Пиренейские войны

Пиренейские войны
Основной конфликт: Наполеоновские войны
Сцена Пиренейской войны. Картина Гойи.
Дата	2 мая 1808 (или 27 октября 1807) — 17 апреля 1814
Место	Испания, Португалия
Итог	Победа англичан и их союзников, Венский конгресс (1814—1815)
Противники
Испания Португалия Великобритания Франция Польские легионы
Командующие
неизвестно неизвестно
Силы сторон
неизвестно неизвестно
Потери
неизвестно неизвестно

Пирене́йская война́ — совокупность вооружённых конфликтов на Пиренейском полуострове в ходе наполеоновских войн начала XIX века, в которых Наполеоновской империи противостоял союз Испании, Португалии и Англии.

Война в Испании началась с Мадридского восстания 2 мая 1808 года, жестоко подавленного французскими войсками. Хотя боевые действия на полуострове не затихали до самого низложения Наполеона в 1814 году и содержание пиренейских армий требовало огромных материальных ресурсов, этот фронт (равно как и неаполитанский) не оказал решающего влияния на исход противостояния Наполеона с другими державами.

В некоторых отношениях Испанская кампания послужила репетицией Русской кампании 1812 года: отсутствие решающего сражения, широкомасштабное партизанское движение, проблемы с подвозом амуниции по враждебно настроенной территории — всё это изматывало силы оккупантов. Как результат наполеоновская армия терпела болезненные неудачи (битва при Байлене и др.).

В то же время для англичан Пиренеи стали основным театром сухопутных боевых действий, где в полной мере проявился полководческий талант герцога Веллингтона. Да и сам Наполеон признавался на острове св. Елены: «Эта несчастная война в Испании стала кровоточащей раной, первопричиной несчастий Франции».

Прелюдия

До 1808 года политику Испании определял всемогущий временщик Мануэль Годой — фаворит королевы Марии-Луизы, жены ограниченного и безвольного короля Карла IV. Годой держался политики союза с французами, закреплённой договором в Сан-Ильдефонсо (1796 год) и рядом последующих соглашений. Тильзитский мир 1807 года развязал Наполеону руки в отношении Британии и её союзников, каковых на континенте оставалось, по сути, двое — Швеция и Португалия.

Российский император взялся разобраться со Швецией, в то время как задачу усмирения Португалии французскому императору пришлось решать самостоятельно. Наиболее эффективным способом давления на Британскую империю виделся подрыв её торговли. Португальские порты, всегда открытые для британских судов, представляли громадную брешь в задуманной Наполеоном системе континентальной блокады. Через 2 недели после свидания императоров в Тильзите в Лиссабон поступил ультиматум Наполеона, требовавший немедленно закрыть порты для англичан и вступить в войну на стороне Франции.

Португальцы, чьи дружественные связи с англичанами уходили вглубь веков, всячески тянули время. Ввиду того, что в Лиссабоне на это требование не согласились, между Наполеоном и Испанией состоялся тайный договор о завоевании и разделе Португалии. Договором в Фонтенбло (27 октября 1807 года) Наполеон подтвердил Годою своё намерение оккупировать север Пиренеев. Лично Годою за лояльность было обещано княжество на юге Португалии. 13 ноября было объявлено о низложении Браганского дома. Наполеон получил возможность ввести свои войска в Испанию, занять все пространство до реки Эбро и обменять его впоследствии на португальские земли.

Первое вторжение французов

1807 год

Ещё 17 октября 1807 года 25-тысячный 1-й наблюдательный Жирондский корпус генерала Жюно перешёл испанскую границу, а 12 ноября уже достиг Саламанки. Несмотря на утомление войск и недостаток продовольствия, Жюно, по приказанию Наполеона, на другой день двинулся дальше. Из Саламанки в Лиссабон ведут 2 дороги: одна через Сиудад-Родриго, Коимбру и Лерию по богатой местности, но кружная; другая, южная, кратчайшая, через Алькантару — Абрантес — Сантарем, но пролегающая по местам бесплодным, диким и пересеченным. Жюно избрал вторую, как сближавшую его с испанским корпусом, ожидавшим его в Алькантаре и демонстрировавшим к Гибралтару с целью отвлечь внимание Португалии. 18 ноября Жюно достиг Алькантары, от которой шёл 2 колоннами; дожди, плохие дороги, недостаток средств довели войска до бедственного состояния, мародерство солдат ожесточило жителей, которые мстили нападением на команды и отсталых. 24 ноября Жюно был в Абрантесе, заняв авангардом у Пунгеты переправу на реке Зезере.

В тот же день адмирал Сидней Смит, прибывший с английским флотом, объявил блокаду Лиссабона; королевский двор во главе с королём Жуаном VI сел на английские корабли и отправился в Бразилию.

Однако и положение Жюно было опасное. К 26 ноября он собрал в Пунгете едва 6 тысяч человек без артиллерии и обозов; тем не менее, он принял смелое решение идти со своим слабым авангардом в Лиссабон, которого и достиг 30 ноября с 11,5 тысяч человек, не встречая нигде сопротивления. Только через 3 недели собралось в Лиссабоне до 16 тысяч французов.

Испанские войска генералов Таранко и Солано заняли северные и южные провинции Португалии. Жюно вступил в управление страной, собрал 100 миллионов франков контрибуции, распустил половину португальской армии (36 тысяч человек), а из оставшихся — 12-тысячный корпус отправил во Францию, а 6 тысяч распределил по дивизиям своего корпуса, получившего название Португальской армии.

В конце 1807 года для поддержки последней в Испанию был отправлен II наблюдательный Жирондский корпус Дюпона (25 тысяч человек) и наблюдательный береговой корпус Монсея (24 тысячи человек). Дюпон занял Вальядолид, Монсей расположился в Бискайе. Кроме того, Восточная Пиренейская дивизия (12 тысяч человек) Дюгема собиралась в Перпиньяне и готовилась вступить в Испанию.

1808 год

Во время семейных раздоров в испанском королевском доме французские войска в Испании беспрерывно усиливались. Дюгем вошёл в Каталонию и овладел городами Фигерас и Барселона. Монсей продвинулся далее и стал за Дюпоном. Место Монсея заняла Западно-Пиренейская дивизия маршала Бессьера (19 тысяч человек), расположив свои гарнизоны в Памплоне и Сан-Себастьяне. Вскоре вся страна до реки Эбро была занята французами. Мюрат был назначен главнокомандующим.

Наполеон, при посредстве подкупленного Годоя, вмешался в семейные раздоры испанского королевского дома. Действуя в интересах французов, Годой убедил короля Карла IV в необходимости бежать из Испании в Южную Америку (по примеру португальского монарха). Однако по дороге к морю королевский двор был перехвачен в Аранхуэсе т. н. «фернандистами», которые добились отставки Годоя и передачи власти сыну короля — Фердинанду VII.

В то же время Наполеон направил Мюрата взять под контроль Мадрид. Французские войска двинулись к Мадриду, который и заняли 23 марта. Обоих испанских королей, отца и сына, Наполеон вызвал для объяснений в Байонну, куда они прибыли 30 апреля. После этого произошёл ряд интриг и давлений со стороны Мюрата. Оказавшись в плену у Наполеона, оба монарха отреклись от короны, и в результате всего этого произошло избрание на испанский престол брата Наполеона, неаполитанского короля Жозефа Бонапарта, а неаполитанский престол был передан Мюрату. Вступив в Мадрид, Мюрат распорядился выслать во Францию оставшихся членов королевской семьи.

Все эти события произвели сильные волнение в народе и спровоцировали народные возмущения 2 мая, которые были жестоко подавлены. Однако волна протестов покатилась по всем провинциям Испании, и в течение десятка дней вся Испания поднялась против французов, положив начало партизанскому движению. Во всех провинциях образовались правительственные хунты, севильская стала во главе, астурийская обратилась за помощью к Англии. Вооружённые жители становились в ряды армии, которая возросла до 120 тысяч человек. Генералу де-ла-Романа, находившемуся с 16-тысячным испанским отрядом в Дании, послано приказание возвратиться морем в Испанию. В Кадисе французская эскадра адмирала Розильи досталась испанцам. Дюгем был заперт в Барселоне.

