Ирано-византийская война (602—628)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
См. также: Ирано-византийские войны
Ирано-византийская война 602—628 годов
Основной конфликт: Римско-персидские войны
Ирано-византийские войны

Сражение между армией Ираклия и персами Хосрова II. Фреска Пьеро делла Франческа
Дата

с 602 по 628 годы н. э.

Место

Малая Азия, Армения, Египет, Ближний Восток, Месопотамия

Итог

Поражение Персии

Противники
Византийская империя,
Западно-тюркский каганат 		Империя Сасанидов, Аварский каганат
Командующие
Фока
Ираклий I
Тун-Джабгу хан
Филиппик
Герман †
Леонтий
Доменциол
Приск
Никита
Феодор
Бонус 		Хосров II Парвиз
Фаррухан Шахрвараз
Шахин Вахманзадеган
Шахраплакан †
Рахзад †
Кардариган
Силы сторон
неизвестно неизвестно
Потери
неизвестно неизвестно
 
Римско-персидские войны
Персидский поход Александра Севера (230-е годы)

Персидский поход Гордиана III (243—244)
Битва при Барбалиссе (253)
Битва при Эдессе (259)
Персидский поход Галерия (296—298)
Осада Сингары (348)
Осада Амиды (359)
Персидский поход Юлиана II (363) Ирано-византийская война 420—422 гг.
Ирано-византийская война 502—506 гг.
Иберийская война (526—532)
Лазская война (542—562)
Ирано-византийская война 572—591 гг.
Ирано-византийская война 602—628 гг.

Ирано-византийская война 602—628 годов — последняя война между Византийской империей и империей Сасанидов, длившаяся 26 лет. Предыдущая война закончилась в 591 году, после того, как император Маврикий помог сасанидскому царю Хосрову II вернуть престол, захваченный узурпатором Бахрамом Чубином. В 602 году Маврикий был убит во время восстания военачальника Фоки, ставшего императором. Хосров объявил Фоке войну якобы для того, чтобы отомстить за смерть Маврикия.

Первый этап войны, длившийся с 602 по 622 годы, оказался успешным для персов, завоевавших большую часть Леванта, Египта и Анатолии. Лишь император Ираклий I, вступивший на престол в 610 году, несмотря на первоначальные поражения, сумел повернуть ход военных действий в свою пользу. Персидская кампания Ираклия, проходившая в 622—626 годах, изменила баланс сил и заставила персов перейти к обороне. Объединившись с аварами, персы предприняли последнюю попытку взять Константинополь в 626 году, но потерпели поражение. После этого Ираклий вторгся в Персидскую державу в 627 году, вынудив противника просить мира, который был заключён в начале следующего года.

К концу затянувшегося конфликта обе стороны были сильно истощены и исчерпали свои человеческие и материальные ресурсы, что позволило арабам быстро завоевать всю империю Сасанидов, а также византийский Левант, Египет и Северную Африку.

Российский историк Л. Н. Гумилёв назвал эту войну «Мировой войной VII века»[1].





Предыстория

Основные статьи: Фока (византийский император), Ирано-византийская война (572—591)

После нескольких десятилетий безрезультатных боёв император Маврикий закончил византийско-персидскую войну 572—591 годов, оказав помощь изгнанному сасанидскому принцу Хосрову (будущему царю Хосрову II) в возвращении престола, который узурпировал полководец Бахрам Чубин. В благодарность за это империя Сасанидов уступила византийцам северо-восточную часть Месопотамии и большую часть Армении, Кавказской Иберии (точные детали договора неизвестны)[2][3][4]. Ещё более важным для византийской экономики стало то, что отныне империя не должна была платить ежегодную дань персам; после этого Маврикий начал новые кампании на Балканах, чтобы остановить вторжение славян и аваров[5][6].

Военные походы предшественника Маврикия Тиберия II Константина и его щедрость сильно истощили казну, доставшуюся ему в наследство от Юстина II[7][8][9]. Чтобы пополнить имперскую казну, Маврикий принял строгие финансовые меры и сократил солдатское жалованье, что привело к четырём военным мятежам[10]. Новый бунт, оказавшийся последним для императора, произошёл в 602 году из-за того, что Маврикий приказал армии остаться после похода за Дунай в задунайских землях на зимовку[11]. В результате солдаты провозгласили императором фракийского центуриона Фоку[2][12]. Маврикий пытался защитить Константинополь, вооружив представителей Синих и Зелёных — двух главных партий ипподрома, но эта мера оказалась неэффективной[12]. Император сбежал, но вскоре был схвачен и убит солдатами Фоки[13].

Начало конфликта

После убийства Маврикия Нарсес (итал.)русск., византийский наместник в Месопотамии и военный магистр, поднял восстание против Фоки и захватил Эдессу, главный город Византийской Месопотамии[14]. Тогда Фока поручил своему военачальнику Герману (англ.)русск. начать осаду Эдессы, что побудило Нарсеса обратиться за помощью к царю Хосрову. Персидский правитель, который был готов помочь отомстить за Маврикия, своего «друга и отца», использовал смерть императора как повод для начала войны. Конфликт был ему выгоден, поскольку он надеялся отвоевать у Византии Армению и Месопотамию[15][16].

Вскоре Герман погиб в сражении против персов. Армия, посланная Фокой против Хосрова, была разбита возле крепости Дары в Верхней Месопотамии. В 605 году этот важный византийский опорный пункт после длительной осады был взят войсками Хосрова, построившими перед городскими стенами высокий вал, позволивший персидским солдатам проникнуть в Дару[17][18]. После этого Нарсес сбежал от евнуха Леонтия, отправленного Фокой для переговоров с ним[18]. Тогда новый военачальник комит Доменциол осадил его в Иераполисе и после долгих переговоров уговорил Нарсеса вернуться в Константинополь, чтобы обсудить условия мира, но Фока предательски захватил противника в плен и сжёг заживо в медном быке[19]. Казнь Нарсеса наряду с победой персов отрицательно сказалась на репутации Фоки[20]. После двухлетней осады персы взяли крепость Хесна де Кефа (Хисн-Кейф) в 607 году[17]. Успехи Хосрова в войне с византийцами объясняются не только военными и экономическими факторами, но и недовольством населения политикой Фоки и мягким отношением персов к побеждённым народам[17].

Восстание Ираклия

Вскоре после этого (в 608 году) военачальник и экзарх Африки Ираклий Старший по наущению зятя Фоки, комита экскувиторов Приска (англ.)русск., поднял восстание[20]. Он провозгласил себя и своего сына, носившего такое же имя, соконсулами, тем самым выказывая притязания на престол, а также чеканил монеты, где они оба были изображены в консульских одеждах[21].

Примерно в это же время начался мятеж в Сирии и Палестине Приме, ставший продолжением восстания Ираклия[22]. В 609 или 610 году скончался патриарх Антиохийский Анастасий II. Многие источники утверждают, что евреи принимали активное участие в боевых действиях, хотя неясно, где они были представителями определённых фракций, а где были просто противниками христиан[22][23]. Фока ответил тем, что назначил Бонуса комитом Востока и отправил его на подавление беспорядков[22]. Бонус наказал партию Зелёных в Антиохии за активное участие её представителей в мятеже 609 года[22].

После этого Ираклий Старший снарядил армию во главе со своим племянником Никитой для нападения на Египет. Бонус попытался остановить Никиту, но потерпел поражение в предместье Александрии[22]. Никите удалось захватить провинцию в 610 году и укрепить власть Ираклия с помощью патриарха Иоанна V Милостивого, избранного при поддержке Никиты[24][25].

Главный удар по Константинополю мятежники рассчитывали нанести при помощи военного флота во главе с Ираклием Младшим, который должен был стать новым императором вместо Фоки. Поспешно организованное сопротивление против Ираклия вскоре было подавлено, Фока был выдан ему патрикием Пробосом[26] и казнён[27]. Известно, что Ираклий спросил у Фоки перед казнью:

«Почему ты так отвратительно правил?»

Низложенный император ему ответил так:

«Посмотрим, будешь ли ты править лучше[27]».

Упоминания об Ираклии Старшем вскоре после этого события исчезают из источников; предположительно, он скончался, но точная дата его смерти неизвестна[28].

После пышного бракосочетания со своей племянницей Мартиной и венчания на царство патриархом, тридцатипятилетний Ираклий I перешёл к решению главных проблем, стоявших перед империей. Брат Фоки, военный магистр Коментиол (англ.)русск., командовавший значительными силами в центральной части Анатолии, представлял существенную угрозу власти Ираклия, но он был убит армянским военачальником Юстином[25]. Тем не менее, передача войска другому военачальнику была отложена, что позволило персам продвинуться дальше вглубь Анатолии[29]. Пытаясь увеличить доходы и сократить расходы, Ираклий ограничил количество оплачиваемых государством церковнослужителей в Константинополе и не платил новым чиновникам жалованье из имперской казны[30]. Император использовал различные церемонии, чтобы узаконить своё правление в глазах народа[31]; кроме того, он следил за безукоризненным соблюдением правосудия в целях укрепления своей власти[32].

Вторжение персов

Персы воспользовались гражданской войной между Фокой и Ираклием и завоевали многие приграничные города в Армении и Верхней Месопотамии[33][34]. В 609 году персидская армия пересекла Евфрат и захватила Мардин и Амиду[20][35]. В 610 году была взята Эдесса, о которой ходили легенды, будто её оберегал сам Иисус Христос, и поэтому враг не мог захватить этот город[35][36]. Примерно в то же время (в 609 или 610 году) стратегически важный город Феодосиполь, расположенный в Армении, был сдан Асхату Йезтаяру неким человеком, утверждавшим, что он — Феодосий (англ.)русск., старший сын и соправитель погибшего императора Маврикия, бежавший в Персию, под защиту Хосрова[35][37]. В 608 году персы провели успешный рейд по Анатолии и достигли Халкидона[15], откуда через Босфор был виден Константинополь[24][38]. Персидское завоевание было постепенным процессом; ко времени вступления на престол Ираклия персы захватили все римские города к востоку от Евфрата и в Армении и готовились к переходу в Каппадокию, где персидский полководец Шахин взял Кесарию[35][34]. Зять Фоки Приск, который призвал Ираклия и его отца к восстанию, начал осаду этого города, чтобы заманить персов в ловушку; осада продлилась целый год[39][40].

Восхождение Ираклия на престол практически не уменьшило угрозу со стороны Персидской державы. Ираклий начал своё правление с попытки заключить перемирие с персами, так как Фока, чьи действия послужили поводом для объявления войны (casus belli), был свергнут[33]. Однако персы отклонили все попытки византийцев начать переговоры, поскольку их армия одерживала многочисленные победы[33]. По мнению историка-византиниста Уолтера Кеджи, истинными целями персов были восстановление границ империи Ахеменидов (или даже их расширение) и уничтожение Византийской империи, но из-за утраты персидских архивов невозможно подтвердить или опровергнуть это предположение[33].

Согласно сложившейся традиции, византийские императоры никогда лично не возглавляли армию во время похода[41]. Ираклий стал первым правителем, проигнорировавшим традицию, он присоединился к осаде Кесарии Каппадокийской, которую вёл его военачальник Приск[40]. Однако Приск притворился больным, чтобы уклониться от встречи с императором. Это было завуалированным оскорблением в адрес Ираклия. Император скрыл свою неприязнь к Приску и в 612 году вернулся в Константинополь[41].

Между тем войска Шахина избежали блокады и, к большому недовольству Ираклия, сожгли Кесарию[41]. Поэтому Приск вскоре был отстранён от командования армией, как и все военачальники времён правления Фоки[41]. На должность верховного главнокомандующего восточной армией (военного магистра Востока) был назначен Филиппик, служивший ещё при императоре Маврикии, но он оказался некомпетентным в борьбе против персов, так как старательно избегал любого столкновения с врагом[42]. Тогда Ираклий, разочаровавшийся в своих военачальниках, лично возглавил армию и назначил помощником собственного брата Феодора (англ.)русск., чтобы укрепить контроль над армией[42].

Персидский царь Хосров II Парвиз умело воспользовался некомпетентностью имперских полководцев и отправил в поход на византийскую провинцию Сирия армию, которую возглавили военачальники Фаррухан Шахрвараз и Шахин[43]. Ираклий попытался остановить нападение на сирийскую столицу Антиохию; несмотря на благословение святого Феодора Сикеонского, византийское войско под началом Ираклия и Никиты потерпело серьёзное поражение в битве с армией Шахина[42]. Подробности этого сражения неизвестны[44]. После этой победы персы взяли и разграбили город, убили патриарха Антиохийского и обратили многих жителей в рабство, угнав их в Персию[45]. Пытаясь защитить область к северу от Антиохии и Киликийские ворота, византийцы вновь проиграли бой, несмотря на некоторый первоначальный успех[45]. Персы захватили Тарс и Киликийскую равнину[45]. В результате этого поражения империя оказалась разделённой пополам — сухопутные проходы из Анатолии в Сирию, Палестину, Египет и Карфагенский экзархат были перекрыты[45].

