Исихазм

Исиха́зм (от др.-греч. ἡσυχία, «спокойствие, тишина, уединение») — христианское мистическое мировоззрение, древняя традиция духовной практики, составляющая основу православного аскетизма.

Значения термина

Крупнейший современный исследователь исихазма о. Иоанн Мейендорф (1926—1992) выделяет несколько значений термина: 1) отшельническое монашество анахоретов-молчальников; 2) особая школа и техника («умное делание»), ядром которой является непрестанное творение в уме молитвы Иисусовой «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного», а целью — уподобление Христу, видение Фаворского света и обо́жение; 3) обосновывавшее исихастскую практику догматическое учение св. Григория Паламы и его последователей, которое шире богословия энергий, и начатое Паламой церковное движение (паламизм) (хотя о. Иоанн Мейендорф замечает, что паламиты, возглавлявшие византийскую церковь, могут быть названы исихастами лишь с оговорками); 4) явление в религиозной жизни России XIV—XVI вв.

Российский учёный-религиовед Е. А. Торчинов определяет исихазм следующим образом:

В восточнохристианской традиции исихазмом называется разработанная система аскетической и монашеской практики, направленной на богопознание и обо́жение. Иногда родоначальником исихазма неправильно считается св. Григорий Палама (XIV в.), но он лишь богословски осмыслил, обосновал и систематизировал ту практику духовного делания, которая была в ходу у монахов-анахоретов с глубокой древности (во всяком случае, уже Евагрий Понтийский и Макарий Египетский — IV в. — знают практику «умной молитвы», составляющую суть исихазма) и которая приобрела законченные формы задолго до Паламы. Е. А. Торчинов. Религии мира: Опыт запредельного. Догматические религии откровения, стр. 478

.

Сущность исихазма

Кратко говоря, исихазм — это практика умно-сердечной молитвы, совмещённая с трезвением (контролем) за всеми исходящими изнутри помыслами, способствующая очищению ума и сердца и подготавливающая (но не приводящая сама по себе) подвижника к богосозерцанию. Разумеется, речь не идёт о буквальном, физическом созерцании, а о духовном, «внутреннем» узрении. Как писал Св. Иоанн Синаит в Лествице: «исихаст есть старающийся заключить в своём теле бестелесное». Традиционным символом исихазма является восхождение Моисея на гору Синай, его пребывание на вершине во время Богообщения и последующее нисхождение для сообщения народу полученного откровения, но используется и представление о священнобезмолвии Моисея в течение 40 лет странствия избранного народа в пустыне. Ключевыми для исихазма цитатами из Священного Писания являются: «Царствие Божие внутрь вас есть» (Лк, 17:21), «Итак будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» (Мф, 5:48), «Когда молишься, войди в клеть твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему втайне» (Мф, 6:6), «Хочу лучше сказать пять слов умом моим в церкви, нежели тьму слов на языке» (ср.: 1 Кор. 14: 19), «А соединяющийся с Господом есть один дух с Господом» (ср.: 1 Кор. 6:17), «Всё же обнаруживаемое делается явным от света, ибо всё, делающееся явным, свет есть» (ср.: 1 Еф. 1:13). Согласно Новому Завету, «Бога не видел никто никогда; Единородный Сын, сущий в недре Отчем, Он явил» (Ин, 1:18). Несмотря на невозможность чувственного видения Бога Отца, Палама и другие исихасты утверждают, что Божья благодать пронизывает сей мир, а «слава Господня», являющаяся в различных эпизодах Ветхого и Нового Завета (например, неопалимая купина, которую видел Моисей, свет на горе Фавор на Преображение) была на самом деле нетварной энергией Бога, то есть, исихасты зрят несотворённое и невещественное влияние Бога (энергию). Наивысшей энергией по Аристотелю обладает Бог-Перводвигатель, цель всего существующего, который сам неподвижен и является высшим покоем. Никейский символ веры также утверждает: "Бог-Отец - Свет, а Сын - Свет от Света". Палама сформулировал богословие энергий, отличных от сущности Бога, в противовес тезису Фомы Аквинского о полном тождестве энергии и сущности Бога, и с этим утверждением Паламы согласны все исихасты. С бытовой точки зрения считается, что исихастская практика приводит человека в состояние умиротворения. Многие исихасты же утверждают о способности общения с ангельскими материями. Известны истории о чудесных способностях исихастов; сами же они руководствуются библейским принципом «скажи сей горе сдвинуться, и если истинно веруешь — сдвинется». Большая часть этих историй связана с Афонским монашеством.

Философия и богословие исихазма

В основе философии и богословия исихазма лежит учение об обо́жении, представление о том, что посредством Божьей благодати праведник может созерцать энергию непознаваемого Бога, соединяться таким образом с Богом (что в некотором смысле и называется обо́жением уже в этой земной жизни, поскольку исихасты считали, что несмотря на различие сущности и энергии Бога божественную энергию тоже можно называть Богом, соединение с Богом можно поэтому описывать как «обо́жение», «боговидение», «богосозерцание» и т. д., а соединённого таким образом человека можно исходя из уважения и христианской любви к Человеку называть «Богом по благодати» несмотря на то, что по существу (по природе) обо́женный человек остаётся человеком и, конечно же, не становится ни Богом, ни его наместником на Земле в какой бы то ни было форме). Наиболее известные представители византийского исихазма — Симеон Новый Богослов, Григорий Синаит, Григорий Палама. Догматическим обоснованием исихастской практики стали развитые Григорием Паламой принципы святоотеческой концепции «синергии» — взаимодействия божественной благодати и свободной воли человека — и наметившееся ещё у Василия Великого и Григория Нисского учение о различии божественной сущности и божественных энергий. В сочинениях Григория Синаита и Григория Паламы развивалась система восхождения духа Человека к божеству, учение о самонаблюдении, целью которого было нравственное улучшение, раскрывалась целая лестница добродетелей. На верху лестницы, углубляясь в себя во время доведённого Григорием Синаитом до совершенства сочетания чтения в уме Иисусовой молитвы с «дыхательным методом», инок должен был победить свои страсти и отрешиться от всего земного, в результате чего достигалось созерцание божественного света.

История исихазма

Значительная часть идей исихазма была сформулирована ещё Отцами Церкви в первом тысячелетии. Большая их часть представляла собой обоснование монашеских практик, как, скажем, у великого учителя Симеона Нового Богослова, византийского богослова X века, которого в Православии ставят в один ряд с апостолом евангелистом Иоанном Богословом и Григорием Богословом. Многие труды учителей исихазма включены в сборник «Добротолюбие». Но наиболее известным в миру теоретиком исихазма стал св. Григорий Палама, живший в XIV веке. Основным его трудом считаются «Триады в защиту священно-безмолвствующих». В 1341 году учение Паламы было впервые признано официальной доктриной греческих православных церквей, хотя и постепенно смягчалось (возможно, вначале с участием самого достаточно склонного к компромиссам Паламы — так, ещё при его жизни отказались от абсолютно полного разделения сущности и энергий Бога).

Проникновение на Русь

Ещё до этих событий преподобный Григорий Синаит переселился в населённую преимущественно славянами Фракию, и его ученики-славяне разнесли возрождённую им практику во все славянские страны. Под покровительством патриарха Филофея и поддерживаемых им митрополитов Алексия и Киприана исихазм распространялся и на Русь, которую теперь часто считают «второй родиной исихазма», философским воплощением которого стали соборность, всеединство, богочеловечество, русский космизм. Наиболее известные русские исихасты — Антоний Печерский, Сергий Радонежский, Стефан Пермский, Феофан Грек, Андрей Рублёв, Нил Сорский, Максим Грек. При этом Русская церковь руководствовалась не радикальными трудами Паламы и паламитов, а смягчёнными компромиссными решениями соборов. Более поздние учителя русского исихазма — Паисий Величковский, который, в частности, вслед за изданием в 1782 году в Венеции колливадами «Добротолюбия» перевёл его на славянский язык, Тихон Задонский, Серафим Саровский, Игнатий Брянчанинов, Феофан Затворник.

