Ислам на Украине

Столпы ислама Свидетельство · Молитва · Пост Милостыня · Паломничество Вероубеждение Аллах · Ангелы · Пророки · Писания Судный день · Предопределение История и представители Мухаммед · Халифы · Сахаба · Ансары Мухаджиры · 12 имамов Основные течения Суннизм · Шиизм · Исмаилизм · Ибадизм · Суфизм · Салафизм · Ваххабизм · Ашариты · Матуридизм Книги и законы Коран · Тафсир · Сунна · Сира Шариат · Фикх · Мазхабы Культура и общество Демография · Брак · Женщины · Имена · Искусство · Мечети · Календарь · Праздники · Философия См. также Глоссарий · Исламоведение · Единобожие · Эсхатология · Критика

Ислам (араб. الإسلام‎, аль-Ислам) - монотеистическая религия , занимающая второе место в мире по количеству последователей после христианства. Священной книгой ислама является Коран. В шариатской терминологии ислам — это полное, абсолютное единобожие, подчинение Аллаху.

Проникновение ислама на территорию, которую сейчас занимает Украина, началось в эпоху арабо-хазарских войн, после прекращения которых со 2-й пол. VIII века был открыт путь мирному арабскому проникновению в Причерноморье через Кавказ. Именно c этого времени на Юго-Востоке современной Украины археологи находят захоронения, совершённые по мусульманскому обряду. Эти погребения относятся к салтово-маяцкой культуре и принадлежат населению Хазарского каганата.

О существовании интенсивных торговых связей между русами и арабами, и другими мусульманскими народами свидетельствуют средневековые арабо-персидские авторы Ибн Фадлан, аль-Масуди, Ибрагим Ибн-Якуб и др.. Первые сведения о мусульманском мире, о мусульманах, знания об исламе жители Древней Руси получили во время торговых операций, путешествий и военных походов. Русы путешествовали в Итиль (Хазарский каганат). Так возникал прямой контакт со страной, которая испытывала огромное влияние арабо-мусульманской культуры. Ознакомлению Киевской Руси с исламом также способствовали и военные походы русов на восток, где они вступали в контакты с представителями мусульманских государств. Ближайший сосед Руси - Волжская Булгария приняла ислам в качестве государственной религии в 922 году.

В домонгольский период (VIII-XIII вв.) Ислам в Причерноморье распространялся в основном путем постепенной исламизации различных тюркских племен и народов, преимущественно принадлежащих к кипчакской группе тюркских языков. Главную роль в распространении исламского учения на пространстве Половецкой степи играли «периферийные» философско-культурные центры - Дербент и Волжская Булгария, а также среднеазиатские города Хорасана и Мавераннахра.

Второй период определяется как военно-колонизационный. Речь идет о переходе к оседлому образу жизни народов, исповедующих ислам, а также колонизационной политике Османской империи в Северном Причерноморье и Поднестровье. Под этим понимается закрепление в Крыму, Буджаке и Едисане части татарской Орды. Крымский полуостров стал одним из главных ареалов распространения ислама на землях, входящих ныне в состав независимой Украины. Именно здесь зародилась и окрепла уникальная мусульманская цивилизация. В Крыму ислам стал государственной религией Крымского ханства. На полуострове и прилегающих территориях распространился суннизм ханафитского мазхаба.

Ислам в Хазарском каганате

Первые свидетельства об исламе на землях нынешней Украины связаны с возникшим в VII веке Хазарским каганатом. Рождение Хазарии стало следствием развала Западно-тюркского каганата. Первоначально территория нового государства была ограничена районом Северного Кавказа и нижним течением рек Волги и Дона. Но уже спустя несколько десятилетий хазары за счет активной экспансионистской политики расширили территории вплоть до Днепра на западе и Аральского моря на востоке.

В конце VII века, хазары взяли под контроль Крым и Приазовье. Им платили дань славянские племена полян и северян. Археологические раскопки показали, что из 48 городищ хазарского периода в бассейне Северского Донца и Дона, 24 были расположены на территории современной Украины. Раскопки проведенные донецким археологом Э. Кравченко выявили многочисленные мусульманские захоронения в городищах расположенных по берегам Северского Донца. Большинство из них относятся к периоду второй половины IX века. Население этих городищ было смешанным - булгаро-алано-славянским.

На юге, в Закавказье, Хазарский каганат столкнулся с армиями набиравшего силу Арабского халифата, который после разгрома иранской империи Сасанидов вышел к берегам южного Каспия. Во времена правления халифа Умара ибн аль-Хаттаба (585–644) мусульманская армия под командованием полководца Абд ар-Рахмана бин ар-Рабиъа совершила рейд на хазарский город Беленджер. Это первое военное столкновение с хазарами произошло в 642 году. Тем самым было положено начало арабо-хазарским войнам, которые с перерывами продолжались почти сто лет. Боевые действия в кавказском регионе велись с переменным успехом вплоть до 737 года, когда армия Марвана ибн Мухаммада дошла до Волги (по др. оценкам — Дона), нанеся тяжелое поражение хазарам. Находясь в безвыходном положении, каган запросил мира. Марван выдвинул условие, согласно которому правитель Хазарии должен был принять ислам.

Арабский историк ал-Усфури в своей книге «Тарих» так описывает начало похода:

«119 г.х. В этом году Марван ибн Мухаммад предпринял дальний поход из Арминии. Он проник в ворота алан (Баб ал-Лан), прошел землю ал-Лан, затем вышел из нее в страну хазар и прошел Баланджар и Самандар и дошел до ал-Байда, в которой пребывает хакан. Хакан бежал».

Марван бросился преследовать правителя Хазарии, который вместе с небольшим отрядом двинулся вдоль Волги на север. Преследование продолжалось примерно 15–20 дней. Оказавшись загнанным в тупик, хакан капитулировал. По условиям капитуляции он должен был принять Ислам. Одновременно с этим войска Арабского халифата достигли «славянской реки» (по-видимому, речь идет о Доне, либо о его притоке – Северском Донце).