Персидское господство

Взятие Иерусалима

Основная статья: Осада Иерусалима (614)

Сопротивление персам в Сирии и Палестине не было сильным; несмотря на то, что местные жители соорудили укрепления, в целом они были настроены на переговоры с неприятелем[45]. Сирийские города Дамаск, Апамея и Эмеса быстро сдались завоевателям в 613 году, дав персам возможность нанести удар южнее. Никита продолжал сопротивляться их продвижению, но его войско было разбито при Адрхриате. Тем не менее, ему удалось нанести персам небольшое поражение около Эмесы, где обе стороны понесли тяжёлые потери: общее количество погибших составило двадцать тысяч человек[46]. После взятия Кесарии Палестинской персидская армия двинулась к Иерусалиму[17].

Когда персы подошли к Иерусалиму, они начали переговоры с правителями города о его сдаче; те согласились, однако население возмутилось и перебило персидских послов[17]. Византийская армия, стоявшая у Иерихона, отказалась ударить по персам, испугавшись их многочисленности[17]. Византийские гарнизоны в Сирии были слишком малочисленны, что позволило персам захватить Иерусалим за три недели, несмотря на решительное сопротивление горожан[47]. После взятия Иерусалима персидские солдаты устроили в городе резню, перебив от 55 до 66,5 тысяч человек; ещё 35 тысяч были обращены в рабство, в том числе патриарх Иерусалимский Захария[46]. Многие городские церкви (включая храм Гроба Господня) были сожжены, а многочисленные реликвии (например, Животворящий Крест, Копьё Лонгина, Святая губка (англ.)русск.) — вывезены в персидскую столицу Ктесифон[27]. Потеря этих реликвий повергла в уныние христиан, которые сочли их утрату ясным знаком божьего гнева, обрушившегося на византийцев[27]. Многие сочли виновниками всех несчастий, в том числе потери византийских земель, евреев[48]. Появились сообщения о том, что евреи якобы помогли персам захватить некоторые сирийские города и пытались перерезать христиан в поселениях, уже завоёванных персами, но их планы будто бы оказались раскрыты и сорваны. Скорее всего, эти слухи были сильно преувеличены в связи со всеобщей истерией[45].

Завоевание Египта

В 616 году армия под командованием Фаррухана Шахрвараза вторглась в Египет, провинцию, на территории которой военные действия не велись в течение трёх с половиной столетий[49]. Многочисленные монофизиты, жившие в Египте и репрессированные после Халкидонского собора 451 года, не имели никакого желания оказывать помощь имперским войскам, поэтому они охотно поддержали Хосрова[49][50]. При этом, однако, они не стали оказывать сопротивления византийцам после разгрома персов, так как многим из них не нравилась персидская оккупация[51][52].

Полководец Никита организовал сопротивление персидским захватчикам в Александрии. После осады, длившейся целый год, Александрия пала (предположительно, из-за предательства одного горожанина, рассказавшего персам об осушенном канале, при помощи которого им удалось проникнуть в город)[53]. По другой версии, персы вошли в город вместе с возвращавшимися туда рыбаками[17]. Никита бежал на Кипр вместе с патриархом Иоанном V Милостивым, своим главным сторонником в Египте[53]. Судьба Никиты неизвестна, так как упоминания о нём исчезают после взятия Александрии, но Ираклий, по-видимому, лишился доверенного военачальника[54]. Потеря Египта нанесла серьёзный удар по экономике Византии — бо́льшая часть зерна доставлялась в столицу из Египта, таким образом, империя лишилась главной житницы. В связи с этим бесплатная раздача зерна в Константинополе (ранее в Риме также производились раздачи зерна) была отменена в 618 году[55].

После завоевания Египта Хосров послал Ираклию письмо следующего содержания:

«Любимый богами господин и царь всей земли, рождённый великим Ормиздом, Хосров — Ираклию, бессмысленному и негодному рабу нашему. Не желая отправлять службу рабскую, ты называешь себя господином и царём; ты расточаешь сокровища мои, находящиеся у тебя, и подкупаешь рабов моих. Собрав разбойничьи войска, ты не даёшь мне покоя. Разве я не истребил греков? Ты говоришь, что ты уповаешь на своего Бога. Почему Он не спас Кесарии, Иерусалима и великой Александрии от рук моих? Неужели ты и теперь не знаешь, что я подчинил себе море и сушу; разве я теперь [не могу] разрушить Константинополь, но я отпускаю тебе все твои преступления. Возьми жену свою и детей и приди сюда; я дам тебе поля, сады и оливковые деревья, которыми ты можешь жить, и мы с любовью будем смотреть на тебя. Да не обманет вас тщетная ваша надежда — Христос, который не мог спасти себя от евреев, которые убили его на кресте. Как же он избавит тебя из рук моих? Если ты сойдёшь в бездны моря, я протяну руку и схвачу тебя, и тогда увидишь меня, каким бы ты не желал видеть»[56][57].

Покорение Анатолии

Ситуация стала ещё более угрожающей для византийцев, когда Халкидон, находившийся в опасной близости от Константинополя, был взят в 617 году Шахином[58]. Шахин вежливо принял византийскую делегацию, целью которой было заключение мира[59]. Однако надеждам византийцев не суждено было сбыться: персидский военачальник заявил, что не имеет права участвовать в мирных переговорах, и отправил делегацию к Хосрову, который отверг предложение Ираклия[59][60]. Тем не менее, персы вскоре оставили Халкидон и сосредоточились на более важном завоевании Египта[61][62].

Сасанидская армия всё ещё сохраняла преимущество. В 620 или 622 году она захватила Анкиру, важную военную базу в центральной Анатолии[61]. Другая не менее важная военно-морская база на Родосе, возможно, была взята персами в 622 или 623 году, тем самым создав угрозу нападения на Константинополь с моря, хотя это событие трудно подтвердить[63][64]. Ираклий настолько отчаялся победить врага, что намеревался переместить столицу в африканский Карфаген, и только патриарх Константинопольский Сергий I отговорил его от этой затеи[55]. Районы коневодства, находившиеся в Анатолии, если и не были захвачены персидской армией, то, скорее всего, подвергались её набегам[17]. Империя лишилась провинций, в которых были сконцентрированы основные людские и материальные ресурсы[17], и находилась на грани гибели.

Ответ византийцев

Реорганизация сил

Письмо Хосрова II, однако, не напугало Ираклия, а побудило его нанести персам ответный удар[58]. Император провёл решительные преобразования в той части империи, которая по-прежнему оставалась ему подвластна, чтобы позволить византийцам начать борьбу с врагами. К тому времени балканские провинции опустошались аварами, в Испании вестготы брали византийские крепости, завоёванные Юстинианом I[17], а в Италии лангобарды не спеша прибирали к рукам города империи[17]. В 615 году была отчеканена новая, более лёгкая (массой около 6,82 грамма) серебряная византийская монета с изображениями императора и его сына Константина Ираклия и надписью «Deus adiuta Romanis» (рус. Бог да поможет римлянам); Кеджи полагает, что это наглядно показывает отчаянное положение Византии в то время[65]. Медный фоллис тоже потерял приблизительно 2—3 грамма (вес изменился с 11 до 8—9 грамм). Из-за потери многих областей катастрофически уменьшились доходы имперской казны; кроме того, в 619 году вспыхнула эпидемия чумы, уменьшившая население империи и увеличившая страх перед божественным возмездием[66]. Только снижение качества чеканки позволило византийцам поддерживать расходы казны на прежнем уровне в условиях снижения доходов[65].

Ираклий повысил налоги, начал брать принудительные займы, вдвое сократил жалованье чиновников и стал взимать с них штрафы за взяточничество, чтобы финансировать контрнаступление[67]. Византийское духовенство, осуждавшее императора за его кровосмесительный брак с племянницей Мартиной, тем не менее, решительно поддержало его, объявив, что сбор денег для борьбы с персидскими захватчиками — это обязанность всех христиан; более того, церковники отдали Ираклию множество золотой и серебряной утвари[68]. Из собора Святой Софии были изъяты почти все драгоценные вещи[68]. Эта военная кампания рассматривалась некоторыми историками (начиная со средневекового хрониста Вильгельма Тирского) как первый «Крестовый поход» или, по крайней мере, как предпосылка Крестовых походов[58][57]. Другие исследователи, например, Кеджи, не согласны с этим утверждением, поскольку религия была лишь одной из многих причин конфликта[69]. Тысячи добровольцев были снаряжены и обучены на деньги церкви[58]. Император решил лично возглавить византийскую армию. Таким образом, византийское войско теперь было пополнено, переукомплектовано, а также имело компетентного военачальника и полную казну[58].

Георгий Острогорский считал, что добровольцы были собраны путём разделения Анатолии на четыре фемы, где им давали неотъемлемое право на землю при условии наследственной военной службы[70]. Однако современные учёные отвергли данную теорию, относя создание фем ко временам правления Константа II, преемника Ираклия[71][72].

Контрнаступление

К 622 году Ираклий был готов перейти в контрнаступление. Он покинул Константинополь на следующий день после празднования Пасхи — в воскресенье 4 апреля 622 года[73]. Его малолетний сын, Константин Ираклий, остался в столице в качестве регента, находящегося на попечении патриарха Константинопольского Сергия и патриция Бонуса[74]. Император переправил своё войско в гавань Пилы (местоположение этого пункта спорно, скорее всего, Пилы располагались в заливе Астакос близ Никомедии), где выстроил укреплённый лагерь и занялся обучением новобранцев[17]. Почти весь год он провёл, подготавливая воинов к походу. Затем, чтобы создать угрозу вражескому войску в Анатолии и Сирии, Ираклий проплыл вдоль ионического побережья к Родосу, потом — на восток, в Киликию, и высадился неподалёку от Исса, где Александр Македонский победил персов в 333 году до нашей эры[67]. Осенью Ираклий совершил переход в Каппадокию, угрожая персидским путям сообщения, тянувшимся в Анатолию из долины Евфрата[67]. Шахрвараз был разбит в нескольких стычках[17], и это вынудило персидское войско отступить из Вифинии и Галатии в Восточную Анатолию, чтобы заблокировать византийцам дорогу на Персию[75].

Дальнейшие события достаточно трудно реконструировать. Известно точно, что Ираклий одержал решительную победу над Шахрваразом в 622 году в битве при Иссе (англ.)русск.[76]. Ключевым фактором стало то, что Ираклий обнаружил находившиеся в засаде персидские части, после чего предпринял ложное отступление. Персы оставили укрытие, чтобы преследовать византийцев, после чего элитные подразделения оптиматов напали на них и обратили в бегство[75]. Таким образом император спас от захвата врагом Анатолию. Тем не менее, Ираклий был вынужден вернуться в Константинополь из-за нависшей над европейскими областями Византии угрозы вторжения аваров, оставив армию зимовать в Понте[67][77].

Аварская угроза

Пока основное внимание византийцев было обращено на персидскую границу, союзные племена аваров и славян вторглись на Балканы, захватив несколько городов, а именно Сингидунум (ныне Белград), Виминациум (современный Костолац), Наисс и Сердику (современную Софию), и полностью уничтожили Салону в 614 году[78]. Однако многочисленные попытки славян и аваров взять Фессалоники, самый важный византийский город на Балканах после Константинополя, закончились неудачей — империя удержала стратегически важный опорный пункт в этом регионе[78]. Другие небольшие города на адриатическом побережье, такие как Ядера (ныне Задар), Трагуриум (современный Трогир), Бутуа, Скодра и Лиссус (ныне Лежа), также сумели пережить нашествие[79]. Исидор Севильский, однако, утверждает, что славяне полностью захватили Грецию[80]. Кроме того, авары начали поход на Фракию, угрожая имперской торговле и сельскому хозяйству, и дошли до самых ворот Константинополя[80].

Из-за необходимости защиты от этих вторжений византийцы не могли позволить себе использовать все свои силы в войне против персов. Тогда Ираклий отправил послов в стан аварского кагана и предложил ему заключить мир с условием, что византийцы будут платить дань аварам в обмен на уход этого народа за Дунай[58]. Каган пожелал встретиться с императором 5 июня 623 года во фракийском городе Гераклее, где стояла аварская армия; Ираклий согласился на эту встречу и отправился на переговоры в сопровождении всех своих придворных[75]. Каган, однако, организовал засаду на пути к Гераклее, надеясь захватить императора в плен и потребовать за него выкуп[74]. Ираклий, вовремя предупреждённый об этом, сумел бежать; авары преследовали его до самого Константинополя. Многие из тех, кто сопровождал императора, были схвачены и перебиты солдатами кагана; возможно, такая же участь постигла и 70 тысяч фракийских крестьян, желавших увидеть правителя[81]. Несмотря на это предательство, в обмен на заключение мира Ираклий был вынужден выплатить аварам внушительную дань в размере двухсот тысяч солидов и дать в качестве заложников своего внебрачного сына Иоанна Аталариха (англ.)русск., своего племянника Стефана и внебрачного сына патриция Бонуса[74]. Перемирие с каганом дало Византии возможность полностью сосредоточиться на обороне восточной границы, где шли бои с персами[82].