Исихазм сегодня

В Православии богослов должен всегда оставаться чистым, праведным человеком, и это часто достигается практическим следованием исихастской традиции. Если в Синодальный период исихастская традиция не сохранялась в духовных академиях и семинариях, то сейчас, например, исихастская антропология — полноправное направление христианской антропологии. Традиция исихазма продолжается в настоящее время также во многих монастырях и исихастириях, в частности, на Афоне. Выдающимся представителем этого направления в 20 веке явился старец Иосиф Исихаст.

Политический исихазм

Современный учёный Г. М. Прохоров развил теорию отца Иоанна Мейендорфа о политическом исихазме, согласно которой исихазм оказал определяющее влияние на политическую ситуацию Византии и Руси XIV века. Это связано с тем, что учениками св. Григория Паламы были Иоанн VI Кантакузин, Николай Кавасила и другие государственные деятели. По мысли Прохорова, многие их действия во внутренней и внешней политике связаны именно с исихазмом. Кроме того, он считает, что исихазм XIV—XVI веков, повлиявший на литературу, искусство, философию и политику, был не православным Предвозрождением, а православным Возрождением, и приводит в пример влияние гуманизма на западноевропейскую политику эпохи Возрождения. Хотя взаимовлияние западноевропейского и православного Возрождения было двусторонним, но православные интеллигенты того времени, в том числе, антипаламиты (исихасты и неисихасты) и паламиты, сохранившие античное наследие и возрождавшие его, дали толчок итальянскому Возрождению. Исихастские споры, по мнению Г. М. Прохорова, стали точкой и встречи, и расхождения двух европейских Возрождений в начале пути. По мнению Прохорова, русские исихасты: Сергий Радонежский, Стефан Пермский и другие, — определяли судьбы Московского государства и создали идеологию формирования великорусской народности. Прохоров различает русский исихазм и паламизм, хотя и тот, и другой проявились как политический исихазм. Прохоров характеризует паламизм как противостоящий оказавшемуся в конечном итоге внецерковно направленным рационалистическому гуманизму (хотя гуманисты того времени сами не подозревали о внецерковной направленности гуманизма, и считали теорию посмертной славы Данте и ученика Варлаама Петрарки только дополнением к обещанному Церковью бессмертию). Церковно-персоналистский исихазм («христианский гуманизм»), отстаивал тезис о возможности прямого общения человека с Богом, причём некоторые паламиты считали, что и миряне могут общаться с Богом без посредничества Церкви. В то время, как римская церковь считала, что любое человеческое существо должно быть подчинено папе, исихасты доказывали возможность соединения с Богом и тела человека без посредничества и руководства римского епископа и необходимости подчинения ему. Обо́женный человек и Человек стояли в иерархии исихастов выше бесплотных ангелов и архангелов, не говоря уже о римской курии. Отстаивая единство тела, души и духа человека, паламиты считали, что и тело человека соединяется с Богом. Максим Исповедник считает: «…люди все целиком соучаствуют в Боге всём целиком, чтобы по образу соединения души и тела Бог становился доступным соучастию в Нём души, а через посредство души и тела, дабы душа получила постоянство, а тело — бессмертие и дабы человек весь целиком сделался Богом, обо́женный благодатью Бога, сделавшегося человеком, полностью (душею и телом) оставаясь человеком по природе и полностью (душею и телом) становясь Богом по благодати». Некоторые учёные и церковные деятели не только развивают теорию о политическом исихазме, например, вопреки замечанию о. Иоанна Мейендорфа, что несмотря на приверженность социальной справедливости православный может пройти с левыми только часть пути, рассматривают ленинизм как политический исихазм и религиозный материализм в марксистской оболочке, но и пытаются применить её к современной ситуации.

Параллели исихазма в других религиях и культурах

По мнению С. С. Хоружего ветхозаветное совершенство, выражаемое понятием праведности, является ветхозаветной параллелью исихазма и его составной частью, но недостаточно согласно достигаемому исихастами новому совершенству во Христе, и праведник в смысле Ветхого Завета, вообще говоря, ещё не является совершенным. В Новом Завете понятия праведника и праведности переосмысливаются. (Особенно явно и определенно это делает Павел в Послании к Римлянам, гл. 4-6, где им вводится новое понятие праведности веры — или от веры, через веру — отличаемой от исполнения Закона). Но типологически сходной с исихазмом является практика ессеев, терапевтов, кумранской общины (сынов Нового Завета, сынов Света), которая является неким средним пунктом между ветхозаветными и исихастскими представлениями. При этом сам образ Преображения Господня, аналогом которого в некотором смысле исихасты считают своё обо́жение, по мнению Е. А. Торчинова, также имеет иудейские корни и восходит к учению о Шехине — Славе Божией, Божественном Присутствии в мире. Во времена появления и расцвета исихазма не знали о роли сердца в кровообращении, а считали, что сердце проталкивает пневму (и воздух, и дух), поэтому проведенные Е. А. Торчиновым далее параллели с практиками Дальнего Востока, основанные на роли сердца в кровообращении, не представляются убедительными или должны обосновываться иначе. Но он правильно указывает на старчество в России как на новое исихастское возрождение в 18-19 веках. Уже в XIV веке исихазм нашёл благодатную почву в Болгарии, Сербии, в русском народном православии, пропитанном, как и исихазм, мессианскими идеями, и основанном не на Священном Предании, изучить которое мирянам было почти невозможно в то время, а на авторитете Священного Писания, особо почитаемого так же исихастами. Во многих направлениях старообрядчества исихазм стал практикой и мирян тоже, «вышел в мир». Выход в мир осуществлялся и в единоверии, и в православии. Например, Феофан Затворник считает, что молитва Иисусова непременно обязательна и для мирян. Святителя можно понять так, что при совершенствовании её и миряне могут перейти к «умному деланию». Исихастская традиция, аналогичная таковой других восточных церквей, с древнейших времён существовала и в грузинской церкви, но поздний исихазм (Григорий Палама, Сергий Радонежский, Паисий Величковский и др.) не был воспринят грузинской церковью, стремящейся сохранить свой национальный характер. Ранний исихазм и его отражение в трудах Евагрия Понтийского, св. Нила Синайского, Марка Подвижника (им после осуждения Евагрия из цензурных соображений византийской церковью приписывались и труды Евагрия тоже) преломились в деятельности и трудах подвизавшегося в Западной Европе православного святого Иоанна Кассиана, ранее состоявшего в той же синайской монашеской общине, что и Евагрий. Труды Иоанна Кассиана оказали воздействие на святого Бенедикта (Венедикта).

Исихазм и практика западного христианства

Аналогом исихазма у католиков латинских обрядов считается практика основанного святым Венедиктом ордена бенедиктинцев и других монашеских орденов устава Святого Бенедикта, действовавших по принципу киновии ещё до введения императором Иоанном Цимисхием киновии на Афоне в 971 году. Приверженность киновии повлияла на сходство социальных концепций бенедиктинцев и православных исихастов. Не случайно ордена устава Св. Бенедикта перенимают практику Иисусовой молитвы у православных, их монахи обучаются на Афоне. Франкоязычные бенедиктинцы обращают внимание на смерть Орлеанской девы со словом «Иисус», что рассматривается как форма Иисусовой молитвы. Многие монашествующие и сёстры бенедиктинских орденов считают исихазм потенциально главным средством восстановления единства Церкви. Христианский материализм учения Паламы о сердце- как он подчёркивает, независимо от того, является ли сердце органом души или нет — во многом аналогичен также считающемуся материалистическим учению о священном сердце в католицизме, проявлением всецерковного признания которого стал Праздник Святейшего Сердца Иисуса. В XVIII веке ввиду незнания исихазма типологически сходным с исихазмом считали достаточно кардинально от него отличающиеся и, в отличие от практики бенедиктинцев, не имеющие с ним генетической связи квиетизм и пиетизм. Действительно, исихазм — не бездеятельность, а, по определению св. Амвросия Медиоланского — прямо противоположное квиетизму и пиетизму «деятельное безмолвие», трезвение, подготовка к борьбе. Кроме того, в отличие от квиетизма и пиетизма богосозерцание в исихазме — не средство покаяния и исправления грешников: исихаст уже праведен в смысле исполнения Закона, добродетелен, в частности, любит людей и Отечество — поэтому он может достичь праведности веры, высот любви к Богу и возможности богосозерцания.

