Искатели (фильм, 1956, США)

Искатели
The Searchers
Жанр	вестерн
Режиссёр	Джон Форд
Продюсер	Корнелиус Вандербилт Уитни Мериан Купер
Автор сценария	Фрэнк Ньюджент Алан Ле Мэй (роман)
В главных ролях	Джон Уэйн Джеффри Хантер Вера Майлз
Оператор	Уинтон Хох
Композитор	Макс Стайнер
Кинокомпания	Warner Bros., C.V. Whitney Pictures
Длительность	119 мин
Бюджет	3,75 млн $
Страна	США США
Язык	английский
Год	1956
IMDb	ID 0049730
Выход фильма «Искатели» (оригинальное название — The Searchers)

К:Фильмы 1956 года

«Искатели» (англ. The Searchers; 1956) — фильм Джона Форда, в котором принято видеть художественную вершину жанра «вестерн». Входит в состав Национального реестра фильмов с начала его ведения. Возглавляет список лучших вестернов по версии Американского киноинститута. Снят по мотивам одноимённого романа Алана Ле Мэя (1954) о событиях техасско-индейских войн.

Сюжет

Прошло три года после Гражданской войны. Офицер армии южан Итан Эдвардс, так и не принявший поражения, после нескольких лет тёмных делишек возвращается в дом своего брата Аарона в Техасе. Кроме сына и двух дочерей, у Аарона и его жены Марты есть и приёмный сын — полукровка Мартин. Команчи нападают на дом, убивают Аарона, Марту и их сына, а дочерей Люси и Дебби похищают. Отряд рейнджеров пускается в погоню. Скоро Люси находят мёртвой, а поиски Дебби продолжают только двое — Итан и Мартин. Поиски затянутся на пять лет. Дебби за это время становится одной из жён вождя команчей.

Сколько длится их странствие? Вроде бы «всего» пять лет, но, вскочив в седла, Итан и Мартин выпадают из исторического времени. Обломки усталого мифа, они уходят в его обезлюдевшие просторы. Возможно, умирают. Отныне календарь искателей — не смена дат, а чередование снежной бури и летнего ливня, степей и горных хребтов.

— М. Трофименков

В ролях

• Джон Уэйн — Итан Эдвардс
• Джеффри Хантер — Мартин Поли
• Вера Майлз — Лори Йоргенсен
• Уорд Бонд — преподобный Сэмюэл Джонстон Клейтон, капитан
• Натали Вуд — Дебби Эдвардс (взрослая)
• Джон Куэйлен — Ларс Йоргенсен
• Олайв Кэри — миссис Йоргенсен
• Генри Брэндон — вождь Шрам
• Кен Кёртис — Чарли Маккорри
• Гарри Кэри-младший — Брэд Йоргенсен
• Антонио Морено — Эмилио Габриэль Фернандес-и-Фигероа
• Хэнк Уорден — Моуз Харпер
• Уолтер Кой — Аарон Эдвардс
• Дороти Джордан — Марта Эдвардс
• Пиппа Скотт — Люси Эдвардс
• Патрик Уэйн — лейтенант Гринхилл
• Лана Вуд — Дебби Эдвардс (маленькая)

Работа над фильмом

При написании романа Алан Ле Мей скрупулёзно собирал сведения о похищении индейцами детей белых поселенцев. Всего в литературе описано 64 таких случая, наиболее известный из них — Синтия Энн Паркер. Вызволение девушки из индейского плена напоминает события при Уошите в 1868 году. Когда Форд взялся за экранизацию романа, он потребовал переписать хэппи-энд и внёс в сюжетную линию множество других изменений, ставящих под вопрос реальные мотивы действий Итана.

«Искатели» стали первым за пять лет вестерном Джона Форда. После ряда неудач он подумывал о том, чтобы завязать с режиссурой. Хотя действие вестерна происходит в Техасе, Форд по своему обыкновению вёл съёмки в долине Монументов (штат Юта). Использовалась новаторская широкоэкранная технология VistaVision. Многие из задействованных в фильме актёров хорошо известны по другим фильмам режиссёра. Почти все снимались в телефильме «Новичок сезона», над которым Форд работал в 1955 году. В испытанной фордовской труппе не было молодых актёров, которые годились бы на роль Мартина Поли; по настоянию студии на эту роль был утверждён новичок Джеффри Хантер.