Со своей стороны, Наполеон сделал распоряжения для обеспечения сообщений Мадрида с Байоной. Бессьеру приказано охранять эту дорогу и усмирить Бискайю и Астурию, а также наблюдать за Галисией, куда отступили войска из занятых французами провинций, соединившись с испанским корпусом, прибывшим из Португалии; Англия, снабжая Галисию деньгами и оружием, могла сама высадить десант в Корунье.

Испанские войска под Гибралтаром, сообщавшиеся с гарнизонами южных крепостей, севильская хунта и богатство Андалусии заставили Наполеона направить туда генерала Дюпона с 2 своими дивизиями и одной из португальских армий; против арагонских ополчений на Валенсию и Куэнсу был послан Монсей; на Сарагосу (узел путей из Франции в Мадрид) был направлен Лафевр-Денуэт (6 тысяч человек) из корпуса Бессьера; подвижные колонны охраняли сообщения Монсея и Дюпона со столицей. Французская армия (70 тысяч человек), прикрывая Мадрид, имела, таким образом, возможность угрожать важнейшим пунктам, сосредоточить против них превосходящие силы и сопротивляться 120 тысячам испанцев, хотя весьма разбросанным, но поддерживаемым всеобщим восстанием.

Бессьер, усмирив Бискайю и Кастилию и выслав дивизию к Сарагосе, направился против генерала Куэста, шедшего с 7 тысячами человек от Вальядолида к Бургосу, и разбил его 12 июня при Кабезоне; затем, узнав о соединении Куэсты с галисийской армией генерала Блэка, Бессьер двинулся против них (30 тысяч человек) и разбил 14 июля при Медина-дель-Рио-Секко. Блэк отступил в Галисию, Куэста — через Леон. Бессьер, преследуя Куэсту, занял Леон. Эта победа открыла дорогу в Мадрид новому королю Жозефу.

Лефевр, прибыв к Сарагосе 15 июля, вынудил генерала Палафокса, разбитого на переправах через Эбро (Тудела, Маллен), запереться в этой крепости. 29 июля дивизия Вердье (10 тысяч человек), высланная Бессьером, прибыла на поддержку в Каталонию, не обратив внимания на некоторые крепости, которые сделались опорными пунктами для народных ополчений. Монсей, направленный с 10 тысяч человек в Валенсию, разбил генерала Каро, который заперся в Валенсии, затем направился в провинцию Мурсию и разбил войска Сербелони; однако Монсей вынужден был вернуться в Сент-Клемент, ввиду начавшегося движения у него в тылу испанских ополчений.

Тем не менее, дела французов начали принимать благоприятный оборот. Жозеф прибыл в Мадрид с подкреплениями, победа Бессьера обеспечила столицу со стороны северных областей, Сарагоса была близка к сдаче, народный энтузиазм ввиду беспрерывных неудач стал слабеть, как вдруг неожиданная капитуляция 23 июля Дюпона (18 тысяч человек) в поле, окруженного при Байлене испанцами, дала делу новый оборот, расстроила планы Наполеона и снова подняла дух испанцев.

Жозеф, пораженный этим событием, покинул Мадрид и 1 августа отступил вместе с Монсеем за реку Эбро; Бессьер отошёл туда же; Вердье, успевший уже овладеть предместьями Сарагосы, был также отозван; Рейль от Жиронны отступил к Фигерасу, Дюгем, бросив обозы, заперся в Барселоне. Сосредоточив свои войска в Лиссабон, Жюно решил держаться там, противодействуя восстанию подвижными колоннами, что ему удавалось до прибытия англичан.

На помощь Португалии англичане отправили сэра Артура Уэллсли (позже лорд Веллингтон) с 9-тысячным корпусом на берег Галисии; к нему должен был присоединиться отряд (5 тысяч человек) Спенсера из Кадиса и 10 тысяч Мура из Швеции, действовавшие там против русских и уже вызванные оттуда. Главнокомандующим всеми этими силами был назначен генерал Дальримпл, комендант Гибралтара. Уэллсли отправился в Португалию, где, соединившись с отрядом Спенсера, высадился с 1 по 6 августа при устье Мондего.

Жюно, с целью задержать англичан до сосредоточения французских войск, выслал генерала Лаборда (31,5 тысяч человек) на Лейрию и генерала Луазона (7 тысяч человек) туда же из Абрантеса. Лаборда, предупреждённый англичанами, отступил к мысу Ролис, где, прикрывая дорогу на Лиссабон и сообщения с Луазоном, занял позицию; здесь он 17 августа выдержал упорный бой, после которого отступил к Торрес-Ведрасу, где уже находился Жюно (12 тысяч человек). Уэллсли (14 тысяч человек), имея в резерве португальцев (6 тысяч человек), дошёл 19 августа до Вимейру; 21 августа Жюно атаковал при Вимейру англичан, но, потерпев поражение, отступил к Торрес-Ведрасу. Жюно, предвидя скорое прибытие Мура в Португалию, угрожаемый восстанием в Лиссабоне и не надеясь соединиться с французской армией, уже отступившей за реку Эбро, предложил перемирие и капитуляцию, которая и была заключена 30 сентября во дворце Келуш. Согласно ей, Лиссабон был передан англичанам, а французские войска перевезены морем во Францию (в Киберон). При этом русская эскадра адмирала Д. Н. Сенявина, стоявшая в Лиссабонской гавани, вынуждена была отправиться в Англию и находиться там до заключения мира между Англией и Россией. Ровно за один месяц Португалия была очищена от захватчиков.

После удаления французов за реку Эбро в Аранхуесе составилась правительственная хунта; испанцы взялись за организацию вооружённых сил, за укрепление Жироны, Тарагоны, Сарагосы, Валенсии и Бадахоса; войска были разделены на 4 армии: левофланговая армия (30 тысяч галисийских войск, 8 тысяч генерала Романа, прибывшего из Дании, 7 тысяч астурийцев, всего 45 тысяч человек) генерала Блэка направлена через Бильбао против правого фланга французов на реке Эбро; центральная армия (Эстремадурская, генерала Галюццо и графа Бельведерского, 42 тысячи человек) — на центр французов, за ней в резерве кастильский корпус (12 тысяч человек) генерала Сен-Жана, для обеспечения столицы; правофланговая армия состояла из войск Кастаньоса (30—40 тысяч человек) и Палафокса (17 тысяч и ополчения 10 тысяч) и направлялась для охвата левого фланга французов и занятия Памплоны, действуя в связи с центральной; 4-я армия, Вивеса (30 тысяч человек), была собрана в Каталонии и назначалась для осады Барселоны. Кроме того, английские войска Мура (20 тысяч человек) выступили из Португалии в Корунью, соединились с английской дивизией Бэрда и предприняли наступательные действия. Таким образом, многочисленные, но разбросанные испанские войска намеревались предпринять наступление против 50 тысяч сосредоточенных французов; при этом войска были не обучены, начальники неопытны и несолидарны между собой, а распоряжения хунты, раздираемой несогласиями, не соответствовали обстоятельствам.

Тем не менее, Жозеф не воспользовался ошибками испанцев: Бургос и Туделу, прикрывавшие его фланги, вопреки приказанию Наполеона, оставил и расположил Бессьера (16 тысяч человек) у Понте-Лары, в центре — резервы (7 тысяч человек) и прибывший из Франции корпус Нея (43 тысячи человек) за рекой Лограньо, Монсея (17 тысяч человек) — на левом фланге, за рекой Арраго.