Исихазм и суфизм

Не только учение Джалаладдина Руми, но и зикр, сама и другие обряды тарикатов можно рассматривать как связанные с арианским и православным прошлым территорий Турции и Кавказа, с развитием восточными отцами, видимо, унаследованной от кумранитов, ессеев, терапевтов исихастской традиции, своеобразно интерпретированной затем тарикатами Малой Азии и Кавказа. (Не случайно первый паламитский император Иоанн Кантакузин так любил пляски дервишей). Непосредственной аналогией молитвенной практики исихазма является зикр хафи. При этом основная метафора суфизма — опьянение и вино, «зикр апеллирует к бессознательному», основная установка исихазма, наоборот, — трезвение, «зоркая собранность сознания». Практика тарикатов затем, в свою очередь оказала влияние на русское имяславие.

Философия имени

С богословием имён Бога св. Григория Паламы связана философия имени А. Ф. Лосева. По мнению А. Ф. Лосева идеология «Убить Бога, чтобы занять его место» является достаточно закономерным следствием развития противостоявшего христоцентрическому гуманизму и материализму св. Григория Паламы абстрактного гуманизма и идеализма («платонической системы»).

Исихазм и восточные духовные практики

Несмотря на параллелизм исихазма с практиками Востока (особенно «жёлтой веры», которая развивалась под влиянием исихастской традиции Церкви Востока) некорректно смешивать совершенно разные традиции, называя исихазм «христианской (православных, древневосточных церквей, католиков восточных обрядов) йогой». Исихазм противоположен восточным (являющимся идеалистическими) учениям с точки зрения своей философии, так как, например, в «Агурчада Парикшай» («Индийской Книге Духов») сказано, что "первейшая из наук — это наука о человеке; человек же есть душа, а тело — лишь средство сообщения с земной материей; изучение души ведет к познанию всех зримых и незримых сил природы, к познанию великого Целого. Душа и тело — вот что человек считает своим, о чем беспрестанно печется. Но надо знать, что настоящее «ты» — это не твоё тело, а твоя душа". Наоборот, интерпретируя Послание Апостола Павла коринфянам (1Кор.3:16; 6:19), святой Иоанн Лествичник подчёркивает "Тело человека - Храм Божий, а душа в нём молится". По мнению Д. С. Лихачёва, Палама действительно является автором трактата "Олицетворение", в котором решает вопрос о первичности материи или сознания иначе, чем адепты восточных практик: он считает, что доказал первичность тела (материи) и вторичность сознания, души, духа.. Хотя это учение Паламы не пропагандируется активно, но безусловно не отрицается Церковью нашего времени. У буддистов, индуистов и т. д., соответственно, медитация приводит к отрешению всего бренного и временного с целью обретения вечного покоя в обыденном смысле. В Православии исихазм является ступенью к обо́жению, воссоединению через зрение божественной энергии всего человека, а не только души, с Божественным началом, с Богом - вечным покоем - как Перводвигателем и источником движения. Такого рода подвиги приводили в особое состояние, связанное с неизъяснимым блаженством, зрением некоего небесного света, нездешнего, несотворённого, подобного свету, озарившего Спасителя Христа во время Его преображения на горе Фавор.

Историк религии Мирча Элиаде в своём фундаментальном труде под названием «Йога: свобода и бессмертие» отметил, что между используемыми православными монахами-последователями исихазма методами подготовки к аскетизму и способами молитвы, с одной стороны, и йогическими техниками (в особенности пранаямой), с другой стороны, имеется определённое сходство. Он подтверждает данное мнение отрывками из произведений православных мыслителей — Иринея Лионского, Никифора Затворника, Никодима Святогорца, Симеона Нового Богослова. При этом Мирча Элиаде высказал мнение, что не следует обманываться внешним сходством этих методов с йогическими техниками, поскольку в классической индийской йоге Богу (в отличие от православия) отводится относительно небольшая роль. В то же время Элиаде указал, что между исихазмом и йогой имеется достаточное феноменологическое сходство, чтобы можно было выдвинуть гипотезу о вероятном влиянии индийской мистики на исихазм.

Религиовед Е. А. Торчинов высказал мнение, что для утверждений о существовании генетической связи между йогой и исихазмом в настоящее время оснований не существует, однако экстаз в аскезе православия имеет очень близкое сходство с состоянием самадхи индийских традиций. Он также отметил сходство психотехнических процедур, используемых в исихазме (задержки дыхания, особые позы, визуализация, концентрация внимания на определённых участках своего тела), с психотехническими процедурами, используемыми в йоге. В частности, Торчинов указал, что умная молитва исихастов («Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас грешных») является сильным универсальным психотехническим методом, аналогичным повторению «великой мантры» «Харе Кришна» в индийском вишнуистском бхакти или повторению имени будды Амитабхи в амидаизме.

Исихазм и неортодоксальная мистика

При этом, в отличие от мистики, например, католической (в том числе и греко-католической), очень часто действительно подобной восточным практикам, видение каких бы то ни было ликов, подобная эффектам любых легальных и нелегальных наркотических веществ, «энергетиков» и т. д. потеря контроля над сознанием вместо достигаемой православной исихастской практикой предельной собранности сознания расцениваются православными исихастами как «обман и забава сатанинская». Православное учение об исихазме открывает один из «методов», следовать которому, в отличие от йоги и достижения нирваны, может не всякий верующий, а лишь праведник с твёрдой и непоколебимой верой и только с разрешения духовного наставника. Самовольная практика исихазма, без духовной подготовки и без разрешения наставника может привести, как определили Макарий Великий, Игнатий Брянчанинов, Антоний Храповицкий, к так называемой «духовной прелести».

В то же время Никифор Уединенник, труды которого использовал Варлаам Калабрийский для полемики со св. Григорием Паламой, настаивал на необходимости духовного наставника в практике исихазма, но допускал возможность и самостоятельного делания этой практики и давал практические советы на этот случай.

По поводу хоть и нежелательной, но все же возможной самостоятельной практики исихазма подвижниками, Игнатий Брянчанинов указывает в беседе с учеником: «Ныне, по причине совершенного оскудения духоносных наставников, подвижник молитвы вынужден исключительно руководствоваться Священным Писанием и писаниями Отцов. Это — гораздо труднее. Новая причина для сугубаго плача!»

См. также

• Имяславие

Литература

Источники

• Мильков В. В., Петров А. Е. Исихазм // Религии народов современной России: Словарь / отв. ред. М. П. Мчедлов. — М.: Республика, 2002. — С. 117—120. — 624 с. — ISBN 5-250-01818-1.
• Сборник Добротолюбие в переложении на русский язык свт. Феофана Затворника.

Исследования

• Introduction à l'étude de Grégoire Palamas. Paris: Éditions du Seuil, 1959. Русский перевод — Иоанн Мейендорф. Жизнь и труды св. Григория Паламы: Введение в изучение. — Издание второе, исправленное и дополненное для русского перевода / Перевод Г. Н. Начинкина, под редакцией И. П. Медведева и В. М. Лурье. — Санкт-Петербург: Византинороссика, 1997. — XVI + 480 с. (Subsidia Byzantinorossica, 2) ISBN 5-7684-0436-8. ISSN 1818-555X (печатная версия); ISSN 1818-5576 ([byzantinorossica.org.ru/ser_sbr_v2.html онлайн версия], в формате дежавю). [www.krotov.info/history/14/palama_me/mey_00.html Тот же самый перевод] в формате html
• Алексеев А. С. Политический исихазм // Социальные институты в истории. Омск 1996. с. 24-28.
• Петрунин В. В. Политический исихазм и его традиции в социальной концепции Московского Патриархата. — СПб.: Алетейя, 2009.

