Исламское богословие

Столпы ислама Свидетельство · Молитва · Пост Милостыня · Паломничество Вероубеждение Аллах · Ангелы · Пророки · Писания Судный день · Предопределение История и представители Мухаммед · Халифы · Сахаба · Ансары Мухаджиры · 12 имамов Основные течения Суннизм · Шиизм · Исмаилизм · Ибадизм · Суфизм · Салафизм · Ваххабизм · Ашариты · Матуридизм Книги и законы Коран · Тафсир · Сунна · Сира Шариат · Фикх · Мазхабы Культура и общество Демография · Брак · Женщины · Имена · Искусство · Мечети · Календарь · Праздники · Философия См. также Глоссарий · Исламоведение · Единобожие · Эсхатология · Критика

Исламское богословие включает в себя такие дисциплины как исламское право (фикх), вероубеждение (акида), рационалистическое богословие (калам), толкование Корана (тафсир), хадисоведение (ильм аль-хадис) и т. д.

Акида

Мусульманское вероубеждение (акида) представляет собой своеобразный фонд догматов, идей и представлений. Она появилась в период активного сложения исламской догматико-правовой системы (VIII в.), непосредственным предшественником которой явились написанные в жанре «опровержения» (радд) сочинения. В отличие от опровержений, носивших откровенно полемический характер, акида представляла собой сжатый, четкий текст прокламативного характера, в котором изложена позиции догматической школы или отдельного автора в основных вопросах исламской догматики и права (фикха). Постулируемые в акиде положения предваряются формулами «необходимо уверовать в…» (аль-иман би…), «мы убеждены, что…» (на ’такиду) и подобными им.

Текст одной из первых акиды восходит к группе сирийских богословов (Умайя ибн Усман, Ахмад ибн Халид ибн Муслим, Мухаммад ибн Абдуллах), которые в начале VIII в. выступили от имени суннитов (ахлю с-сунна валь-джама’а) с кратким изложением концепции веры. В период сложения основных догматических школ ислама (IX—XI вв.) появились такие известные книги по акиде, как «аль-Фикх аль-акбар» и «Китаб аль-васия», приписываемые имаму Абу Ханифе, «Акида» ат-Тахави, а также ряд акид принадлежавших перу виднейших представителям мутазилизма. В середине IX в. с серией акид выступили багдадские традиционалисты, наиболее известными из которых являются шесть акид Ахмада ибн Ханбала. В X — начале XI в. создаются первые ашаритские акиды (Акида аль-Аш’ари), антитрадиционалистская — «аль-'Акида ан-Низамия» аль-Джувайни, маликитская — «ар-Рисала» Ибн Абу Зейда аль-Кайрувани.

С IX в. в акиды начали вводиться системы доказательств основных положений, которые включали особые «доксографические» части. Развитие ислмаской догматики и права в X в. привело к появлению сводов, получивших мусульманской традиции название «акида» или «и’тикад». Эти своды включали изложение и обоснование главных догматических представлений, правовых, этических, ритуальных норм и правил. Наиболее значительные работы такого рода принадлежат аль-Ашари (X в.), Ибн Батте (X в.), аль-Газали (XI в.), аш-Шахрастани (XII в.), Абдул-Кадиру аль-Джилани (XII в.), Наджмуддину ан-Насафи (XIV в.), Ибн Таймии (XIV в.) и другим авторам.

Несмотря на появление развернутых сводов, простая и доступная краткая акида по прежнему оставалась одной из главных форм публичного «провозглашения» основ веры. В XI веке она избирается для объявления «правоверия» от имени верховной власти («Кадиритский символ веры»).

Калам

Спекулятивная дисциплина, которая даёт основанное на разуме толкование исламским догматам у называется каламом('илм ал- калам). Обращение к разуму как к высшей инстанции при решении тех или иных вопросов объединяло калам с фальсафа. Различие же между поборниками калама (мутакаллим) и фальсафа (фаласифа) усматривалось в том, что первые за отправную точку своих рассуждений отталкивались от проблематики, специфической для этой религии, а вторые — исходили из античных моделей философствования. Сами фаласифа видели главное отличие своей науки от калама в методах рассуждения: в фалсафа используются аподиктические рассуждения, а в каламе — диалектические (в аристотелевском смысле этого термина). При ведении полемики мутакаллимы чаще всего прибегали к выведение из тезисов, принимаемых оппонентом, нежелательных для него либо абсурдных заключений (ильзам).