Фильм имел большой успех в прокате, но был проигнорирован Американской киноакадемией и ведущими кинокритиками, которые не увидели принципиальной разницы между новым фильмом Форда и теми вестернами, что он снимал в прошлом. Однако французские критики «новой волны» подметили, что «Искатель» — скорее антивестерн, выявляющий узость представлений, положенных в основу жанра, и не пытающийся примирить эти противоречия. Под влиянием их статей этическая проблематичность и художественные достоинства «Искателей» были признаны и в США.

Главный герой

Итан Эдвардс — нечто большее, чем традиционный герой вестерна. Его зацикленность на поисках Дебби — не столько героизм, сколько помешательство. В своём стремлении к мести он больше напоминает презираемых им дикарей, чем цивилизованных европейцев. Вождь Шрам во многих отношениях выступает его двойником. Жестокость белого человека оказывается сравнимой с беспощадностью дикарей, традиционной в фильмах этого жанра. Именно Итан Эдвардс совершает единственную в фильме процедуру скальпирования, а его стремление спасти племянницу оборачивается навязчивым желанием её убить, когда он узнает о её жизни среди команчей. Намёк на причины его патологической ненависти к индейцам содержится в надписи на могиле его матери, около которой пытается спрятаться маленькая Дебби: «Здесь покоится Мэри Джейн Эдвардс, убитая команчами 12 мая 1852 года, — добрая жена и мать 41 года от роду».

В кульминационный момент его сердце смягчается: он возвращает девушку к «цивилизованной» жизни, однако сам остается за её рамками, понимая, что ему там не место. Фильм завершается символическими кадрами закрывающейся двери, за которой остается медленно уходящий в пустыню герой. Причины, по которым Итан решил оставить Дебби в живых, допускают различные трактовки. Возможно, поднимая Дебби над собой, Итан вспомнил образ её матери, навсегда утраченного для него дома, и сумел вовремя остановиться. Даже этот эпизод показывает, что, как подлинный одиночка, он держит отчёт только перед собой и только сам в состоянии остановить свою тягу к насилию. Но он не в силах примирить «дикаря внутри» с потребностями семейной жизни и потому в последних кадрах фильма остаётся снаружи, когда все остальные входят в дом.

Хотя герою вестерна вообще чужд мир домашнего очага, образ обуреваемого противоречиями Итана уникален для классического вестерна, где персонажи обычно чётко разделены на «хороших парней» и злодеев (как правило, индейцев). Мартин, в жилах которого течёт и европейская, и индейская кровь, напротив, воплощает надежду создателей фильма на грядущее примирение белых и краснокожих.

Второе дно

При тщательном соблюдении внешних примет вестерна (Джон Уэйн в главной роли, эффектные кадры долины Монументов и т. д.) фильм подспудно затрагивает новые для жанра темы геноцида индейцев и инцеста. Хаотичное кружение «искателей» по прериям имеет мало общего с однонаправленным вектором классического вестерна (движение в западном направлении). Колкий комментарий запрятан глубоко в ткани фильма, и расистские выпады Итана легко потерять на фоне соседствующих с ними сцен юмористической разрядки или романтического флирта. Первые зрители фильма не уловили этого противоречия — «изумительного, на удивление продуктивного союза лёгкого развлечения и погружения во мрак» человеческой души.

Джон Форд предоставляет зрителю самостоятельно решить, насколько оправданна пятилетняя одиссея Итана Эдвардса и что движет им в действительности. В литературе о фильме преобладает мнение, что Итан был влюблён в Марту (жену своего брата) и, таким образом, мог в реальности быть отцом Дебби. Нестандартность ситуации в том, что в сценарии не содержится ни слова об отношениях Марты и Итана. Вся информация передаётся исключительно невербальным путём, при помощи взглядов и жестов Марты и Итана (особенно в первой сцене фильма, когда они едва удерживаются от поцелуя) и может быть «считана» только внимательным зрителем. В этой трактовке долгое время отсутствовший отец из чувства вины стремится спасти дочь, которую он не имел возможности вырастить и которая представляет для него единственную связь с Мартой, с главным человеком в его жизни.

