Искусство ради искусства

«Искусство ради искусства» (фр. l'art pour l'art) — концепция, подчеркивающая автономную ценность искусства и рассматривающая озабоченность моралью, пользой, реализмом и дидактикой как не имеющую отношения и даже вредную для художественных качеств произведения.

История

Во Франции фраза «искусства ради искусства» впервые появилась в печати в 1833 г, однако раньше эту концепцию популяризировали мадам де Сталь в своем эссе «О Германии» (1813) и Виктор Кузен (1792—1867) в лекциях по философии в Сорбонне «Об истине, красоте и благе» (1816-18, опубликованы в 1836). Главным литературным приверженцем стал Теофиль Готье, особенно в предисловии к своему роману «Мадемуазель де Мопен» (1835). Исследования «искусства ради искусства», такие, как работа Кассаня, концентрируются на литературном движении эпохи Второй Империи, которое включало Шарля Бодлера, Теофиля Готье, Эдмона и Жюля де Гонкур и поэтов-парнасцев.

Применение термина по отношению к художественной критике и визуальным искусствам — тема не слишком разработанная, но он, кажется, использовался достаточно широко по отношению стилистически противоположным мастерам. Слоан связывал его с Эдуардом Мане и его кругом — живопись Мане технически была новаторской, трактовка сюжетов — морально нейтральной, и его защищал Эмиль Золя в L’Evenement в 1866 году…: «Он не умеет петь или философствовать, но он знает, как нужно писать картины — и этого достаточно». Художники-академисты 1840-х гг., включая Поля Бодри, Уильяма Бугро, Александра Кабанеля и Жана-Леона Жерома, вероятно, также разделяли идеи «искусства ради искусства»: они противостояли реализму и культивировали «чистое искусство» и «стиль»; благодаря этому их поддерживал Готье.

В Англии фраза «искусство ради искусства» появилась у Алджернона Суинбёрна в эссе «Уильям Блейк» (1868), и у Уолтера Патера в обзоре поэзии Морриса в «Вестминстерском обозрении» (октябрь 1868 года). Часть этого обзора стала заключением к его влиятельнейшим «Очеркам истории Ренессанса» (1873) — ключевой работе британского эстетизма.

Концепция Эстетизма была принесена в Великобританию из Франции в 1860-е гг. Фредериком Лейтоном, Алджерноном Суинберном и Джеймсом Уистлером. Она распространилась в кругу тесно связанных между собой художников, поэтов и критиков, центром которого были Уистлер и Данте Габриэль Россетти; в 1860-е годы эта концепция казалась скандальной и авангардистской. Те, кто поддерживал принцип «искусства ради искусства» считали, что художественные качества произведения искусства заключены в его формальной организации, а не в сюжете. Поэтому «эстетическая» живопись была скорее декоративной благодаря композиции и гармонии цветов, и — часто — благодаря изображению богато орнаментированных поверхностей и предметов роскоши.

«Экзотика», ассоциировавшаяся с «искусством ради искусства» вышла из моды к концу XIX века, но Эстетизм повлиял на развитие формальной школы искусствознания XX века и способствовал широкому признанию идеи автономности искусства.

Источники

• Зенкин С.Н. [ecdejavu.net/a/Art_for_art.html Теофиль Готье и «искусство для искусства»] // Зенкин С.Н. Работы по французской литературе. - Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 1999, с. 170-200
• Pater W. Studies in the History of the Renaissance. L, 1873
• Cassagne A. Le theorie de l’art pour l’art en France chez les derniers romantiques et les premier realists. Paris, 1900
• Egan, R.F. The Genesis of the Theory of «Art for Art’s Sake» in Germany and England\\ Smith Studies in Modern Languages, 4(1921), p. 5-61; 3 (1924), p. 1-33.
• Sloane, J.C. French Painting between Past and Present: Artists, Critics and traditions from 1848 to 1870. Princeton, 1951
• Wilcox, J. The Beginnings of l’art pour l’art\\ Journal of Aesthetics and Art Criticism, 2 (1952-3), p. 360-77
• Lambourne, L. The Aesthetic Movement. L., 1996.