Второе вторжение французов

Между тем Наполеон, обезопасив себя со стороны Австрии и Пруссии союзом с Александром I в Эрфурте, решил лично отправиться в Испанию, куда большая часть его войск двинулась ещё в сентябре. Все силы, бывшие уже за Пиренеями и следовавшие туда, были распределены на 8 корпусов и резерв: I корпус — Виктора (28 тысяч человек), II корпус — Сульта (28 тысяч человек, бывших Бессьера), III корпус — Монсея (18 тысяч человек), IV корпус — Лефевра (20 тысяч человек), V корпус — Мортье (24 тысяч человек), VI корпус — Нея (29 тысяч человек), VII корпус — Сен-Сира (35 тысяч человек), VIII корпус — Жюно (19 тысяч человек), гвардия Вальтера, кавалерийский резерв Бессьера — всего до 250 тысяч человек.

В Испании Наполеон в первый раз встретился с несокрушимой силой народа, отстаивавшего свою политическую независимость. Он понял свою ошибку, направив первоначально в Испанию незначительные силы, составленные из конскриптов и сведенные в импровизированные части, и развил теперь необычайную деятельность, формировал новые части, стягивал часть войск из Германии и устраивал в Байонне склады всевозможных запасов. Реорганизовав свою испанскую армию и доведя её до указанного состава (250 тысяч), Наполеон в октябре решил перейти границу. План его был основан на разбросанности испанцев; ограничиваясь обороною на флангах, он решил прорвать слабый испанский центр и затем уничтожить разделенные части Испанской армии, разбросанные на 500 км, не имея общего главнокомандующего, исполняющие сложный план, имея дело с противником, почти равным по силам и более сосредоточенно расположенным.

Сведения о направленных к французам подкреплениях заставили испанцев торопиться с открытием военных действий. В конце сентября армия Блэка перешла в наступление, вытеснила французов из Бильбао и направилась им в тыл. 31 декабря IV французский корпус, занявший место II коруса, притянутого к центру, был атакован Блэком при Сорносе но, отбросив испанцев и преследуя их, снова занял Бильбао. I корпус был послан Наполеоном из Витории к Рейносе для обхода Блэка; II и VI корпуса, гвардия и резерв следовали к Бургосу; III корпус оставлен против Кастаньоса и Палафокса; V и VIII корпуса ещё следовали к Пиренеям.

Блэк 7 ноября без успеха атаковал при Генесе авангард IV корпуса и отступил к Эспиносе, где занял позицию. Виктор после 2-дневного боя заставил Блэка отступить, с потерею 10 тысяч человек, к Леону, где он едва собрал 15 тысяч человек. Сульт (II корпус) 10 ноября был встречен графом Бельведерским у Гаманаля, впереди Бургоса, испанцы потерпели поражение. Хотя Сульту, шедшему на Рейносу, и не удалось преградить отступление остаткам армий Блэка, но зато он очистил от вооружённых сил противника Бискайю, занял Старую Кастилию и Леон. Лефевр (IV корпус) пошёл в Вальядолид, а I корпус соединился в Бургосе с гвардией и VI корпусом. Узнав о движении Мура к Саламанке, Наполеон посылает 3 кавалерийские дивизии в Паленсию, для прикрытия себя с этой стороны, а VI корпус и дивизию из Аранды — через Сорию и Агреду в тыл армий Кастаньоса (андалузской) и Палафокса (арагонской). Ланн, получивший приказание действовать против их левого фланга, переправился через Эбро в Лодосе с 30 тысячами человек, атаковал арагонскую и андалузскую армии (45 тысяч человек) 25 октября при Туделе и разбил их. Палафокс с армией заперся в Сарагосе, а Кастаньос, собрав 12 тысяч человек в Калатаюде, направился через Сигуэнсу на Мадрид.

Теперь Наполеон, обеспеченный с флангов, направил I корпус, гвардию и резервную кавалерию 29 октября на Мадрид. Кастильская армия обороняла дефиле у Сомосьерры. Удачная атака гвардейских улан на батареи, поставленные поперек дефиле, прорвала центр испанцев и обратила их в бегство. 2 декабря французы подошли к Мадриду, а 4 декабря 1808 года он сдался.

Между тем Мур (19 тысяч человек) 12 ноября занял Саламанку. 28 ноября Бард высадился в Корунье. Получив известие о взятии Мадрида и обособленном расположении II корпуса в Сальдане, Мур соединился с отрядом Барда 20 декабря в Майорге и, имея 25 тысяч человек, направился в Саагун с целью напасть на Сульта. Наполеон, узнав об этом в тот же день, выступил 22 декабря из Мадрида с VI корпусом, гвардией и резервной кавалерией на Тордесильяс, намереваясь отрезать Мура. Жюно, вступившему уже в Бургос, приказано было подкрепить Сульта; часть конницы осталась в Мадриде; Лефевр занимал Талаверу, а I корпус — Толедо.

27 декабря Наполеон прибыл в Медину-де-Риосеко; однако Мур (80 тысяч человек) успел вовремя отступить. Наполеон следовал за ним до Асторги, а дальше Сульт и Жюно (всего 35 тысяч человек). Ней следовал в виде резерва несколько позади. С остальными войсками Наполеон 1 января вернулся в Вальядолид. Мур достиг 12 января Коруньи с 19-тысячной расстроенной и утомленной армией. Неприбытие для посадки флота, задержанного погодой в Виго, заставило Мура принять сражение. 16 января Сульт атаковал его, но без успеха. Мур был смертельно ранен, но его войска успели сесть на суда; 20 января Корунья сдалась французам.

Во время движения Наполеона к Асторге остатки андалузской и кастильской армий приблизились к Мадриду, но Лефевр, перейдя Тахо в Альмарасе, опрокинул их на Мериду, а Виктор разбил 13 января при Уклесе герцога Инфантадо, преемника Кастаньоса, и захватил 30 орудий и 8 тысяч пленных. После сражения при Туделе III корпус, принятый Жюно, и V корпус, всего 40 тысяч человек, под командованием Ланна, приступили к осаде Сарагосы.

Сен-Сир (VII корпус) в ноября вступил в Каталонию (20 тысяч человек) для освобождения запертого в Барселоне Дюгема (15 тысяч человек). Сен-Сир для обеспечения своих сообщений осадил крепость Рос и овладел ей 3 декабря. После этого он принял смелый план: оставив в тылу свою артиллерию и дивизию Рея для обеспечения тыла, с 17 тысяч человек (продовольствие на руки на 4 дня, патронов 50 на ружье, все остальное навьючено на артиллерийских лошадей) он двинулся через 40-тысячную армию Вивеса в Барселону. Благодаря искусно исполненному маршу Сен-Сиру удалось миновать высланные ему навстречу испанские отряды и достигнуть Гостальриша.

Вивес, сняв осаду Барселоны, двинулся с 15 тысячами человек на Сен-Сира. 16 декабря при Кардеде без выстрела в глубоких колоннах, атакою в штыки, Сен-Сир опрокинул испанцев, захватив всю артиллерию и боевые припасы, в которых так нуждались французы. Затем, соединившись с Дюгемом, Сен-Сир преследовал Вивеса, настиг его 21 декабря при Молино-дель-Рей и снова разбил испанцев. Рединг, сменивший Вивеса, в течение 10 дней был разбит 16 февраля при Луканье и 25 февраля при Альковере и отступил к Таррагоне.

Таким образом, за 2 месяца Наполеон рассеял 3 армии, занял столицу, вынудил Мура оставить Испанию, вел осаду Сарагосы и усмирил Каталонию. Точность расчетов Наполеона, быстрота и энергия исполнения представляют выдающийся пример подготовки и ведения операций. Группировка его сил представляет высокий образец военного искусства; ни одно сражение, в случае проигрыша, не нарушило бы плана Наполеона и не помогло бы испанцам. Сопротивление испанцев не могло бы долго продолжаться, средства истощились, дух народа упал, французы готовились уже вторгнуться в Андалусию и Португалию, как предстоящая война с Австрией вызвала Наполеона в Париж, куда отправлена и гвардия из Вальядолида.

