Исида

Исида ( , )
Исида богиня женственности и материнства
Мифология:	Древний Египет
Толкование имени:	«Та, что у трона»
Греческое написание:	Ἶσις
Имя на других языках:	лат. Isis, Isidis
В иных культурах:	отождествлялась с финикийской Анат и Иштар, греческая Рея, Кибела
Пол:	женский
Занятие:	помогала женщинам при родах, оберегала детей
Отец:	Геб
Мать:	Нут
Братья:	Сетх, Хор-Ур (Гор Старший)
Сёстры:	Нефтида
Дети:	Гор
Связанные персонажи:	Осирис, Сетх, Гор, Нефтида, Геб, Нут, Ра
Иллюстрации на ВикискладеК:Википедия:Ссылка на категорию Викисклада отсутствует в Викиданных‎?

ИсидаИсида

Иси́да (Изи́да; егип. js.t, др.-греч. Ἶσις, лат. Isis) — одна из величайших богинь древности, ставшая образцом для понимания египетского идеала женственности и материнства. Она почиталась как сестра и супруга Осириса, мать Гора, а, соответственно, и египетских царей, которые исконно считались земными воплощениями сокологолового бога. Она покровительствовала рабам, грешникам, ремесленникам и угнетённым, но прислушивалась и к молитвам богачей, девушек, аристократов и правителей. Также она известна как защитница мёртвых и богиня-покровительница детей.

Имя «Исида» означает «трон», который является её головным убором. Как олицетворение трона, она была важным представителем власти фараона. Сам фараон рассматривался как её дитя, восседающее на троне, который она ему предоставила. Её культ был очень популярен на всей территории Египта, но самые важные храмы располагались в Бехбейт эль-Хагар и, начиная с правления Нектанеба I, в Филах.

Исида — первая дочь Геба, бога земли, и Нут, богини Неба. Она вышла замуж за своего брата Осириса и зачала с ним Гора. Когда Сет убил её мужа и разбросал части его тела по Земле, Исида собрала их и восстановила тело своего супруга с помощью магии.

Этот миф играл важную роль в египетской культуре, например, считалось, что разлив реки Нил — это слёзы, которые Исида проливает о погибшем Осирисе. Поклонение Исиде было распространено во всем греко-римском мире и продолжалось до запрещения язычества в христианскую эру.

Истоки культа

Будучи очень древним, культ Исиды, вероятно, происходит из Дельты Нила. Здесь находился один из древнейших культовых центров богини, Хебет, названный греками Исейоном (совр. Бехбейт эль-Хагар), лежащий в настоящее время в руинах. Вероятно, изначально она была локальным божеством Себеннита, но уже «Тексты пирамид» периода V династии указывают на ключевую роль этой богини в общеегипетском пантеоне.

Во времена Древнего Царства Исида почиталась как жена или помощница умершего фараона. Из-за важной роли в похоронах, её имя упоминается в Текстах Пирамид более восьмидесяти раз. Образ Исиды как жены фараона связывался с её ролью супруги Гора, бога-защитника фараона, а затем и с ней как с божественным олицетворением фараона.

Также Исида считалась матерью «четырех сыновей Гора», божеств, сторожащих канопы. В более узком смысле она рассматривалась как покровительница Имсети, защитника канопы с печенью. Роль Исиды возросла во время Среднего Царства, когда погребальные тексты начали использоваться не только членами королевской семьи — её защита распространилась на дворян и даже на простолюдинов.

Ко времени Нового Царства во многих местах Исиду почитали больше, чем её супруга. Она рассматривалась как мать фараона и часто изображалась кормящей его грудью. В связи с возвышением культа Ра, он стал идентифицироваться с Гором. В некоторых регионах Хатхор считалась матерью Ра. Так как Исида ассоциировалась с Гором, а Гор идентифицировался с Ра, Исида была объединена с Хатхор. Она стала матерью и женой Гора, но позже роль матери вытеснила роль жены, и в Гелиопольской теологической системе освободилось место для её супруга. Им стал Осирис.