Калам возник и развивался первоначально в ходе дискуссий с различными религиозно-политических группировками (хариджиты, кадариты, джабриты, мурджи- иты), а также диспутов с представителями других религий (маздеизм, христианство). В этих спорах вырабатывался присущий каламу метод рассуждения, основанный на символико-аллегорическом толковании (та’вил) Корана и исключающий при аргументации тех или иных тезисов ссылки на религиозных авторитетов (таклид).

Основная проблематика калама (ядро калама) это:

• качества, необходимые для руководителя мусульман (халифа, имама);
• ответственность человека за свои деяния (свобода воли и предопределение);
• квалификация человека как просто мусульманина (муслим), как истинно верующего (му’мин), как неверующего (кафир) и как человека, совершившего тяжкий грех (сахиб аль-кабира);
• единство Бога (таухид) и соотношение его сущности и атрибутов;
• сотворённость или несотворённость Корана во времени.

К «тонкостям» калама (дакик аль-калам, латиф аль-калам) относились темы натурфилософского характера (движение и покой, субстанция и акциденции, атомы и пустота).

Свойственные каламу метод и проблематика впервые встречается в творчестве Джада ибн Дирхама (казнен в 742—43 году). Он выдвинул требование опираться только на разум и подвергать противоречащие ему стихи Корана символика-аллегорическому толкованию (тавиль). Емы принадлежат мысли о невозможности приписывать Богу вечные положительные атрибуты, о сотворенности Корана во времени и т. д. Его ученик Джахм ибн Сафван (казнен в 745 г.) говорил о способности разума независимо от откровения различать добро от зла и разработал пантеистически ориентированное учение, в котором утверждался принцип фатализма. Джад ибн Дирхам, Джахм ибн Сафван, а также Дирар ибн Амр предваряли своими воззрениями идеи мутазилитской школы калама, расцвет которой приходился на первую половину IX века.

Начиная с правления аль-Мутаваккиля (847—861) мутазилизм стал подвергаться преследованию. В этих условиях Абуль-Хасан аль-Ашари (873—935) предпринял попытку легализировать калам путём компромисса с догматиками. Крупнейшими представителями ашаритской школы были аль-Бакиллани (ум. в 1013 г.), аль-Джувайни (ум. в 1085 г.), аш-Шахрастани (ум. в 1153 г.) и Фахруддин ар-Рази (ум. в 1209 г.). С XIII века начинается сближение калама с фальсафа с восточным перипатетизмом школы Ибн Сины. Сближение было подготовлено со стороны мутакаллимов творчеством аш-Шахрастани и Фахруддина ар-Рази, а со стороны фаласифа — Насируддина ат-Туси. Этап смешения калама и фалсафа представлен трудами аль-Байдави (ум. в 1286 г.), аль-Исфахани (ум. в 1349 г.), аль-Иджи (ум. в 1355 г.), ат-Тафтазани (ум. в 1390 г.), аль-Джурджани (ум. в 1413 г.), ад-Даввани (ум. в 1501 г.), ас-Сиялкути (ум. в 1657 г.).

Наряду с основными школами калама существовала школа последователей Абу Мансура ал-Матуриди (ум. в 944 г.). Калам подвергался нападкам со стороны ханбалитов и захиритов. Вместе с тем аш’аритский калам распространялся среди шафи’итов, матуридизм находил сторонников среди ханафитов, а мутазилизм — среди зайдитов. В новое и новейшее время калам таких вдохновлял исламских реформаторов (Джамалуддин аль-Афгани, Мухаммад Абдо), либеральных мыслителей (Ахмад Амин, Заки Наджиб Махмуд) и «исламских левых» (Хасан Ханафи).

Фикх

До первой половины VIII века система общественных, в том числе юридических, норм мусульманского государства состояла преимущественно из норм, имевших доисламское происхождение и продолжавших действовать. Ислам поначалу была безразличен к правовым вопросам, и правовая система халифата восприняла те или иные элементы римско-византийского, сасанидского, талмудического, восточнохристианского права, отдельные местные обычаи завоёванных арабами территорий, многие из которых были позднее исламизированы и включены в фикх.

В VIII — первой половине IX века в фикхе-юриспруденции складывались свой язык и методология; основными источниками правовых решений стали Коран и Сунна. Самостоятельным источником правовых решений было признано единогласное мнение мусульманской общины — иджма. Был сделан вывод, что из Корана и Сунны факихи должны извлечь ответы на любые практические вопросы, и постепенно сложились приёмы такого извлечения (аль-истинбат). Они были положены в основу иджтихада. Были установлены условия формулирования новых норм по аналогии путём извлечения ratio legis (иллях) из уже известных решений, таким образом был признан ещё один источник правовых решений — кияс. Признание кияса знаменовало собой появление особого направления фикха — усуль аль-фикх.