Ссылки

• [www.hesychasm.ru/library/theme.htm Библиотека по исихазму]
• [www.jmp.ru/jmp/06/03-06/05.htm Ульянов О. Г. Международная научная конференция «Богословское и философское осмысление исихастской традиции»] (недоступная ссылка)
• [www.russned.ru/autors.php?ID=198 Архимандрит Сергий (Шевич) — борьба со страстями]
• [azbyka.ru/tserkov/duhovnaya_zhizn/molitva/isihazm_iisusova_molitva/index.shtml Исихазм (Иисусова молитва)]. Труды архимандрита Иерофея (Влахоса), архимандрита Софрония (Сахарова), схимонаха Никодима Карульского и др.
• [www.hesychasm.ru/library/creation/culture14.htm Исихазм и древнерусская культура 14-15 вв.]
• [www.hesychasm.ru/index.php Исихазм — Сердце Церкви]
• Протоиерей Александр Геронимус. [www.hesychasm.ru/library/thlg/geronimus.htm Богословие священнобезмолвия]

Отрывок, характеризующий Исихазм

Французские буквы, подобно еврейскому число изображению, по которому первыми десятью буквами означаются единицы, а прочими десятки, имеют следующее значение:
a b c d e f g h i k.. l..m..n..o..p..q..r..s..t.. u…v w.. x.. y.. z
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 20 30 40 50 60 70 80 90 100 110 120 130 140 150 160
Написав по этой азбуке цифрами слова L'empereur Napoleon [император Наполеон], выходит, что сумма этих чисел равна 666 ти и что поэтому Наполеон есть тот зверь, о котором предсказано в Апокалипсисе. Кроме того, написав по этой же азбуке слова quarante deux [сорок два], то есть предел, который был положен зверю глаголати велика и хульна, сумма этих чисел, изображающих quarante deux, опять равна 666 ти, из чего выходит, что предел власти Наполеона наступил в 1812 м году, в котором французскому императору минуло 42 года. Предсказание это очень поразило Пьера, и он часто задавал себе вопрос о том, что именно положит предел власти зверя, то есть Наполеона, и, на основании тех же изображений слов цифрами и вычислениями, старался найти ответ на занимавший его вопрос. Пьер написал в ответе на этот вопрос: L'empereur Alexandre? La nation Russe? [Император Александр? Русский народ?] Он счел буквы, но сумма цифр выходила гораздо больше или меньше 666 ти. Один раз, занимаясь этими вычислениями, он написал свое имя – Comte Pierre Besouhoff; сумма цифр тоже далеко не вышла. Он, изменив орфографию, поставив z вместо s, прибавил de, прибавил article le и все не получал желаемого результата. Тогда ему пришло в голову, что ежели бы ответ на искомый вопрос и заключался в его имени, то в ответе непременно была бы названа его национальность. Он написал Le Russe Besuhoff и, сочтя цифры, получил 671. Только 5 было лишних; 5 означает «е», то самое «е», которое было откинуто в article перед словом L'empereur. Откинув точно так же, хотя и неправильно, «е», Пьер получил искомый ответ; L'Russe Besuhof, равное 666 ти. Открытие это взволновало его. Как, какой связью был он соединен с тем великим событием, которое было предсказано в Апокалипсисе, он не знал; но он ни на минуту не усумнился в этой связи. Его любовь к Ростовой, антихрист, нашествие Наполеона, комета, 666, l'empereur Napoleon и l'Russe Besuhof – все это вместе должно было созреть, разразиться и вывести его из того заколдованного, ничтожного мира московских привычек, в которых, он чувствовал себя плененным, и привести его к великому подвигу и великому счастию.
Пьер накануне того воскресенья, в которое читали молитву, обещал Ростовым привезти им от графа Растопчина, с которым он был хорошо знаком, и воззвание к России, и последние известия из армии. Поутру, заехав к графу Растопчину, Пьер у него застал только что приехавшего курьера из армии.
Курьер был один из знакомых Пьеру московских бальных танцоров.
– Ради бога, не можете ли вы меня облегчить? – сказал курьер, – у меня полна сумка писем к родителям.
В числе этих писем было письмо от Николая Ростова к отцу. Пьер взял это письмо. Кроме того, граф Растопчин дал Пьеру воззвание государя к Москве, только что отпечатанное, последние приказы по армии и свою последнюю афишу. Просмотрев приказы по армии, Пьер нашел в одном из них между известиями о раненых, убитых и награжденных имя Николая Ростова, награжденного Георгием 4 й степени за оказанную храбрость в Островненском деле, и в том же приказе назначение князя Андрея Болконского командиром егерского полка. Хотя ему и не хотелось напоминать Ростовым о Болконском, но Пьер не мог воздержаться от желания порадовать их известием о награждении сына и, оставив у себя воззвание, афишу и другие приказы, с тем чтобы самому привезти их к обеду, послал печатный приказ и письмо к Ростовым.
Разговор с графом Растопчиным, его тон озабоченности и поспешности, встреча с курьером, беззаботно рассказывавшим о том, как дурно идут дела в армии, слухи о найденных в Москве шпионах, о бумаге, ходящей по Москве, в которой сказано, что Наполеон до осени обещает быть в обеих русских столицах, разговор об ожидаемом назавтра приезде государя – все это с новой силой возбуждало в Пьере то чувство волнения и ожидания, которое не оставляло его со времени появления кометы и в особенности с начала войны.
Пьеру давно уже приходила мысль поступить в военную службу, и он бы исполнил ее, ежели бы не мешала ему, во первых, принадлежность его к тому масонскому обществу, с которым он был связан клятвой и которое проповедывало вечный мир и уничтожение войны, и, во вторых, то, что ему, глядя на большое количество москвичей, надевших мундиры и проповедывающих патриотизм, было почему то совестно предпринять такой шаг. Главная же причина, по которой он не приводил в исполнение своего намерения поступить в военную службу, состояла в том неясном представлении, что он l'Russe Besuhof, имеющий значение звериного числа 666, что его участие в великом деле положения предела власти зверю, глаголящему велика и хульна, определено предвечно и что поэтому ему не должно предпринимать ничего и ждать того, что должно совершиться.