Миф об Осирисе и Исиде

В мифах, часть которых дошла до нашего времени только в известном пересказе Плутарха («Об Исиде и Осирисе»), богиня хорошо известна как верная супруга Осириса, тело которого она нашла в долгих странствиях после того, как бога убил его родной брат Сет. Собрав воедино разрубленные на части останки Осириса, Исида с помощью бога Анубиса сделала из них первую мумию. Исида вылепила фаллос из глины (единственной частью тела Осириса, которую Исида так и не смогла найти, был фаллос: его съели рыбы), освятила его и прирастила к собранному телу Осириса. Превратившись в самку коршуна — птицу Хат, Исида распластала крылья по мумии Осириса, произнесла волшебные слова и забеременела. В храме Хатхор в Дендере и храме Осириса в Абидосе сохранились рельефные композиции, на которых показан сокровенный акт зачатия сына богиней в образе соколицы, распростёртой над мумией супруга. В память об этом Исида часто изображалась в облике прекрасной женщины с птичьими крыльями, которыми она защищает Осириса, царя или просто умершего. Исида часто предстает и коленопреклоненной, в белой повязке афнет, оплакивающая каждого усопшего так, как когда-то оплакивала самого Осириса.

Согласно легенде, Осирис стал владыкой загробного мира, в то время как Исида родила Гора в тростниковом гнезде в болотах Хеммиса (Дельта). Многочисленные статуи и рельефы изображают богиню кормящей грудью сына, принявшего облик фараона. Вместе с богинями Нут, Тефнут и Нефтидой, Исида, носящая эпитет «Прекрасная», присутствует при родах каждого фараона, помогая царице-матери разрешиться от бремени.

Исида — «великая чарами, первая среди богов», повелительница заклинаний и тайных молитв; её призывают в беде, произносят её имя для защиты детей и семьи. По преданию, для того, чтобы завладеть тайным знанием и обрести магическую силу, богиня вылепила из слюны стареющего бога Ра и земли зме́я, ужалившего солнечное божество. В обмен на исцеление Исида потребовала у Ра поведать ей своё тайное имя, ключ ко всем загадочным силам вселенной, и стала «госпожой богов, той, кто знает Ра в его собственном имени».

Своим знанием Исида, одна из божеств-покровителей медицины, исцелила младенца Гора, ужаленного в болотах скорпионами. С тех пор, подобно богине Селкет, она иногда почиталась как великая владычица скорпионов. Свои тайные силы богиня передала Гору, тем самым вооружив его великой магической силой. С помощью хитрости Исида помогла Гору одержать верх над Сетом во время спора за престол и наследство Осириса и стать владыкой Египта.

Миф о Ра и Исиде

Исида, прослыв среди людей колдуньей, решила испытать свои силы и на богах. Для того чтобы стать госпожой небес, она решила узнать тайное имя Ра. Она заметила, что Ра к тому времени стал стар, с уголков его губ капала слюна и падала на землю. Она собрала капли слюны Ра, смешала её с пылью, слепила из неё змею, произнесла над ней свои заклинания и положила на дороге по которой ежедневно проходил солнечный бог. Спустя некоторое время змея укусила Ра, он страшно закричал, и все боги бросились к нему на помощь. Ра сказал, что несмотря на все его заклинания и его тайное имя, его укусила змея. Исида пообещала ему, что исцелит его, но он должен сказать своё тайное имя. Бог солнца сказал, что он Хепри утром, Ра в полдень и Атум вечером, но это не удовлетворило Исиду. И тогда Ра сказал: «Пусть Исида поищет во мне, и моё имя перейдёт из моего тела в её». После этого Ра скрылся от взора богов на своей ладье, и трон в Ладье Владыки Миллионов Лет стал свободен. Исида договорилась с Гором, что Ра должен поклясться в том, что расстанется со своими двумя Очами (Солнцем и Луной). Когда Ра согласился с тем, чтобы его тайное имя стало достоянием колдуньи, а его сердце вынуто из груди, Исида сказала: «Истекая, яд, выходи из Ра, Око Гора, выходи из Ра и засияй на его устах. Это заклинаю я, Исида, и это я заставила яд упасть на землю. Воистину имя великого бога взято у него, Ра будет жить, а яд умрёт; если же яд будет жить, то умрёт Ра».

