Ироикомическая поэма
Ироикомическая поэма (фр. Héroï-comique) — наряду с травестией, одна из двух разновидностей бурлеска эпохи классицизма. Простонародный быт с драками и попойками в ироикомической поэме описывается «высоким штилем» героического эпоса[1]. Несоответствие между предметом поэмы и её стилем порождает комический эффект.
Юмористическая лёгкость ироикомических поэм привела к тому, что они продолжают читаться до сих пор, в отличие от массы возвышенных героических поэм XVII—XVIII вв., которые прочно преданы забвению.
Содержание
Развитие жанра
Жанр ироикомической поэмы разработали в первой трети XVII века итальянские поэты Франческо Браччолини и Алессандро Тассони. «Похищенное ведро» Тассони (1622) породило множество подражаний, причём не только на итальянском, но и на диалектах различных регионов Италии.
Идеолог французского классицизма Буало, ссылаясь на прецедент античной «Батрахомиомахии», признавал ироикомическую поэму допустимым жанром поэзии, хотя и самым низким из всех возможных. Он же сам дал образец жанра в поэме «Налой» (1672). В XVIII веке наибольшим успехом у французов пользовалась «Орлеанская девственница» Вольтера (1762) — помесь ироикомического начала с травестийным.
Пока Буало работал над «Налоем», Сэмюэл Батлер покорил английский двор эпохи реставрации пространной комической поэмой «Гудибрас», которая была написана свободным четырехстопным ямбом с парными рифмами. Этот стих, получивший прозвание гудибрастического, был принят на вооружение английскими сатириками XVIII века во главе со Свифтом («Битва книг»).
Дальнейшее развитие ироикомического направления представляют сатиры Драйдена, в особенности «Мак-Флекно» (1682). Открытая Драйденом тональность станет основной для Александра Поупа (1688—1745), автора грандиозной сатирической поэмы «Дунсиада». Ироикомическая поэма Поупа «Похищение локона» (1712) — самое популярное произведение поэзии английского классицизма и, вероятно, высшее достижение жанра[2].
Стилистические эксперименты в ироикомическом духе известны и в литературе модернизма (глава «Быки солнца» в романе «Улисс»), и в литературе постмодерна («Овидий в изгнании» Р. Шмаракова).
В России
В 1749 году офицер И. В. Шишкин перевёл шедевр Поупа на русский язык под названием «Букля волос похищенных». В следующем году автор умер, и первый в России опыт ироикомической поэмы остался в рукописи.
Лучшие образцы жанра в России дал В. И. Майков, автор короткой поэмы «Игрок ломбера» (1763) и длинной — «Елисей, или Раздражённый Вакх» (1771), рисующей колоритную картину нравов городского дна. По заключению Д. Мирского, «Елисей» полон грубого, но мужественного реализма и, после басен Хемницера, является лучшим образчиком не подслащенного разговорного языка того времени"[3]. Сходного мнения придерживался и В. Набоков: «Не обладая значительными литературными достоинствами, „Елисей“ всё же содержит ряд превосходных мест; юмор поэмы груб, хотя и живописен»[4].
В начале XIX века ироикомические традиции продолжали шуточные поэмы «Опасный сосед» В. Л. Пушкина[1] и в известной степени «Граф Нулин» его племянника Александра: отправной точкой для развития замысла последней стал классический сюжет о Лукреции и Тарквинии. На стыке бытового реализма и ироикомической традиции работал в конце жизни и лорд Байрон («Дон Жуан», «Беппо»). Следуя заветам ироикомизма, Гоголь нарёк «Мёртвые души» поэмой[5], а Бальзак на контрасте с поэмой Данте именовал свои хроники буржуазного быта «Человеческой комедией».
Травестия
От ироикомической следует отличать перелицованную поэму, которая представляет собой нечто прямо противоположное[1]. При травестии «Энеида» либо иное хрестоматийное изложение героического мифа пересказывается низким, площадным слогом. Наиболее известный пример — «Перелицованная Энеида» П. Скаррона (1652). На русском языке эту традицию продолжил Николай Осипов, в 1791 году написавший «Вергилиеву Энеиду, вывороченную наизнанку». С середины XVII века сюжет «Энеиды» во многих странах Европы был пересказан на простонародных диалектах, прежде не обладавших литературной традицией. «Виргилиева Енеида, на малороссийский язык перелицованная Иваном Котляревским» считается первым литературным сочинением на современном украинском языке. Для белорусской литературы велико значение травестированной поэмы «Энеида наизнанку».
Напишите отзыв о статье "Ироикомическая поэма"
Примечания
- ↑ 1 2 3 Серман И. З. Ироикомическая поэма // Краткая литературная энциклопедия / Гл. ред. А. А. Сурков. — М.: Сов. энцикл., 1962—1978. Т. 3: Иаков — Лакснесс. — 1966. — Стб. 178—179.
- ↑ Ulrich Broich. The Eighteenth-Century Mock-Heroic Poem. Cambridge University Press, 1990. Page 112.
- ↑ Мирский Д. С. Повествовательная и лирическая поэзия после Ломоносова // Мирский Д. С. История русской литературы с древнейших времен до 1925 года / Пер. с англ. Р. Зерновой. — London: Overseas Publications Interchange Ltd, 1992. — С. 81—85.
- ↑ В. В. Набоков. Комментарий к роману А. С. Пушкина «Евгений Онегин». СПб, 1999. Стр. 524.
- ↑ Параллели между похождениями Чичикова и Одиссея проводил ещё К. С. Аксаков.
Отрывок, характеризующий Ироикомическая поэма
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
– Для этого я бы советовал вам… – начал было Борис, желая сказать ей колкость; но в ту же минуту ему пришла оскорбительная мысль, что он может уехать из Москвы, не достигнув своей цели и даром потеряв свои труды (чего с ним никогда ни в чем не бывало). Он остановился в середине речи, опустил глаза, чтоб не видать ее неприятно раздраженного и нерешительного лица и сказал: – Я совсем не с тем, чтобы ссориться с вами приехал сюда. Напротив… – Он взглянул на нее, чтобы увериться, можно ли продолжать. Всё раздражение ее вдруг исчезло, и беспокойные, просящие глаза были с жадным ожиданием устремлены на него. «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее», подумал Борис. «А дело начато и должно быть сделано!» Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: – «Вы знаете мои чувства к вам!» Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала.