Поход на Персию

Есть предположение, что в 624 году Ираклий предложил Хосрову заключить мир, угрожая в противном случае вторгнуться в Персию, но Хосров отклонил это предложение[83]. Поэтому 25 марта 624 года Ираклий покинул Константинополь, чтобы напасть на центр персидской державы. Ради достижения этой цели он отказался от любых попыток защитить тыл и наладить коммуникации по морю[83]. Византийская армия после зимовки двинулась через территорию Армении и Аррана, чтобы нанести удар в самый центр вражеских земель[67]. Историк Уолтер Кеджи предполагает, что численность войска Ираклия не превышала сорока тысяч человек; вероятнее всего, она составляла от двадцати до двадцати четырёх тысяч солдат[84]. До перехода на Кавказ император посетил Кесарию, пренебрегая посланием персидского царя[84].

Следуя вдоль реки Аракс, византийцы подошли к столице Персидской Армении Двину, взяли и разрушили этот город, а затем двинулись дальше на юг[17]. Вероятно, Двин был разорён из-за оказанного сопротивления[85]. Кроме того, были разрушены Нахичевань и Урмия[17]. Дойдя до атропатенского города Ганзака, имперская армия уничтожила как сам город, так и знаменитый храм огня Тахт-и-Сулейман — важное святилище зороастрийской Персии[86]. Византийцы доходили даже до Гайшавана, резиденции Хосрова в Атропатене[86].

Затем Ираклий вернулся на зимовку в Кавказскую Албанию, где собирал силы для кампании следующего года[87]. Хосров, разумеется, не желал давать врагу передышку и отправил против него три армии под командованием Шахрвараза, Шахина и Шахраплакана, чтобы попытаться заманить императора в ловушку и уничтожить его войска[88]. Шахраплакан отвоевал персидскую территорию до Сюника с целью захвата важных перевалов; он же отбил у византийцев пятьдесят тысяч пленных иранцев[17]. Шахрвараз был послан, чтобы блокировать отступление Ираклия через Кавказскую Иберию, а Шахин должен был перекрыть проход Битлис. Ираклий решил разбить каждую из трёх армий по отдельности, но сначала ему пришлось пресечь волнения среди своих союзников — лазов, иберов и абхазов[88].

Император отправил к Шахрваразу двух солдат, притворившихся дезертирами, с ложным сообщением, будто византийцы бежали, узнав о приближении Шахина[88]. Поскольку между персидскими военачальниками было соперничество, Шахрвараз поспешил прибыть на место событий с войском, чтобы и ему досталась слава победителя. Он раскинул лагерь к северу от византийцев — в Каганкатуйке, в Гардмане; Шахин находился южнее, у Тигранакерта[17]. Императорская армия оказалась в окружении. Тогда Ираклий напал на объединённое войско Шахина и Шахраплакана и разбил персов в сражении[17]. Шахин потерял весь свой обоз; Шахраплакан, возможно, был убит (но, согласно некоторым источникам, он появлялся на исторической арене и позже)[88][89][90]. После этой победы император спешно переправился через Аракс и расположился лагерем на равнинах на противоположном берегу реки. Шахин и, вероятно, Шахраплакан с остатками своих войск присоединились к Шахрваразу, который устремился в погоню за Ираклием, но болота замедлили их продвижение[89][90]. В Алиовите Шахрбараз разделил силы, послав приблизительно шесть тысяч человек вперёд, чтобы заманить в засаду Ираклия, а остальную армию расквартировал в Арчеше[17]. Однако византийцы во время ночной атаки в феврале 625 года перебили засадный отряд персов, затем атаковали Арчеш с трёх сторон и подожгли город[89]. Шахрбараз с трудом спасся, потеряв весь обоз, гарем и солдат[89].

Ираклий провёл остаток зимы на северном берегу озера Ван[89]. В 625 году он предпринял попытку вернуться к Евфрату. В течение семи дней император обогнул гору Арарат и прошёл 300 километров вдоль реки Арацани, чтобы захватить Амиду и Мартирополь, важные крепости на верхнем Тигре[67][91][92]. Затем он продолжил марш вдоль Евфрата, преследуемый Шахрваразом. Согласно арабским источникам, он был настигнут персами у Сатидамы или в верховьях реки Батман-су и в начавшейся битве победил их; однако византийские источники об этом не упоминали[92]. После этого некоторое время персы не нападали на войско Ираклия[67]. В нескольких километрах от Аданы, у реки Сар, византийцы увидели вражескую армию, выстроившуюся на противоположном берегу[67]. Неподалёку находился небольшой мост; уставшие от длительного перехода византийцы сразу же атаковали персов и попали в хорошо подготовленную Шахрваразом засаду. Иранский полководец изобразил отступление[67]; тогда Ираклий вместе со своей гвардией ринулся в самую гущу схватки, не обращая внимания на град персидских стрел[67]. Шахрвараз, восхищённый его отвагой, сказал греку-перебежчику: «Посмотри на своего императора! Он боится стрел и дротиков не более, чем наковальня!»[67] Битва у Сара завершилась победой византийцев и была воспета панегиристами[93]. После сражения византийская армия отправилась на зимовку в Трапезунд[67].

Кульминация войны

Осада Константинополя

Хосров, видя, что для победы над византийцами ему необходимо начать решительное контрнаступление, собрал две новые армии, завербовав в солдаты всех боеспособных мужчин и даже прибегнув к найму иностранцев[67]. Шахин с 50-тысячным войском остался в Месопотамии и Армении, чтобы предотвратить вторжение Ираклия в Персию; менее многочисленная армия под начальством Шахрвараза перешла через незащищённый византийцами участок фронта и направилась к Халкидону, персидской базе на Босфоре[91]. Хосров согласовал свои действия с аварским каганом, чтобы начать совместное наступление на Константинополь из Европы и Азии[91]. Персидская армия оставалась в Халкидоне, в то время как авары напали на византийскую столицу и разрушили акведук Валента[94]. Поскольку византийский флот полностью контролировал Босфорский пролив, персы не могли послать войска на европейский берег для помощи своим союзникам[95]. Это значительно снизило эффективность блокады, потому что персы были экспертами в области ведения осад[96]. Кроме того, иранцы и авары испытывали трудности в сообщении через хорошо охраняемый Босфор, хотя, несомненно, они поддерживали между собой некоторую связь[91][95].

Обороной Константинополя командовали патриарх Сергий и патриций Бонус[97]. Узнав о нападении персов и аваров, Ираклий разделил свою армию на три части; хотя он и решил, что столица находится в относительной безопасности, он всё равно отправил подкрепление в Константинополь, чтобы повысить боевой дух защитников[97]. Другую часть войска под командованием своего брата Феодора император направил на корпус Шахина, а третью, самую небольшую, Ираклий оставил под своим предводительством, намереваясь вторгнуться в самое сердце Сасанидской державы[67].

29 июня 626 года начался совместный штурм стен Константинополя силами союзников. В тот момент в городе находились около двенадцати тысяч хорошо подготовленных византийских кавалеристов (предположительно спешенных), защищавших город от 80-тысячного войска аваров и славян[67]. Несмотря на постоянные бомбардировки в течение месяца, боевой дух греков оставался высоким благодаря религиозному рвению патриарха Сергия и его шествиям вдоль городских стен с иконой Богородицы, убедившим византийцев, что город находится под божественной защитой[98][99].

7 августа персидская армия предприняла попытку переправиться на плотах через Босфор, но была окружена и уничтожена византийскими кораблями. Славяне под начальством аваров пытались напасть на стены у побережья бухты Золотой Рог, а основные войска аварского кагана пошли на приступ со стороны суши[100]. Тогда галеры под командованием патриция Бонуса протаранили и уничтожили славянские лодки; аварское нападение с суши (6—7 августа) также окончилось неудачей[101]. Получив известие, что брат Ираклия Феодор одержал решительную победу над Шахином (предположительно после этого Шахин умер, не выдержав сокрушительного поражения), авары в течение двух дней отступили вглубь Балканского полуострова и никогда больше серьёзно не угрожали Константинополю[101]. Хотя армия Шахрвараза всё ещё стояла лагерем в Халкидоне, угроза столице миновала[97][98]. В благодарность за снятие осады и покровительство Пресвятой Богородицы неизвестным автором (возможно, патриархом Сергием или Георгием Писидийским (англ.)русск.) был написан знаменитый акафист[102][103][104].

Византийско-тюркский союз

В то время как авары и славяне осаждали Константинополь, Ираклий заключил союз с Зиевилом, правившим народом, который византийские источники называют тюрками или хазарами[105]. Скорее всего, хазары составляли основную часть войска, а «Зиевил» был каганом Западно-тюркского каганата Тун-Джабгу, которого византийцы уговорили заключить мир в обмен на то, что порфирогенита Евдоксия Епифания выйдет за него замуж[105]. Ранее в 568 году тюрки под начальством кагана Истеми наладили отношения с Византией, когда их отношения с Персией испортились из-за торговых разногласий[106]. В 626 году тюрки, базировавшиеся на Кавказе, послали сорок тысяч солдат, чтобы разорить Персию, что ознаменовало начало третьей персидско-тюркской войны[67]. Под стенами Тифлиса они встретились с армией императора, подошедшей из Лазики[17]. Объединённые войска начали осаждать Тифлис. Византийцы использовали требушеты, чтобы разрушить стены; это было первое применение греками таких осадных орудий[107]. Тогда Хосров отправил тысячу всадников под началом Шахраплакана для укрепления города[108], но этот отряд потерпел поражение, вероятно, в конце 628 года[109]. Зиевил скончался в конце того же года, тем самым избавив Епифанию от необходимости брака с варваром[67]. Несмотря на то, что осада продолжалась, Ираклий также занимался укреплением базы на верхнем Тигре[97].

Битва при Ниневии

Основная статья: Битва при Ниневии

В середине сентября 627 года, оставив Зиевила продолжать осаду Тифлиса, Ираклий отправился с армией на юг, к Двину и дальше, в исконные персидские земли[17]. Эдвард Люттвак описывает отступление Ираклия в течение зим 624—626 годов и неожиданный поход в 627 году на Ктесифон как «большой риск относительно всего театра военных действий», потому что эти манёвры приучали персов к стратегически неэффективным набегам, которые заставили их отказаться от перебрасывания пограничных войск на защиту центральных областей[110]. Византийская армия насчитывала от 25 до 50 тысяч человек, не считая подкрепления из 40 тысяч хазар, быстро покинувшего императора из-за незнакомых природных условий и постоянного преследования со стороны персов[111][112]. Ираклий продвигался очень быстро, но был выслежен персидской армией под командованием армянина Рахзада (англ.)русск., которая столкнулась с трудностями в снабжении — византийцы опустошили все окрестности, когда двигались на юг к Ассирии[112][113]. После этого войска противников начали маневрировать; в конце концов Рахзад воспринял перемещения византийцев как отступление и начал преследование[17]. В результате персидский полководец потерял время, тем самым позволив Ираклию обойти свою армию[17]. Видя, что император идёт на Ктесифон, персы устремились в погоню и после трудного марш-броска всё же догнали греков у развалин древнего города Ниневии[17].

Ираклий решил дать персам бой прежде, чем к ним подойдёт подкрепление[114]. Сражение у Ниневии проходило в сильном тумане, тем самым уменьшая персидское преимущество, состоявшее в наличии конных лучников. Ираклий изобразил отступление, выманив персов на равнины, и, к немалому их удивлению, быстро развернул свои войска в боевой порядок[115]. После восьмичасовой битвы иранцы внезапно отступили к близлежащим предгорьям, однако не обратились в бегство[116]. В ходе сражения приблизительно 6 тысяч персов были убиты[117]. «Краткая история» патриарха Никифора сообщает, что Рахзад во время битвы бросил вызов самому Ираклию, а император принял вызов и убил Рахзада с первого удара; двое других противников напали на него и также оказались повержены[118]. Сам Ираклий был ранен «копьем в губу»[119]. По рассказу Себеоса, после битвы император отпустил всех пленных[120].

Конец войны

Персидской армии больше не существовало. Уже ничто не могло воспрепятствовать Ираклию на пути к Ктесифону. Шахрбараз со своими силами слишком медленно возвращался из Малой Азии; армии Шахина и Рахзада были разбиты и понесли серьёзные потери. Поэтому остатки армии погибшего Рахзада отошли к столице, чтобы защитить её от византийцев[17].