Примерно в X веке фикх-юриспруденция окончательно сложился в качестве самостоятельной религиозной дисциплины. Постепенно общепринятым стало понимание фикха как науки о «практических» (регулирующих поведение людей) нормах шари’ата (’ильм аль-фуру), «извлеченных» из их конкретных источников (Корана, сунны, иджма, иджтихада и т. д.). Фикх стал включать в себя изучение двух категорий норм: правил культа и исполнения религиозных обязанностей (ибадат); правил, регулирующих отношения между людьми, государством с подданными и т. д. (му’амалат)

Уже на раннем этапе становления фикха наметились две его школы: иракская, которая шире использовала иджтихад, не сводя его только к киясу; мединская, которая делала упор на Коран и сунну. В IX—X веках образовались и другие суннитские школы (мазхабы), в частности шафи’итский, для которого характерно строгое применение иджтихада, отождествляемого с киясом, а также ханбалитский мазхаб, известный максимально широким использованием Корана и хадисов и недоверчивым отношением к иджтихаду. В шиитском исламе в настоящее время действуют джа’фаритский (имамитский), зейдитский, и исма’илитский мазхабы. Учение каждого из мазхабов изложено в произведениях, большинство из которых написано в раннее и классическое средневековье основателями мазхаба, их ближайшими учениками и последователями.

С середины IX века в суннизме постепенно стала утверждаться идея о том, что только крупные правоведы прошлого имели право на иджтихад. В середине X веке был достигнут молчаливый консенсус, который делал невозможным появление новых мазхабов со своей системой способов формулирования правовых решений (фетв). Необходимость следовать учению определенного мазхаба получило название таклид. С этого времени развитие фикха продолжалось в рамках признанных мазхабов.

Самую развитую отрасль фикха-права представляет собой право личного статуса (аль-ахваль аш-шахсия) — совокупность норм, регламентирующих брачно-семейные, наследственные и некоторые другие близкие к ним отношения. Однако даже в брачно-семейной области с фикхом-правом конкурировали местные обычаи, сводившие на нет его отдельные положения. Отрасль уголовного права (’укубат), включавшая в себя санкции за все правонарушения независимо от их характера, прямо зависела от проводимой государством политики, которая отражалась на соотношении его светских и духовных функций. Нормы государственного, административного и финансового права (аль-ахкам ас-султания), отношений мусульманских властей с другими государствами, порядка ведения войны и раздела военной добычи (ас-сияр) выступали относительно второстепенным элементом права, более или менее последовательно осуществлявшаяся лишь в вопросах налогообложения, правового статус немусульман и т. д. Следует также иметь в виду, что хотя фикх-право и занимал центральное место в правовых системах, но не охватывал всех юридических норм, применявшихся в средние века в исламских странах. Наряду с фикхом-правом здесь действовали и законодательные акты государства нормы европейского права (например, в Османской империи по «режиму капитуляций», а также многочисленные правовые обычаи (адат).

Во второй половине XIX века в правовых системах наиболее развитых исламских стран фикх-право уступил ведущее место законодательству, скопированному преимущественно с западноевропейских образцов. В результате фикх сохранил свои позиции главным образом в регулировании отношений личного статуса. Для развития ал-Ф.-юриспруденции во второй половине XIX — начале XX в. было характерно появление трудов в форме законопроектов, которые готовились по поручению властей, но не получили государственного признания.

Хотя начиная со второй половины XIX века общей тенденцией было неуклонное падение роли фикха. В настоящее время в странах с преобладающей частью мусульманского населения продолжают применяться в той или иной степени отдельные отрасли, институты и нормы фикха.

В современных условиях фикх-юриспруденция сохранил своё значение формального источника права. Ряд законодательств мусульманских стран, в случае отсутствия нормы в законе, предусматривает применение выводов фикха-юриспруденции. Аналогичный принцип устанавливают и гражданские кодексы таких стран как Алжир, Кувейт и др., фактически признающие выводы исламских правоведов источником решения дел в случае молчания закона. Законодательство Бахрейна, Ирана и других стран допускает возможность применения фикха-права по всем вопросам, которые не урегулированы законом.

В настоящее время конституции многих исламских стран признают главным источником законодательства основополагающие нормы фикха. Поэтому при подготовке соответствующего законодательства широко используются классические труды по фикху. С середины XX века получили широкое распространение труды юристов современного профиля по отдельным отраслям и институтам фикха-права. В современной литературе важное место занимают исследования, посвященные сравнительному изучению фикха в целом и его отдельных отраслей и современного законодательства и других правовых систем.