Символы

Символом Исиды был царский трон, знак которого часто помещается на голове богини. С эпохи Нового царства культ богини стал тесно переплетаться с культом Хатхор, в результате чего Исида иногда имеет убор в виде солнечного диска, обрамленного рогами коровы. Священным животным Исиды как богини-матери считалась «великая белая корова Гелиополя» — мать мемфисского быка Аписа.

Одним из широко распространенных символов богини является амулет тет — «узел Исиды», или «кровь Исиды», часто выполнявшийся из минералов красного цвета — сердолика и яшмы. Как и Хатхор, Исида повелевает золотом, считавшимся образцом нетленности; на знаке этого металла она часто изображается коленопреклоненной. Небесные проявления Исиды — это, прежде всего, звезда Сопдет, или Сириус, «госпожа звезд», с восходом которой от одной слезы богини разливается Нил; а также грозная гиппопотам Исида Хесамут (Исида, мать грозная) в облике созвездия Большой медведицы хранящая в небесах ногу расчлененного Сетха с помощью своих спутников — крокодилов. Также Исида вместе с Нефтидой может представать в облике газелей, хранящих горизонт небес; эмблему в виде двух газелей-богинь носили на диадемах младшие супруги фараона в эпоху Нового царства. Ещё одно воплощение Исиды — богиня Шентаит, предстающая в облике коровы покровительница погребальных пелен и ткачества, повелительница священного саркофага, в котором возрождается, согласно осирическому ритуалу мистерий, тело убитого братом Осириса. Сторона света, которой повелевает богиня — запад, её ритуальные предметы — систр и священный сосуд для молока — ситула. Вместе с Нефтидой, Нейт и Селкет, Исида была великой покровительницей умершего, своими божественными крыльями защищала западную часть саркофагов, повелевала антропоморфным духом Имсети, одним из четырёх «сыновей Гора», покровителей каноп.

Центры почитания

Знаменитое святилище Исиды, существовавшее вплоть до исчезновения древнеегипетской цивилизации, находится на острове Филе, неподалеку от Асуана. Здесь богине, почитавшейся во многих других храмах Нубии, поклонялись вплоть до VI века н. э., в то время, когда весь остальной Египет уже был христианизирован. Святилище Исиды и Осириса на Филе оставалось вне зоны действия эдикта императора Феодосия I о запрете языческих культов 391 года в силу соглашения, достигнутого ещё Диоклетианом с правителями Нобатии, посещавшими храм в Филе как оракул. Наконец, византийский император Юстиниан I отправил военачальника Нарсеса разрушить культовые сооружения на острове и доставить их реликвии в Константинополь.

Другие центры почитания богини располагались по всему Египту; наиболее известные из них — это Коптос, где Исида считалась супругой бога Мина, владыки восточной пустыни; Дендера, где богиня неба Нут родила Исиду, и, конечно же, Абидос, в священную триаду которого богиня входила вместе с Осирисом и Гором.

Исида в классической музыкe

Волшебная флейта (нем. Die Zauberflöte) (K.620) — опера-зингшпиль Моцарта, ария Зарастро «O Isis und Osiris» (О вы, Изида и Осирис).

Исида в античной традиции

Богиня была хорошо известна грекам и римлянам. Жена Осириса. Её отождествляли с Деметрой. Изобрела паруса, когда искала своего сына Гарпократа (Гора).

Отождествляется с Ио, дочерью Инаха, египтяне так назвали Ио.

Некоторые считают, что она стала созвездием Девы. Поместила Сириус на голову Пса. Рыба, которая ей помогла, стала созвездием Южной Рыбы, а её сыновья — Рыбами.

В знаменитом произведении античного автора Апулея «Метаморфозы» описываются церемонии инициации в служители богини, хотя их полное символическое содержание так и остаётся загадкой.