1809 год

Сарагоса, защищаемая 20 тысячами регулярных войск и 40 тысячами жителей, под командованием Палафокса, держалась против III (Монсея) и V (Мортье) корпусов. Наконец, после знаменитой в истории обороны, крепость 21 февраля пала.

III корпус остался в Арагоне, V корпус отправлен в Кастилию. Наполеон, отъезжая во Францию, предписал: Сульту (II и VIII корпуса, 47 тысяч человек) занять Португалию; Нею (VI корпус, 18 тысяч человек) обеспечить тыл Сульта, занимая Галисию; Виктору (I корпус, 25 тысяч человек) из Талаверы направиться долиной реки Тахо к Лиссабону; дивизии генерала Лаписса (9 тысяч человек) идти на Алмейду и содействовать прочим войскам.

Португальская армия Фрейра (25 тысяч человек), сформированная англичанами, располагалась впереди Браги и прикрывала северную границу Португалии; генерал Сильвейро с остатками корпуса Романы и ополчением (всего 15 тысяч) занимал провинцию Трас-ос-Монтес; генерал Крэдок (6 тысяч англичан) прикрывал Лиссабон со стороны Алькантары.

Сульт, в начале февраля, прибыл в Туи (к реке Миньо). 1 марта его авангард, следуя через Оренсе, разбил при Монт-Алегре испано-португальские войска. Романа отступил в Испанию, а Сильвейр к Шавесу, где 18 марта капитулировал. 20 марта французы, разбив войска Фрейра, заняли Брагу. 29 марта Сульт штурмом взял Порту. Затем высланные Сультом отдельные отряды заняли Виану, Валенсу, Брагансу и другие важные пункты. Устроив прочную базу в Порту, Сульт стал выжидать известий от Лаписса и Виктора, которые должны были действовать в связи с ним.

Между тем Себастьяни, принявший IV корпус от Лефевра, наблюдал за остатками (12 тысяч человек) андалусской армии, а Виктор, находясь в Талавере, готовился к походу в Португалию, но движение его задерживалось Эстремадурской армией Куэсты (24 тысяч человек). 27 февраля при Сьюдад-Реале Виктор разбил эту армию, отняв всю артиллерию.

После соединения Куэсты с герцогом Альбукерским силы его снова возросли до 25 тысяч. Тем не менее, 28 марта Виктор снова разбил их при Медельине. Войска Куэсты рассеялись, а он сам с несколькими батальонами отступил в Андалусию, где начал формировать новую армию. Французы заняли Мериду.

Лаписс, сделав неудачную попытку напасть на Сьюдад-Родриго, окруженный восставшими, двинулся через Алькантару к Мериде на соединение с Виктором.

Однако, несмотря на эти успехи французов, положение Сульта в Португалии сделалось опасным. Сильвейра стал тревожить его тыл; Веллингтон, принявший командование над всеми английскими войсками, вновь высаженными (25 тысяч человек) в Португалии, начал действовать наступательно. Ней, занятый охранением портов и войсками Романы в Астурии и Южной Галисии, не мог поддержать Сульта.

Между тем Веллингтон, расположив дивизию Макензи в Абрантесе для обеспечения Лиссабона против Виктора, удерживаемого новой армией Куэсты (30 тысяч человек), сам двинулся (15 тысяч англичан, 10 тысяч португальцев) к Порут, а генерала Бересфорда направил на Ламего. 12 мая Веллингтон подошёл к Порту, который был занят (12 тысяч человек) Сультом, а генерал Луазон (6 тысяч человек), действовавший против Сильвейры, стоял в Раго, после своей переправы в Амаранте через реку Тамиго. 13 мая англичане, переправившись через Дуро, вынудили Сульта к отступлению из Порту; он пошёл на Амаранте, надеясь соединиться с Луазоном, но узнав, что Луазон уже был вытеснен Сильвейром и Бересфордом из Амаранте, направился в Вимаренс. Здесь Сульт, пожертвовав своей артиллерией и тяжестями, пробрался горными тропами в Вимаренс, где и соединился с Луазоном и Лоржем, вышедшим из Валенсы. Затем Сульт двинулся через Ланхосе в Руибаэнск, но там узнал, что Бересфорд готовится преградить ему дорогу. Бросив последнюю артиллерию (Луазона) с голодной и расстроенной армией по едва проходимым тропам, Сульт пошёл через Монт-Алегро в Оренсе, куда и прибыл, с потерею 2 тысячи человек и 57 орудий, 19 мая, сделав в 8 дней в непрерывных боях 170 километров.

Двинувшись затем в Луго, 23 мая Сульт освободил блокированную здесь войсками Романы французскую бригаду, поддерживавшую связь между Леоном и Галисией. Здесь Сульт соединился с Неем. Они скоро очистили Галисию. Сульт для укомплектования своего корпуса приблизился к Мадриду и к Виктору и вступил в Леон, а 2 июля занял Самору.

Недостаток продовольствия и опасность, угрожавшая Мадриду, где Жозеф мог противопоставить не более 50 тысяч соединениям Веллингтона и южных испанских армий, побудили Нея собрать все гарнизоны Галисии и также двинуться к Мадриду. 8 июля он прибыл в Асторгу. Виктор, занимавший Алькантару, узнав об отступлении Сульта и движении Куэсты к Альмарасу, снова отошёл к Талавере.

После отступления Сульта из Португалии Веллингтон двинул все свои войска на юг против Виктора, оставив Бересфорда для защиты северо-востока Португалии. Переговоры с Куэстой и хунтой задержали его до 27 июня в Абрантесе. Веллингтон, не зная о движении Сульта к Саморе, соединился в Опорозе только с Куэстою и следовал правым берегом Тахо за Виктором, отступавшим за реку Альберес. Жозеф, оставив 3 батальона для обороны Мадрида, с остальными войсками поспешил на помощь Виктору. Себастьяни, оставив небольшой отряд против Венегаса и 2 тысяч человек в Толедо, присоединился к ним же (всего 40 тысяч человек). Сульт с II, V и VI корпусами двигался к Пласенсии с целью, сосредоточив войска в Саламанке, действовать на сообщения Веллингтона с Лиссабоном.

Несмотря на советы Сульта, убеждавшего короля выждать содействия его 50-тысячной армии, Жозеф решил немедленно атаковать. Куэста, шедший впереди Веллингтона, был отброшен авангардом Жозефа к Талавере, где Веллингтон, заняв сильную позицию, принял его на себя. Атака Виктора 27 июня не удалась, также безуспешны были все усилия французов и 28 июня, потеряв около 8 тысяч человек и 8 орудий, французы отступили. Себастьяни отошёл к Толедо, Жозеф к Мадриду, а Виктор остался за рекой Альберес.

Однако движение Сульта ставило Веллингтона в трудное положение, а потому он направился против него, но, убедившись вскоре, что Сульт его значительно превосходит в силах, отступил через Арзобиспо на левом берегу Тахо. Куэста, оставленный против Виктора, также отступил и сдал командование Егии. Веллингтон, отойдя после перехода реки Тахо в Трухильо и потеряв время в несогласиях с хунтой, удалился в Бадахос, а оттуда в Португалию. Часть испанских войск последовала за ним, а другая присоединилась к Венегасу. Не надеясь на своих союзников и желая иметь опорный пункт, который в случае неблагоприятных обстоятельств позволил бы ему удержаться до прибытия подкреплений, а также обеспечить свою амбаркацию, Веллингтон приступил к сооружению знаменитого в истории Торрес-Ведрасского лагеря.

Жозеф не воспользовался создавшимся благоприятным положением для перехода в наступление и предпочел ожидать отправленных к нему после Ваграмского сражения подкреплений; поэтому II корпус остался в Пласенсии, VI корпус отправлен в Вальядолид. Ней действовал против отряда Вильсона и отбросил его через дефиле Банас в Португалию. Генерал Келлерман, прибывший с драгунской дивизией из Вальядолида, вместе с генералом Маршаном, принявшим VI корпус от Нея, остановил начавшиеся успехи испанцев, напав на них при Альбе, и снова занял Саламанку.