Тафсир

Сочинения, связанные с наукой о понимании и толковании Корана (’ильм аль-Кур’ан ва-т-тафсир), сыграли важнейшую роль в становлении исламской религиозной доктрины и отразили основные этапы идеологической и политической борьбы в арабо-мусульманском обществе. В ходе пророческой деятельности Мухаммада содержание текста Корана претерпело значительные изменения: одни из произнесенных прежде аятов заменялись новыми (насх и мансух), другие получали новое истолкование, третьи в силу специфики текста были непонятны вновь обращенным. Все это потребовало от Пророка давать истолкование высказанным «откровениям». Сподвижники пророка Мухаммада хранили в памяти обстоятельства произнесения многих аятов, причины полемики Пророка со своими оппонентами. Это наиболее древний пласт, который в той или иной форме вошел в большую часть тафсира, отразившую действительную историю возникновения Корана. Со временем важность толкований Корана возрастала.

Первоначально тафсир в основном бытовал в устной форме. Имамы мечетей часто комментировали отдельные аяты и суры после пятничной проповеди (хутбы). Странствующие сказители и проповедники (куссас) обогащали толкования параллельным материалом, восходящим к иудео-христианской культурной среде (исраилият). Развитие тафсира связано со сложением сунны пророка Мухаммада. Во второй половине VIII века появились сборников хадисов, связанные с толкованием коранического текста, воплотившие принцип «сунна разъясняет Коран» (ас-сунна туфассиру-ль-Кур’ан). Позднее появились специальные разделы в общих сборниках хадисов (например, в Сахихе аль-Бухари). В жизнеописании Пророка (сира) аяты помещались в событийный контекст. В сочинениях мусульманских правоведов (факих) предметом тщательного изучения и толкования были аяты, связанные с правовыми нормами. В значительной мере с потребностями толкования Корана были связаны первые арабские лексикографические и грамматические сочинения. Становление «науки тафсира» происходило в тесном взаимодействии с развитием учения о «чтениях» (кираат) Корана и в рамках становления общей догматической системы ислама. В этой системе Коран объявлялся главным «чудом» (му’джиза), главным доказательством превосходства мусульманской религиозной доктрины (и’джаз аль-Кур’ан), главным божественным «знамением» (аят), подтверждением (бурхан) истинности пророчества Мухаммада. Внутри этого комплекса дисциплин стали возникать и специальные сочинения, посвященные толкованию Корана, унаследовавшие уже выработанную процедуру исследования и складывавшийся терминологический аппарат. По мусульманской традиции, основателем исламской экзегетики считается двоюродный брат Мухаммада — Абдуллах ибн Аббас (тарджуман аль-Кур’ан, ум. в 686 г.).

Обострение идеологической борьбы между Алидами и Аббасидами к концу правления Омейядов сделало «науку тафсира» оружием в борьбе за власть в Арабском халифате. Одновременно появились суннитский комментарий аль-Макки (642—722) и проалидские тафсиры аль-Джу’фи (ум. в 745-46 г.) и ас-Судди (ум. до 745 г.). Традиция шиитских комментариев развивалась главным образом в Куфе.

С помощью аллегорического толкования Корана (тавиль), перестановок огласовок и логических ударений шиитские комментаторы интерпретировали ряд отрывков в пользу 'Али ибн Абу Талиба и его потомков. При этом они обвиняли суннитов в «извращении» (тахриф) текста Корана и уничтожение ряда ключевых аятов. Идеологическая борьба между суннитами и шиитами нашла свое отражение в разделении общины на сторонников буквального толкования Корана (захир) и сторонников «скрытого», «тайного» смысла (батин). Приход Аббасидов к власти привёл к подавлению проалидской тенденции в толковании Корана. Её возрождение совпадает с правлением халифа аль-Мамуна (813—833), который проводил проалидскую политику. В рамках категорий тафсир—та’виль проходила и полемика против толкований написанных суфиями.

Наличие большого количества религиозно-политических течений, привели к тому, что в некоторых тафсирах зачастую совмещалось несколько точек зрения. Так, в тафсире Фахр ад-дина ар-Рази (ум. в 1209 г.) представлена как антиму’тазилитская, так и антизахиритская точка зрения. Помимо упомянутых наиболее известными и авторитетными толкованиями Корана считаются сочинения ас-Са’либи (ум. в 1035 г.), аль-Байдави (ум. в 1286 г.), а также совместная работа Дж. аль-Махалли (ум. в 1459 г.) и ас-Суюти (аль-Джалалайн).