Культ Исиды и связанные с ним мистерии приобрели значительное распространение в греко-римском мире, сравнимое с христианством и митраизмом. Как вселенская богиня-мать, Исида пользовалась широкой популярностью в эпоху эллинизма не только в Египте, где её культ и таинства процветали в Александрии, но и во всем Средиземноморье. Хорошо известны её храмы (лат. Iseum) в Библе, Афинах, Риме; неплохо сохранился храм, обнаруженный в Помпеях. Алебастровая статуя Исиды III века до н. э., обнаруженная в Охриде, изображена на македонской банкноте достоинством в 10 денаров. В позднеантичную эпоху святилища и мистерии Исиды были широко распространены и в других городах Римской империи, среди которых выделялся храм в Лютеции (совр. Париж). В римское время Исида намного превзошла своей популярностью культ Осириса и стала серьёзной соперницей становления раннего христианства. Калигула, Веспасиан и Тит Флавий Веспасиан делали щедрые подношения святилищу Исиды в Риме. На одном из изображений на триумфальной арке Траяна в Риме император показан жертвующим вино Исиде и Гору. Император Галерий считал Исиду своей покровительницей.

Отдельные авторы XIX—XX веков усматривали в почитании «Чёрных Мадонн» в христианских храмах средневековой Франции и Германии отголоски культа Исиды. Мифологическая школа считала, что имеет место иконографическое влияние образа Исиды с младенцем Гором-Гармахисом на изображение Богородицы с младенцем Иисусом, а также параллели между мотивом бегства Святого семейства в Египет от преследований Ирода и сюжетом о том, как Исида спрятала юного Гора в тростниках, опасаясь гнева Сета.

По мнению известного этнографа и религиоведа Джеймса Фрэзера, элементы культа Исиды имели сходство с католической обрядностью:

Величественный ритуал Исиды — эти жрецы с тонзурами, заутренние и вечерние службы, колокольный звон, крещение, окропление святой водой, торжественные шествия и ювелирные изображения Божьей Матери <…> — во многих отношениях напоминает пышную обрядовость католицизма.

Однако ряд сходств, упоминаемых Фрэзером, является спорным. Например, Фрэзер упоминает тонзуры жрецов Исиды, хотя, согласно Плутарху, жрецы Исиды полностью удаляли волосы на голове и теле.

Имена

От имени Исиды в античности были образованы имена Исидор, Исидора, означающие «дар Исиды» (варианты имени — Сидор).

В астрономии

• 42 Изида — астероид главного пояса, открытый в 1856 году.
• (728) Леонисида — астероид, открытый в 1911 году.

См. также

• Список египетских богов

Литература

• Липинская Я., Марциняк М. Мифология Древнего Египта. — М., 1983.
• Солкин В. В. Египет: вселенная фараонов. — М., 2001.
• Солкин В. В. Исида.// Древний Египет. Энциклопедия. М., 2005.
• Iside. Il Mito, il Mistero, la Magia. — Milano, 1997.
• Witt R. Isis in the Graeco-Roman world. — London, 1971.
• [www.i-u.ru/biblio/archive/plutarh_isida/ Плутарх. Об Исиде и Осирисе].
• [annales.info/egipet/small/Isis.htm Молитвы к Исиде]

Отрывок, характеризующий Исида

– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.
– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.
– Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своей ручкой.
Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.
– Это моя чашка, – говорил он. – Только вложите пальчик, все выпью.
Когда самовар весь выпили, Ростов взял карты и предложил играть в короли с Марьей Генриховной. Кинули жребий, кому составлять партию Марьи Генриховны. Правилами игры, по предложению Ростова, было то, чтобы тот, кто будет королем, имел право поцеловать ручку Марьи Генриховны, а чтобы тот, кто останется прохвостом, шел бы ставить новый самовар для доктора, когда он проснется.
– Ну, а ежели Марья Генриховна будет королем? – спросил Ильин.
– Она и так королева! И приказания ее – закон.
Только что началась игра, как из за Марьи Генриховны вдруг поднялась вспутанная голова доктора. Он давно уже не спал и прислушивался к тому, что говорилось, и, видимо, не находил ничего веселого, смешного или забавного во всем, что говорилось и делалось. Лицо его было грустно и уныло. Он не поздоровался с офицерами, почесался и попросил позволения выйти, так как ему загораживали дорогу. Как только он вышел, все офицеры разразились громким хохотом, а Марья Генриховна до слез покраснела и тем сделалась еще привлекательнее на глаза всех офицеров. Вернувшись со двора, доктор сказал жене (которая перестала уже так счастливо улыбаться и, испуганно ожидая приговора, смотрела на него), что дождь прошел и что надо идти ночевать в кибитку, а то все растащат.
– Да я вестового пошлю… двух! – сказал Ростов. – Полноте, доктор.
– Я сам стану на часы! – сказал Ильин.
– Нет, господа, вы выспались, а я две ночи не спал, – сказал доктор и мрачно сел подле жены, ожидая окончания игры.
Глядя на мрачное лицо доктора, косившегося на свою жену, офицерам стало еще веселей, и многие не могла удерживаться от смеха, которому они поспешно старались приискивать благовидные предлоги. Когда доктор ушел, уведя свою жену, и поместился с нею в кибиточку, офицеры улеглись в корчме, укрывшись мокрыми шинелями; но долго не спали, то переговариваясь, вспоминая испуг доктора и веселье докторши, то выбегая на крыльцо и сообщая о том, что делалось в кибиточке. Несколько раз Ростов, завертываясь с головой, хотел заснуть; но опять чье нибудь замечание развлекало его, опять начинался разговор, и опять раздавался беспричинный, веселый, детский хохот.