Себастьяни после сражения при Талавере поспешил в Толедо, куда приближался с армией Венегас. 11 августа Себастьяни, выйдя из Толедо, разбил при Альмонасиде испанцев, которые отступили за Сьерру-Морену. Маркиз Арейсага, принявший от Венегаса армию, усиленную до 60 тысяч человек, 19 ноября был разбит французами при Оканье.

В Каталонии, после сражения при Молино-дель-Рей, регулярная армия (40 тысяч человек) готовилась к наступлению. Рединг направил большую её часть (30 тысяч человек) к Вилафранке против французов, которые были широко расположены. Но, вследствие медлительности движения, Рединг позволил Сен-Сиру сосредоточить 22 тысячи человек, и, когда испанцы атаковали оба фланга французов, Сен-Сир 11 февраля прорвал слабый центр и опрокинул Рединга на Капеладос, занял Вальс и отрезал его от Таррагоны. Желая открыть себе туда путь, Рединг 25 февраля снова атаковал французов, но был отбит и потерял всю артиллерию. Часть его войск все же успела прорваться в Таррагону, а остальные отступили в Лериду и Тортосу. Сен-Сир, обложив Таррагону и простояв 6 недель, за недостатком продовольствия и осадных средств, отошёл к Вику, где и прикрывал осаду Жероны, затруднявшей своим положением сообщения французов между Перпиньяном и Каталонией.

Блэк, сменивший Рединга, укомплектовал свою армию войсками Мурсии и Валенсии и, воспользовавшись отступлением VII корпуса, двинулся к Арагону на III корпус, расположенный в районе Сарагосы. В начале апреля Блэк занял Альканис. Сюше, недавно принявший III корпус, был в трудном положении: кругом народное восстание и банды герильяс, войска корпуса (13 тысяч человек) разбросаны, осада истощила силы; тем не менее, 23 мая он атаковал Блэка при Альканисе, но был отбит. Получив подкрепления (5 батальонов) из Франции, Сюше снова атаковал Блэка и вынудил его бежать в Тортосу. Однако в конце августа Блэк двинулся на помощь Жероне и успел её снабдить припасами. Вторая такая же попытка Блэка не удалась. Блэк отступил к Тортосе, и Жерона 11 ноября сдалась Ожеро, сменившему Сен-Сира.

Позиционная борьба

1810 год

Покончив войну с Австрией, Наполеон снова направил в Испанию большие силы, с целью вытеснить Веллингтона из Португалии. Испания же, лишенная содействия англичан, могла противопоставить лишь остатки своих разбитых армий.

Все французские корпуса были укомплектованы, новый VIII корпус Жюно вступил в Испанию, генерал Друе формировал в Байоне IX корпус. Наполеон поручил Массене с II, VI и VIII корпусами (60 тысяч человек) действовать по правому берегу Тахо, а Жозефу с I, IV и V корпусами (50 тысяч человек) содействовать ему по левому берегу; но когда этот план должен был приводиться в исполнение, Жозеф, по совету Сульта, предпринял операцию, удалявшую его от цели, намеченной Наполеоном. Пользуясь победой при Окане, почти уничтожившей южную испанскую армию, Жозеф сосредоточил корпуса Виктора, Себастьяни и Мортье, гвардию и резервы Дессоля у северной подошвы Сиерры-Морены, отбросил правый фланг шедшего против него Аррицага и затем направил: Виктора — на Кордову, которая и была занята 22 января; Себастьяни — на Хаен и Гранаду; сам же с центром двинулся через Андухар к Севилье. Вместо того, чтобы идти к важному пункту, Кадису, Жозеф потерял время на овладение Севильей, которую и занял 31 января. Удовлетворенный этими успехами, он, сдав командование Сульту, возвратился в Мадрид.

В январе 1810 года маршал Сульт приступил к завоеванию Андалусии, выдавив повстанцев на крайний юг полуострова, в Кадис. Между тем сам Кадис сделался новым центром испанского правительства и новых формирований, поддерживаемых англичанами; Сульт же только 8 февраля появился перед Кадисом, но к этому времени Кадис был уже занят левым флангом армии Аррицага и сильно укреплен. Сульт окружил его с суши укрепленными линиями. Виктор расположился в этих линиях; Мортье стоял в Севилье; Дессоль — в Кордове и Хаене; на левом фланге Себастьяни наблюдал за Гренадой и Малагой. В военных действиях настало затишье.

Отдельные испанские отряды (Романы, Белестероса, Блэка, Мендизабеля и др.) наполнили всю Испанию и вели ожесточенную партизанскую войну, уклоняясь от столкновений с французскими подвижными колоннами; они всюду поднимали население к восстанию. Однако в Андалусии, благодаря искусному управлению Сульта, было спокойно.

В то время, когда Сульт действовал в Андалусии, Жюно (VIII корпус) занял Асторгу. Ней, вернувшись к своему VI корпусу, 11 февраля подошёл к Сьюдад-Родриго, но не смог его взять и отошёл к Саламанке. Ренье (сменивший Сульта) со II корпусом наблюдал у Алькантары за английским корпусом Гилля. Что же касается Массены, то он, с уходом Сульта в Андалусию, считал себя недостаточно сильным, чтобы предпринять решительные действия против Веллингтона, а потому решил подвигаться вперед более осторожно, пока Сульт будет в состоянии его подкрепить.

Массена снова осадил Сиудад-Родриго и взял его через 25 дней, 10 июля. 27 августа сдалась Альмейда. Веллингтон, занимавший до того Альмейду, отошёл в долину реки Мондего и стал держаться выжидательного образа действий; его войска располагались: Гилль (15 тысяч человек) — при Понтадегро; главные силы (30 тысяч человек) — при Целорико; резерв Лейта (10 тысяч человек) — при Томаре.

Массена, обеспечив свои сообщения взятием Альмейды, 16 сентября двинулся на Целорико. Веллингтон, притянув к себе Гилля, занял крепкую позицию при Бузако, прикрывая дороги на Коимбру и Лиссабон. Массена, притянув к себе Ренье, 27 сентября атаковал Веллингтона при Бузако, но был отбит с потерею 4150 человек.

Несмотря на это, Массена прошёл между морским берегом и левым флангом англичан и стал на их сообщении, а Веллингтон, вместо того, чтобы самому действовать на сообщения французов, поспешно отошёл к Торрес-Ведрасской позиции, куда и прибыл 1 октября, а к 19 октября сосредоточил там до 60 тысяч человек. Массена, имея 40 тысяч человек, не решился атаковать Веллингтона и ограничился бомбардированием. Его армия, удаленная от своих складов, терпела нужду. Англичане же, наоборот, ни в чём не нуждались, имея подвоз флотом.

В связи с этим Массена в середине ноября отошёл к Сантарему, где в конце декабря подошёл к нему IX корпус Друе. Веллингтон пошёл за ним, но, узнав об усилении Массены, не решился его атаковать и отошёл частью войск в укрепленный лагерь, а часть расположил по квартирам в окрестностях Лиссабона. Массена, не видя возможности улучшить своё положение и тем более атаковать Веллингтона, отошёл 4 марта 1811 года со своих позиций перед линиями Торрес-Ведрас и в конце марта достиг Целорико, а оттуда Гуары, с целью там остановиться. Однако Веллингтон сильно преследовал французов, а потому Массена через Сиудад-Родриго отошёл к Саламанке. Веллингтон обложил Альмейду, а для прикрытия осады занял позицию у Фуэнте-де-Гонор. 3 и 5 мая Массена неудачно атаковал Веллингтона и снова отошёл к Саламанке.

В Арагоне Сюше после сражений при Марии и Белхите, водворив спокойствие в стране, занялся приведением в порядок своих войск. Готовясь к покорению пунктов по нижней Эбро, он получил приказание Жозефа, занятием Валенсии, облегчить действия южной армии. В начале марта Сюше, разбив Каро, подошёл к Валенсии, но, не будучи в состоянии ею овладеть, возвратился к Сарагосе и в начале апреля обложил Лериду. Генерал Одонель, прибывший из Таррагоны на помощь Лериде, был разбит 23 апреля при Маргалесе. 13 мая Лерида взята штурмом.