У Ростовых, как и всегда по воскресениям, обедал кое кто из близких знакомых.
Пьер приехал раньше, чтобы застать их одних.
Пьер за этот год так потолстел, что он был бы уродлив, ежели бы он не был так велик ростом, крупен членами и не был так силен, что, очевидно, легко носил свою толщину.
Он, пыхтя и что то бормоча про себя, вошел на лестницу. Кучер его уже не спрашивал, дожидаться ли. Он знал, что когда граф у Ростовых, то до двенадцатого часу. Лакеи Ростовых радостно бросились снимать с него плащ и принимать палку и шляпу. Пьер, по привычке клубной, и палку и шляпу оставлял в передней.
Первое лицо, которое он увидал у Ростовых, была Наташа. Еще прежде, чем он увидал ее, он, снимая плащ в передней, услыхал ее. Она пела солфеджи в зале. Он внал, что она не пела со времени своей болезни, и потому звук ее голоса удивил и обрадовал его. Он тихо отворил дверь и увидал Наташу в ее лиловом платье, в котором она была у обедни, прохаживающуюся по комнате и поющую. Она шла задом к нему, когда он отворил дверь, но когда она круто повернулась и увидала его толстое, удивленное лицо, она покраснела и быстро подошла к нему.
– Я хочу попробовать опять петь, – сказала она. – Все таки это занятие, – прибавила она, как будто извиняясь.
– И прекрасно.
– Как я рада, что вы приехали! Я нынче так счастлива! – сказала она с тем прежним оживлением, которого уже давно не видел в ней Пьер. – Вы знаете, Nicolas получил Георгиевский крест. Я так горда за него.
– Как же, я прислал приказ. Ну, я вам не хочу мешать, – прибавил он и хотел пройти в гостиную.
Наташа остановила его.
– Граф, что это, дурно, что я пою? – сказала она, покраснев, но, не спуская глаз, вопросительно глядя на Пьера.
– Нет… Отчего же? Напротив… Но отчего вы меня спрашиваете?
– Я сама не знаю, – быстро отвечала Наташа, – но я ничего бы не хотела сделать, что бы вам не нравилось. Я вам верю во всем. Вы не знаете, как вы для меля важны и как вы много для меня сделали!.. – Она говорила быстро и не замечая того, как Пьер покраснел при этих словах. – Я видела в том же приказе он, Болконский (быстро, шепотом проговорила она это слово), он в России и опять служит. Как вы думаете, – сказала она быстро, видимо, торопясь говорить, потому что она боялась за свои силы, – простит он меня когда нибудь? Не будет он иметь против меня злого чувства? Как вы думаете? Как вы думаете?
– Я думаю… – сказал Пьер. – Ему нечего прощать… Ежели бы я был на его месте… – По связи воспоминаний, Пьер мгновенно перенесся воображением к тому времени, когда он, утешая ее, сказал ей, что ежели бы он был не он, а лучший человек в мире и свободен, то он на коленях просил бы ее руки, и то же чувство жалости, нежности, любви охватило его, и те же слова были у него на устах. Но она не дала ему времени сказать их.
– Да вы – вы, – сказала она, с восторгом произнося это слово вы, – другое дело. Добрее, великодушнее, лучше вас я не знаю человека, и не может быть. Ежели бы вас не было тогда, да и теперь, я не знаю, что бы было со мною, потому что… – Слезы вдруг полились ей в глаза; она повернулась, подняла ноты к глазам, запела и пошла опять ходить по зале.
В это же время из гостиной выбежал Петя.
Петя был теперь красивый, румяный пятнадцатилетний мальчик с толстыми, красными губами, похожий на Наташу. Он готовился в университет, но в последнее время, с товарищем своим Оболенским, тайно решил, что пойдет в гусары.
Петя выскочил к своему тезке, чтобы переговорить о деле.
Он просил его узнать, примут ли его в гусары.
Пьер шел по гостиной, не слушая Петю.
Петя дернул его за руку, чтоб обратить на себя его вниманье.
– Ну что мое дело, Петр Кирилыч. Ради бога! Одна надежда на вас, – говорил Петя.
– Ах да, твое дело. В гусары то? Скажу, скажу. Нынче скажу все.
– Ну что, mon cher, ну что, достали манифест? – спросил старый граф. – А графинюшка была у обедни у Разумовских, молитву новую слышала. Очень хорошая, говорит.
– Достал, – отвечал Пьер. – Завтра государь будет… Необычайное дворянское собрание и, говорят, по десяти с тысячи набор. Да, поздравляю вас.
– Да, да, слава богу. Ну, а из армии что?
– Наши опять отступили. Под Смоленском уже, говорят, – отвечал Пьер.
– Боже мой, боже мой! – сказал граф. – Где же манифест?
– Воззвание! Ах, да! – Пьер стал в карманах искать бумаг и не мог найти их. Продолжая охлопывать карманы, он поцеловал руку у вошедшей графини и беспокойно оглядывался, очевидно, ожидая Наташу, которая не пела больше, но и не приходила в гостиную.
– Ей богу, не знаю, куда я его дел, – сказал он.
– Ну уж, вечно растеряет все, – сказала графиня. Наташа вошла с размягченным, взволнованным лицом и села, молча глядя на Пьера. Как только она вошла в комнату, лицо Пьера, до этого пасмурное, просияло, и он, продолжая отыскивать бумаги, несколько раз взглядывал на нее.
– Ей богу, я съезжу, я дома забыл. Непременно…
– Ну, к обеду опоздаете.
– Ах, и кучер уехал.
Но Соня, пошедшая в переднюю искать бумаги, нашла их в шляпе Пьера, куда он их старательно заложил за подкладку. Пьер было хотел читать.
– Нет, после обеда, – сказал старый граф, видимо, в этом чтении предвидевший большое удовольствие.
За обедом, за которым пили шампанское за здоровье нового Георгиевского кавалера, Шиншин рассказывал городские новости о болезни старой грузинской княгини, о том, что Метивье исчез из Москвы, и о том, что к Растопчину привели какого то немца и объявили ему, что это шампиньон (так рассказывал сам граф Растопчин), и как граф Растопчин велел шампиньона отпустить, сказав народу, что это не шампиньон, а просто старый гриб немец.