Другой арабский историк ибн Асам аль-Куфи подробно описывает принятия ислама хазарами:

«Царь хазар впал в безысходную скорбь и воздел руки к небесам. После этого он послал к Марвану ибн Мухаммаду человека, чтобы спросить у него: „О эмир! Ты пленил хазар и саклабов (славян), перебил их и достиг желаемого! Чего же еще тебе надо?“ Марван ответил посланцу: „Я желаю, чтобы он принял ислам, Иначе я убью его, захвачу его царство и передам его другому!“. Посланец попросил у Марвана три дня отсрочки, пока он не вернется к хакану и сообщит ему обо всем. Хакан ответил: „О эмир! Я принимаю ислам, признаю его и выказываю ему любовь! Однако ты пришли ко мне человека из числа твоих сподвижников, чтобы он раскрыл для меня его сущность“. Марван направил к нему двух человек: одного звали Нух ибн ac-Са’иб ал-Асади, а другого — Абд ар-Рахман ибн Фулан ал-Хаулани. Оба они отправились к хакану и разъяснили ему учение Ислама».

Не ясно, состоялось ли обращение кагана в действительности . Но с 737 по 750-е гг. в мусульманско-хазарских отношениях царил мир. Победитель хазар Марван ибн Мухаммад в 744 году становится последним омейядским халифом. В 750 году, в результате восстания шиитов, он был свергнут и убит. Власть в халифате захватили Аббасиды. Это событие стало достаточным поводом для возобновления войн. Спустя несколько десятилетий правящая верхушка хазар принимает иудаизм.

Практически с самого начала своего существования Хазарское государство было полиэтничным и многоконфессиональным, что является отличительной чертой многих раннесредневековых государств. Наряду с язычеством среди населения были распространены все три монотеистические религи: христианство, ислам и иудаизм. Знания об исламе хазары получали вместе с товарами, которые арабские купцы привозили на берега Волги, Дона и Северского Донца. В Итиле возникла обширная мусульманская община, пополнявшаяся выходцами из разных стран Халифата.

В Х веке Хазарское государство постепенно слабеет. Славянские племена выходят из-под влияния хазар и создают свое государство — Киевскую Русь. В 965 году киевский князь Святослав разбил хазарскую армию и захватил, расположенную на берегах Дона, стратегически важную крепость Саркел. Находясь в крайне затруднительном положении, хазарский царь обратился за помощью к Хорезму. После получения этой помощи правитель Хазарии и большая часть оставшегося населения принимают ислам. Но это не спасло хазар от катастрофы. Волны кочевых тюркских народов — печенегов и половцев − окончательно уничтожили Хазарское государство.

Ислам в Киевской Руси

Упадок Хазарского каганата приводит к постепенному изменению геополитической ситуации в регионе. К началу Х века самым сильным государством Восточной Европы становится Русь со столицей в Киеве. Западные соседи Руси – венгры и поляки принимают христианство. Восточные – булгары – принимают ислам. Перед киевскими князьями встает проблема выбора не только религии, но и вектора, который определит развитие огромного государства на столетия вперед.

История принятия христианствоа князем Владимиром Святославичем описана в Повести временных лет. Выбор, сделанный киевским князем, был обусловлен, в первую очередь, политическими причинами. В 986 году, ближайший сосед Руси - Волжская Булгария, предприняла попытку вывести русов «из мрака язычества». Вот как об этом пишет летописец :

«Пришли болгары магометанской веры, говоря: «Ты, князь, мудр и смыслен, а закона не знаешь, уверуй в закон наш и поклонись Магомету». И спросил Владимир: «Какова же вера ваша?». Они же ответили: «Веруем Богу, и учит нас Магомет так: совершать обрезание, не есть свинины, не пить вина, зато по смерти, говорит, можно творить блуд с женами. Даст Магомет каждому по семидесяти красивых жен, и изберет одну из них красивейшую, и возложит на нее красоту всех; та и будет ему женой. Здесь же, говорит, следует предаваться всякому блуду. Если кто беден на этом свете, то и на том», и другую всякую ложь говорили, о которой и писать стыдно. Владимир же слушал их, так как и сам любил жен и всякий блуд; потому и слушал их всласть. Но вот что было ему нелюбо: обрезание и воздержание от свиного мяса, а о питье, напротив, сказал он: «Руси есть веселие пить: не можем без того быть».

Из этого наивного рассказа видно весьма поверхностное знакомство автора с исламом. Одной из главных причин побудивших Владимира принять православие, Нестор-летописец называет пышность и богатство православного обряда. Ряд мусульманских литераторов ХІІ-ХІІІ веков (Шараф аз-Заман Тахир ал-Марвази и Мухаммад Ауфи) приводят сведения о том, что первоначально Русь приняла ислам. Этой точки зрения придерживался также известный украинский историк Омелян Прицак. В своей работе «Происхождение Руси» он пишет:

«Достоверный арабский источник (ал-Марвази, примерно 1120 г.) сообщает, что Владимир сам принял ислам (во время новгородского правления). Если бы он остался в Новгороде, то, вероятнее всего, ввел бы там тюркскую версию ислама и таким образом северная часть восточных славян тюркизировалась бы, как это произошло с волжскими булгарами. Однако Владимир перешел в Киев, сменив „полумесяц“ на „солнце“ Константинополя, где был вынужден сменить ислам на греческое христианство».

Судя по всему, в течение первых нескольких столетий после принятия Русью христианства, отношение к исламу и мусульманам было достаточно лояльным. В начале XII века в Киеве существовала большая мусульманская община. Об этом сообщает в своих записках путешественник из Аль-Андалуса (Испания) Абу Хамид аль-Гарнати:

«И прибыл я в город славян, который называют „Гор[од] Куйав“ (Киев). А в нем тысячи „магрибинцев“, по виду тюрков, говорящих на тюркском языке и стрелы мечущих, как тюрки. И известны они в этой стране под именем беджн[ак]. И встретил я человека из багдадцев, которого зовут Карим ибн Файруз ал-Джаухари, он был женат на [дочери] одного из этих мусульман. Я устроил этим мусульманам пятничное моление и научил их хутбе, а они не знали пятничной молитвы».