В январе 628 года Ираклий переправился через реку Торна и опустошил царские дворцы Беклал и Бебдах[119]. Затем он разграбил резиденцию Хосрова II Парвиза — Дастагирд[117], где было найдено «триста римских знамён, взятых в различные времена, также запасы редких произведений, много алоя и большие деревья алойные в восемнадцать литров, много шёлку, перцу, полотна рубашечного сверх всякого числа, сахару, имбирю и много других вещей, нашли и серебро необделанное, одежды шёлковые, ковры для постелей и ковры цветные шитые, прекрасные и в великом множестве», но большая часть добычи была сожжена[119]. Хосров уже бежал в горы Сузианы, чтобы попытаться собрать войска для защиты Ктесифона[97]. Тогда император отослал персидскому царю следующее письмо:

«Своим движением вперёд я стремлюсь к миру, ибо не по своей охоте предаю огню персидские селения, а вынуждаемый тобой. Прекратим военные действия и заключим мир»[121].

Тем не менее, Ираклий не мог атаковать Ктесифон, так как мосты через канал Нахраван, располагавшийся в двадцати километрах от столицы, были разрушены, а на другом берегу стояла дворцовая гвардия персидского царя[117]. Обход канала или переправа через него представлялись чрезвычайно трудными манёврами[122]. Поэтому император решил отступить на север, разоряя по дороге персидские селения[17]. 11 марта 628 года византийцы вошли в Гандзак[17].

В это время персидская армия восстала и свергла Хосрова II, провозгласив царём его сына Кавада II, известного также под именем Сирой. Хосрова бросили в темницу, где его пять дней морили голодом, после чего он был расстрелян лучниками[123]. Новый правитель Кавад отправил к Ираклию посольство с просьбой о заключении мира. Император не стал выдвигать жёстких требований, зная, что его собственная империя также была близка к истощению. По условиям мирного договора восстанавливалась граница между двумя государствами по состоянию на 602 год, Византии были выданы все пленные, выплачена контрибуция, а главное — возвращён Животворящий Крест и другие реликвии, утраченные в Иерусалиме в 614 году[123][124][125]. 8 апреля 628 года Ираклий выступил из Гандзака в Армению[126]. Маршрут обратного пути императора из Армении в Византию точно неизвестен, поскольку источники практически не упоминают о нём[126]. Однако известно, что из Армении Ираклий направился в Верхнюю Месопотамию, где в честь своего прибытия в Амиду заложил большой храм (это произошло зимой 628—629 годов)[126].

Последствия

Краткосрочные последствия

После нескольких месяцев путешествия Ираклий с триумфом вступил в Константинополь. Он был встречен жителями города, своим сыном Константином Ираклием и патриархом Сергием, которые пали перед ним на колени от радости[127]. Благодаря союзу с персами империи была возвращена Святая губка, прикреплённая к Животворящему Кресту во время пышной церемонии 14 сентября 629 года[128]. В столице торжественный парад, устроенный по случаю возвращении Ираклия, направился к собору Святой Софии. Там Животворящий Крест был медленно воздвигнут над главным алтарём. Для многих это стало знаком того, что для Византийской империи наступил новый золотой век[123][129].

Победоносное завершение войны укрепило полководческий авторитет Ираклия. Он получил прозвище «нового Сципиона» за блестящие победы и за то, что он провёл византийскую армию по тем землям, в которые солдаты империи ещё никогда не вторгались[57]. Триумфальный подъём Животворящего Креста в соборе Святой Софии стал кульминацией достижений императора. Если бы Ираклий скончался в 629 году, то, по словам Нормана Дэвиса, он вошёл бы в историю как «самый великий римский военачальник начиная с Юлия Цезаря»[57]. Однако он дожил до эпохи арабских завоеваний, проиграл ряд крупных сражений, безуспешно пытаясь сдержать натиск мусульман, и лишился славы успешного военачальника. Джон Норвич кратко охарактеризовал Ираклия как «жившего слишком долго»[130].

Тем временем Сасаниды изо всех сил пытались создать стабильное и устойчивое правительство. Когда Кавад II скончался через несколько месяцев после вступления на престол, Персия оказалась на несколько лет ввергнута в гражданскую войну, вызванную династическими спорами. За небольшой период с 628 года до зимы 632—633 годов на персидском престоле сменились четыре правителя: Арташир III, воевавший с Византией полководец Фаррухан Шахрвараз, две царицы Борандохт и Азармедохт. Только когда Йездигерд III, внук Хосрова II, взошёл на трон в 632 году, установилась некоторая стабильность, но к тому времени было уже слишком поздно что-либо делать для спасения некогда могущественной Сасанидской державы, вскоре рухнувшей под ударами арабов-мусульман[131][132].

Долгосрочные последствия

Война 602—628 годов нанесла обеим империям большой ущерб из-за своей разорительности и непрерывности. Сасаниды были также ослаблены спадом экономической активности, тяжёлым налогообложением для финансирования кампаний Хосрова II, религиозными волнениями и ростом влияния провинциальных землевладельцев за счёт шаха[133]. Согласно Говарду-Джонстону, победы над персами и их политические последствия спасли главный оплот христианства на Ближнем Востоке и существенно ослабили зороастризм, однако в следующие два десятилетия они оказались омрачены военными достижениями арабов[134].

Тем не менее, византийские владения на Балканах сильно пострадали от нашествия славян, завоевавших значительную часть этой области[135]. Кроме того, Анатолия была опустошена многочисленными персидскими набегами, а недавно возвращённые территории на Кавказе, в Сирии, Месопотамии, Палестине и Египте — ослаблены годами персидской оккупации[136]. Из-за этого византийцы столкнулись с трудностями при оплате службы ветеранов войны с персами и при вербовке новых солдат[20][135]. Клайв Фосс назвал эту войну «первым этапом процесса, который ознаменовал конец античности в Малой Азии»[137].

Ни одна из двух империй не смогла восстановить былую мощь из-за последствий войны, так как в течение нескольких лет они были серьёзно потрясены натиском арабов, объединённых единой религией — исламом[138]; это нашествие Говард-Джонстон сравнил с «человеческим цунами»[139]. По словам Джорджа Лиски, «излишне длительный византийско-персидский конфликт открыл путь исламу»[140]. Империя Сасанидов быстро потерпела поражение от арабов и была завоёвана ими. В результате арабо-византийских войн отбитые у персов восточные и южные области Византии были навсегда потеряны, и площадь империи сократилась до клочка, состоявшего из Анатолии, части Балкан, Италии и групп островов[136]. Однако, в отличие от Персии, Византия в конечном итоге пережила арабские нападения, удержала остатки своих владений и отразила две арабские осады столицы в 674—678 и 717—718 годах[134][141]. Византийская империя также потеряла территории на Крите и в южной Италии в более поздних конфликтах с арабами, хотя они были в конечном счёте возвращены[142].

Состав войск и стратегия

Элиту персидской армии составляла саваранская конница[143]. Скорее всего, главным оружием этих кавалеристов было длинное копьё, способное пронзить двух человек одновременно[144]. Лошадей от вражеских стрел защищала пластинчатая броня[145].

Другим козырем персов были подразделения стрелков. Сасанидские лучники могли вести прицельную стрельбу с расстояния в 175 метров и убить точным выстрелом с расстояния 50—60 метров[146]. Согласно «Стратегикону» (руководству по ведению войны) императора Маврикия, персы часто использовали лучников во время битв и поэтому избегали вступать в бой при погоде, препятствовавшей стрельбе из лука[147]. Маврикий в своём руководстве также утверждает, что персы строились таким образом, чтобы силы центра и флангов были равны. Они также, по-видимому, избегали попадать под атаку римских копейщиков на пересечённой местности, так как лучники старались не вступать в рукопашную схватку[147]. Таким образом, «Стратегикон» советовал сражаться с иранцами на ровной местности и быстро нападать во избежание больших потерь от стрельбы персидских лучников[147]. Кроме того, персы считались мастерами осады и достигали серьёзных результатов при помощи искусного руководства и тщательного планирования[147].

Наиболее важной составляющей византийской армии была тяжёлая кавалерия — катафрактарии, ставшие символом Византии[148]. Они носили кольчуги, вступали в бой верхом на бронированных лошадях и использовали копья в качестве основного оружия. Катафрактарии также были вооружены небольшим щитом, который крепился к руке, могли также использовать мечи, топоры или луки[149]. Снаряжение тяжёлых византийских пехотинцев (скутатов) составляли большой овальный щит (скутум) и пластинчатый доспех. Скутаты использовали копья против вражеской кавалерии, чтобы убивать всадников, и топоры для нанесения ранений лошадям[150]. Лёгкая византийская пехота (псилы) в первую очередь применяла луки и носила только кожаные доспехи[151]. Византийская пехота играла ключевую роль в упрочнении линии фронта против вражеской кавалерии, а также служила для поддержки нападений кавалерии. По словам Ричарда А. Габриеля, тяжёлая пехота империи «объединила лучшие способности римского легиона со старой греческой фалангой»[152].

Аварское войско состояло из тяжеловооружённых лучников и тяжёлой кавалерии, сражавшейся копьями. Авары были искусны в осадном деле и умели строить требушеты и осадные башни. Во время осады Константинополя они возвели защитные валы для предотвращения контратаки и использовали большие щиты, обтянутые шкурами животных, для защиты от лучников. Кроме того, как и многие кочевники, авары использовали для поддержки солдат из подчинённых народов, например, гепидов и славян[153]. Но поскольку авары зависели от набегов на сельскую местность для фуражировки, они не могли долго осаждать города, особенно если учесть, что их союзники были менее мобильны[154].

По мнению Кеджи, византийцы имели почти навязчивое желание избежать изменения существенных элементов статус-кво[155]. Они пробовали всеми дипломатическими средствами найти союзников и разделить врагов. Хотя они потерпели неудачу в попытке не допустить объединения аваров и персов, их связи со славянами, впоследствии ставшими сербами и хорватами, и долгие переговоры с тюрками привели к выступлениям славян против владычества аваров и союзу империи с тюрками[156].

Логистика всегда представляла проблему для византийцев. В своей кампании на византийской территории, особенно в Анатолии, Ираклий, скорее всего, добывал провиант для своей армии путём изъятия его у местного населения[157]. В ходе наступательных походов Ираклия на Персию суровые зимы каждый раз заставляли его отказываться от далёких переходов — отчасти потому, что и византийская, и персидская кавалерия нуждались в корме для лошадей, который хранился на зимних квартирах[158]. Принуждать свои войска проводить кампании зимой Ираклий опасался, так как ближайший его предшественник Маврикий был свергнут именно из-за плохого обращения с армией в зимний период[158]. Эдвард Люттвак полагает, что тюрки с их выносливыми лошадьми или пони, которые могли выжить в практически любой местности, играли важную роль в зимних кампаниях Ираклия в холмистой северо-восточной Персии в 627 году[159]. Во время кампаний на персидских землях византийцы добывали провиант путём грабежа[113][160]. После победы при Ниневии и захвата царского дворца имперская армия не испытывала проблем со снабжением войск на чужой территории и в зимних условиях[161]

Исторические источники

Источники, в которых сообщается об этой войне, в основном византийского происхождения. Прежде всего среди современных событиям греческих текстов следует отметить Пасхальную хронику, созданную неизвестным автором около 630 года[162][163]. Георгий Писидийский написал много стихов и других произведений, описывавших события войны. Феофилакт Симокатта известен как автор многих писем и «Истории», которая даёт представление о политических взглядах византийцев, однако она охватывает лишь период с 582 по 602 годы[162][163]. От Феодора Синкелла сохранились некоторые речи, сочинённые во время осады Константинополя в 626 году и содержащие полезную для изучения некоторых событий информацию. До нас также дошли некоторые египетские папирусы того времени[162].

Персидские архивы были утрачены, таким образом, нет никаких персидских источников, современных этой войне[33]. Негреческие современные войне источники включают «Хронику» Иоанна Никиусского, которая была написана на коптском языке, но сохранилась только в эфиопском переводе. Сохранились также некоторые сирийские хроники того периода, которые Доджеон, Грейтекс и Лью называют самыми важными из современных войне источников[163][164]. Среди них стоит отметить «Хронику 724 года» Фомы Пресвитера (англ.)русск., составленную в 640 году. «Хроника Гвиди/Гуиди», или «Хузистанская хроника», рассказывает о жизни несториан в Сасанидской державе[163].

Более поздние греческие источники включают «Хронику» Феофана Исповедника и «Краткую историю» патриарха Никифора I. Хроника Феофана очень полезна в воссоздании хода всей войны[165]. Она также обычно дополняется ещё более поздними сирийскими источниками — такими как «Хроника 1234 года» и «Хроника Михаила Сирийца»[163]. Однако информация из всех этих трудов, за исключением «Краткой истории» Никифора и «Книги заглавий» христиано-арабского историка Агапия Манбиджского (Иераполис), черпалась из общего источника, из сочинения историка VIII века Феофила Эдесского[163][165].

