Церетели, Ираклий Георгиевич

Ираклий Церетели
ირაკლი (კაკი) წერეთელი
политический деятель России и Грузии
Род деятельности:	политик
Дата рождения:	20 ноября (2 декабря) 1881(1881-12-02)
Место рождения:	Кутаиси, Кутаисская губерния, Российская империя
Гражданство:	Российская империя Российская империя Российская республика США США
Дата смерти:	21 мая 1959(1959-05-21) (77 лет)
Место смерти:	Нью-Йорк, Нью-Йорк, США

Ира́клий Гео́ргиевич Церете́ли (груз. ირაკლი (კაკი) გიორგის ძე წერეთელი; 20 ноября (2 декабря) 1881, Кутаиси — 21 мая 1959, Нью-Йорк) — политический деятель России и Грузии.

Биография

Выходец из известной грузинской (из области Имеретии) княжеской фамилии Церетели. Его отец — Г. Е. Церетели — был выдающимся грузинским писателем и общественным деятелем. Мать, Олимпиада Яковлевна Николадзе, сестра известного грузинского либерального журналиста, просветителя и государственного деятеля. Нико Николадзе, получила образование в Женевском университете. Рано скончалась.

В 1900 году Ираклий Церетели поступил на юридический факультет Московского университета, где стал одним из лидеров студенческого движения, за что был сослан в Сибирь (1901—03).

После ссылки он стал социал-демократом и членом Тифлисского комитета РСДРП. После II съезда партии (1903) — меньшевик, главный редактор журнала «Квали» («Борозда»). В 1904 году, спасаясь от ареста, уехал в Берлин, где поступил в университет.

После начала революции 1905 года, несмотря на туберкулёз, вернулся в Россию.

В 1907 году был избран членом Второй Думы, где был председателем социал-демократической фракции и членом аграрной комиссии Думы. В июне 1907 года после разгона Думы был осуждён на 5 лет каторги, замененной по состоянию здоровья 6 годами тюрьмы в Александровской центральной каторжной тюрьме (Иркутская губ.) с последующим поселением в Сибири.

После Февральской революции участвовал в создании Советов рабочих депутатов и Военной организации Иркутска. 5 марта Ираклий Церетели из Иркутска сообщал, что в городе был создан Комитет общественных организаций, гарнизон перешёл на сторону революции.

19 марта/1 апреля вернулся в Петроград, вошёл в состав исполкома Петроградского Совета. К этому времени определился как «революционный оборонец». Вместе с Ф. И. Даном и Н. С. Чхеидзе был в то время одним из наиболее видных меньшевиков. На Всероссийском совещании Советов (29 марта/11 апреля — 3/16 апреля) выступал с докладом об отношении к войне. В принятой по его предложению резолюции российские демократы призывали мобилизовать все силы страны для укрепления фронта и тыла. Церетели считал необходимым условием прекращения войны усилия социалистов во всех воюющих странах, выступал за объединение всех социал-демократов на общей платформе, был противником «апрельских тезисов» В. И. Ленина.

В мае 1917 года при формировании второго состава Временного правительства (первого коалиционного правительства с участием социалистов) вошёл в состав правительства как министр почт и телеграфов.

Церетели входил в руководство делегации Временного правительства (совместно с М.И. Терещенко), признавшей автономию Украинской Центральной рады. При этом делегация без согласования с правительством согласилась с предложениями Центральной рады и включила в состав автономии все юго-западные губернии России. В знак протеста против этих действий 2 (15) июля 1917 все министры-кадеты ушли в отставку (См. Июльский кризис Временного правительства). 8 июля Церетели временно по совместительству был назначен министром внутренних дел. В состав сформированного 24 июля второго коалиционного правительства не вошёл.

После принятия Петроградским Советом большевистской резолюции «О власти» в знак протеста вместе со всем эсеро-меньшевистским Президиумом Петроградского Совета 6 сентября Церетели сложил свои полномочия. 14/27 сентября на Демократическом совещании заявил, что одна социал-демократия не в силах решить стоящие задачи и необходима коалиция с кадетами; утверждал, что за Л. Г. Корниловым пошли только авантюристические элементы буржуазии; настаивал на подотчётности Временного правительства создаваемому Предпарламенту.

К Октябрьской революции Ираклий Церетели отнёсся отрицательно. 5/18 января 1918 года на заседании Учредительного Собрания сказал:

Революция в России одна, — она началась в февральские дни, она пережила тяжёлые испытания, но самые тяжёлые испытания она переживает в настоящий момент. На её плечи взваливается ноша, которая может раздавить её на долгую жизнь… совершается… разделение России на два непримиримых лагеря… линия гражданской войны прошла через сердце демократии.

После роспуска Учредительного Собрания уехал в Грузию (вместе с Вл. Войтинским и его семьей), где стал одним из лидеров независимой Грузинской Демократической республики и Социал-демократической партии Грузии. В 1919 году был представителем Грузии на Парижской (Версальской) конференции.

После ввода Красной Армии в Грузию в 1921 году — в эмиграции, в 1931 г. окончил юридический факультет университета Сорбонны, занимался юридической практикой, сначала во Франции, а с 1940 года — в США. Был представителем грузинских социал-демократов в изгнании на многих международных форумах, был членом исполкома II Интернационала.

Скончался в Нью-Йорке (США), похоронен на кладбище городка Лёвиль-Сюр-Орж, под Парижем (на месте захоронения большинства Грузинской политической эмиграции 1921 года).

Труды

• Церетели И. Г. Речи. — Париж—Тифлис, 1917—18. — Т. 1-2.
• Церетели И. Г. Воспоминания о Февральской революции. — Париж, 1963. — Т. 1-2.
• [www.hrono.ru/libris/cere_kriz11.html Кризис власти]

Литература

• Roobol W.H. Tsereteli, A Democrat in the Russian Revolution. A Political Biography. — The Hague: Nijhof, 1976. — 273 с. — (Studies in Social History). — ISBN 90-247-1915-1.
• Ненароков А. П. "...Действуя на сознание и совесть демократии". И. Г. Церетели как идеолог альтернативного пути русской революции // Переходные эпохи в социальном измерении. История и современность. — М.: «Наука», 2002. — С. 337—350. — 600 экз. — ISBN 5-02-008844-7.
• Бакулин В. И. Ираклий Церетели: особенности политического мышления // Мировая социал-демократия: теория, история и современность. — М.: «Собрание», 2006. — С. 372—377. — 400 экз. — ISBN 5-9606-0021-8.

Ссылки

• [www.hrono.ru/biograf/cereteli.html На «хроносе»]
• [www.echo.msk.ru/programs/all/589016-echo/ Передача из цикла «Наше все» на «Эхо Москвы»]

Отрывок, характеризующий Церетели, Ираклий Георгиевич

– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.