Наполеон, недовольный действиями Ожеро в Каталонии, сменил его Макдональдом и приказал последнему овладеть Тортозой и содействовать Сюше. Однако Сюше уже упредил приказание Наполеона и обложил Тортозу с правого берега Эбро. Макдональд, отвлеченный набегами гверильясов, мог только к декабрю оказать помощь Сюше одной дивизией, а остальными войсками обложил Таррагону. Тортоза сдалась 2 января 1811 года.

Таким образом, обширные предначертания Наполеона не были все выполнены. Массена не мог вынудить Веллингтона оставить полуостров. Сульт действовал очень осторожно, не овладел Кадисом и не обеспечил свой правый фланг, оставив в руках испанцев крепость Бадахос. Вся страна была в восстании, банды гверильясов наполнили все государство, весьма затрудняли действия французов и прерывали сообщения. Несмотря на огромные силы, введенные в Испанию, было мало надежды на скорое окончание войны.

1811 год

В начале 1811 года к Веллингтону прибыли подкрепления из Англии, что побудило его к наступлению. В начале января Сульт, согласно приказанию Наполеона оказать помощь Массене против Веллингтона, для чего предварительно овладеть важной крепостью Бадахос, предприняв осаду Оливенцы и Бадахоса. Первая пала 22 января, после чего Сульт все усилия сосредоточил на Бадахосе, занятом 10 тысячами войск Манехо.

Узнав о движении Сульта, Веллингтон немедленно послал в Эстремадуру из Торрес-Ведраса отряд (10 тысяч человек) Мендизабеля (вместо умершего Романы), который и вошёл в Бадахос, так как Сульт, выделив отряды, имел под рукою лишь 15 тысяч человек, которыми не мог вполне обложить крепость, а держал войска только на левом берегу Гвадианы. Общая вылазка Мендизабеля, вскоре после его прибытия, была французами отбита, после чего он, чтобы не дать своему большому гарнизону съесть запас провианта, двинулся по правому берегу и занял за Геборой наблюдательную позицию. Сульт тотчас же воспользовался этим разделением сил: в ночь на 19 февраля, переправившись через Гвадиану, нанес Мендизабелю поражение (из 10 тысяч человек едва 1,5 тысячи было собрано в Эльвасе). Вскоре, 11 марта, Бадахос сдался.

Однако покушение англо-испанцев против Кадисского блокадного корпуса не позволило Сульту воспользоваться одержанным успехом. Ещё 20 февраля 6 тысяч англичан и 8 тысяч испанцев генералов Грагама и Лапены были отправлены морем из Кадиса в Тарифу с целью атаковать, в отсутствие Сульта, войска Виктора. 5 марта они атаковали Виктора и Шикланские линии. Виктор намеревался уже отступить, но несогласия между Грагамом и Лапеной избавили его от этого, и ему не пришлось бросать осадный парк.

Сульт, оставив Мортье в Бадахосе, с несколькими батальонами резерва поспешно двинулся в Андалусию, что было очень своевременно, так как этим он отклонил Бальестероса от движения его с низовьев Гвадианы в Севилью; Бальестерос был разбит 12 апреля Мортье, который, выйдя из Бадахоса, овладел 16 и 20 марта Кампо-Маиором и Альбукерком. Однако эти успехи запоздали оказать помощь Массене против Веллингтона; Массена с 4 марта уже начал своё отступление.

В это время Веллингтон, преследуя Массену, отправил 20 марта Бересфорда (25 тысяч человек) на помощь Бадахосу. Когда 23 марта Бересфорд подошёл к Понталегро, Латур-Мобур, сменивший Мортье (отозванного во Францию), отошёл через Лерену к Фуенто-де-Кантос, где соединился с Сультом; отступая, он оставил гарнизоны в Бадахосе и Оливенце. Бересфорд, соединившись с испанскими войсками, действовавшими в Гвадиане, осадил и 15 апреля взял Оливенцу.

В начале мая Веллингтон лично явился к Эстремадуре и 3 мая осадил Бадахос, выдвинув для прикрытия осады Бересфорда на позицию при Альбуере, на которой 16 мая был атакован соединенными силами Латур-Мобура и Сульта. Потеряв около 8 тысяч человек, Сульт отступил к Лерене, где получил также 8 тысяч подкреплений. Веллингтон, на основании донесений Бересфорда, предполагал, что Сульт соберет все свои силы для освобождения Бадахоса; поэтому, оставив Спенсера (18 тысяч человек) против Мармона, сменившего Массену, он двинулся на Гвадиану. Мармон мог воспользоваться удалением Веллингтона для решительных действий против Спенсера, но, вследствие приказания Наполеона о соединении с Сультом для совместных операций, двинулся фланговым маршем через Пласенцию и Альмарас, прикрывшись дивизиями, высланными к Сьюдад-Родриго, которые должны были также снабдить эту крепость запасами.

Одновременно и Сульт пошёл из Лерены через Альмендралежас, и оба, соединившись 17 июля в Трухильо, двинулись затем с 60 тысячами человек на Кампо-Маиор — путь отступления Веллингтона, но он успел отойти через Кампо-Маиор на нижнее течение Тахо, откуда в августе направился в Сиудад-Родриго и 5 сентября его обложил.

Между тем удаление Сульта и слабость французов, оставшихся в Андалусии, побудили Блэка (6 тысяч человек), отделившегося от Веллингтона, и Бальестероса осадить Севилью и Гренаду.

После ухода Веллингтона в Португалию Сульт оставил I корпус на реке Гвадиане и быстро возвратился в Андалусию. Мармон также вернулся на правый берег Тахо, оставив для связи с Сультом 1 дивизию в Алькантаре. 22 сентября в Таламесе он соединился с северной армией Дорсена, наблюдавшей на реке Дуро за северными областями; притянув же к себе дивизию из Алькантары, Мармон имел уже возможность вступить в бой с Веллингтоном и двинулся против него. Веллингтон уклонился от боя, снял осаду Сиудад-Родриго и отступил в Зегюбаль.

Однако в то время, когда дивизия из Алькантары двинулась на присоединение к Мармону на правом берегу Тахо, дивизия Жерара, оставленная на Гвадиане, была атакована корпусом Гилля (15 тысяч человек) при Айро-де-Молино (23 октября) и отступила с большими потерями. Сам же Мармон, хотя и преследовал Веллингтона при его отступлении на Зегюбаль, но не решился атаковать его на позиции и отступил к Саламанке, где и расположился на широких квартирах.

Веллингтон, узнав, что Мармон отправил 3 дивизии (10 тысяч Монбреня) в Аликанте для содействия экспедиции против Валенсии, подошёл 8 декабря к Сиудад-Родриго и 21 декабря овладел крепостью штурмом, прежде чем Мармон собрал свои разбросанные по квартирам войска и явился на выручку. Исправив укрепления и оставив 5-тысячный гарнизон, англичане снова отошли в Португалию.

Военные действия в Северной Испании ограничивались партизанской войной гверильясов и экспедициями против них французских подвижных колонн.

Что касается действий французов в Каталонии, то там Сюше в начале мая обложил Таррагону и, несмотря на замедление осадных работ нападениями каталонской милиции на Фигерас, после упорной борьбы Таррагоны, взял её 28 июня штурмом. Вскоре Сюше, отойдя к Лериде (откуда внезапно обложил замок Мон-Серрат — опорный пункт гверильясов и овладел им), закончил завоевание Южной Каталонии.

Затем Сюше перенес свои действия против Валенсии. Получив подкрепления, Сюше 20 сентября подошёл к Мурвиедро (древний Сагунт). Произведенные им внезапное нападение, а затем штурм, были отбиты. Блэк (25 тысяч человек) вышел из Валенсии 25 октября на помощь Сагунту. Сюше, оставив под его стенами 5 тысяч, с остальными войсками (27 тысяч) вышел навстречу Блэку, прорвал центр испанцев, растянувшихся на 14 километров, и вынудил их отступить в Валенсию, с потерею 6 тысяч человек и 12 орудиями. На следующий день пал Мурвиедро после 20-дневной осады.