В третьем часу еще никто не заснул, как явился вахмистр с приказом выступать к местечку Островне.
Все с тем же говором и хохотом офицеры поспешно стали собираться; опять поставили самовар на грязной воде. Но Ростов, не дождавшись чаю, пошел к эскадрону. Уже светало; дождик перестал, тучи расходились. Было сыро и холодно, особенно в непросохшем платье. Выходя из корчмы, Ростов и Ильин оба в сумерках рассвета заглянули в глянцевитую от дождя кожаную докторскую кибиточку, из под фартука которой торчали ноги доктора и в середине которой виднелся на подушке чепчик докторши и слышалось сонное дыхание.
– Право, она очень мила! – сказал Ростов Ильину, выходившему с ним.
– Прелесть какая женщина! – с шестнадцатилетней серьезностью отвечал Ильин.
Через полчаса выстроенный эскадрон стоял на дороге. Послышалась команда: «Садись! – солдаты перекрестились и стали садиться. Ростов, выехав вперед, скомандовал: «Марш! – и, вытянувшись в четыре человека, гусары, звуча шлепаньем копыт по мокрой дороге, бренчаньем сабель и тихим говором, тронулись по большой, обсаженной березами дороге, вслед за шедшей впереди пехотой и батареей.
Разорванные сине лиловые тучи, краснея на восходе, быстро гнались ветром. Становилось все светлее и светлее. Ясно виднелась та курчавая травка, которая заседает всегда по проселочным дорогам, еще мокрая от вчерашнего дождя; висячие ветви берез, тоже мокрые, качались от ветра и роняли вбок от себя светлые капли. Яснее и яснее обозначались лица солдат. Ростов ехал с Ильиным, не отстававшим от него, стороной дороги, между двойным рядом берез.
Ростов в кампании позволял себе вольность ездить не на фронтовой лошади, а на казацкой. И знаток и охотник, он недавно достал себе лихую донскую, крупную и добрую игреневую лошадь, на которой никто не обскакивал его. Ехать на этой лошади было для Ростова наслаждение. Он думал о лошади, об утре, о докторше и ни разу не подумал о предстоящей опасности.
Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между березами, изредка отрывая листья с веток, которые попадались под руку, иногда дотрогиваясь ногой до паха лошади, иногда отдавая, не поворачиваясь, докуренную трубку ехавшему сзади гусару, с таким спокойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему.
Только что солнце показалось на чистой полосе из под тучи, как ветер стих, как будто он не смел портить этого прелестного после грозы летнего утра; капли еще падали, но уже отвесно, – и все затихло. Солнце вышло совсем, показалось на горизонте и исчезло в узкой и длинной туче, стоявшей над ним. Через несколько минут солнце еще светлее показалось на верхнем крае тучи, разрывая ее края. Все засветилось и заблестело. И вместе с этим светом, как будто отвечая ему, раздались впереди выстрелы орудий.
Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.
Эскадрон объехал пехоту и батарею, также торопившуюся идти скорее, спустился под гору и, пройдя через какую то пустую, без жителей, деревню, опять поднялся на гору. Лошади стали взмыливаться, люди раскраснелись.
– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.


Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.