Ислам в Японии

Ислам в Японии был почти неизвестен до Реставрации Мэйдзи (1868-1889 гг.). В настоящее время количество этнических японцев-мусульман является малым, основную массу верующих этого религиозного направления составляют проживающие в стране иностранцы.

История

После окончания русско-японской войны на территориях материкового Китая, занятых японскими войсками, оказались группы мусульманского населения, преимущественно торговцев тюркского происхождения, и их семьи. Эти группы со временем увеличивались за счёт бежавших на территории, находившиеся под японским контролем, после подавления Красной армией басмаческого движения в Средней Азии. Уже в начале 1920-х годов японская разведка начинает использовать исламистские движения как орудие против СССР и некоторых колониальных европейских держав, имевших владения в Азии (под лозунгом кайкуо сейсаку — исламская политика). Использовались исламские духовные лица и пропагандисты, такие, как Абдурашид Ибрагимов, Гаяз Исхаки, Мухаммед Курбангалиев, Ахмад Фадзли-бек, Тефлик-паша, Моувли Баракатулла и др. Все они поддерживались напрямую либо через японские националистические организации типа Кокурюкай. Первый японец, совершивший в 1910 году хадж, Ямаока Котаро, был агентом секретных служб этой страны (как и последовавший его примеру Нур Танака Иппей в 1924 году, и ряд других, в том числе Салех Судзуки, до 1949 года — руководитель партизанского движения в области Ачех в западной Суматре).

В период между двумя мировыми войнами в Кобе и в Токио образуются две мусульманские общины, состоявшие из переселившихся из материкового Китая в Японию торговцев преимущественно тюркского происхождения. Ввиду проводимой японским правительством паназиатской внешней политики финансово поддерживались руководители мусульманских движений в Нидерландской Индии, ведших там борьбу за независимость. Для достижения собственных политических целей в Восточной Азии правящие круги Японии поддерживали радикализацию исламских группировок в регионе.

Мухаммед-Габдулхаем Курбангалиевым в 1924 году было организовано общество мусульман Токио — махалля «Исламия», а в 1927 году открыто медресе для мусульман Японии. В 1928 году М.-Г. Курбангалиевым организован Всеяпонский съезд мусульман и основана типография, выпускающая книги на арабском языке. Также им был издан первый на Дальнем Востоке Коран.

В 1909 году была проявлена инициатива по строительству первой в Токио (и в Японии вообще) мечети, однако построена она была лишь 30 годами позже — ко дню рождения пророка Мухаммеда, 12 мая 1938 года. Финансировалось строительство различными японскими фондами и организациями.

В Китае, в Харбине, на территории, находившейся под японским управлением, в 1937 году также было завершено начатое в 1922 строительство мечети. В 1934—1935 годах была построена мечеть в Кобе, где проживала большая группа татар-эмигрантов. Всего же во второй половине 1930-х годов в Японии находилось не менее 600 мусульман тюркского происхождения, преимущественно эмигрантов из СССР. В Японии и на территории Китая, оккупированной японскими войсками, издавались газеты для мусульман; государством поддерживались различные проекты, направленные на развитие исламского мировоззрения среди эмигрантов и мусульман в северо-восточном Китае, так как исламский национализм должен был использоваться для борьбы с СССР. В 1938 году престарелый татарский исламист-эмигрант, долгие годы состоявший на службе у японской разведки, Абдурашид Ибрагимов становится имамом Токийской мечети и председателем общества Дай Ниппон Кайкё Кёкай, государственной исламской организации в Японии. После смерти Ибрагимова место имама занимает Абдулай Курбан Али (1889—1972).

Сюмэй Окава, писатель и общественный деятель крайне правого толка, представший после окончания Второй мировой войны перед международным трибуналом как военный преступник, находясь в тюремном заключении во время процесса, сделал первый перевод Корана на японский язык.

В 1953 году проживавшие в Японии татары-мусульмане получили турецкое гражданство, после чего многие из них эмигрировали в Турцию, США и Австралию, в результате чего мусульманская община Японии значительно сократилась. В 1974 году создаётся Федерация мусульман Японии. В 1985 году здание Токийской мечети было снесено, с тем, чтобы освободить место для нового. В настоящее время в Японии существует 30-40 небольших мечетей и около сотни мусульманских молитвенных помещений.

Начиная с 1985 года, в связи с прибытием в Японию иностранных рабочих, в первую очередь из Бангладеш и Ирана, число мусульман несколько возросло, однако количество японцев, принявших эту религию, по-прежнему остаётся довольно малым.

Исламоведение

В 1930-е годы в Японии начинается научное изучение ислама. В феврале 1932 года создаётся Ислам Бунка Кэнкюдзё (Институт исламской культуры). Позднее это чисто академическое научное заведение было разделено на две части: Ислам Гаккай (Исламская академия, основанная в 1935 году) и Ислам Бунка Кёкай (основана в 1937 году). В последнем преобладали представители японского правительства. В 1937 году Окубо Кодзи, при поддержке князя Токугава Иэмаса, основывает Кайкёкэн Кэнкюдзё (яп. 回教圏研究所 — Институт исламского мира). В 1941 японским правительством был создан Восточноазиатский хозяйственный архив, северо-западный институт. Все эти институты и организации издавали журналы и прочую периодику: Islam Bunka, Islam Kaiyō Bunka (окт. 1937 — янв. 1939), Kaikyōken (июль 1938 — дек. 1944), Kaikyō Jijo (до дек. 1941), Shin-Ajia (авг. 1941-). Многие напечатанные там научные исследования по исламоведению сохранились лишь в особом архиве библиотеки университета Васэда. В 1945 году все «исламские» правительственные организации были распущены по распоряжению Верховного командования союзных войск в Японии. Таким образом, японское исламоведение через 10 лет после возникновения прекратило своё существование. Единственным японским исламоведом, завоевавшим международную известность, был Идзуцу Тосихико.

Литература

• Selcuk, Esenbel; Japan’s Global Claim to Asia and the World of Islam: Transnational Nationalism and World Power, 1900—1945; в: Am. Hist. Rev. Vol. 109, No. 4
• Selcuk, Esenbel; Inaba Chiharū (изд.); The Rising Sun and the Turkish Crescent; İstanbul 2003, ISBN 975-518-196-2
• Kawamura Mitsuo (川村 光郎; 戦前日本イスラム中東研究小史) A short history of Islamic studies in Japan — a case of the 1930’s; в: (日本中東学会), ISSN|0913-7858, 1987, S. 409-39
• Schindehütte, Matti; Die Entdeckung von Religion als politischen Faktor in (Süd)Ost-Asien; in: Ders.; Zivilreligion als Verantwortung der Gesellschaft. Religion als politischer Faktor innerhalb der Entwicklung der Pancasila Indonesiens, Hamburg : Abera 2006, 65-113 (ISBN 3-934376-80-0)
• Derk Bodde; Japan and the Muslims of China; Far Eastern Survey, Vol. 15, No. 20 (Oct. 9, 1946), S. 311—313.

Отрывок, характеризующий Ислам в Японии

Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…


В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.