Беджнак — это хорошо известные по летописям Киевской Руси печенеги. Этот тюркский народ принял Ислам в начале ХІ века. Арабский писатель ал-Бекри так описал это событие:

«И рассказывали многие из мусульман бывших в плену в Константинополе, что печенеги придерживались веры маджусов. Но после 400-го года хиджры (1009 год) случился у них пленный из мусульман, ученый богослов, который и объяснил ислам некоторым из них, вследствие чего те и приняли его. И намерения их были искренни, и стала распространяться между ними пропаганда ислама. Остальные же, не принявшие ислама, порицали их за это, и дело кончилось войною. Бог же дал победу мусульманам, хотя их было только около 12 000, а неверных вдвое больше. И они (мусульмане) убивали их, и оставшиеся в живых приняли ислам. И все они теперь мусульмане, и у них есть ученые и законоведы и чтецы Корана».

Печенеги в течение почти целого столетия воевали с Русью. В ХІ веке часть из них вошла в объединение тюркских племен черные клобуки, которые перешли на службу к киевским князьям. Исходя из приведенного выше сообщения ал-Гарнати, можно сделать вывод, что Киев в ХІІ веке был городом, в котором уживались христианство и ислам, причем количество мусульман исчислялось многими тысячами. Вероятно, в тот период в столице Руси у мусульман была своя мечеть.

Археологические раскопки, проведенные на территории Киева, свидетельствуют о том, что город имел интенсивные торговые связи с исламскими государствами. Одних только арабских дирхемов было найдено в Киеве около 11 тысяч, что значительно больше находок западноевропейских и византийских монет вместе взятых.

Ближайшим исламским соседом Руси была Волжская Булгария. В течение нескольких столетий отношения между двумя странами были достаточно наряженными: периоды мира сменялись длительными войнами. Но со временем неприязнь сменилась уважением. Это хорошо видно на примере летописей. Если в ХІ веке монах Печерского монастыря Нестор пишет о мусульманах, что «вера их оскорбляет небо и землю», приписывая им множество различных пороков, то уже в ХІІІ веке другой летописец с сочувствием сообщает о тех бедствиях, которые обрушились на землю Волжской Булгарии в результате нашествия монголов:

«Тоє же осени придоша с восточнıх стран в Болгарьскую землю безбожнии Татари и взяша славный Великий город Болгарьский и избиша оружьєм и старца и до юнаго и до сущаго младенца и взяша товара множество, а город их пожгоша огнем и всю землю их плениша».

Не пощадили монголо-татары и Киевскую Русь. В ходе вторжения были разгромлены практически все крупные города, включая Киев.

Золотоордынский период истории ислама

В период между 1236 и 1241 годами армии монгольского хана Бату (Батый) завоевали все восточноевропейские государства. Масштаб наступления азиатских захватчиков не имел прецедента в истории. В военном отношении и в плане организации, орды монголов в середине ХІІІ века на голову превосходили все тогдашние армии мира. Во время похода на Запад монгольская армия покорила кочевую империю тюркских народов - Дешт-и-Кипчак, которая простиралась от степей южной Сибири до Дуная. Все эти народы, включая живших на землях востока и юга Украины торков, берендеев и черных клобуков, были интегрированы монголами в состав своих военных формирований. Во время походов на государства Средней Азиии Ближнего Востока монголы, познакомились с исламом.

Командующий войсками западной армии монголов хан Бату (Батый) доброжелательно относился к этой религии, разрешая в походных лагерях создавать мечети. Вот как описывает арабский историк аль-Джузджани отношение монгольского предводителя к мусульманам:

«Он (Бату) был человек весьма справедливый и друг мусульман; под его покровительством мусульмане проводили жизнь привольно. В лагере и у племен его были устроены мечети с общиной молящихся, имамом и муадзином…Мусульмане туркестанские под сенью его защиты пользовались большим спокойствием и чрезвычайною безопасностью».

Первым монгольским ханом, принявшим ислам, был внук Чингизхана Берке. Именно при нем Улус Джучи стал превращаться в Золотую Орду — независимое от великих монгольских ханов тюркское государство. В своей политике хан Берке опирался на торговые круги городов Хорезма и Волжской Булгарии, которая смогла быстро оправиться от погромов 1236 и 1239 годов, став одним из важнейших экономических центров Улуса Джучи. В период правления Берке (1257–1266) начался быстрый рост городов, чему активно содействовал правитель Улуса. Торговые пути стали безопасны и благоустроены благодаря стараниям хана. При Берке ислам не стал государственной религией, хотя сам правитель оказывал мусульманам всяческую поддержку. Арабский историк Ибн Халдун писал:

«Берке распространил ислам между всем народом своим, стал строить мечети и училища во всех своих владениях, приблизил к себе ученых и законоведов и сдружился с ними».

После смерти Берке Золотой Ордой правили ханы, которые придерживались традиционных для тюрок и монголов верований языческого толка. Лишь в 1320 году хан Узбек утвердил ислам в качестве главной религии государства. В анонимном сочинении XV–начала XVI в. «Родословие тюрок» говориться:

«Когда с начала его султанства истекло восемь лет, то под руководством шейха мусульман Зенги-Ата и главнейшего сейида, имеющего высокие титулы, указующего заблудившимся путь к преданности Господу миров, руководителя странствующих и проводника ищущих Сейид-Ата, он (Хан Узбек) в месяцах 720 года хиджры (12.02.1320–30.01.1321)... удостоился чести принять ислам... Из людей иля и улуса, которые были в тех странах большая часть удостоилась счастья принятия ислама»

Период правления Узбека был временем расцвета Золотой Орды. Хан пресек распри внутри Улуса, провел административную реформу. Благодаря покровительству торговле небольшие причерноморские городки превратились в крупные центры, где развивались ремесла, строились дворцы и караван-сараи. Потоки товаров, шедшие по Великому шелковому пути, направлялись в Аккерман, Килию, города Крыма и Кавказа . В середине ХІV века большая часть современной Украины была территорией, где господствовал ислам. Мечети, медресе и мавзолеи высились на берегах Дуная, Днестра, Южного Буга, Днепра и Дона.

Период расцвета Золотой Орды завершился со смертью в 1357 году сына хана Узбека - Джанибека. После этого в течении двух десятилетий в Улусе Джучи происходили междоусобные войны - «великая замятня». Этим смогли воспользоваться соседние государства. После победы над татарскими эмирами западного улуса в битве на Синих Водах в 1362 году, Великое княжество Литовское постепенно начало вытеснять Орду за Днепр, а Молдавское княжество захватило пруто-днестровское междуречье. Спустя столетие основным проводником ислама на землях юга и востока Украины стало возникшее на руинах Золотой Орды Крымское ханство.

