Шкурдюк И. А. Античная метрика. — Минск, 2004.

Отрывок, характеризующий Ипостаса

Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.