Из армянских источников известна «История императора Иракла» VII века, приписываемая Себеосу (есть разногласия по поводу авторства). Эта «История» — армянская компиляция различных документов, расположенных в грубом хронологическом порядке. Из-за этого война освещена неравномерно. Кроме того, этот труд был написан, по всей видимости, с целью соотнесения библейских пророчеств и событий, современных автору, но это лишь предположение[164]. Автор труда «История дома Арцруни» Товма Арцруни, вероятно, использовал источники, аналогичные тем, какими пользовался Себеос. Другой армянский историк, Мовсес Каганкатваци, написавший в X веке «Историю страны Алуанк», обращался к неизвестным трудам, современным войне[166]. Говард-Джонстон считает истории Мовсеса и Себеоса самыми важными из сохранившихся немусульманских источников[167].

«История» патриарха Александрийского Евтихия, написанная на арабском языке, содержит много ошибок, но этот труд всё равно можно использовать. В Коране также содержатся некоторые детали, относящиеся к конфликту, но их следует воспринимать только очень осторожно[165]. Арабский историк IX века Ат-Табари, автор книги «Тарих аль-русуль ва-ль-мулюк» («История пророков и царей»), написанной по утерянным материалам, изложил в ней историю Сасанидской державы[168].

Византийское житие святых Феодора Сикеонского[en] и Анастасия Персиянина достаточно полезно для изучения событий времён войны[165]. «Жизнь Георгия Козебы» даёт представление о панике во время осады Иерусалима[169]. Однако есть некоторые подозрения, что тексты жития могли быть искажены исправлениями VIII или IX века[170]. Нумизматика полезна для датировки некоторых событий[171]. Сигиллография, или изучение печатей, также используется с этой целью. Искусство и археологические находки также могут служить основаниями для реконструкции хода войны. Эпиграфические источники или надписи имеют ограниченное применение[170]. «Стратегикон» императора Маврикия, который Эдвард Люттвак назвал «самым полным византийским полевым руководством»[172], содержит ценную информацию о военной мысли и обычаях того времени[173].

Напишите отзыв о статье "Ирано-византийская война (602—628)"

Примечания

  1. ↑ Гумилёв Л. Н. [gumilevica.kulichki.net/OT/ot15.htm Древние тюрки. Глава XV. Мировая война VII в.]. — М.: Айрис-Пресс, 2009. — 560 с. — (Библиотека истории и культуры). — ISBN 978-5-8112-3742-5.
  2. ↑ 1 2 Norwich, 1997, p. 87.
  3. ↑ Oman, 1893, p. 151.
  4. ↑ Dodgeon et al., 2002, p. 174.
  5. ↑ Dodgeon et al., 2002, p. 175.
  6. ↑ Oman, 1893, p. 152.
  7. ↑ Norwich, 1997, p. 86.
  8. ↑ Oman, 1893, p. 149.
  9. ↑ Treadgold, 1998, p. 205.
  10. ↑ Treadgold, 1998.
  11. ↑ Luttwak, 2009, p. 401.
  12. ↑ 1 2 Treadgold, 1998, p. 235.
  13. ↑ Oman, 1893, p. 154.
  14. ↑ Dodgeon et al., 2002, pp. 183—184.
  15. ↑ 1 2 Oman, 1893, p. 155.
  16. ↑ Foss, 1975, p. 722.
  17. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 Шульзингер.
  18. ↑ 1 2 Dodgeon et al., 2002, p. 184.
  19. ↑ Norwich, 1997, p. 89.
  20. ↑ 1 2 3 4 Kaegi, 2003, p. 39.
  21. ↑ Kaegi, 2003, p. 41.
  22. ↑ 1 2 3 4 5 Dodgeon et al., 2002, p. 187.
  23. ↑ Kaegi, 2003, p. 55.
  24. ↑ 1 2 Oman, 1893, p. 156.
  25. ↑ 1 2 Kaegi, 2003, p. 53.
  26. ↑ Kaegi, 2003, p. 49.
  27. ↑ 1 2 3 4 Norwich, 1997, p. 90.
  28. ↑ Kaegi, 2003, p. 52.
  29. ↑ Kaegi, 2003, p. 54.
  30. ↑ Kaegi, 2003, p. 60.
  31. ↑ Kaegi, 2003, p. 63.
  32. ↑ Kaegi, 2003, p. 64.
  33. ↑ 1 2 3 4 5 Kaegi, 2003, p. 65.
  34. ↑ 1 2 Kaegi, 2003, p. 67.
  35. ↑ 1 2 3 4 Dodgeon et al., 2002, p. 186.
  36. ↑ Brown et al., 2002, p. 176.
  37. ↑ Kaegi, 2003, pp. 67—68.
  38. ↑ Dodgeon et al., 2002, p. 185.
  39. ↑ Kaegi, 2003, p. 68.
  40. ↑ 1 2 Dodgeon et al., 2002, p. 188.
  41. ↑ 1 2 3 4 Kaegi, 2003, p. 69.
  42. ↑ 1 2 3 Kaegi, 2003, p. 75.
  43. ↑ Kaegi, 2003, p. 74.
  44. ↑ Kaegi, 2003, pp. 76—77.
  45. ↑ 1 2 3 4 5 6 Kaegi, 2003, p. 77.
  46. ↑ 1 2 Kaegi, 2003, p. 78.
  47. ↑ Ostrogorsky, 1969, p. 95.
  48. ↑ Kaegi, 2003, p. 80.
  49. ↑ 1 2 Oman, 1893, p. 206.
  50. ↑ Fouracre, 2006, p. 296.
  51. ↑ Kaegi, 2003, p. 30.
  52. ↑ Reinink & Stolte, 2002, p. 235.
  53. ↑ 1 2 Kaegi, 2003, p. 91.
  54. ↑ Kaegi, 2003, p. 92.
  55. ↑ 1 2 Kaegi, 2003, p. 88.
  56. ↑ Oman, 1893, pp. 206—207.
  57. ↑ 1 2 3 4 Davies, 1998, p. 245.
  58. ↑ 1 2 3 4 5 6 Oman, 1893, p. 207.
  59. ↑ 1 2 Kaegi, 2003, p. 84.
  60. ↑ Kaegi, 2003, p. 85.
  61. ↑ 1 2 Foss, 1975, p. 722.
  62. ↑ Luttwak, 2009, p. 398.
  63. ↑ Foss, 1975, p. 725.
  64. ↑ Kaegi, 2003, p. 111.
  65. ↑ 1 2 Kaegi, 2003, p. 90.
  66. ↑ Kaegi, 2003, p. 105.
  67. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 Norwich, 1997, p. 92.
  68. ↑ 1 2 Kaegi, 2003, p. 110.
  69. ↑ Kaegi, 2003, p. 126.
  70. ↑ Ostrogorsky, 1969, pp. 95—98.
  71. ↑ Treadgold, 1998, p. 316.
  72. ↑ Haldon, 1997, pp. 216—217.
  73. ↑ Kaegi, 2003, p. 112.
  74. ↑ 1 2 3 Oman, 1893, p. 208.
  75. ↑ 1 2 3 Kaegi, 2003, p. 115.
  76. ↑ Oman, 1893, p. 209.
  77. ↑ Kaegi, 2003, p. 116.
  78. ↑ 1 2 Ostrogorsky, 1969, p. 93.
  79. ↑ Ostrogorsky, 1969, p. 94.
  80. ↑ 1 2 Kaegi, 2003, p. 95.
  81. ↑ Kaegi, 2003, p. 119.
  82. ↑ Kaegi, 2003, p. 120.
  83. ↑ 1 2 Kaegi, 2003, p. 122.
  84. ↑ 1 2 Kaegi, 2003, p. 125.
  85. ↑ Манандян, 1950, с. [www.vostlit.info/Texts/rus/Manandjan/m4.phtml?id=126 4].
  86. ↑ 1 2 Kaegi, 2003, p. 127.
  87. ↑ Kaegi, 2003, p. 128.
  88. ↑ 1 2 3 4 Kaegi, 2003, p. 129.
  89. ↑ 1 2 3 4 5 Kaegi, 2003, p. 130.
  90. ↑ 1 2 Dodgeon et al., 2002, p. 204.
  91. ↑ 1 2 3 4 Oman, 1893, p. 210.
  92. ↑ 1 2 Kaegi, 2003, p. 131.
  93. ↑ Kaegi, 2003, p. 132.
  94. ↑ Treadgold, 1998, p. 297.
  95. ↑ 1 2 Kaegi, 2003, p. 140.
  96. ↑ Dodgeon et al., 2002, pp. 189—191.
  97. ↑ 1 2 3 4 5 Oman, 1893, p. 211.
  98. ↑ 1 2 Norwich, 1997, p. 93.
  99. ↑ Kaegi, 2003, p. 136.
  100. ↑ Патриарх Никифор. Краткая история. Часть 1.
  101. ↑ 1 2 Kaegi, 2003, p. 137.
  102. ↑ Kimball, 2010, p. 176.
  103. ↑ Ekonomou, 2008, p. 285.
  104. ↑ Gambero, 1999, p. 338.
  105. ↑ 1 2 Kaegi, 2003, p. 143.
  106. ↑ Khanam, 2005, p. 782.
  107. ↑ Dennis, 1998, p. 104.
  108. ↑ Kaegi, 2003, p. 144.
  109. ↑ Dodgeon et al., 2002, p. 212.
  110. ↑ Luttwak, 2009, p. 408.
  111. ↑ Kaegi, 2003, pp. 158—159.
  112. ↑ 1 2 Dodgeon et al., 2002, p. 213.
  113. ↑ 1 2 Kaegi, 2003, p. 159.
  114. ↑ Kaegi, 2003, p. 160.
  115. ↑ Kaegi, 2003, p. 161.
  116. ↑ Kaegi, 2003, p. 163.
  117. ↑ 1 2 3 Kaegi, 2003, p. 173.
  118. ↑ Kaegi, 2003, p. 167.
  119. ↑ 1 2 3 Феофан Исповедник. Хронография. л. м. 6118. р. х. 618.
  120. ↑ Себеос. История императора Иракла. Глава XXVI.
  121. ↑ Kaegi, 2003, p. 172.
  122. ↑ Kaegi, 2003, p. 174.
  123. ↑ 1 2 3 Norwich, 1997, p. 94.
  124. ↑ Oman, 1893, p. 212.
  125. ↑ Kaegi, 2003, p. 178.
  126. ↑ 1 2 3 Манандян, 1950, с. [www.vostlit.info/Texts/rus/Manandjan/m22.phtml?id=126 22].
  127. ↑ Kaegi, 2003, pp. 185—186.
  128. ↑ Kaegi, 2003, p. 189.
  129. ↑ Bury, 2008, p. 245.
  130. ↑ Norwich, 1997, p. 97.
  131. ↑ Kaegi, 2003, p. 227.
  132. ↑ Beckwith, 2009, p. 121.
  133. ↑ Howard-Johnston, 2006, p. 91.
  134. ↑ 1 2 Howard-Johnston, 2006, p. 9.
  135. ↑ 1 2 Haldon, 1997, pp. 43—45.
  136. ↑ 1 2 Haldon, 1997, pp. 49—50.
  137. ↑ Foss, 1975, p. 747.
  138. ↑ Foss, 1975, pp. 746—747.
  139. ↑ Howard-Johnston, 2006, p. 15.
  140. ↑ Liska, 1998, p. 170.
  141. ↑ Haldon, 1997, pp. 61—62.
  142. ↑ Norwich, 1997, p. 134.
  143. ↑ Farrokh, 2005, p. 5.
  144. ↑ Farrokh, 2005, p. 13.
  145. ↑ Farrokh, 2005, p. 18.
  146. ↑ Farrokh, 2005, p. 14.
  147. ↑ 1 2 3 4 Dodgeon et al., 2002, pp. 179—181.
  148. ↑ Gabriel, 2002, p. 281.
  149. ↑ Gabriel, 2002, p. 282.
  150. ↑ Gabriel, 2002, pp. 282—283.
  151. ↑ Gabriel, 2002, p. 283.
  152. ↑ Gabriel, 2002, p. 288.
  153. ↑ Luttwak, 2009, pp. 395—396.
  154. ↑ Luttwak, 2009, p. 403.
  155. ↑ Kaegi, 1992, p. 32.
  156. ↑ Luttwak, 2009, p. 404.
  157. ↑ Luttwak, 2009, p. 400.
  158. ↑ 1 2 Luttwak, 2009, pp. 400—401.
  159. ↑ Luttwak, 2009, pp. 403—404.
  160. ↑ Dodgeon et al., 2002, p. 215.
  161. ↑ Luttwak, 2009, pp. 405—406.
  162. ↑ 1 2 3 Kaegi, 2003, p. 7.
  163. ↑ 1 2 3 4 5 6 Dodgeon et al., 2002, pp. 182—183.
  164. ↑ 1 2 Kaegi, 2003, p. 8.
  165. ↑ 1 2 3 4 Kaegi, 2003, p. 9.
  166. ↑ Dodgeon et al., 2002, p. 25.
  167. ↑ Howard-Johnston, 2006, pp. 42—43.
  168. ↑ Dodgeon et al., 2002, p. 26.
  169. ↑ Dodgeon et al., 2002, p. 192.
  170. ↑ 1 2 Kaegi, 2003, p. 10.
  171. ↑ Foss, 1975, pp. 729—730.
  172. ↑ Luttwak, 2009, pp. 268—271.
  173. ↑ Kaegi, 2003, p. 14.