Джонатан Розенбаум отмечает отсутствие эротического заряда в отношениях Мартина и Лори, которые решены в сугубо комическом ключе. Вера Майлз появляется во многих фильмах Форда, но не как женщина из плоти и крови, а скорее как дань сценарной необходимости наличия женского персонажа, за любовь которого соперничают главные герои..

Отзывы

• Джон Паттерсон, The Guardian: «Перед нами портрет американского героя, наделённого всеми доблестями самодостаточности и благородства (в понимании фронтира). Героя, который также является неприкрытым расистом-истребителем и верит в превосходство белой расы. Человека, которого доводит до исступления страх расовой нечистоты».
• Джонатан Розенбаум определяет «Искателей» как расистский фильм, который одновременно прославляет и порицает нетерпимость к чужому семени. Парадокс видится ему в том, что грубые насмешки над индейской женщиной соседствуют с виртуозным в своей сложности исследованием психологии Итана Эдвардса.
• Филипп Френч, The Guardian: «Этот фильм с отсылками к „Одиссее“ и популярным в XIX веке историям об ужасах индейского плена полон сложности и контрастов: юмор низкого пошиба чередуется с мистикой, а бродячая жизнь добровольного изгоя противопоставлена теплоте домашнего уюта».
• Дэйв Кер полагает, что в «Искателях» сосредоточена вся глубинная проблематика американской литературы: только массовая культура способна на подобную выжимку из 200-летней традиции и только такой великий поэт экрана, как Джон Форд, в состоянии перевести её в незабываемые кинообразы.

Центральный образ фронтира как точки схождения дикой природы с цивилизацией позволяет Форду исследовать разломы национального характера — стремление к порядку при потребности в насилии, общинный дух при восхищении индивидуальностью.

— Дэйв Кер

Признание

• Фильм был включён в Национальный кинореестр Библиотеки Конгресса США в 1989 году.
• В 1992 г. по результатам масштабного опроса кинокритиков, проведённого журналом Sight & Sound, «Искатели» попали в пятёрку величайших фильмов в истории. Двадцать лет спустя «Искатели» финишировали на 7-м месте.
• Списки Американского института кино:
  • 100 лучших фильмов (1998) — 93-е место
  • 100 лучших фильмов (2007) — 12-е место
  • 10 лучших вестернов — 1-е место
• Один из десяти лучших фильмов в истории по версии «Кайе дю синема» (2008).

Влияние

На вторую половину 1970-х, когда эпический фильм Форда наконец получил место в пантеоне величайших свершений Голливуда, приходится волна подражаний «Искателям». Влияние фильма на своё творчество отмечали Стивен Спилберг и Джордж Лукас. Сожжение дома Эдвардсов команчами у Форда аукнется сожжением дома Люка Скайуокера в «Звёздных войнах». Много общего между фильмами Форда и Лукаса и в трактовке центрального эдиповского конфликта. Киновед Пол Шредер переосмыслил сюжетную линию «Искателей» при написании сценария о нью-йоркском таксисте, который пытается увести из борделя девочку-проститутку, а когда она отказывается ему подчиниться, устраивает кровавую расправу над теми, кто держит бордель. Сценарий был экранизирован в 1976 году Мартином Скорсезе под названием «Таксист». Те же сценарные контуры угадываются и в фильме Шредера «Жесткач» (1979), действие которого происходит в среде порноактёров.

Фраза «that’ll be the day» ( букв. «настанет такой день», идиома, означающая «никогда в жизни»), повторяемая героем Джона Уэйна, вдохновила Бадди Холли на написание одноимённой песни. Британская рок-группа The Searchers получила своё название в честь фильма.

Ссылки

• «Искатели» (англ.) на сайте Internet Movie Database
• [www.allmovie.com/movie/v43376 Искатели] (англ.) на сайте allmovie

Отрывок, характеризующий Искатели (фильм, 1956, США)

Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.