Отдельный ряд представляют сочинения об обстоятельствах ниспослания аятов (асбаб ан-нузуль), что позволяло ставить вопрос об их датировке. Особенно известны работы таких толкователей как ас-Суюти, аль-Вахиди (ум. в 1075 г.) и аль-'Ираки (ум. в 1175 г.). С жанром асбаб ан-нузуль связано направление посвященное отмененным аятам (ильм ан-насих ва аль-мансух). Данное направление развивалось в первую очередь в контексте исламского права (фикх). Наиболее известны работы Ибн Хазма (ум. в 1064 г.), ан-Наххаса (ум. в 950 г.) и Хибаталлаха ибн Саламы (ум. в 1019 г.).

Существуют труды, посвященные «превосходству» (фадль) и «достоинствам» (фада’иль) Корана, отдельных сур и аятов. Комментировались также отдельные понятия, сюжеты и образы Корана: описания Аллаха, таинственные буквы (мукатта, аль-фаватих), наказания и вознаграждения (аджр) и т. д. В условиях запрета перевода Корана на другие языки, комментарии, сопровождающие текст Священного писания, сыграли важную роль в ознакомлении с Кораном мусульман, незнакомых с арабским языком.

На рубеже XIX—XX веков получила наибольшее развитие мусульманская реформистская экзегетика, отразившая столкновение мусульманского общества с европейской философской и научной мыслью. С помощью тафсиров толкователи попытались, с одной стороны, внести в мусульманскую среду современные научные представления, сделав их в то же время приемлемыми в контексте традиционных религиозно-философских ценностей и представлений, с другой — объявить новые научные достижения и социальные представления предсказанными Кораном, помешать тем самым размыванию авторитета священного писания. Комментаторы опирались на традиции классического комментирования. Амин ал-Хули (ум. в 1965 г.) утверждал, что в сочинениях аль-Газали можно найти прообраз «научного комментария» (ат-тафсир аль-'ильми). В трудах Тантави Джаухари (1862—1940), аль-Кавакиби (1849—1903) и других комментаторов можно встретить самый разнообразный материал: от научно-популярных описаний солнечной системы и строения клетки до антиколониальной или антиматериалистической полемики.

Тафсир широко используется в идеологической борьбе, в том числе шиитскими лидерами Ирана и движением ахмадия. С целью пропаганды современные толкования Корана часто переводятся на английский и другие западные языки. Сегодня свое значение сохраняют и средневековые тафсиры. У суннитов наиболее авторитетным современным толкованием признан тафсир аль-Манар Мухаммада 'Абдо (1849—1905) и Рашида Рида (1865—1935).

Литература

• Милославский Г.В., Петросян Ю.А., Пиотровский М.Б., Прозоров С.М. [www.scribd.com/doc/57453775/Ислам-Энциклопедический-словарь-1991 Ислам: Энциклопедический словарь] / Под ред. Негря Л.В. — М.: Наука, Главная редакция восточной литературы, 1991. — 315 с. — 50 000 экз. — ISBN 5-02-016941-2.

Отрывок, характеризующий Исламское богословие

Наташа не говорила больше с Соней и избегала ее. С тем же выражением взволнованного удивления и преступности она ходила по комнатам, принимаясь то за то, то за другое занятие и тотчас же бросая их.
Как это ни тяжело было для Сони, но она, не спуская глаз, следила за своей подругой.
Накануне того дня, в который должен был вернуться граф, Соня заметила, что Наташа сидела всё утро у окна гостиной, как будто ожидая чего то и что она сделала какой то знак проехавшему военному, которого Соня приняла за Анатоля.
Соня стала еще внимательнее наблюдать свою подругу и заметила, что Наташа была всё время обеда и вечер в странном и неестественном состоянии (отвечала невпопад на делаемые ей вопросы, начинала и не доканчивала фразы, всему смеялась).
После чая Соня увидала робеющую горничную девушку, выжидавшую ее у двери Наташи. Она пропустила ее и, подслушав у двери, узнала, что опять было передано письмо. И вдруг Соне стало ясно, что у Наташи был какой нибудь страшный план на нынешний вечер. Соня постучалась к ней. Наташа не пустила ее.
«Она убежит с ним! думала Соня. Она на всё способна. Нынче в лице ее было что то особенно жалкое и решительное. Она заплакала, прощаясь с дяденькой, вспоминала Соня. Да это верно, она бежит с ним, – но что мне делать?» думала Соня, припоминая теперь те признаки, которые ясно доказывали, почему у Наташи было какое то страшное намерение. «Графа нет. Что мне делать, написать к Курагину, требуя от него объяснения? Но кто велит ему ответить? Писать Пьеру, как просил князь Андрей в случае несчастия?… Но может быть, в самом деле она уже отказала Болконскому (она вчера отослала письмо княжне Марье). Дяденьки нет!» Сказать Марье Дмитриевне, которая так верила в Наташу, Соне казалось ужасно. «Но так или иначе, думала Соня, стоя в темном коридоре: теперь или никогда пришло время доказать, что я помню благодеяния их семейства и люблю Nicolas. Нет, я хоть три ночи не буду спать, а не выйду из этого коридора и силой не пущу ее, и не дам позору обрушиться на их семейство», думала она.