Период Крымского ханства

Самые яркие страницы истории ислама на землях Украины связаны с Крымом. Именно Крымский полуостров стал главным ареалом распространения ислама на землях, которые входят в состав современной Украины. Крым оставался последним осколком Золотой Орды после завоевания Россией Казанского ханства в 1552 году. Именно здесь ислам превратился в государственную религию Крымского ханства, сохраняющую свою полную независимость на протяжении более 300 лет.

Ислам практически с первых лет своего бытования на Крымском полуострове оказал исключительно глубокое влияние на формирование крымско-татарского народа. Поскольку именно на землях Крыма в период с XIII по XVI ст. происходило формирование крымских татар как отдельного этноса со своей религией — исламом. В то же время Крымский полуостров на долгое время оставался главным каналом, через который Поднепровье осведомлялось об исламе и мусульманах.

Появление на полуострове тюрок-кочевников исторически шло двумя путями: сначала с суши - кочевники и с моря - турки-сельджуки. Еще за долго до прихода в Крым, находясь в кочевом состоянии, степняки придерживались шаманизма - многобожия. Впрочем, сталкиваясь с мусульманским миром, татаро-монгольские ханы увидели в исламе привлекательную для себя религию, мощный духовное средство для консолидации народа и построения на основах шариата системы политической власти.

Одним из первых поборников ислама стал младший брат хана Батыя - золотоордынский хан Берке (1209-66). Приняв ислам лично, он начал активно внедрять его в крымском улусе, всячески способствуя обращению в новую веру населения полуострова. В 1271 году ислам принял могущественный ордынский беклярбек Ногай, контролировавший в тот период Западный улус Золотой Орды, который включал в себя Крым.

Однако окончательная победа ислама в Крыму связана с именем хана Узбека (1313-42), сделавшего ислам государственной религией на полуострове. Административным центром Крымского улуса Золотой орды стал город Солхат (ныне Старый Крым). Сам Узбек некоторое время жил в Крыму, демонстрируя подданным пример соблюдения догматов ислама. Завершил исламизацию тюркоязычного населения Крыма Тамерлан (1336—1405). Устранив хана Тохтамыша, он включил полуостров в состав своей великой империи. В своей политике Тамерлан опирался на духовных личностей и всячески способствовал укреплению позиций ислама. Контактируя с мусульманским миром, ханы увидели в исламе мощное духовное средство для консолидации молодого народа и построения в государстве прочной системы политической власти на основе шариата (юридической системы ислама). Со временем, после завершения золотоордынского периода своей истории, Крымский улус отделился и стал самостоятельным государственным образованием, на основе которого возникло независимое крымскотатарское государство. С 1441 года оно находилось во власти династии ханов из рода Гиреев (Гераев).

Важная весть о мусульманах на Украине связана с пребыванием на ее территории хана Золотой Орды Тохтамыша со своим двором. Он проживал в Киеве и его пригороде в 1396-1399 гг., после неудачной попытки завоевать независимость от Тамерлана. В 20-х годах XV в. в Киеве в течение около сорока лет постоянно находилась группа мусульман в составе отряда ордынцев. Об этом сообщает Новгородская летопись. Татарский отряд покинул Киев после захвата города войсками литовского князя Ольгерда в 1362 году.

В 1475 г. начался новый период в истории Крымского ханства. В этом году правители Крыма признали власть султана Османской государства, как халифа - правителя всех мусульман. По законам Османской империи, династия Гиреев считалась более знатной, чем династия Османов и должна была занять престол, в случае пресечения династии Османов по мужской линии. Влиятельной силой в ханстве стали высшие духовные лица. Главным среди них был муфтий. Он считался второй персоной после наместника султана и входил в состав Государственного совета - Дивана. Это представитель духовенства стал верховным толкователем законов шариата. В его руках было назначение и смещение судей (кади), что давало ему прерогативу почти неограниченного влияния на всю общественно-экономическую жизнь населения. И если в Крым направлялись ценные подарки от зарубежных правителей, то муфтий получал их наравне с ханом. Также он мог самостоятельно вести переписку с заграницей.

Произошло сращивание светской государственной и религиозной власти. Муфтием мусульман начали считать хана. Духовные лица стали влиятельной политической силой в государстве. Муфтий Крыма входил в состав Государственного совета империи — Дивана. Далее места на иерархических ступеньках занимали кадии (судьи по шариату), мударисы (ответственные за обучение в мусульманских школах - мектебах), имамы, шейхи (председателя мусульманских братств), суфу (члены братств или отшельники). Они заботились об образовании крымчан в духе ислама, учили придерживаться его предписаний, воспитывали правоверных мусульман и добросовестных подданных. Ислам стал основой духовной жизни крымско-татарского народа. Практически во всех значимых поселениях действовали мечети, которых к 1783 году насчитывалось 1660. Мусульмане Крыма были последовательными суннитами, хотя изредка с Северного Кавказа сюда заносили суфизм, а в Евпатории (Гезлев) жили дервиши. Ведущим авторитетом по вопросам мусульманского права, главой улемов был шейх-уль-ислам, титул которого установлен в Османской империи в 1424 году.

Долгое время в Крыму господствовала атмосфера веротерпимости. На территории государства свободно действовали православные, католические, греческие, армянские церкви и монастыри, еврейские и караимские синагоги.

Под влиянием идей и норм ислама сформировалась национальная культура крымско-татарского народа, его бытовые традиции, язык, способ жизни, система образования и воспитания детей; расцвели литература, книжное дело, музыка, резьба по камню и дереву, орнаментное искусство и особенно архитектура. Ценными памятниками мусульманской архитектуры богат город Старый Крым с мечетями Узбека и Бейбарса, Куршун-Джами и Тахтали-Джами, с медресе, караван-сараями и фонтанами. Немало памяток мусульманской культуры есть в Бахчисарае — бывшем административном центре ханата. Центрами мусульманской цивилизации Крыма также были Карасубазар (Белогорск), Кафа (Феодосия), Гезлев (Евпатория) с его уникальной мечетью Джума-Джами (1552).