– Хватают, хватают, – сказал граф, – я графине и то говорю, чтобы поменьше говорила по французски. Теперь не время.
– А слышали? – сказал Шиншин. – Князь Голицын русского учителя взял, по русски учится – il commence a devenir dangereux de parler francais dans les rues. [становится опасным говорить по французски на улицах.]
– Ну что ж, граф Петр Кирилыч, как ополченье то собирать будут, и вам придется на коня? – сказал старый граф, обращаясь к Пьеру.
Пьер был молчалив и задумчив во все время этого обеда. Он, как бы не понимая, посмотрел на графа при этом обращении.
– Да, да, на войну, – сказал он, – нет! Какой я воин! А впрочем, все так странно, так странно! Да я и сам не понимаю. Я не знаю, я так далек от военных вкусов, но в теперешние времена никто за себя отвечать не может.
После обеда граф уселся покойно в кресло и с серьезным лицом попросил Соню, славившуюся мастерством чтения, читать.
– «Первопрестольной столице нашей Москве.
Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он идет разорять любезное наше отечество», – старательно читала Соня своим тоненьким голоском. Граф, закрыв глаза, слушал, порывисто вздыхая в некоторых местах.
Наташа сидела вытянувшись, испытующе и прямо глядя то на отца, то на Пьера.
Пьер чувствовал на себе ее взгляд и старался не оглядываться. Графиня неодобрительно и сердито покачивала головой против каждого торжественного выражения манифеста. Она во всех этих словах видела только то, что опасности, угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся. Шиншин, сложив рот в насмешливую улыбку, очевидно приготовился насмехаться над тем, что первое представится для насмешки: над чтением Сони, над тем, что скажет граф, даже над самым воззванием, ежели не представится лучше предлога.
Прочтя об опасностях, угрожающих России, о надеждах, возлагаемых государем на Москву, и в особенности на знаменитое дворянство, Соня с дрожанием голоса, происходившим преимущественно от внимания, с которым ее слушали, прочла последние слова: «Мы не умедлим сами стать посреди народа своего в сей столице и в других государства нашего местах для совещания и руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так и вновь устроенными на поражение оного, везде, где только появится. Да обратится погибель, в которую он мнит низринуть нас, на главу его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России!»
– Вот это так! – вскрикнул граф, открывая мокрые глаза и несколько раз прерываясь от сопенья, как будто к носу ему подносили склянку с крепкой уксусной солью. – Только скажи государь, мы всем пожертвуем и ничего не пожалеем.
Шиншин еще не успел сказать приготовленную им шутку на патриотизм графа, как Наташа вскочила с своего места и подбежала к отцу.
– Что за прелесть, этот папа! – проговорила она, целуя его, и она опять взглянула на Пьера с тем бессознательным кокетством, которое вернулось к ней вместе с ее оживлением.
– Вот так патриотка! – сказал Шиншин.
– Совсем не патриотка, а просто… – обиженно отвечала Наташа. – Вам все смешно, а это совсем не шутка…
– Какие шутки! – повторил граф. – Только скажи он слово, мы все пойдем… Мы не немцы какие нибудь…
– А заметили вы, – сказал Пьер, – что сказало: «для совещания».
– Ну уж там для чего бы ни было…
В это время Петя, на которого никто не обращал внимания, подошел к отцу и, весь красный, ломающимся, то грубым, то тонким голосом, сказал:
– Ну теперь, папенька, я решительно скажу – и маменька тоже, как хотите, – я решительно скажу, что вы пустите меня в военную службу, потому что я не могу… вот и всё…
Графиня с ужасом подняла глаза к небу, всплеснула руками и сердито обратилась к мужу.
– Вот и договорился! – сказала она.
Но граф в ту же минуту оправился от волнения.
– Ну, ну, – сказал он. – Вот воин еще! Глупости то оставь: учиться надо.
– Это не глупости, папенька. Оболенский Федя моложе меня и тоже идет, а главное, все равно я не могу ничему учиться теперь, когда… – Петя остановился, покраснел до поту и проговорил таки: – когда отечество в опасности.
– Полно, полно, глупости…
– Да ведь вы сами сказали, что всем пожертвуем.
– Петя, я тебе говорю, замолчи, – крикнул граф, оглядываясь на жену, которая, побледнев, смотрела остановившимися глазами на меньшого сына.
– А я вам говорю. Вот и Петр Кириллович скажет…
– Я тебе говорю – вздор, еще молоко не обсохло, а в военную службу хочет! Ну, ну, я тебе говорю, – и граф, взяв с собой бумаги, вероятно, чтобы еще раз прочесть в кабинете перед отдыхом, пошел из комнаты.
– Петр Кириллович, что ж, пойдем покурить…
Пьер находился в смущении и нерешительности. Непривычно блестящие и оживленные глаза Наташи беспрестанно, больше чем ласково обращавшиеся на него, привели его в это состояние.
– Нет, я, кажется, домой поеду…
– Как домой, да вы вечер у нас хотели… И то редко стали бывать. А эта моя… – сказал добродушно граф, указывая на Наташу, – только при вас и весела…
– Да, я забыл… Мне непременно надо домой… Дела… – поспешно сказал Пьер.
– Ну так до свидания, – сказал граф, совсем уходя из комнаты.
– Отчего вы уезжаете? Отчего вы расстроены? Отчего?.. – спросила Пьера Наташа, вызывающе глядя ему в глаза.
«Оттого, что я тебя люблю! – хотел он сказать, но он не сказал этого, до слез покраснел и опустил глаза.
– Оттого, что мне лучше реже бывать у вас… Оттого… нет, просто у меня дела.
– Отчего? нет, скажите, – решительно начала было Наташа и вдруг замолчала. Они оба испуганно и смущенно смотрели друг на друга. Он попытался усмехнуться, но не мог: улыбка его выразила страдание, и он молча поцеловал ее руку и вышел.
Пьер решил сам с собою не бывать больше у Ростовых.