Отрывок, характеризующий Искусство ради искусства

– Я тебе скажу больше, – продолжал князь Василий, хватая ее за руку, – письмо было написано, хотя и не отослано, и государь знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет, то как скоро всё кончится , – князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами всё кончится , – и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный сын, получит всё.
– А наша часть? – спросила княжна, иронически улыбаясь так, как будто всё, но только не это, могло случиться.
– Mais, ma pauvre Catiche, c'est clair, comme le jour. [Но, моя дорогая Катишь, это ясно, как день.] Он один тогда законный наследник всего, а вы не получите ни вот этого. Ты должна знать, моя милая, были ли написаны завещание и письмо, и уничтожены ли они. И ежели почему нибудь они забыты, то ты должна знать, где они, и найти их, потому что…
– Этого только недоставало! – перебила его княжна, сардонически улыбаясь и не изменяя выражения глаз. – Я женщина; по вашему мы все глупы; но я настолько знаю, что незаконный сын не может наследовать… Un batard, [Незаконный,] – прибавила она, полагая этим переводом окончательно показать князю его неосновательность.
– Как ты не понимаешь, наконец, Катишь! Ты так умна: как ты не понимаешь, – ежели граф написал письмо государю, в котором просит его признать сына законным, стало быть, Пьер уж будет не Пьер, а граф Безухой, и тогда он по завещанию получит всё? И ежели завещание с письмом не уничтожены, то тебе, кроме утешения, что ты была добродетельна et tout ce qui s'en suit, [и всего, что отсюда вытекает,] ничего не останется. Это верно.
– Я знаю, что завещание написано; но знаю тоже, что оно недействительно, и вы меня, кажется, считаете за совершенную дуру, mon cousin, – сказала княжна с тем выражением, с которым говорят женщины, полагающие, что они сказали нечто остроумное и оскорбительное.
– Милая ты моя княжна Катерина Семеновна, – нетерпеливо заговорил князь Василий. – Я пришел к тебе не за тем, чтобы пикироваться с тобой, а за тем, чтобы как с родной, хорошею, доброю, истинною родной, поговорить о твоих же интересах. Я тебе говорю десятый раз, что ежели письмо к государю и завещание в пользу Пьера есть в бумагах графа, то ты, моя голубушка, и с сестрами, не наследница. Ежели ты мне не веришь, то поверь людям знающим: я сейчас говорил с Дмитрием Онуфриичем (это был адвокат дома), он то же сказал.
Видимо, что то вдруг изменилось в мыслях княжны; тонкие губы побледнели (глаза остались те же), и голос, в то время как она заговорила, прорывался такими раскатами, каких она, видимо, сама не ожидала.
– Это было бы хорошо, – сказала она. – Я ничего не хотела и не хочу.
Она сбросила свою собачку с колен и оправила складки платья.
– Вот благодарность, вот признательность людям, которые всем пожертвовали для него, – сказала она. – Прекрасно! Очень хорошо! Мне ничего не нужно, князь.
– Да, но ты не одна, у тебя сестры, – ответил князь Василий.
Но княжна не слушала его.
– Да, я это давно знала, но забыла, что, кроме низости, обмана, зависти, интриг, кроме неблагодарности, самой черной неблагодарности, я ничего не могла ожидать в этом доме…
– Знаешь ли ты или не знаешь, где это завещание? – спрашивал князь Василий еще с большим, чем прежде, подергиванием щек.
– Да, я была глупа, я еще верила в людей и любила их и жертвовала собой. А успевают только те, которые подлы и гадки. Я знаю, чьи это интриги.
Княжна хотела встать, но князь удержал ее за руку. Княжна имела вид человека, вдруг разочаровавшегося во всем человеческом роде; она злобно смотрела на своего собеседника.