Ислам в современной Украине

По состоянию на 1 января 2014 года на Украине действовало 624 зарегистрованых мусульманских общины и еще как минимум несколько сотен незарегистророванных. Оценочная численность мусульман Украины составляет от 500 тысяч до 1 млн. человек. В это число входят и мусульмане Крыма (около 300 тысяч человек). До конца 80-х годов минувшего столетия ислам на Украине, фактически находился в подполье. После репрессий 30-х годов и депортации крымских татар мусульманские общины формально прекратили существование. После провозглашения Независимости в 1991 году мусульмане Украины снова получили свободу для религиозной активности. В том же году было создано Духовное управление мусульман Крыма. На 1 января 2014 года в Крыму насчитывалось 353 зарегистрированных мусульманских общины. В 1997 году была создана Всеукраинская ассоциация общественных организаций «Альраид». Сегодня в ее состав входит более двух десятков общественных организаций на всей территории Украины. «Альраид» занимается активной религиозной и общественно-просветительской деятельностью издавая газету под названием «Альраид», переводя и печатая различную религиозную литературу. В ведении организации находится сеть воскресных исламских школ.

Исламские организации имеют на Украине 6 духовно-административных центров:

1. Духовное управление мусульман Украины «Умма» (ДУМУ «Умма»);
2. Духовное управление мусульман Украины;
3. Духовный Центр мусульман Украины (ДЦМУ);
4. Религиозное управление независимых мусульманских общин Украины «Киевский муфтият»;
5. Духовный центр мусульман Крыма;
6. Духовное Управление мусульман Крыма (ДУМК)

Отрывок, характеризующий Ислам на Украине

Старики из самых значительных составляли центр кружков, к которым почтительно приближались даже незнакомые, чтобы послушать известных людей. Большие кружки составлялись около графа Ростопчина, Валуева и Нарышкина. Ростопчин рассказывал про то, как русские были смяты бежавшими австрийцами и должны были штыком прокладывать себе дорогу сквозь беглецов.
Валуев конфиденциально рассказывал, что Уваров был прислан из Петербурга, для того чтобы узнать мнение москвичей об Аустерлице.
В третьем кружке Нарышкин говорил о заседании австрийского военного совета, в котором Суворов закричал петухом в ответ на глупость австрийских генералов. Шиншин, стоявший тут же, хотел пошутить, сказав, что Кутузов, видно, и этому нетрудному искусству – кричать по петушиному – не мог выучиться у Суворова; но старички строго посмотрели на шутника, давая ему тем чувствовать, что здесь и в нынешний день так неприлично было говорить про Кутузова.
Граф Илья Андреич Ростов, озабоченно, торопливо похаживал в своих мягких сапогах из столовой в гостиную, поспешно и совершенно одинаково здороваясь с важными и неважными лицами, которых он всех знал, и изредка отыскивая глазами своего стройного молодца сына, радостно останавливал на нем свой взгляд и подмигивал ему. Молодой Ростов стоял у окна с Долоховым, с которым он недавно познакомился, и знакомством которого он дорожил. Старый граф подошел к ним и пожал руку Долохову.
– Ко мне милости прошу, вот ты с моим молодцом знаком… вместе там, вместе геройствовали… A! Василий Игнатьич… здорово старый, – обратился он к проходившему старичку, но не успел еще договорить приветствия, как всё зашевелилось, и прибежавший лакей, с испуганным лицом, доложил: пожаловали!
Раздались звонки; старшины бросились вперед; разбросанные в разных комнатах гости, как встряхнутая рожь на лопате, столпились в одну кучу и остановились в большой гостиной у дверей залы.
В дверях передней показался Багратион, без шляпы и шпаги, которые он, по клубному обычаю, оставил у швейцара. Он был не в смушковом картузе с нагайкой через плечо, как видел его Ростов в ночь накануне Аустерлицкого сражения, а в новом узком мундире с русскими и иностранными орденами и с георгиевской звездой на левой стороне груди. Он видимо сейчас, перед обедом, подстриг волосы и бакенбарды, что невыгодно изменяло его физиономию. На лице его было что то наивно праздничное, дававшее, в соединении с его твердыми, мужественными чертами, даже несколько комическое выражение его лицу. Беклешов и Федор Петрович Уваров, приехавшие с ним вместе, остановились в дверях, желая, чтобы он, как главный гость, прошел вперед их. Багратион смешался, не желая воспользоваться их учтивостью; произошла остановка в дверях, и наконец Багратион всё таки прошел вперед. Он шел, не зная куда девать руки, застенчиво и неловко, по паркету приемной: ему привычнее и легче было ходить под пулями по вспаханному полю, как он шел перед Курским полком в Шенграбене. Старшины встретили его у первой двери, сказав ему несколько слов о радости видеть столь дорогого гостя, и недождавшись его ответа, как бы завладев им, окружили его и повели в гостиную. В дверях гостиной не было возможности пройти от столпившихся членов и гостей, давивших друг друга и через плечи друг друга старавшихся, как редкого зверя, рассмотреть Багратиона. Граф Илья Андреич, энергичнее всех, смеясь и приговаривая: – пусти, mon cher, пусти, пусти, – протолкал толпу, провел гостей в гостиную и посадил на средний диван. Тузы, почетнейшие члены клуба, обступили вновь прибывших. Граф Илья Андреич, проталкиваясь опять через толпу, вышел из гостиной и с другим старшиной через минуту явился, неся большое серебряное блюдо, которое он поднес князю Багратиону. На блюде лежали сочиненные и напечатанные в честь героя стихи. Багратион, увидав блюдо, испуганно оглянулся, как бы отыскивая помощи. Но во всех глазах было требование того, чтобы он покорился. Чувствуя себя в их власти, Багратион решительно, обеими руками, взял блюдо и сердито, укоризненно посмотрел на графа, подносившего его. Кто то услужливо вынул из рук Багратиона блюдо (а то бы он, казалось, намерен был держать его так до вечера и так итти к столу) и обратил его внимание на стихи. «Ну и прочту», как будто сказал Багратион и устремив усталые глаза на бумагу, стал читать с сосредоточенным и серьезным видом. Сам сочинитель взял стихи и стал читать. Князь Багратион склонил голову и слушал.
«Славь Александра век
И охраняй нам Тита на престоле,
Будь купно страшный вождь и добрый человек,
Рифей в отечестве а Цесарь в бранном поле.
Да счастливый Наполеон,
Познав чрез опыты, каков Багратион,
Не смеет утруждать Алкидов русских боле…»
Но еще он не кончил стихов, как громогласный дворецкий провозгласил: «Кушанье готово!» Дверь отворилась, загремел из столовой польский: «Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс», и граф Илья Андреич, сердито посмотрев на автора, продолжавшего читать стихи, раскланялся перед Багратионом. Все встали, чувствуя, что обед был важнее стихов, и опять Багратион впереди всех пошел к столу. На первом месте, между двух Александров – Беклешова и Нарышкина, что тоже имело значение по отношению к имени государя, посадили Багратиона: 300 человек разместились в столовой по чинам и важности, кто поважнее, поближе к чествуемому гостю: так же естественно, как вода разливается туда глубже, где местность ниже.
Перед самым обедом граф Илья Андреич представил князю своего сына. Багратион, узнав его, сказал несколько нескладных, неловких слов, как и все слова, которые он говорил в этот день. Граф Илья Андреич радостно и гордо оглядывал всех в то время, как Багратион говорил с его сыном.
Николай Ростов с Денисовым и новым знакомцем Долоховым сели вместе почти на середине стола. Напротив них сел Пьер рядом с князем Несвицким. Граф Илья Андреич сидел напротив Багратиона с другими старшинами и угащивал князя, олицетворяя в себе московское радушие.
Труды его не пропали даром. Обеды его, постный и скоромный, были великолепны, но совершенно спокоен он всё таки не мог быть до конца обеда. Он подмигивал буфетчику, шопотом приказывал лакеям, и не без волнения ожидал каждого, знакомого ему блюда. Всё было прекрасно. На втором блюде, вместе с исполинской стерлядью (увидав которую, Илья Андреич покраснел от радости и застенчивости), уже лакеи стали хлопать пробками и наливать шампанское. После рыбы, которая произвела некоторое впечатление, граф Илья Андреич переглянулся с другими старшинами. – «Много тостов будет, пора начинать!» – шепнул он и взяв бокал в руки – встал. Все замолкли и ожидали, что он скажет.
– Здоровье государя императора! – крикнул он, и в ту же минуту добрые глаза его увлажились слезами радости и восторга. В ту же минуту заиграли: «Гром победы раздавайся».Все встали с своих мест и закричали ура! и Багратион закричал ура! тем же голосом, каким он кричал на Шенграбенском поле. Восторженный голос молодого Ростова был слышен из за всех 300 голосов. Он чуть не плакал. – Здоровье государя императора, – кричал он, – ура! – Выпив залпом свой бокал, он бросил его на пол. Многие последовали его примеру. И долго продолжались громкие крики. Когда замолкли голоса, лакеи подобрали разбитую посуду, и все стали усаживаться, и улыбаясь своему крику переговариваться. Граф Илья Андреич поднялся опять, взглянул на записочку, лежавшую подле его тарелки и провозгласил тост за здоровье героя нашей последней кампании, князя Петра Ивановича Багратиона и опять голубые глаза графа увлажились слезами. Ура! опять закричали голоса 300 гостей, и вместо музыки послышались певчие, певшие кантату сочинения Павла Ивановича Кутузова.
«Тщетны россам все препоны,
Храбрость есть побед залог,
Есть у нас Багратионы,
Будут все враги у ног» и т.д.
Только что кончили певчие, как последовали новые и новые тосты, при которых всё больше и больше расчувствовался граф Илья Андреич, и еще больше билось посуды, и еще больше кричалось. Пили за здоровье Беклешова, Нарышкина, Уварова, Долгорукова, Апраксина, Валуева, за здоровье старшин, за здоровье распорядителя, за здоровье всех членов клуба, за здоровье всех гостей клуба и наконец отдельно за здоровье учредителя обеда графа Ильи Андреича. При этом тосте граф вынул платок и, закрыв им лицо, совершенно расплакался.