Петя, после полученного им решительного отказа, ушел в свою комнату и там, запершись от всех, горько плакал. Все сделали, как будто ничего не заметили, когда он к чаю пришел молчаливый и мрачный, с заплаканными глазами.
На другой день приехал государь. Несколько человек дворовых Ростовых отпросились пойти поглядеть царя. В это утро Петя долго одевался, причесывался и устроивал воротнички так, как у больших. Он хмурился перед зеркалом, делал жесты, пожимал плечами и, наконец, никому не сказавши, надел фуражку и вышел из дома с заднего крыльца, стараясь не быть замеченным. Петя решился идти прямо к тому месту, где был государь, и прямо объяснить какому нибудь камергеру (Пете казалось, что государя всегда окружают камергеры), что он, граф Ростов, несмотря на свою молодость, желает служить отечеству, что молодость не может быть препятствием для преданности и что он готов… Петя, в то время как он собирался, приготовил много прекрасных слов, которые он скажет камергеру.
Петя рассчитывал на успех своего представления государю именно потому, что он ребенок (Петя думал даже, как все удивятся его молодости), а вместе с тем в устройстве своих воротничков, в прическе и в степенной медлительной походке он хотел представить из себя старого человека. Но чем дальше он шел, чем больше он развлекался все прибывающим и прибывающим у Кремля народом, тем больше он забывал соблюдение степенности и медлительности, свойственных взрослым людям. Подходя к Кремлю, он уже стал заботиться о том, чтобы его не затолкали, и решительно, с угрожающим видом выставил по бокам локти. Но в Троицких воротах, несмотря на всю его решительность, люди, которые, вероятно, не знали, с какой патриотической целью он шел в Кремль, так прижали его к стене, что он должен был покориться и остановиться, пока в ворота с гудящим под сводами звуком проезжали экипажи. Около Пети стояла баба с лакеем, два купца и отставной солдат. Постояв несколько времени в воротах, Петя, не дождавшись того, чтобы все экипажи проехали, прежде других хотел тронуться дальше и начал решительно работать локтями; но баба, стоявшая против него, на которую он первую направил свои локти, сердито крикнула на него:
– Что, барчук, толкаешься, видишь – все стоят. Что ж лезть то!
– Так и все полезут, – сказал лакей и, тоже начав работать локтями, затискал Петю в вонючий угол ворот.
Петя отер руками пот, покрывавший его лицо, и поправил размочившиеся от пота воротнички, которые он так хорошо, как у больших, устроил дома.
Петя чувствовал, что он имеет непрезентабельный вид, и боялся, что ежели таким он представится камергерам, то его не допустят до государя. Но оправиться и перейти в другое место не было никакой возможности от тесноты. Один из проезжавших генералов был знакомый Ростовых. Петя хотел просить его помощи, но счел, что это было бы противно мужеству. Когда все экипажи проехали, толпа хлынула и вынесла и Петю на площадь, которая была вся занята народом. Не только по площади, но на откосах, на крышах, везде был народ. Только что Петя очутился на площади, он явственно услыхал наполнявшие весь Кремль звуки колоколов и радостного народного говора.
Одно время на площади было просторнее, но вдруг все головы открылись, все бросилось еще куда то вперед. Петю сдавили так, что он не мог дышать, и все закричало: «Ура! урра! ура!Петя поднимался на цыпочки, толкался, щипался, но ничего не мог видеть, кроме народа вокруг себя.
На всех лицах было одно общее выражение умиления и восторга. Одна купчиха, стоявшая подле Пети, рыдала, и слезы текли у нее из глаз.
– Отец, ангел, батюшка! – приговаривала она, отирая пальцем слезы.
– Ура! – кричали со всех сторон. С минуту толпа простояла на одном месте; но потом опять бросилась вперед.
Петя, сам себя не помня, стиснув зубы и зверски выкатив глаза, бросился вперед, работая локтями и крича «ура!», как будто он готов был и себя и всех убить в эту минуту, но с боков его лезли точно такие же зверские лица с такими же криками «ура!».
«Так вот что такое государь! – думал Петя. – Нет, нельзя мне самому подать ему прошение, это слишком смело!Несмотря на то, он все так же отчаянно пробивался вперед, и из за спин передних ему мелькнуло пустое пространство с устланным красным сукном ходом; но в это время толпа заколебалась назад (спереди полицейские отталкивали надвинувшихся слишком близко к шествию; государь проходил из дворца в Успенский собор), и Петя неожиданно получил в бок такой удар по ребрам и так был придавлен, что вдруг в глазах его все помутилось и он потерял сознание. Когда он пришел в себя, какое то духовное лицо, с пучком седевших волос назади, в потертой синей рясе, вероятно, дьячок, одной рукой держал его под мышку, другой охранял от напиравшей толпы.
– Барчонка задавили! – говорил дьячок. – Что ж так!.. легче… задавили, задавили!
Государь прошел в Успенский собор. Толпа опять разровнялась, и дьячок вывел Петю, бледного и не дышащего, к царь пушке. Несколько лиц пожалели Петю, и вдруг вся толпа обратилась к нему, и уже вокруг него произошла давка. Те, которые стояли ближе, услуживали ему, расстегивали его сюртучок, усаживали на возвышение пушки и укоряли кого то, – тех, кто раздавил его.
– Этак до смерти раздавить можно. Что же это! Душегубство делать! Вишь, сердечный, как скатерть белый стал, – говорили голоса.
Петя скоро опомнился, краска вернулась ему в лицо, боль прошла, и за эту временную неприятность он получил место на пушке, с которой он надеялся увидать долженствующего пройти назад государя. Петя уже не думал теперь о подаче прошения. Уже только ему бы увидать его – и то он бы считал себя счастливым!
Во время службы в Успенском соборе – соединенного молебствия по случаю приезда государя и благодарственной молитвы за заключение мира с турками – толпа пораспространилась; появились покрикивающие продавцы квасу, пряников, мака, до которого был особенно охотник Петя, и послышались обыкновенные разговоры. Одна купчиха показывала свою разорванную шаль и сообщала, как дорого она была куплена; другая говорила, что нынче все шелковые материи дороги стали. Дьячок, спаситель Пети, разговаривал с чиновником о том, кто и кто служит нынче с преосвященным. Дьячок несколько раз повторял слово соборне, которого не понимал Петя. Два молодые мещанина шутили с дворовыми девушками, грызущими орехи. Все эти разговоры, в особенности шуточки с девушками, для Пети в его возрасте имевшие особенную привлекательность, все эти разговоры теперь не занимали Петю; ou сидел на своем возвышении пушки, все так же волнуясь при мысли о государе и о своей любви к нему. Совпадение чувства боли и страха, когда его сдавили, с чувством восторга еще более усилило в нем сознание важности этой минуты.
Вдруг с набережной послышались пушечные выстрелы (это стреляли в ознаменование мира с турками), и толпа стремительно бросилась к набережной – смотреть, как стреляют. Петя тоже хотел бежать туда, но дьячок, взявший под свое покровительство барчонка, не пустил его. Еще продолжались выстрелы, когда из Успенского собора выбежали офицеры, генералы, камергеры, потом уже не так поспешно вышли еще другие, опять снялись шапки с голов, и те, которые убежали смотреть пушки, бежали назад. Наконец вышли еще четверо мужчин в мундирах и лентах из дверей собора. «Ура! Ура! – опять закричала толпа.
– Который? Который? – плачущим голосом спрашивал вокруг себя Петя, но никто не отвечал ему; все были слишком увлечены, и Петя, выбрав одного из этих четырех лиц, которого он из за слез, выступивших ему от радости на глаза, не мог ясно разглядеть, сосредоточил на него весь свой восторг, хотя это был не государь, закричал «ура!неистовым голосом и решил, что завтра же, чего бы это ему ни стоило, он будет военным.
Толпа побежала за государем, проводила его до дворца и стала расходиться. Было уже поздно, и Петя ничего не ел, и пот лил с него градом; но он не уходил домой и вместе с уменьшившейся, но еще довольно большой толпой стоял перед дворцом, во время обеда государя, глядя в окна дворца, ожидая еще чего то и завидуя одинаково и сановникам, подъезжавшим к крыльцу – к обеду государя, и камер лакеям, служившим за столом и мелькавшим в окнах.
За обедом государя Валуев сказал, оглянувшись в окно:
– Народ все еще надеется увидать ваше величество.
Обед уже кончился, государь встал и, доедая бисквит, вышел на балкон. Народ, с Петей в середине, бросился к балкону.
– Ангел, отец! Ура, батюшка!.. – кричали народ и Петя, и опять бабы и некоторые мужчины послабее, в том числе и Петя, заплакали от счастия. Довольно большой обломок бисквита, который держал в руке государь, отломившись, упал на перилы балкона, с перил на землю. Ближе всех стоявший кучер в поддевке бросился к этому кусочку бисквита и схватил его. Некоторые из толпы бросились к кучеру. Заметив это, государь велел подать себе тарелку бисквитов и стал кидать бисквиты с балкона. Глаза Пети налились кровью, опасность быть задавленным еще более возбуждала его, он бросился на бисквиты. Он не знал зачем, но нужно было взять один бисквит из рук царя, и нужно было не поддаться. Он бросился и сбил с ног старушку, ловившую бисквит. Но старушка не считала себя побежденною, хотя и лежала на земле (старушка ловила бисквиты и не попадала руками). Петя коленкой отбил ее руку, схватил бисквит и, как будто боясь опоздать, опять закричал «ура!», уже охриплым голосом.
Государь ушел, и после этого большая часть народа стала расходиться.
– Вот я говорил, что еще подождать – так и вышло, – с разных сторон радостно говорили в народе.
Как ни счастлив был Петя, но ему все таки грустно было идти домой и знать, что все наслаждение этого дня кончилось. Из Кремля Петя пошел не домой, а к своему товарищу Оболенскому, которому было пятнадцать лет и который тоже поступал в полк. Вернувшись домой, он решительно и твердо объявил, что ежели его не пустят, то он убежит. И на другой день, хотя и не совсем еще сдавшись, но граф Илья Андреич поехал узнавать, как бы пристроить Петю куда нибудь побезопаснее.