Сюше продвинулся до реки Гвадалаквивира и выжидал прибытия подкреплений из Франции. Блэк (30 тысяч человек) занимал правый берег этой реки от Манисы до моря. После прибытия 2 дивизий Рейля Сюше 25 декабря, демонстрируя с фронта, перешёл реку и напал на левый фланг испанцев. Отброшенный к морю, Блэк (18 тысяч) заперся в Валенсии. Сюше его атаковал, и после 8-дневной осады и бомбардировки, 9 января 1812 года, Валенсия была взята. Блэк, после неудавшейся попытки прорваться, капитулировал.

Несмотря на успехи Веллингтона в 1811 году, положение французов в Испании, хотя и трудное, все же предвещало им как бы скорое окончание войны. Расстроенные испанские войска, состоя из необученных людей, не могли сопротивляться французам. Испанские генералы действовали без связи; успехи Сюше и Сульта давали возможность все силы французов направить против англо-португальской армии. Однако война Наполеона с Россией разрушила эти надежды.

1812 год

В начале 1812 года противостояние армий зашло в тупик. Наполеон принял решение разделить умиротворённую Каталонию на департаменты и присоединить их к Франции. Огромные приготовления Наполеона к походу в Россию не только не позволили усилить войска в Испании, но даже заставили его вызвать оттуда около 50 тысяч опытных войск и заменить их новобранцами. Северная армия расформирована, гвардия отозвана, разделение на корпуса уничтожено. Тем не менее, силы французов в Испании были до 135 тысяч человек, помимо Арагонской и Каталонской армий. Южная армия Сульта (45 тысяч человек) находилась в Андалусии; Португальская армия Мармона (45 тысяч человек) — в окрестностях Саламанки; Центральная армия Журдана охраняла Мадрид; Сугам (12 тысяч человек) — в Кастилии; дивизия Бонне и несколько отрядов — в Леоне, Астурии и Бискайе. Союзники: англо-португальская армия Веллингтона (75 тысяч человек) и подчиненные ему 60 тысяч испанских регулярных войск.

В марте 1812 года Веллингтон, перейдя на левый берег Тахо, двинулся к Бадахосу и овладел им 6 апреля. Сульт на один день опоздал на выручку и вернулся в Севилью.

Мармон вступил в Португалию, дошёл до Кастель-Бранко, предполагая действовать на сообщения Веллингтона, но, узнав о падении Бадахоса и приближении Веллингтона, вернулся к Саламанке.

Заняв Сьюдад-Родриго и Бадахос, Веллингтон решил наступать против Мармона, так как действия в этом направлении угрожали длинной операционной линии французов от Байоны до Кадиса и вынуждали, в случае удачи, к очищению ими южных областей. В конце мая Гилль овладел Альмарасом и тем самым пресек сообщения между Мармоном и Сультом. 13 июня Веллингтон (60 тысяч человек) двинулся к Саламанке, но затем остановился, не переходя реку Дуро, в Руеде. Мармон (45 тысяч человек), отвлек Веллингтона атакой на Торо, а сам 17 июля переправился в Тордесильясе, откуда, угрожая обходом правого фланга, вынудил последнего отойти к Саламанке. Там 22 июля произошёл неудачный для французов бой. Клозель, заменивший раненого Мармона, отошёл к Бургосу, а король Жозеф (12 тысяч человек), шедший на помощь Мармону, двинулся на Сеговию, чтобы отвлечь Веллингтона от Клозеля.

Сражения при Саламанке имело важные результаты. Веллингтон, выслав для преследования Клозеля 2 дивизии Ансона, с остальными войсками двинулся к Мадриду и занял его 12 августа. Жозеф с центральной армией отступил к Валенсии и требовал поддержки Сульта, который 24 августа снял осаду с Кадиса (она продолжалась уже 2,5 года) и оставив южные провинции, соединился с ним в Альмансе.

1 сентября Веллингтон, узнав, что Клозель, приведший свои войска в порядок, теснит Ансона за реку Дуро, оставил Гилля с 3 дивизиями в Мадриде и двинулся против Клозеля, но тот укрылся за рекой Эбро. Тогда Веллингтон осадил замок Бургос. 2 его штурма были отбиты, а приближение Клозеля к Бургосу и Южной армии к Мадриду заставило Веллингтона 22 октября снять осаду Бургоса и отойти за Дуро. 30 октября Гилль оставил Мадрид и соединился 4 ноября с Веллингтоном в Аревале.

Веллингтон не воспользовался своим центральным положением в отношении разделенных сил французов для поражения их по частям. 10 ноября соединенные французские армии, под командованием Сульта, двинулись на Альбу, в тыл Веллингтона, но он успел отойти в Португалию.

На востоке Испании действия французов ограничились стычками с гверильясами. Действия Сюше против Аликанте не имели успеха. В июне и июле английская эскадра, прибывшая в Аликанте, высадила десант (12 тысяч человек) генерала Майтленда, но овладеть Денией не удалось.

Изгнание французов

1813 год

После удаления французов из южных областей началось деятельное формирование кортесами регулярных войск. Англо-португальская армия подкреплениями усилилась до 80 тысяч человек. Веллингтон, имея, кроме того, 50 тысяч испанских войск, решил в начале 1813 года перейти в наступление против разбросанных от Тахо до Дуро 4 французских армий (85 тысяч человек) — Северной Клозеля, Португальской Рейля, Центральной — Друе и Южной — Газана (под общим командованием Жозефа и его начальника штаба Журдана, вместо Сульта, отозванного в Германию).

Веллингтон, демонстрируя испанскими отрядами против французских флангов на Мадрид и Бильбао, двинулся в мае на Паленсию. Жозеф, зная об уничтожении Великой Армии в России, предпочел сохранение своей армии владению Мадридом и отступил к Виттории; южная армия из Толедо присоединилась к нему в Вальядолиде. На военном совете было решено отойти к Виттории.

21 июня Веллингтон атаковал французов у Виттории и разбил их. Французы, отрезанные от Байонны, отступили по Памплонской дороге, долинами Ронсево и верхнего Бидассоа, в Сен-Жан и Ангое и заняли горные проходы. Союзники обложили Памплону. Грагам с левым флангом двинулся на Бильбао; однако генерал Фуа, собрав разбросанные отряды, упредил Грагама в Толозе и отступил к Бидассоа. Клозель, прибывший в Витторию 22 июля, уклонился к Сарагосе и, присоединяя по дороге гарнизоны, достиг Олерона. 1 июля сдался Панкорбо. Преследуя отступающих французов, испанцы к 21 июля достигли Пиренейских гор, причём Сульту удалось потеснить их на перевалах Майя и Ронсеваль. Приступ союзников к Сан-Себастьяну (25 июля) был отбит с большими потерями.

Сульт, вновь назначенный главнокомандующим, восстановил порядок и дисциплину в армии и, желая поднять дух армии и освободить Памплону, предпринял в конце июля наступление через проход Маия и Ронсево против правого фланга союзников, но после 9-дневных боев, так называемых «Пиренейских битв», отступил в свои укрепленные позиции, с потерею 6 тысяч человек. Не удалось и наступление Сульта 31 августа с целью выручить Сан-Себастьян, который капитулировал.

Веллингтон 7 октября форсировал реку Бидасоа, служившую франко-испанской границей, и вошёл в пределы Франции. 1 ноября пала Памплона, и Веллинттон двинул все свои силы против Сульта, отступившего в укрепленный лагерь при Байонне. После 3-дневного боя (11 — 13 декабря) на берегу реки Нива, стоившего обеим сторонам по 12 тысяч человек потерь, сильное утомление союзников заставило Веллингтона расположиться между Байонной и Сен-Жаном. Сульт, после несчастного окончания похода 1813 года в Германии, помышлял только о защите южной границы от вторжения и расположился на южной Адуре и Бидузе.