Пьер сидел против Долохова и Николая Ростова. Он много и жадно ел и много пил, как и всегда. Но те, которые его знали коротко, видели, что в нем произошла в нынешний день какая то большая перемена. Он молчал всё время обеда и, щурясь и морщась, глядел кругом себя или остановив глаза, с видом совершенной рассеянности, потирал пальцем переносицу. Лицо его было уныло и мрачно. Он, казалось, не видел и не слышал ничего, происходящего вокруг него, и думал о чем то одном, тяжелом и неразрешенном.
Этот неразрешенный, мучивший его вопрос, были намеки княжны в Москве на близость Долохова к его жене и в нынешнее утро полученное им анонимное письмо, в котором было сказано с той подлой шутливостью, которая свойственна всем анонимным письмам, что он плохо видит сквозь свои очки, и что связь его жены с Долоховым есть тайна только для одного него. Пьер решительно не поверил ни намекам княжны, ни письму, но ему страшно было теперь смотреть на Долохова, сидевшего перед ним. Всякий раз, как нечаянно взгляд его встречался с прекрасными, наглыми глазами Долохова, Пьер чувствовал, как что то ужасное, безобразное поднималось в его душе, и он скорее отворачивался. Невольно вспоминая всё прошедшее своей жены и ее отношения с Долоховым, Пьер видел ясно, что то, что сказано было в письме, могло быть правда, могло по крайней мере казаться правдой, ежели бы это касалось не его жены. Пьер вспоминал невольно, как Долохов, которому было возвращено всё после кампании, вернулся в Петербург и приехал к нему. Пользуясь своими кутежными отношениями дружбы с Пьером, Долохов прямо приехал к нему в дом, и Пьер поместил его и дал ему взаймы денег. Пьер вспоминал, как Элен улыбаясь выражала свое неудовольствие за то, что Долохов живет в их доме, и как Долохов цинически хвалил ему красоту его жены, и как он с того времени до приезда в Москву ни на минуту не разлучался с ними.
«Да, он очень красив, думал Пьер, я знаю его. Для него была бы особенная прелесть в том, чтобы осрамить мое имя и посмеяться надо мной, именно потому, что я хлопотал за него и призрел его, помог ему. Я знаю, я понимаю, какую соль это в его глазах должно бы придавать его обману, ежели бы это была правда. Да, ежели бы это была правда; но я не верю, не имею права и не могу верить». Он вспоминал то выражение, которое принимало лицо Долохова, когда на него находили минуты жестокости, как те, в которые он связывал квартального с медведем и пускал его на воду, или когда он вызывал без всякой причины на дуэль человека, или убивал из пистолета лошадь ямщика. Это выражение часто было на лице Долохова, когда он смотрел на него. «Да, он бретёр, думал Пьер, ему ничего не значит убить человека, ему должно казаться, что все боятся его, ему должно быть приятно это. Он должен думать, что и я боюсь его. И действительно я боюсь его», думал Пьер, и опять при этих мыслях он чувствовал, как что то страшное и безобразное поднималось в его душе. Долохов, Денисов и Ростов сидели теперь против Пьера и казались очень веселы. Ростов весело переговаривался с своими двумя приятелями, из которых один был лихой гусар, другой известный бретёр и повеса, и изредка насмешливо поглядывал на Пьера, который на этом обеде поражал своей сосредоточенной, рассеянной, массивной фигурой. Ростов недоброжелательно смотрел на Пьера, во первых, потому, что Пьер в его гусарских глазах был штатский богач, муж красавицы, вообще баба; во вторых, потому, что Пьер в сосредоточенности и рассеянности своего настроения не узнал Ростова и не ответил на его поклон. Когда стали пить здоровье государя, Пьер задумавшись не встал и не взял бокала.
– Что ж вы? – закричал ему Ростов, восторженно озлобленными глазами глядя на него. – Разве вы не слышите; здоровье государя императора! – Пьер, вздохнув, покорно встал, выпил свой бокал и, дождавшись, когда все сели, с своей доброй улыбкой обратился к Ростову.
– А я вас и не узнал, – сказал он. – Но Ростову было не до этого, он кричал ура!
– Что ж ты не возобновишь знакомство, – сказал Долохов Ростову.
– Бог с ним, дурак, – сказал Ростов.
– Надо лелеять мужей хорошеньких женщин, – сказал Денисов. Пьер не слышал, что они говорили, но знал, что говорят про него. Он покраснел и отвернулся.
– Ну, теперь за здоровье красивых женщин, – сказал Долохов, и с серьезным выражением, но с улыбающимся в углах ртом, с бокалом обратился к Пьеру.
– За здоровье красивых женщин, Петруша, и их любовников, – сказал он.
Пьер, опустив глаза, пил из своего бокала, не глядя на Долохова и не отвечая ему. Лакей, раздававший кантату Кутузова, положил листок Пьеру, как более почетному гостю. Он хотел взять его, но Долохов перегнулся, выхватил листок из его руки и стал читать. Пьер взглянул на Долохова, зрачки его опустились: что то страшное и безобразное, мутившее его во всё время обеда, поднялось и овладело им. Он нагнулся всем тучным телом через стол: – Не смейте брать! – крикнул он.