Анатоль последнее время переселился к Долохову. План похищения Ростовой уже несколько дней был обдуман и приготовлен Долоховым, и в тот день, когда Соня, подслушав у двери Наташу, решилась оберегать ее, план этот должен был быть приведен в исполнение. Наташа в десять часов вечера обещала выйти к Курагину на заднее крыльцо. Курагин должен был посадить ее в приготовленную тройку и везти за 60 верст от Москвы в село Каменку, где был приготовлен расстриженный поп, который должен был обвенчать их. В Каменке и была готова подстава, которая должна была вывезти их на Варшавскую дорогу и там на почтовых они должны были скакать за границу.
У Анатоля были и паспорт, и подорожная, и десять тысяч денег, взятые у сестры, и десять тысяч, занятые через посредство Долохова.
Два свидетеля – Хвостиков, бывший приказный, которого употреблял для игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный и слабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину – сидели в первой комнате за чаем.
В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов в дорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты и пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей француз с другими укладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.
– Ну, – сказал он, – Хвостикову надо дать две тысячи.
– Ну и дай, – сказал Анатоль.
– Макарка (они так звали Макарина), этот бескорыстно за тебя в огонь и в воду. Ну вот и кончены счеты, – сказал Долохов, показывая ему записку. – Так?
– Да, разумеется, так, – сказал Анатоль, видимо не слушавший Долохова и с улыбкой, не сходившей у него с лица, смотревший вперед себя.
Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю с насмешливой улыбкой.
– А знаешь что – брось всё это: еще время есть! – сказал он.
– Дурак! – сказал Анатоль. – Перестань говорить глупости. Ежели бы ты знал… Это чорт знает, что такое!
– Право брось, – сказал Долохов. – Я тебе дело говорю. Разве это шутка, что ты затеял?
– Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту! А?… – сморщившись сказал Анатоль. – Право не до твоих дурацких шуток. – И он ушел из комнаты.
Долохов презрительно и снисходительно улыбался, когда Анатоль вышел.
– Ты постой, – сказал он вслед Анатолю, – я не шучу, я дело говорю, поди, поди сюда.
Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь сосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.
– Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
– Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…
– Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – cказал он, загибая палец, – значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!
– Право, брось! Ты только себя свяжешь…
– Убирайся к чорту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.
– Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, – говорил он. – Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.
Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.
Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную, небольшую руку.
– Федору Ивановичу! – сказал он, кланяясь.
– Здорово, брат. – Ну вот и он.
– Здравствуй, ваше сиятельство, – сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.
– Я тебе говорю, Балага, – сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, – любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На каких приехал? А?
– Как посол приказал, на ваших на зверьях, – сказал Балага.
– Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А?
– Как зарежешь, на чем поедем? – сказал Балага, подмигивая.
– Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! – вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.
– Что ж шутить, – посмеиваясь сказал ямщик. – Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.
– А! – сказал Анатоль. – Ну садись.
– Что ж, садись! – сказал Долохов.
– Постою, Федор Иванович.
– Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
– Что ж, когда ехать то, ваше сиятельство?
– Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
– Да как выезд – счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? – сказал Балага. – Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
– Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, – сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. – Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
– Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, – обратился он к Долохову, – так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.


Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
– Ну, Федя, прощай, спасибо за всё, прощай, – сказал Анатоль. – Ну, товарищи, друзья… он задумался… – молодости… моей, прощайте, – обратился он к Макарину и другим.
Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. – Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. – сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю.
– Будь здоров, – сказал Балага, тоже выпив свой стакан и обтираясь платком. Макарин со слезами на глазах обнимал Анатоля. – Эх, князь, уж как грустно мне с тобой расстаться, – проговорил он.
– Ехать, ехать! – закричал Анатоль.
Балага было пошел из комнаты.
– Нет, стой, – сказал Анатоль. – Затвори двери, сесть надо. Вот так. – Затворили двери, и все сели.
– Ну, теперь марш, ребята! – сказал Анатоль вставая.
Лакей Joseph подал Анатолю сумку и саблю, и все вышли в переднюю.
– А шуба где? – сказал Долохов. – Эй, Игнатка! Поди к Матрене Матвеевне, спроси шубу, салоп соболий. Я слыхал, как увозят, – сказал Долохов, подмигнув. – Ведь она выскочит ни жива, ни мертва, в чем дома сидела; чуть замешкаешься, тут и слезы, и папаша, и мамаша, и сейчас озябла и назад, – а ты в шубу принимай сразу и неси в сани.
Лакей принес женский лисий салоп.
– Дурак, я тебе сказал соболий. Эй, Матрешка, соболий! – крикнул он так, что далеко по комнатам раздался его голос.
Красивая, худая и бледная цыганка, с блестящими, черными глазами и с черными, курчавыми сизого отлива волосами, в красной шали, выбежала с собольим салопом на руке.
– Что ж, мне не жаль, ты возьми, – сказала она, видимо робея перед своим господином и жалея салопа.
Долохов, не отвечая ей, взял шубу, накинул ее на Матрешу и закутал ее.
– Вот так, – сказал Долохов. – И потом вот так, – сказал он, и поднял ей около головы воротник, оставляя его только перед лицом немного открытым. – Потом вот так, видишь? – и он придвинул голову Анатоля к отверстию, оставленному воротником, из которого виднелась блестящая улыбка Матреши.
– Ну прощай, Матреша, – сказал Анатоль, целуя ее. – Эх, кончена моя гульба здесь! Стешке кланяйся. Ну, прощай! Прощай, Матреша; ты мне пожелай счастья.
– Ну, дай то вам Бог, князь, счастья большого, – сказала Матреша, с своим цыганским акцентом.
У крыльца стояли две тройки, двое молодцов ямщиков держали их. Балага сел на переднюю тройку, и, высоко поднимая локти, неторопливо разобрал вожжи. Анатоль и Долохов сели к нему. Макарин, Хвостиков и лакей сели в другую тройку.
– Готовы, что ль? – спросил Балага.
– Пущай! – крикнул он, заматывая вокруг рук вожжи, и тройка понесла бить вниз по Никитскому бульвару.
– Тпрру! Поди, эй!… Тпрру, – только слышался крик Балаги и молодца, сидевшего на козлах. На Арбатской площади тройка зацепила карету, что то затрещало, послышался крик, и тройка полетела по Арбату.
Дав два конца по Подновинскому Балага стал сдерживать и, вернувшись назад, остановил лошадей у перекрестка Старой Конюшенной.
Молодец соскочил держать под уздцы лошадей, Анатоль с Долоховым пошли по тротуару. Подходя к воротам, Долохов свистнул. Свисток отозвался ему и вслед за тем выбежала горничная.
– На двор войдите, а то видно, сейчас выйдет, – сказала она.
Долохов остался у ворот. Анатоль вошел за горничной на двор, поворотил за угол и вбежал на крыльцо.
Гаврило, огромный выездной лакей Марьи Дмитриевны, встретил Анатоля.
– К барыне пожалуйте, – басом сказал лакей, загораживая дорогу от двери.
– К какой барыне? Да ты кто? – запыхавшимся шопотом спрашивал Анатоль.
– Пожалуйте, приказано привесть.
– Курагин! назад, – кричал Долохов. – Измена! Назад!
Долохов у калитки, у которой он остановился, боролся с дворником, пытавшимся запереть за вошедшим Анатолем калитку. Долохов последним усилием оттолкнул дворника и схватив за руку выбежавшего Анатоля, выдернул его за калитку и побежал с ним назад к тройке.