Литература

  • Манандян Я. А. Маршруты персидских походов императора Ираклия // Византийский временник. — М., 1950. — Т. 3.
  • Beckwith, Christopher. [books.google.com/books?id=uLARyWXlhDYC Empires of the Silk Road: a history of Central Eurasia from the Bronze Age to the present]. — Princeton University Press, 2009. — ISBN 0691135894.
  • Brown, Phyllis Rugg; Churchill, Laurie J.; Jeffrey, Jane E. [books.google.com/books?id=rjzBMLaT_lcC Women Writing Latin: Women writing in Latin in Roman antiquity, late antiquity, and early modern Christian era]. — Taylor & Francis US, 2002. — ISBN 0415941830.
  • Bury J. B. [books.google.com/books?id=wDIJNvWb48YC History of the Later Roman Empire from Arcadius to Irene, Volume 2]. — Cosimo, Inc., 2008. — ISBN 1605204056.
  • Chrysostomides, J.; Dendrinos, Charalambos; Herrin, Judith. [books.google.com/books?id=Xrbg8_8lrzoC Porphyrogenita]. — Ashgate Publishing, 2003. — ISBN 0754636968.
  • Davies, Norman. [books.google.com/books?id=7zN4crdeEWoC Europe: A History]. — HarperCollins, 1998. — ISBN 0060974680.
  • Dennis, George T. [www.deremilitari.org/resources/pdfs/dennis2.pdf Byzantine Heavy Artillery: the Helepolis] // Greek, Roman and Byzantine Studies. — Duke University, 1998. — Vol. 39. — P. 99—115.
  • Dodgeon, Michael H.; Greatrex, Geoffrey; Lieu, Samuel N. C. [books.google.com/books?id=zoZIxpQ8A2IC The Roman Eastern Frontier and the Persian Wars (Part II, 363–630 AD)]. — Routledge, 2002. — ISBN 0415003423.
  • Ekonomou, Andrew J. [books.google.com/books?id=DWH3CDxSqpgC Byzantine Rome and the Greek Popes: Eastern Influences on Rome and the Papacy from Gregory the Great to Zacharias, A.d. 590–752, Parts 590–752]. — Lexington Books, 2008. — ISBN 0739119788.
  • Farrokh, Kaveh. [books.google.com/books?id=aQspOf291_cC Sassanian elite cavalry AD 224-642]. — Osprey Publishing, 2005. — ISBN 1841767131.
  • Foss, Clive. The Persians in Asia Minor and the End of Antiquity // The English Historical Review. — Oxford University Press, 1975. — Vol. 90. — P. 721—747. — DOI:10.1093/ehr/XC.CCCLVII.721.
  • Fouracre, Paul. [books.google.com/books?id=JcmwuoTsKO0C The New Cambridge Medieval History: c. 500–c. 700]. — Cambridge University Press, 2006. — ISBN 0521362911.
  • Gabriel, Richard. [books.google.com/books?id=y1ngxn_xTOIC The great armies of antiquity]. — Greenwood Publishing Group, 2002. — ISBN 0275978095.
  • Gambero, Luigi. [books.google.com/books?id=dsZzsAtggnUC Mary and the fathers of the church: the Blessed Virgin Mary in patristic thought]. — Ignatius Press, 1999. — ISBN 0898706866.
  • Haldon, John. [books.google.com/books?id=pSHmT1G_5T0C Byzantium in the Seventh Century: the Transformation of a Culture]. — Cambridge University Press, 1997. — ISBN 052131917X.
  • Howard-Johnston, James. [books.google.com/books?id=1U4rUaLdYnQC East Rome, Sasanian Persia And the End of Antiquity: Historiographical and Historical Studies]. — Ashgate Publishing, 2006. — ISBN 0860789926.
  • Kaegi, Walter Emil. [books.google.com/books?id=IvPVEb17uzkC Byzantium and the early Islamic conquests]. — Cambridge University Press, 1992. — ISBN 0521484553.
  • Kaegi, Walter Emil. [books.google.com/books?id=tlNlFZ_7UhoC Heraclius: Emperor of Byzantium]. — Cambridge University Press, 2003. — ISBN 0521814596.
  • Khanam R. [books.google.com/books?id=q_189OeDwSMC Encyclopaedic ethnography of Middle-East and Central Asia: A-I, Volume 1]. — Global Vision Publishing Ho, 2005. — ISBN 8182200628.
  • Kimball, Virginia M. [books.google.com/books?id=1tV-Vb2EiRAC Liturgical Illuminations: Discovering Received Tradition in the Eastern Orthros of Feasts of the Theotokos]. — AuthorHouse, 2010. — ISBN 1449072127.
  • Liska, George. [books.google.gr/books?id=oaPlJgAACAAJ Expanding Realism: The Historical Dimension of World Politics]. — Rowman & Littlefield, 1998. — ISBN 0847686809.
  • Luttwak, Edward. [books.google.com/books?id=3cBjc6QCBXkC The grand strategy of the Byzantine Empire]. — Harvard University Press, 2009. — ISBN 0674035194.
  • Martindale, John R.; Jones, A. H. M.; Morris, John. [books.google.gr/books?id=_OERKQEACAAJ The Prosopography of the Later Roman Empire – Volume III, AD 527–641]. — Cambridge University Press, 1992. — ISBN 0521201608.
  • Norwich, John Julius. [books.google.com/books?id=ElLZK1EOjHsC A Short History of Byzantium]. — Vintage Books, 1997. — ISBN 0679772693.
  • Oman, Charles. [books.google.com/books?id=N6A-AAAAYAAJ Europe, 476-918, Volume 1]. — Macmillan, 1893.
  • Ostrogorsky, George. [books.google.com/books?id=PjMts15kLz0C History of the Byzantine State]. — Rutgers University Press, 1969. — ISBN 9780813511986.
  • Reinink, Bernard H.; Stolte, Geoffrey. [books.google.com/books?id=0ytkockAajMC The reign of Heraclius (610–641)]. — Groningen, Rijksuniversiteitte: Peeters Publishers, 2002. — ISBN 9042912286.
  • Runciman, Steven. [books.google.com/books?id=Z_sWBOzEleMC The First Crusade]. — Cambridge University Press, 2005. — ISBN 0521611482.
  • Treadgold Warren T. [books.google.com/books?id=nYbnr5XVbzUC A History of the Byzantine State and Society]. — Stanford University Press, 1997. — ISBN 0804726302.
  • Treadgold, Warren T. [books.google.com/books?id=xfV0LkMNaLUC Byzantium and Its Army, 284–1081]. — Stanford University Press, 1998. — ISBN 0804731632.

Ссылки

  • Шульзингер В. [byzantion.ru/polemos/st2.htm Ирано-византийская война 602—628 гг.]. Византийская держава. Проверено 27 января 2012. [www.webcitation.org/65g9OiAID Архивировано из первоисточника 24 февраля 2012].


Отрывок, характеризующий Ирано-византийская война (602—628)

– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
– Вы не получили моего письма? – спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру. – Какая судьба! – проговорил он, – Маша милая – и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.


Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала. Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения. «Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? помогите мне», говорило ее выражение. Она видела мужа, но не понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб поцеловал ее.
– Душенька моя, – сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. – Бог милостив. – Она вопросительно, детски укоризненно посмотрела на него.
– Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! – сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал. Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.
Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.
– Allez, mon ami, [Иди, мой друг,] – сказала княжна Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь. Какая то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто то.
– Нельзя, нельзя! – проговорил оттуда испуганный голос. – Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик – не ее крик, она не могла так кричать, – раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.
«Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей. Ребенок? Какой?… Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?» Когда он вдруг понял всё радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными волосиками.
«Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. В углу комнаты хрюкнуло и пискнуло что то маленькое, красное в белых трясущихся руках Марьи Богдановны.

Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик всё уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.

Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» всё говорило оно, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и ему ее лицо сказало: «Ах, что и за что вы это со мной сделали?» И старик сердито отвернулся, увидав это лицо.

Еще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича. Мамушка подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным перышком священник мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.
Крестный отец дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.


Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал губернатору. Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при своей новой должности всё лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери, страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.
– Да, граф, он слишком благороден и чист душою, – говаривала она, – для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там что то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было. Что ж теперь – эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!
Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него. – Меня считают злым человеком, я знаю, – говаривал он, – и пускай. Я никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, – продолжал он, – мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей – графинь или кухарок, всё равно – я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!… – Он сделал презрительный жест. – И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.
– Нет, я очень понимаю, – отвечал Ростов, находившийся под влиянием своего нового друга.

Осенью семейство Ростовых вернулось в Москву. В начале зимы вернулся и Денисов и остановился у Ростовых. Это первое время зимы 1806 года, проведенное Николаем Ростовым в Москве, было одно из самых счастливых и веселых для него и для всего его семейства. Николай привлек с собой в дом родителей много молодых людей. Вера была двадцати летняя, красивая девица; Соня шестнадцати летняя девушка во всей прелести только что распустившегося цветка; Наташа полу барышня, полу девочка, то детски смешная, то девически обворожительная.
В доме Ростовых завелась в это время какая то особенная атмосфера любовности, как это бывает в доме, где очень милые и очень молодые девушки. Всякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на эти молодые, восприимчивые, чему то (вероятно своему счастию) улыбающиеся, девические лица, на эту оживленную беготню, слушая этот непоследовательный, но ласковый ко всем, на всё готовый, исполненный надежды лепет женской молодежи, слушая эти непоследовательные звуки, то пенья, то музыки, испытывал одно и то же чувство готовности к любви и ожидания счастья, которое испытывала и сама молодежь дома Ростовых.
В числе молодых людей, введенных Ростовым, был одним из первых – Долохов, который понравился всем в доме, исключая Наташи. За Долохова она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и неестествен.
– Нечего мне понимать, – с упорным своевольством кричала Наташа, – он злой и без чувств. Вот ведь я же люблю твоего Денисова, он и кутила, и всё, а я всё таки его люблю, стало быть я понимаю. Не умею, как тебе сказать; у него всё назначено, а я этого не люблю. Денисова…
– Ну Денисов другое дело, – отвечал Николай, давая чувствовать, что в сравнении с Долоховым даже и Денисов был ничто, – надо понимать, какая душа у этого Долохова, надо видеть его с матерью, это такое сердце!
– Уж этого я не знаю, но с ним мне неловко. И ты знаешь ли, что он влюбился в Соню?
– Какие глупости…
– Я уверена, вот увидишь. – Предсказание Наташи сбывалось. Долохов, не любивший дамского общества, стал часто бывать в доме, и вопрос о том, для кого он ездит, скоро (хотя и никто не говорил про это) был решен так, что он ездит для Сони. И Соня, хотя никогда не посмела бы сказать этого, знала это и всякий раз, как кумач, краснела при появлении Долохова.
Долохов часто обедал у Ростовых, никогда не пропускал спектакля, где они были, и бывал на балах adolescentes [подростков] у Иогеля, где всегда бывали Ростовы. Он оказывал преимущественное внимание Соне и смотрел на нее такими глазами, что не только она без краски не могла выдержать этого взгляда, но и старая графиня и Наташа краснели, заметив этот взгляд.
Видно было, что этот сильный, странный мужчина находился под неотразимым влиянием, производимым на него этой черненькой, грациозной, любящей другого девочкой.
Ростов замечал что то новое между Долоховым и Соней; но он не определял себе, какие это были новые отношения. «Они там все влюблены в кого то», думал он про Соню и Наташу. Но ему было не так, как прежде, ловко с Соней и Долоховым, и он реже стал бывать дома.
С осени 1806 года опять всё заговорило о войне с Наполеоном еще с большим жаром, чем в прошлом году. Назначен был не только набор рекрут, но и еще 9 ти ратников с тысячи. Повсюду проклинали анафемой Бонапартия, и в Москве только и толков было, что о предстоящей войне. Для семейства Ростовых весь интерес этих приготовлений к войне заключался только в том, что Николушка ни за что не соглашался оставаться в Москве и выжидал только конца отпуска Денисова с тем, чтобы с ним вместе ехать в полк после праздников. Предстоящий отъезд не только не мешал ему веселиться, но еще поощрял его к этому. Большую часть времени он проводил вне дома, на обедах, вечерах и балах.