Услыхав этот крик и увидав, к кому он относился, Несвицкий и сосед с правой стороны испуганно и поспешно обратились к Безухову.
– Полноте, полно, что вы? – шептали испуганные голоса. Долохов посмотрел на Пьера светлыми, веселыми, жестокими глазами, с той же улыбкой, как будто он говорил: «А вот это я люблю». – Не дам, – проговорил он отчетливо.
Бледный, с трясущейся губой, Пьер рванул лист. – Вы… вы… негодяй!.. я вас вызываю, – проговорил он, и двинув стул, встал из за стола. В ту самую секунду, как Пьер сделал это и произнес эти слова, он почувствовал, что вопрос о виновности его жены, мучивший его эти последние сутки, был окончательно и несомненно решен утвердительно. Он ненавидел ее и навсегда был разорван с нею. Несмотря на просьбы Денисова, чтобы Ростов не вмешивался в это дело, Ростов согласился быть секундантом Долохова, и после стола переговорил с Несвицким, секундантом Безухова, об условиях дуэли. Пьер уехал домой, а Ростов с Долоховым и Денисовым до позднего вечера просидели в клубе, слушая цыган и песенников.
– Так до завтра, в Сокольниках, – сказал Долохов, прощаясь с Ростовым на крыльце клуба.
– И ты спокоен? – спросил Ростов…
Долохов остановился. – Вот видишь ли, я тебе в двух словах открою всю тайну дуэли. Ежели ты идешь на дуэль и пишешь завещания да нежные письма родителям, ежели ты думаешь о том, что тебя могут убить, ты – дурак и наверно пропал; а ты иди с твердым намерением его убить, как можно поскорее и повернее, тогда всё исправно. Как мне говаривал наш костромской медвежатник: медведя то, говорит, как не бояться? да как увидишь его, и страх прошел, как бы только не ушел! Ну так то и я. A demain, mon cher! [До завтра, мой милый!]
На другой день, в 8 часов утра, Пьер с Несвицким приехали в Сокольницкий лес и нашли там уже Долохова, Денисова и Ростова. Пьер имел вид человека, занятого какими то соображениями, вовсе не касающимися до предстоящего дела. Осунувшееся лицо его было желто. Он видимо не спал ту ночь. Он рассеянно оглядывался вокруг себя и морщился, как будто от яркого солнца. Два соображения исключительно занимали его: виновность его жены, в которой после бессонной ночи уже не оставалось ни малейшего сомнения, и невинность Долохова, не имевшего никакой причины беречь честь чужого для него человека. «Может быть, я бы то же самое сделал бы на его месте, думал Пьер. Даже наверное я бы сделал то же самое; к чему же эта дуэль, это убийство? Или я убью его, или он попадет мне в голову, в локоть, в коленку. Уйти отсюда, бежать, зарыться куда нибудь», приходило ему в голову. Но именно в те минуты, когда ему приходили такие мысли. он с особенно спокойным и рассеянным видом, внушавшим уважение смотревшим на него, спрашивал: «Скоро ли, и готово ли?»
Когда всё было готово, сабли воткнуты в снег, означая барьер, до которого следовало сходиться, и пистолеты заряжены, Несвицкий подошел к Пьеру.
– Я бы не исполнил своей обязанности, граф, – сказал он робким голосом, – и не оправдал бы того доверия и чести, которые вы мне сделали, выбрав меня своим секундантом, ежели бы я в эту важную минуту, очень важную минуту, не сказал вам всю правду. Я полагаю, что дело это не имеет достаточно причин, и что не стоит того, чтобы за него проливать кровь… Вы были неправы, не совсем правы, вы погорячились…
– Ах да, ужасно глупо… – сказал Пьер.
– Так позвольте мне передать ваше сожаление, и я уверен, что наши противники согласятся принять ваше извинение, – сказал Несвицкий (так же как и другие участники дела и как и все в подобных делах, не веря еще, чтобы дело дошло до действительной дуэли). – Вы знаете, граф, гораздо благороднее сознать свою ошибку, чем довести дело до непоправимого. Обиды ни с одной стороны не было. Позвольте мне переговорить…
– Нет, об чем же говорить! – сказал Пьер, – всё равно… Так готово? – прибавил он. – Вы мне скажите только, как куда ходить, и стрелять куда? – сказал он, неестественно кротко улыбаясь. – Он взял в руки пистолет, стал расспрашивать о способе спуска, так как он до сих пор не держал в руках пистолета, в чем он не хотел сознаваться. – Ах да, вот так, я знаю, я забыл только, – говорил он.
– Никаких извинений, ничего решительно, – говорил Долохов Денисову, который с своей стороны тоже сделал попытку примирения, и тоже подошел к назначенному месту.
Место для поединка было выбрано шагах в 80 ти от дороги, на которой остались сани, на небольшой полянке соснового леса, покрытой истаявшим от стоявших последние дни оттепелей снегом. Противники стояли шагах в 40 ка друг от друга, у краев поляны. Секунданты, размеряя шаги, проложили, отпечатавшиеся по мокрому, глубокому снегу, следы от того места, где они стояли, до сабель Несвицкого и Денисова, означавших барьер и воткнутых в 10 ти шагах друг от друга. Оттепель и туман продолжались; за 40 шагов ничего не было видно. Минуты три всё было уже готово, и всё таки медлили начинать, все молчали.