Марья Дмитриевна, застав заплаканную Соню в коридоре, заставила ее во всем признаться. Перехватив записку Наташи и прочтя ее, Марья Дмитриевна с запиской в руке взошла к Наташе.
– Мерзавка, бесстыдница, – сказала она ей. – Слышать ничего не хочу! – Оттолкнув удивленными, но сухими глазами глядящую на нее Наташу, она заперла ее на ключ и приказав дворнику пропустить в ворота тех людей, которые придут нынче вечером, но не выпускать их, а лакею приказав привести этих людей к себе, села в гостиной, ожидая похитителей.
Когда Гаврило пришел доложить Марье Дмитриевне, что приходившие люди убежали, она нахмурившись встала и заложив назад руки, долго ходила по комнатам, обдумывая то, что ей делать. В 12 часу ночи она, ощупав ключ в кармане, пошла к комнате Наташи. Соня, рыдая, сидела в коридоре.
– Марья Дмитриевна, пустите меня к ней ради Бога! – сказала она. Марья Дмитриевна, не отвечая ей, отперла дверь и вошла. «Гадко, скверно… В моем доме… Мерзавка, девчонка… Только отца жалко!» думала Марья Дмитриевна, стараясь утолить свой гнев. «Как ни трудно, уж велю всем молчать и скрою от графа». Марья Дмитриевна решительными шагами вошла в комнату. Наташа лежала на диване, закрыв голову руками, и не шевелилась. Она лежала в том самом положении, в котором оставила ее Марья Дмитриевна.
– Хороша, очень хороша! – сказала Марья Дмитриевна. – В моем доме любовникам свидания назначать! Притворяться то нечего. Ты слушай, когда я с тобой говорю. – Марья Дмитриевна тронула ее за руку. – Ты слушай, когда я говорю. Ты себя осрамила, как девка самая последняя. Я бы с тобой то сделала, да мне отца твоего жалко. Я скрою. – Наташа не переменила положения, но только всё тело ее стало вскидываться от беззвучных, судорожных рыданий, которые душили ее. Марья Дмитриевна оглянулась на Соню и присела на диване подле Наташи.
– Счастье его, что он от меня ушел; да я найду его, – сказала она своим грубым голосом; – слышишь ты что ли, что я говорю? – Она поддела своей большой рукой под лицо Наташи и повернула ее к себе. И Марья Дмитриевна, и Соня удивились, увидав лицо Наташи. Глаза ее были блестящи и сухи, губы поджаты, щеки опустились.
– Оставь… те… что мне… я… умру… – проговорила она, злым усилием вырвалась от Марьи Дмитриевны и легла в свое прежнее положение.
– Наталья!… – сказала Марья Дмитриевна. – Я тебе добра желаю. Ты лежи, ну лежи так, я тебя не трону, и слушай… Я не стану говорить, как ты виновата. Ты сама знаешь. Ну да теперь отец твой завтра приедет, что я скажу ему? А?
Опять тело Наташи заколебалось от рыданий.
– Ну узнает он, ну брат твой, жених!
– У меня нет жениха, я отказала, – прокричала Наташа.
– Всё равно, – продолжала Марья Дмитриевна. – Ну они узнают, что ж они так оставят? Ведь он, отец твой, я его знаю, ведь он, если его на дуэль вызовет, хорошо это будет? А?
– Ах, оставьте меня, зачем вы всему помешали! Зачем? зачем? кто вас просил? – кричала Наташа, приподнявшись на диване и злобно глядя на Марью Дмитриевну.
– Да чего ж ты хотела? – вскрикнула опять горячась Марья Дмитриевна, – что ж тебя запирали что ль? Ну кто ж ему мешал в дом ездить? Зачем же тебя, как цыганку какую, увозить?… Ну увез бы он тебя, что ж ты думаешь, его бы не нашли? Твой отец, или брат, или жених. А он мерзавец, негодяй, вот что!
– Он лучше всех вас, – вскрикнула Наташа, приподнимаясь. – Если бы вы не мешали… Ах, Боже мой, что это, что это! Соня, за что? Уйдите!… – И она зарыдала с таким отчаянием, с каким оплакивают люди только такое горе, которого они чувствуют сами себя причиной. Марья Дмитриевна начала было опять говорить; но Наташа закричала: – Уйдите, уйдите, вы все меня ненавидите, презираете. – И опять бросилась на диван.
Марья Дмитриевна продолжала еще несколько времени усовещивать Наташу и внушать ей, что всё это надо скрыть от графа, что никто не узнает ничего, ежели только Наташа возьмет на себя всё забыть и не показывать ни перед кем вида, что что нибудь случилось. Наташа не отвечала. Она и не рыдала больше, но с ней сделались озноб и дрожь. Марья Дмитриевна подложила ей подушку, накрыла ее двумя одеялами и сама принесла ей липового цвета, но Наташа не откликнулась ей. – Ну пускай спит, – сказала Марья Дмитриевна, уходя из комнаты, думая, что она спит. Но Наташа не спала и остановившимися раскрытыми глазами из бледного лица прямо смотрела перед собою. Всю эту ночь Наташа не спала, и не плакала, и не говорила с Соней, несколько раз встававшей и подходившей к ней.