ХI
На третий день Рождества, Николай обедал дома, что в последнее время редко случалось с ним. Это был официально прощальный обед, так как он с Денисовым уезжал в полк после Крещенья. Обедало человек двадцать, в том числе Долохов и Денисов.
Никогда в доме Ростовых любовный воздух, атмосфера влюбленности не давали себя чувствовать с такой силой, как в эти дни праздников. «Лови минуты счастия, заставляй себя любить, влюбляйся сам! Только это одно есть настоящее на свете – остальное всё вздор. И этим одним мы здесь только и заняты», – говорила эта атмосфера. Николай, как и всегда, замучив две пары лошадей и то не успев побывать во всех местах, где ему надо было быть и куда его звали, приехал домой перед самым обедом. Как только он вошел, он заметил и почувствовал напряженность любовной атмосферы в доме, но кроме того он заметил странное замешательство, царствующее между некоторыми из членов общества. Особенно взволнованы были Соня, Долохов, старая графиня и немного Наташа. Николай понял, что что то должно было случиться до обеда между Соней и Долоховым и с свойственною ему чуткостью сердца был очень нежен и осторожен, во время обеда, в обращении с ними обоими. В этот же вечер третьего дня праздников должен был быть один из тех балов у Иогеля (танцовального учителя), которые он давал по праздникам для всех своих учеников и учениц.
– Николенька, ты поедешь к Иогелю? Пожалуйста, поезжай, – сказала ему Наташа, – он тебя особенно просил, и Василий Дмитрич (это был Денисов) едет.
– Куда я не поеду по приказанию г'афини! – сказал Денисов, шутливо поставивший себя в доме Ростовых на ногу рыцаря Наташи, – pas de chale [танец с шалью] готов танцовать.
– Коли успею! Я обещал Архаровым, у них вечер, – сказал Николай.
– А ты?… – обратился он к Долохову. И только что спросил это, заметил, что этого не надо было спрашивать.
– Да, может быть… – холодно и сердито отвечал Долохов, взглянув на Соню и, нахмурившись, точно таким взглядом, каким он на клубном обеде смотрел на Пьера, опять взглянул на Николая.
«Что нибудь есть», подумал Николай и еще более утвердился в этом предположении тем, что Долохов тотчас же после обеда уехал. Он вызвал Наташу и спросил, что такое?
– А я тебя искала, – сказала Наташа, выбежав к нему. – Я говорила, ты всё не хотел верить, – торжествующе сказала она, – он сделал предложение Соне.
Как ни мало занимался Николай Соней за это время, но что то как бы оторвалось в нем, когда он услыхал это. Долохов был приличная и в некоторых отношениях блестящая партия для бесприданной сироты Сони. С точки зрения старой графини и света нельзя было отказать ему. И потому первое чувство Николая, когда он услыхал это, было озлобление против Сони. Он приготавливался к тому, чтобы сказать: «И прекрасно, разумеется, надо забыть детские обещания и принять предложение»; но не успел он еще сказать этого…
– Можешь себе представить! она отказала, совсем отказала! – заговорила Наташа. – Она сказала, что любит другого, – прибавила она, помолчав немного.
«Да иначе и не могла поступить моя Соня!» подумал Николай.
– Сколько ее ни просила мама, она отказала, и я знаю, она не переменит, если что сказала…
– А мама просила ее! – с упреком сказал Николай.
– Да, – сказала Наташа. – Знаешь, Николенька, не сердись; но я знаю, что ты на ней не женишься. Я знаю, Бог знает отчего, я знаю верно, ты не женишься.
– Ну, этого ты никак не знаешь, – сказал Николай; – но мне надо поговорить с ней. Что за прелесть, эта Соня! – прибавил он улыбаясь.
– Это такая прелесть! Я тебе пришлю ее. – И Наташа, поцеловав брата, убежала.
Через минуту вошла Соня, испуганная, растерянная и виноватая. Николай подошел к ней и поцеловал ее руку. Это был первый раз, что они в этот приезд говорили с глазу на глаз и о своей любви.
– Sophie, – сказал он сначала робко, и потом всё смелее и смелее, – ежели вы хотите отказаться не только от блестящей, от выгодной партии; но он прекрасный, благородный человек… он мой друг…
Соня перебила его.
– Я уж отказалась, – сказала она поспешно.
– Ежели вы отказываетесь для меня, то я боюсь, что на мне…
Соня опять перебила его. Она умоляющим, испуганным взглядом посмотрела на него.
– Nicolas, не говорите мне этого, – сказала она.
– Нет, я должен. Может быть это suffisance [самонадеянность] с моей стороны, но всё лучше сказать. Ежели вы откажетесь для меня, то я должен вам сказать всю правду. Я вас люблю, я думаю, больше всех…
– Мне и довольно, – вспыхнув, сказала Соня.
– Нет, но я тысячу раз влюблялся и буду влюбляться, хотя такого чувства дружбы, доверия, любви, я ни к кому не имею, как к вам. Потом я молод. Мaman не хочет этого. Ну, просто, я ничего не обещаю. И я прошу вас подумать о предложении Долохова, – сказал он, с трудом выговаривая фамилию своего друга.
– Не говорите мне этого. Я ничего не хочу. Я люблю вас, как брата, и всегда буду любить, и больше мне ничего не надо.
– Вы ангел, я вас не стою, но я только боюсь обмануть вас. – Николай еще раз поцеловал ее руку.


У Иогеля были самые веселые балы в Москве. Это говорили матушки, глядя на своих adolescentes, [девушек,] выделывающих свои только что выученные па; это говорили и сами adolescentes и adolescents, [девушки и юноши,] танцовавшие до упаду; эти взрослые девицы и молодые люди, приезжавшие на эти балы с мыслию снизойти до них и находя в них самое лучшее веселье. В этот же год на этих балах сделалось два брака. Две хорошенькие княжны Горчаковы нашли женихов и вышли замуж, и тем еще более пустили в славу эти балы. Особенного на этих балах было то, что не было хозяина и хозяйки: был, как пух летающий, по правилам искусства расшаркивающийся, добродушный Иогель, который принимал билетики за уроки от всех своих гостей; было то, что на эти балы еще езжали только те, кто хотел танцовать и веселиться, как хотят этого 13 ти и 14 ти летние девочки, в первый раз надевающие длинные платья. Все, за редкими исключениями, были или казались хорошенькими: так восторженно они все улыбались и так разгорались их глазки. Иногда танцовывали даже pas de chale лучшие ученицы, из которых лучшая была Наташа, отличавшаяся своею грациозностью; но на этом, последнем бале танцовали только экосезы, англезы и только что входящую в моду мазурку. Зала была взята Иогелем в дом Безухова, и бал очень удался, как говорили все. Много было хорошеньких девочек, и Ростовы барышни были из лучших. Они обе были особенно счастливы и веселы. В этот вечер Соня, гордая предложением Долохова, своим отказом и объяснением с Николаем, кружилась еще дома, не давая девушке дочесать свои косы, и теперь насквозь светилась порывистой радостью.
Наташа, не менее гордая тем, что она в первый раз была в длинном платье, на настоящем бале, была еще счастливее. Обе были в белых, кисейных платьях с розовыми лентами.
Наташа сделалась влюблена с самой той минуты, как она вошла на бал. Она не была влюблена ни в кого в особенности, но влюблена была во всех. В того, на кого она смотрела в ту минуту, как она смотрела, в того она и была влюблена.
– Ах, как хорошо! – всё говорила она, подбегая к Соне.
Николай с Денисовым ходили по залам, ласково и покровительственно оглядывая танцующих.
– Как она мила, к'асавица будет, – сказал Денисов.
– Кто?
– Г'афиня Наташа, – отвечал Денисов.
– И как она танцует, какая г'ация! – помолчав немного, опять сказал он.
– Да про кого ты говоришь?
– Про сест'у п'о твою, – сердито крикнул Денисов.
Ростов усмехнулся.
– Mon cher comte; vous etes l'un de mes meilleurs ecoliers, il faut que vous dansiez, – сказал маленький Иогель, подходя к Николаю. – Voyez combien de jolies demoiselles. [Любезный граф, вы один из лучших моих учеников. Вам надо танцовать. Посмотрите, сколько хорошеньких девушек!] – Он с тою же просьбой обратился и к Денисову, тоже своему бывшему ученику.
– Non, mon cher, je fe'ai tapisse'ie, [Нет, мой милый, я посижу у стенки,] – сказал Денисов. – Разве вы не помните, как дурно я пользовался вашими уроками?
– О нет! – поспешно утешая его, сказал Иогель. – Вы только невнимательны были, а вы имели способности, да, вы имели способности.
Заиграли вновь вводившуюся мазурку; Николай не мог отказать Иогелю и пригласил Соню. Денисов подсел к старушкам и облокотившись на саблю, притопывая такт, что то весело рассказывал и смешил старых дам, поглядывая на танцующую молодежь. Иогель в первой паре танцовал с Наташей, своей гордостью и лучшей ученицей. Мягко, нежно перебирая своими ножками в башмачках, Иогель первым полетел по зале с робевшей, но старательно выделывающей па Наташей. Денисов не спускал с нее глаз и пристукивал саблей такт, с таким видом, который ясно говорил, что он сам не танцует только от того, что не хочет, а не от того, что не может. В середине фигуры он подозвал к себе проходившего мимо Ростова.
– Это совсем не то, – сказал он. – Разве это польская мазу'ка? А отлично танцует. – Зная, что Денисов и в Польше даже славился своим мастерством плясать польскую мазурку, Николай подбежал к Наташе:
– Поди, выбери Денисова. Вот танцует! Чудо! – сказал он.
Когда пришел опять черед Наташе, она встала и быстро перебирая своими с бантиками башмачками, робея, одна пробежала через залу к углу, где сидел Денисов. Она видела, что все смотрят на нее и ждут. Николай видел, что Денисов и Наташа улыбаясь спорили, и что Денисов отказывался, но радостно улыбался. Он подбежал.
– Пожалуйста, Василий Дмитрич, – говорила Наташа, – пойдемте, пожалуйста.
– Да, что, увольте, г'афиня, – говорил Денисов.
– Ну, полно, Вася, – сказал Николай.
– Точно кота Ваську угова'ивают, – шутя сказал Денисов.
– Целый вечер вам буду петь, – сказала Наташа.
– Волшебница всё со мной сделает! – сказал Денисов и отстегнул саблю. Он вышел из за стульев, крепко взял за руку свою даму, приподнял голову и отставил ногу, ожидая такта. Только на коне и в мазурке не видно было маленького роста Денисова, и он представлялся тем самым молодцом, каким он сам себя чувствовал. Выждав такт, он с боку, победоносно и шутливо, взглянул на свою даму, неожиданно пристукнул одной ногой и, как мячик, упруго отскочил от пола и полетел вдоль по кругу, увлекая за собой свою даму. Он не слышно летел половину залы на одной ноге, и, казалось, не видел стоявших перед ним стульев и прямо несся на них; но вдруг, прищелкнув шпорами и расставив ноги, останавливался на каблуках, стоял так секунду, с грохотом шпор стучал на одном месте ногами, быстро вертелся и, левой ногой подщелкивая правую, опять летел по кругу. Наташа угадывала то, что он намерен был сделать, и, сама не зная как, следила за ним – отдаваясь ему. То он кружил ее, то на правой, то на левой руке, то падая на колена, обводил ее вокруг себя, и опять вскакивал и пускался вперед с такой стремительностью, как будто он намерен был, не переводя духа, перебежать через все комнаты; то вдруг опять останавливался и делал опять новое и неожиданное колено. Когда он, бойко закружив даму перед ее местом, щелкнул шпорой, кланяясь перед ней, Наташа даже не присела ему. Она с недоуменьем уставила на него глаза, улыбаясь, как будто не узнавая его. – Что ж это такое? – проговорила она.
Несмотря на то, что Иогель не признавал эту мазурку настоящей, все были восхищены мастерством Денисова, беспрестанно стали выбирать его, и старики, улыбаясь, стали разговаривать про Польшу и про доброе старое время. Денисов, раскрасневшись от мазурки и отираясь платком, подсел к Наташе и весь бал не отходил от нее.