– Ну, начинать! – сказал Долохов.
– Что же, – сказал Пьер, всё так же улыбаясь. – Становилось страшно. Очевидно было, что дело, начавшееся так легко, уже ничем не могло быть предотвращено, что оно шло само собою, уже независимо от воли людей, и должно было совершиться. Денисов первый вышел вперед до барьера и провозгласил:
– Так как п'отивники отказались от п'ими'ения, то не угодно ли начинать: взять пистолеты и по слову т'и начинать сходиться.
– Г…'аз! Два! Т'и!… – сердито прокричал Денисов и отошел в сторону. Оба пошли по протоптанным дорожкам всё ближе и ближе, в тумане узнавая друг друга. Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять, когда кто захочет. Долохов шел медленно, не поднимая пистолета, вглядываясь своими светлыми, блестящими, голубыми глазами в лицо своего противника. Рот его, как и всегда, имел на себе подобие улыбки.
– Так когда хочу – могу стрелять! – сказал Пьер, при слове три быстрыми шагами пошел вперед, сбиваясь с протоптанной дорожки и шагая по цельному снегу. Пьер держал пистолет, вытянув вперед правую руку, видимо боясь как бы из этого пистолета не убить самого себя. Левую руку он старательно отставлял назад, потому что ему хотелось поддержать ею правую руку, а он знал, что этого нельзя было. Пройдя шагов шесть и сбившись с дорожки в снег, Пьер оглянулся под ноги, опять быстро взглянул на Долохова, и потянув пальцем, как его учили, выстрелил. Никак не ожидая такого сильного звука, Пьер вздрогнул от своего выстрела, потом улыбнулся сам своему впечатлению и остановился. Дым, особенно густой от тумана, помешал ему видеть в первое мгновение; но другого выстрела, которого он ждал, не последовало. Только слышны были торопливые шаги Долохова, и из за дыма показалась его фигура. Одной рукой он держался за левый бок, другой сжимал опущенный пистолет. Лицо его было бледно. Ростов подбежал и что то сказал ему.
– Не…е…т, – проговорил сквозь зубы Долохов, – нет, не кончено, – и сделав еще несколько падающих, ковыляющих шагов до самой сабли, упал на снег подле нее. Левая рука его была в крови, он обтер ее о сюртук и оперся ею. Лицо его было бледно, нахмуренно и дрожало.
– Пожалу… – начал Долохов, но не мог сразу выговорить… – пожалуйте, договорил он с усилием. Пьер, едва удерживая рыдания, побежал к Долохову, и хотел уже перейти пространство, отделяющее барьеры, как Долохов крикнул: – к барьеру! – и Пьер, поняв в чем дело, остановился у своей сабли. Только 10 шагов разделяло их. Долохов опустился головой к снегу, жадно укусил снег, опять поднял голову, поправился, подобрал ноги и сел, отыскивая прочный центр тяжести. Он глотал холодный снег и сосал его; губы его дрожали, но всё улыбаясь; глаза блестели усилием и злобой последних собранных сил. Он поднял пистолет и стал целиться.
– Боком, закройтесь пистолетом, – проговорил Несвицкий.
– 3ак'ойтесь! – не выдержав, крикнул даже Денисов своему противнику.
Пьер с кроткой улыбкой сожаления и раскаяния, беспомощно расставив ноги и руки, прямо своей широкой грудью стоял перед Долоховым и грустно смотрел на него. Денисов, Ростов и Несвицкий зажмурились. В одно и то же время они услыхали выстрел и злой крик Долохова.
– Мимо! – крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу. Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова:
– Глупо… глупо! Смерть… ложь… – твердил он морщась. Несвицкий остановил его и повез домой.
Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.
Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя Ростова. Ростова поразило совершенно изменившееся и неожиданно восторженно нежное выражение лица Долохова.
– Ну, что? как ты чувствуешь себя? – спросил Ростов.
– Скверно! но не в том дело. Друг мой, – сказал Долохов прерывающимся голосом, – где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…
– Кто? – спросил Ростов.
– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.


Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.
– Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, – сказала она строго.
– Я? что я? – сказал Пьер.
– Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. – Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.
– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…