15 го числа утром, на третий день после этого, у Слободского дворца стояло бесчисленное количество экипажей.
Залы были полны. В первой были дворяне в мундирах, во второй купцы с медалями, в бородах и синих кафтанах. По зале Дворянского собрания шел гул и движение. У одного большого стола, под портретом государя, сидели на стульях с высокими спинками важнейшие вельможи; но большинство дворян ходило по зале.
Все дворяне, те самые, которых каждый день видал Пьер то в клубе, то в их домах, – все были в мундирах, кто в екатерининских, кто в павловских, кто в новых александровских, кто в общем дворянском, и этот общий характер мундира придавал что то странное и фантастическое этим старым и молодым, самым разнообразным и знакомым лицам. Особенно поразительны были старики, подслеповатые, беззубые, плешивые, оплывшие желтым жиром или сморщенные, худые. Они большей частью сидели на местах и молчали, и ежели ходили и говорили, то пристроивались к кому нибудь помоложе. Так же как на лицах толпы, которую на площади видел Петя, на всех этих лицах была поразительна черта противоположности: общего ожидания чего то торжественного и обыкновенного, вчерашнего – бостонной партии, Петрушки повара, здоровья Зинаиды Дмитриевны и т. п.
Пьер, с раннего утра стянутый в неловком, сделавшемся ему узким дворянском мундире, был в залах. Он был в волнении: необыкновенное собрание не только дворянства, но и купечества – сословий, etats generaux – вызвало в нем целый ряд давно оставленных, но глубоко врезавшихся в его душе мыслей о Contrat social [Общественный договор] и французской революции. Замеченные им в воззвании слова, что государь прибудет в столицу для совещания с своим народом, утверждали его в этом взгляде. И он, полагая, что в этом смысле приближается что то важное, то, чего он ждал давно, ходил, присматривался, прислушивался к говору, но нигде не находил выражения тех мыслей, которые занимали его.
Был прочтен манифест государя, вызвавший восторг, и потом все разбрелись, разговаривая. Кроме обычных интересов, Пьер слышал толки о том, где стоять предводителям в то время, как войдет государь, когда дать бал государю, разделиться ли по уездам или всей губернией… и т. д.; но как скоро дело касалось войны и того, для чего было собрано дворянство, толки были нерешительны и неопределенны. Все больше желали слушать, чем говорить.
Один мужчина средних лет, мужественный, красивый, в отставном морском мундире, говорил в одной из зал, и около него столпились. Пьер подошел к образовавшемуся кружку около говоруна и стал прислушиваться. Граф Илья Андреич в своем екатерининском, воеводском кафтане, ходивший с приятной улыбкой между толпой, со всеми знакомый, подошел тоже к этой группе и стал слушать с своей доброй улыбкой, как он всегда слушал, в знак согласия с говорившим одобрительно кивая головой. Отставной моряк говорил очень смело; это видно было по выражению лиц, его слушавших, и по тому, что известные Пьеру за самых покорных и тихих людей неодобрительно отходили от него или противоречили. Пьер протолкался в середину кружка, прислушался и убедился, что говоривший действительно был либерал, но совсем в другом смысле, чем думал Пьер. Моряк говорил тем особенно звучным, певучим, дворянским баритоном, с приятным грассированием и сокращением согласных, тем голосом, которым покрикивают: «Чеаек, трубку!», и тому подобное. Он говорил с привычкой разгула и власти в голосе.
– Что ж, что смоляне предложили ополченцев госуаю. Разве нам смоляне указ? Ежели буародное дворянство Московской губернии найдет нужным, оно может выказать свою преданность государю импературу другими средствами. Разве мы забыли ополченье в седьмом году! Только что нажились кутейники да воры грабители…
Граф Илья Андреич, сладко улыбаясь, одобрительно кивал головой.
– И что же, разве наши ополченцы составили пользу для государства? Никакой! только разорили наши хозяйства. Лучше еще набор… а то вернется к вам ни солдат, ни мужик, и только один разврат. Дворяне не жалеют своего живота, мы сами поголовно пойдем, возьмем еще рекрут, и всем нам только клич кликни гусай (он так выговаривал государь), мы все умрем за него, – прибавил оратор одушевляясь.
Илья Андреич проглатывал слюни от удовольствия и толкал Пьера, но Пьеру захотелось также говорить. Он выдвинулся вперед, чувствуя себя одушевленным, сам не зная еще чем и сам не зная еще, что он скажет. Он только что открыл рот, чтобы говорить, как один сенатор, совершенно без зубов, с умным и сердитым лицом, стоявший близко от оратора, перебил Пьера. С видимой привычкой вести прения и держать вопросы, он заговорил тихо, но слышно:
– Я полагаю, милостивый государь, – шамкая беззубым ртом, сказал сенатор, – что мы призваны сюда не для того, чтобы обсуждать, что удобнее для государства в настоящую минуту – набор или ополчение. Мы призваны для того, чтобы отвечать на то воззвание, которым нас удостоил государь император. А судить о том, что удобнее – набор или ополчение, мы предоставим судить высшей власти…
Пьер вдруг нашел исход своему одушевлению. Он ожесточился против сенатора, вносящего эту правильность и узкость воззрений в предстоящие занятия дворянства. Пьер выступил вперед и остановил его. Он сам не знал, что он будет говорить, но начал оживленно, изредка прорываясь французскими словами и книжно выражаясь по русски.
– Извините меня, ваше превосходительство, – начал он (Пьер был хорошо знаком с этим сенатором, но считал здесь необходимым обращаться к нему официально), – хотя я не согласен с господином… (Пьер запнулся. Ему хотелось сказать mon tres honorable preopinant), [мой многоуважаемый оппонент,] – с господином… que je n'ai pas L'honneur de connaitre; [которого я не имею чести знать] но я полагаю, что сословие дворянства, кроме выражения своего сочувствия и восторга, призвано также для того, чтобы и обсудить те меры, которыми мы можем помочь отечеству. Я полагаю, – говорил он, воодушевляясь, – что государь был бы сам недоволен, ежели бы он нашел в нас только владельцев мужиков, которых мы отдаем ему, и… chair a canon [мясо для пушек], которую мы из себя делаем, но не нашел бы в нас со… со… совета.
Многие поотошли от кружка, заметив презрительную улыбку сенатора и то, что Пьер говорит вольно; только Илья Андреич был доволен речью Пьера, как он был доволен речью моряка, сенатора и вообще всегда тою речью, которую он последнею слышал.
– Я полагаю, что прежде чем обсуждать эти вопросы, – продолжал Пьер, – мы должны спросить у государя, почтительнейше просить его величество коммюникировать нам, сколько у нас войска, в каком положении находятся наши войска и армии, и тогда…
Но Пьер не успел договорить этих слов, как с трех сторон вдруг напали на него. Сильнее всех напал на него давно знакомый ему, всегда хорошо расположенный к нему игрок в бостон, Степан Степанович Апраксин. Степан Степанович был в мундире, и, от мундира ли, или от других причин, Пьер увидал перед собой совсем другого человека. Степан Степанович, с вдруг проявившейся старческой злобой на лице, закричал на Пьера:
– Во первых, доложу вам, что мы не имеем права спрашивать об этом государя, а во вторых, ежели было бы такое право у российского дворянства, то государь не может нам ответить. Войска движутся сообразно с движениями неприятеля – войска убывают и прибывают…
Другой голос человека, среднего роста, лет сорока, которого Пьер в прежние времена видал у цыган и знал за нехорошего игрока в карты и который, тоже измененный в мундире, придвинулся к Пьеру, перебил Апраксина.
– Да и не время рассуждать, – говорил голос этого дворянина, – а нужно действовать: война в России. Враг наш идет, чтобы погубить Россию, чтобы поругать могилы наших отцов, чтоб увезти жен, детей. – Дворянин ударил себя в грудь. – Мы все встанем, все поголовно пойдем, все за царя батюшку! – кричал он, выкатывая кровью налившиеся глаза. Несколько одобряющих голосов послышалось из толпы. – Мы русские и не пожалеем крови своей для защиты веры, престола и отечества. А бредни надо оставить, ежели мы сыны отечества. Мы покажем Европе, как Россия восстает за Россию, – кричал дворянин.
Пьер хотел возражать, но не мог сказать ни слова. Он чувствовал, что звук его слов, независимо от того, какую они заключали мысль, был менее слышен, чем звук слов оживленного дворянина.
Илья Андреич одобривал сзади кружка; некоторые бойко поворачивались плечом к оратору при конце фразы и говорили:
– Вот так, так! Это так!
Пьер хотел сказать, что он не прочь ни от пожертвований ни деньгами, ни мужиками, ни собой, но что надо бы знать состояние дел, чтобы помогать ему, но он не мог говорить. Много голосов кричало и говорило вместе, так что Илья Андреич не успевал кивать всем; и группа увеличивалась, распадалась, опять сходилась и двинулась вся, гудя говором, в большую залу, к большому столу. Пьеру не только не удавалось говорить, но его грубо перебивали, отталкивали, отворачивались от него, как от общего врага. Это не оттого происходило, что недовольны были смыслом его речи, – ее и забыли после большого количества речей, последовавших за ней, – но для одушевления толпы нужно было иметь ощутительный предмет любви и ощутительный предмет ненависти. Пьер сделался последним. Много ораторов говорило после оживленного дворянина, и все говорили в том же тоне. Многие говорили прекрасно и оригинально.
Издатель Русского вестника Глинка, которого узнали («писатель, писатель! – послышалось в толпе), сказал, что ад должно отражать адом, что он видел ребенка, улыбающегося при блеске молнии и при раскатах грома, но что мы не будем этим ребенком.
– Да, да, при раскатах грома! – повторяли одобрительно в задних рядах.
Толпа подошла к большому столу, у которого, в мундирах, в лентах, седые, плешивые, сидели семидесятилетние вельможи старики, которых почти всех, по домам с шутами и в клубах за бостоном, видал Пьер. Толпа подошла к столу, не переставая гудеть. Один за другим, и иногда два вместе, прижатые сзади к высоким спинкам стульев налегающею толпой, говорили ораторы. Стоявшие сзади замечали, чего не досказал говоривший оратор, и торопились сказать это пропущенное. Другие, в этой жаре и тесноте, шарили в своей голове, не найдется ли какая мысль, и торопились говорить ее. Знакомые Пьеру старички вельможи сидели и оглядывались то на того, то на другого, и выражение большей части из них говорило только, что им очень жарко. Пьер, однако, чувствовал себя взволнованным, и общее чувство желания показать, что нам всё нипочем, выражавшееся больше в звуках и выражениях лиц, чем в смысле речей, сообщалось и ему. Он не отрекся от своих мыслей, но чувствовал себя в чем то виноватым и желал оправдаться.
– Я сказал только, что нам удобнее было бы делать пожертвования, когда мы будем знать, в чем нужда, – стараясь перекричать другие голоса, проговорил он.
Один ближайший старичок оглянулся на него, но тотчас был отвлечен криком, начавшимся на другой стороне стола.
– Да, Москва будет сдана! Она будет искупительницей! – кричал один.
– Он враг человечества! – кричал другой. – Позвольте мне говорить… Господа, вы меня давите…


В это время быстрыми шагами перед расступившейся толпой дворян, в генеральском мундире, с лентой через плечо, с своим высунутым подбородком и быстрыми глазами, вошел граф Растопчин.