Два дня после этого, Ростов не видал Долохова у своих и не заставал его дома; на третий день он получил от него записку. «Так как я в доме у вас бывать более не намерен по известным тебе причинам и еду в армию, то нынче вечером я даю моим приятелям прощальную пирушку – приезжай в английскую гостинницу». Ростов в 10 м часу, из театра, где он был вместе с своими и Денисовым, приехал в назначенный день в английскую гостинницу. Его тотчас же провели в лучшее помещение гостинницы, занятое на эту ночь Долоховым. Человек двадцать толпилось около стола, перед которым между двумя свечами сидел Долохов. На столе лежало золото и ассигнации, и Долохов метал банк. После предложения и отказа Сони, Николай еще не видался с ним и испытывал замешательство при мысли о том, как они свидятся.
Светлый холодный взгляд Долохова встретил Ростова еще у двери, как будто он давно ждал его.
– Давно не видались, – сказал он, – спасибо, что приехал. Вот только домечу, и явится Илюшка с хором.
– Я к тебе заезжал, – сказал Ростов, краснея.
Долохов не отвечал ему. – Можешь поставить, – сказал он.
Ростов вспомнил в эту минуту странный разговор, который он имел раз с Долоховым. – «Играть на счастие могут только дураки», сказал тогда Долохов.
– Или ты боишься со мной играть? – сказал теперь Долохов, как будто угадав мысль Ростова, и улыбнулся. Из за улыбки его Ростов увидал в нем то настроение духа, которое было у него во время обеда в клубе и вообще в те времена, когда, как бы соскучившись ежедневной жизнью, Долохов чувствовал необходимость каким нибудь странным, большей частью жестоким, поступком выходить из нее.
Ростову стало неловко; он искал и не находил в уме своем шутки, которая ответила бы на слова Долохова. Но прежде, чем он успел это сделать, Долохов, глядя прямо в лицо Ростову, медленно и с расстановкой, так, что все могли слышать, сказал ему:
– А помнишь, мы говорили с тобой про игру… дурак, кто на счастье хочет играть; играть надо наверное, а я хочу попробовать.
«Попробовать на счастие, или наверное?» подумал Ростов.
– Да и лучше не играй, – прибавил он, и треснув разорванной колодой, прибавил: – Банк, господа!
Придвинув вперед деньги, Долохов приготовился метать. Ростов сел подле него и сначала не играл. Долохов взглядывал на него.
– Что ж не играешь? – сказал Долохов. И странно, Николай почувствовал необходимость взять карту, поставить на нее незначительный куш и начать игру.
– Со мной денег нет, – сказал Ростов.
– Поверю!
Ростов поставил 5 рублей на карту и проиграл, поставил еще и опять проиграл. Долохов убил, т. е. выиграл десять карт сряду у Ростова.
– Господа, – сказал он, прометав несколько времени, – прошу класть деньги на карты, а то я могу спутаться в счетах.
Один из игроков сказал, что, он надеется, ему можно поверить.
– Поверить можно, но боюсь спутаться; прошу класть деньги на карты, – отвечал Долохов. – Ты не стесняйся, мы с тобой сочтемся, – прибавил он Ростову.
Игра продолжалась: лакей, не переставая, разносил шампанское.
Все карты Ростова бились, и на него было написано до 800 т рублей. Он надписал было над одной картой 800 т рублей, но в то время, как ему подавали шампанское, он раздумал и написал опять обыкновенный куш, двадцать рублей.
– Оставь, – сказал Долохов, хотя он, казалось, и не смотрел на Ростова, – скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Или ты меня боишься? – повторил он.
Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил. Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800, круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского, улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой семерки червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе граф Илья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данному слову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал: «Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты». В эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестью представились ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого, вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного и неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он всё таки ожидал с замиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти с волосами, видневшимися из под рубашки, положили колоду карт, и взялись за подаваемый стакан и трубку.
– Так ты не боишься со мной играть? – повторил Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:
– Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
– Ну, мечи же! – сказал Ростов.
– Ох, московские тетушки! – сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
– Ааах! – чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.


Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.
«Шестьсот рублей, туз, угол, девятка… отыграться невозможно!… И как бы весело было дома… Валет на пе… это не может быть!… И зачем же он это делает со мной?…» думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш. Николай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.
«Ведь он знает, что значит для меня этот проигрыш. Не может же он желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Ведь я его любил… Но и он не виноват; что ж ему делать, когда ему везет счастие? И я не виноват, говорил он сам себе. Я ничего не сделал дурного. Разве я убил кого нибудь, оскорбил, пожелал зла? За что же такое ужасное несчастие? И когда оно началось? Еще так недавно я подходил к этому столу с мыслью выиграть сто рублей, купить мама к именинам эту шкатулку и ехать домой. Я так был счастлив, так свободен, весел! И я не понимал тогда, как я был счастлив! Когда же это кончилось, и когда началось это новое, ужасное состояние? Чем ознаменовалась эта перемена? Я всё так же сидел на этом месте, у этого стола, и так же выбирал и выдвигал карты, и смотрел на эти ширококостые, ловкие руки. Когда же это совершилось, и что такое совершилось? Я здоров, силен и всё тот же, и всё на том же месте. Нет, это не может быть! Верно всё это ничем не кончится».
Он был красен, весь в поту, несмотря на то, что в комнате не было жарко. И лицо его было страшно и жалко, особенно по бессильному желанию казаться спокойным.
Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи Ростова.
– Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! – Действительно с своим цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что то какие то черные мужчины и женщины. Николай понимал, что всё было кончено; но он равнодушным голосом сказал:
– Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. – Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.
«Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб – одно остается», и вместе с тем он сказал веселым голосом:
– Ну, еще одну карточку.
– Хорошо, – отвечал Долохов, окончив итог, – хорошо! 21 рубль идет, – сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21.
– Это мне всё равно, – сказал он, – мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти… Десятка была дана.
– За вами 43 тысячи, граф, – сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. – А устаешь однако так долго сидеть, – сказал он.
– Да, и я тоже устал, – сказал Ростов.
Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.
Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с недокусанным кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего.
– Ничего. Подай книгу, – сказал проезжающий. Слуга подал книгу, которая показалась Пьеру духовною, и проезжающий углубился в чтение. Пьер смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив закрыл ее и, опять закрыв глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее положение. Пьер смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл глаза и уставил свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.
Пьер чувствовал себя смущенным и хотел отклониться от этого взгляда, но блестящие, старческие глаза неотразимо притягивали его к себе.


– Имею удовольствие говорить с графом Безухим, ежели я не ошибаюсь, – сказал проезжающий неторопливо и громко. Пьер молча, вопросительно смотрел через очки на своего собеседника.
– Я слышал про вас, – продолжал проезжающий, – и про постигшее вас, государь мой, несчастье. – Он как бы подчеркнул последнее слово, как будто он сказал: «да, несчастье, как вы ни называйте, я знаю, что то, что случилось с вами в Москве, было несчастье». – Весьма сожалею о том, государь мой.
Пьер покраснел и, поспешно спустив ноги с постели, нагнулся к старику, неестественно и робко улыбаясь.
– Я не из любопытства упомянул вам об этом, государь мой, но по более важным причинам. – Он помолчал, не выпуская Пьера из своего взгляда, и подвинулся на диване, приглашая этим жестом Пьера сесть подле себя. Пьеру неприятно было вступать в разговор с этим стариком, но он, невольно покоряясь ему, подошел и сел подле него.
– Вы несчастливы, государь мой, – продолжал он. – Вы молоды, я стар. Я бы желал по мере моих сил помочь вам.
– Ах, да, – с неестественной улыбкой сказал Пьер. – Очень вам благодарен… Вы откуда изволите проезжать? – Лицо проезжающего было не ласково, даже холодно и строго, но несмотря на то, и речь и лицо нового знакомца неотразимо привлекательно действовали на Пьера.
– Но если по каким либо причинам вам неприятен разговор со мною, – сказал старик, – то вы так и скажите, государь мой. – И он вдруг улыбнулся неожиданно, отечески нежной улыбкой.
– Ах нет, совсем нет, напротив, я очень рад познакомиться с вами, – сказал Пьер, и, взглянув еще раз на руки нового знакомца, ближе рассмотрел перстень. Он увидал на нем Адамову голову, знак масонства.
– Позвольте мне спросить, – сказал он. – Вы масон?
– Да, я принадлежу к братству свободных каменьщиков, сказал проезжий, все глубже и глубже вглядываясь в глаза Пьеру. – И от себя и от их имени протягиваю вам братскую руку.
– Я боюсь, – сказал Пьер, улыбаясь и колеблясь между доверием, внушаемым ему личностью масона, и привычкой насмешки над верованиями масонов, – я боюсь, что я очень далек от пониманья, как это сказать, я боюсь, что мой образ мыслей насчет всего мироздания так противоположен вашему, что мы не поймем друг друга.
– Мне известен ваш образ мыслей, – сказал масон, – и тот ваш образ мыслей, о котором вы говорите, и который вам кажется произведением вашего мысленного труда, есть образ мыслей большинства людей, есть однообразный плод гордости, лени и невежества. Извините меня, государь мой, ежели бы я не знал его, я бы не заговорил с вами. Ваш образ мыслей есть печальное заблуждение.
– Точно так же, как я могу предполагать, что и вы находитесь в заблуждении, – сказал Пьер, слабо улыбаясь.
– Я никогда не посмею сказать, что я знаю истину, – сказал масон, всё более и более поражая Пьера своею определенностью и твердостью речи. – Никто один не может достигнуть до истины; только камень за камнем, с участием всех, миллионами поколений, от праотца Адама и до нашего времени, воздвигается тот храм, который должен быть достойным жилищем Великого Бога, – сказал масон и закрыл глаза.
– Я должен вам сказать, я не верю, не… верю в Бога, – с сожалением и усилием сказал Пьер, чувствуя необходимость высказать всю правду.
Масон внимательно посмотрел на Пьера и улыбнулся, как улыбнулся бы богач, державший в руках миллионы, бедняку, который бы сказал ему, что нет у него, у бедняка, пяти рублей, могущих сделать его счастие.
– Да, вы не знаете Его, государь мой, – сказал масон. – Вы не можете знать Его. Вы не знаете Его, оттого вы и несчастны.
– Да, да, я несчастен, подтвердил Пьер; – но что ж мне делать?
– Вы не знаете Его, государь мой, и оттого вы очень несчастны. Вы не знаете Его, а Он здесь, Он во мне. Он в моих словах, Он в тебе, и даже в тех кощунствующих речах, которые ты произнес сейчас! – строгим дрожащим голосом сказал масон.
Он помолчал и вздохнул, видимо стараясь успокоиться.
– Ежели бы Его не было, – сказал он тихо, – мы бы с вами не говорили о Нем, государь мой. О чем, о ком мы говорили? Кого ты отрицал? – вдруг сказал он с восторженной строгостью и властью в голосе. – Кто Его выдумал, ежели Его нет? Почему явилось в тебе предположение, что есть такое непонятное существо? Почему ты и весь мир предположили существование такого непостижимого существа, существа всемогущего, вечного и бесконечного во всех своих свойствах?… – Он остановился и долго молчал.
Пьер не мог и не хотел прерывать этого молчания.
– Он есть, но понять Его трудно, – заговорил опять масон, глядя не на лицо Пьера, а перед собою, своими старческими руками, которые от внутреннего волнения не могли оставаться спокойными, перебирая листы книги. – Ежели бы это был человек, в существовании которого ты бы сомневался, я бы привел к тебе этого человека, взял бы его за руку и показал тебе. Но как я, ничтожный смертный, покажу всё всемогущество, всю вечность, всю благость Его тому, кто слеп, или тому, кто закрывает глаза, чтобы не видать, не понимать Его, и не увидать, и не понять всю свою мерзость и порочность? – Он помолчал. – Кто ты? Что ты? Ты мечтаешь о себе, что ты мудрец, потому что ты мог произнести эти кощунственные слова, – сказал он с мрачной и презрительной усмешкой, – а ты глупее и безумнее малого ребенка, который бы, играя частями искусно сделанных часов, осмелился бы говорить, что, потому что он не понимает назначения этих часов, он и не верит в мастера, который их сделал. Познать Его трудно… Мы веками, от праотца Адама и до наших дней, работаем для этого познания и на бесконечность далеки от достижения нашей цели; но в непонимании Его мы видим только нашу слабость и Его величие… – Пьер, с замиранием сердца, блестящими глазами глядя в лицо масона, слушал его, не перебивал, не спрашивал его, а всей душой верил тому, что говорил ему этот чужой человек. Верил ли он тем разумным доводам, которые были в речи масона, или верил, как верят дети интонациям, убежденности и сердечности, которые были в речи масона, дрожанию голоса, которое иногда почти прерывало масона, или этим блестящим, старческим глазам, состарившимся на том же убеждении, или тому спокойствию, твердости и знанию своего назначения, которые светились из всего существа масона, и которые особенно сильно поражали его в сравнении с своей опущенностью и безнадежностью; – но он всей душой желал верить, и верил, и испытывал радостное чувство успокоения, обновления и возвращения к жизни.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Ирано-византийская_война_(602—628)&oldid=79572772»