Сюше в начале года удачно действовал против испано-сицилийской армии Муррая (30 тысяч человек); после сражения при Виттории двинулся сначала к Сарагоссе на соединение с Клозелемь, но, так как последний отступил, то Сюше также отошёл за реку Лобрегат. Соединившись здесь с войсками Декаена, он предполагал участвовать в совместном наступлении Сульта для выручки Памплоны, но вторжение Грагама во Францию нарушило эти расчеты.

1814 год

Отрезвев после поражения при Лейпциге, Наполеон осознал дальнейшую неспособность поддерживать испанский фронт. Сепаратный мир с испанским королём был заключен 11 декабря в замке Валансе, где тот был заточён все последние годы. Но собрание кортесов этот договор не признало, война продолжалась, пока Фердинанд не вернулся в Мадрид в марте 1814 года.

Тем не менее, Наполеон взял у Сульта 15 тысяч человек, а у Сюше 20 тысяч для защиты Франции. Веллингтон же, усиленный до 100 тысяч человек, перешёл 14 февраля в наступление, оставив Гопа (35 тысяч человек) для блокады Байонны, и оттеснил Сульта за Гав д’Олерон, а затем к Ортезу. 27 февраля Веллингтон атаковал Сульта, который отступил к Сен-Северу, и оттуда повернул на Тарб. Это искусное движение остановило успехи Веллингтона, удалило опасность от центра Франции, сосредоточив военные действия в южных департаментах, и облегчило Сульту соединение с Арагонской армией, отступавшей к границам Франции.

19 марта Веллингтон перешёл к Тарбу, а Сульт отступил к Тулузе через Сен-Годенс. 4 апреля союзники, кроме Гилля, двинулись вниз по реке Жероне, а 8 апреля, после переправы, атаковали французов. В ночь на 12 апреля Сульт отступил на соединение с Сюше, который прибыл в Нарбонну. 13 апреля союзники вступили в Тулузу, и Веллингтон, получив известие об отречении Наполеона и о прекращении войны, уведомил о том Сульта, который, однако, продолжал свои движения до 15 апреля, когда было заключено перемирие. Последний бой при Байонне произошёл 14 апреля.

Статистика

Страны	Население 1808 г.	Войск	Солдаты убитые, умершие от ран, пропавшие без вести	Солдаты, умершие от болезней	Раненые
Великобритания	11 600 000	61 511	8 889	24 930	19 300
Испания	11 800 000	192 000	62 000	238 000
Португалия	2 960 000	200 000	10 000	40 000
Всего	26 360 000	453 511	80 889	302 930
Франция	29 150 000	162 200	76 800	250 000	195 700
Союзники Франции (в основном поляки)			14 300	50 000	41 500
Всего	29 150 000	162 200	91 100	300 000	237 200
Всего	55 510 000	615 711	171 989	602 930

Последствия

Освободительная борьба в Испании стала одной из первых национальных войн и одним из первых примеров эффективности масштабных партизанских движений — хрестоматийный образец асимметричной войны. Хотя во время французской оккупации французы уничтожили испанскую администрацию, которая раскололась на провинциальные хунты (в 1810 году возрождённое национальное правительство укрепилось в Кадисе) и оказалась не в состоянии набирать, обучать, или оборудовать эффективную армию, однако неспособность Наполеона успокоить народ Испании позволила испанским, британским и португальским силам оставаться в Португалии и донимать французские силы на границах, а испанским партизанам уничтожать оккупантов в самой Испании. Действуя согласованно, регулярные и нерегулярные силы союзников предотвратили подчинение мятежных испанских провинций.

Годы боёв в Испании постепенно измотали Наполеона и его Великую Армию. Хотя французские войска нередко побеждали в бою, их линии сообщения часто перерезались партизанскими отрядами, что затрудняло боевые действия. Хотя французы разбили испанскую армию и отодвинули её к границам, она не была уничтожена и продолжала сражаться. В 1812 году, когда Франция серьёзно ослабла во время вторжения Наполеона в Россию, соединённые союзные армии под командованием Артура Уэлсли начали продвигаться вглубь Испании. Освободив Мадрид, они преследовали маршала Сульта с его деморализованной армией во время отхода его через Пиренеи во Францию в течение зимы 1813 года.

Война и революция против оккупантов привела к принятию Конституции Испании 1812 года, впоследствии ставшей краеугольным камнем европейского либерализма. Бремя войны уничтожило социальную и экономическую базу Испании и Португалии, открыв путь в эпоху социальных беспорядков, политической нестабильности и экономического застоя. Опустошительные гражданские войны между либеральными и абсолютистскими фракциями, начало которым положили отряды, прошедшие подготовку на этой войне, продолжались в Иберии вплоть до 1850-х годов. Кризис, вызванный потрясениями от вторжения и революции, содействовал обретению независимости большинства колоний Испании в Америке и отделению Бразилии от Португалии.

Литература

• Урланис Б. Ц. Войны и народонаселение Европы. — М.: Соцэкгиз, 1960.
• Bodart G. Losses of life in modern wars. Austria-Hungary; France. — London, 1916.

Ссылки

• Грегори Фримонт-Барнс. [archive.is/20121225125726/csforester.narod.ru/gfb/peninsula/indexbook.htm Война на Пиренейском полуострове 1807—1814 гг.]

Отрывок, характеризующий Пиренейские войны

Долго не мог понять Пьер того, что с ним было. Со всех сторон он слышал вопли радости товарищей.
– Братцы! Родимые мои, голубчики! – плача, кричали старые солдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и, плача, целовал его.
Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.
– Сколько? – спросил Долохов у казака, считавшего пленных.
– На вторую сотню, – отвечал казак.
– Filez, filez, [Проходи, проходи.] – приговаривал Долохов, выучившись этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившими пленными, взгляд его вспыхивал жестоким блеском.
Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков, несших к вырытой в саду яме тело Пети Ростова.


С 28 го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской армии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым математически верно определяются последующие.
Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертье писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе начальники описывать положение армии). Он писал:
«Je crois devoir faire connaitre a Votre Majeste l'etat de ses troupes dans les differents corps d'annee que j'ai ete a meme d'observer depuis deux ou trois jours dans differents passages. Elles sont presque debandees. Le nombre des soldats qui suivent les drapeaux est en proportion du quart au plus dans presque tous les regiments, les autres marchent isolement dans differentes directions et pour leur compte, dans l'esperance de trouver des subsistances et pour se debarrasser de la discipline. En general ils regardent Smolensk comme le point ou ils doivent se refaire. Ces derniers jours on a remarque que beaucoup de soldats jettent leurs cartouches et leurs armes. Dans cet etat de choses, l'interet du service de Votre Majeste exige, quelles que soient ses vues ulterieures qu'on rallie l'armee a Smolensk en commencant a la debarrasser des non combattans, tels que hommes demontes et des bagages inutiles et du materiel de l'artillerie qui n'est plus en proportion avec les forces actuelles. En outre les jours de repos, des subsistances sont necessaires aux soldats qui sont extenues par la faim et la fatigue; beaucoup sont morts ces derniers jours sur la route et dans les bivacs. Cet etat de choses va toujours en augmentant et donne lieu de craindre que si l'on n'y prete un prompt remede, on ne soit plus maitre des troupes dans un combat. Le 9 November, a 30 verstes de Smolensk».
[Долгом поставляю донести вашему величеству о состоянии корпусов, осмотренных мною на марше в последние три дня. Они почти в совершенном разброде. Только четвертая часть солдат остается при знаменах, прочие идут сами по себе разными направлениями, стараясь сыскать пропитание и избавиться от службы. Все думают только о Смоленске, где надеются отдохнуть. В последние дни много солдат побросали патроны и ружья. Какие бы ни были ваши дальнейшие намерения, но польза службы вашего величества требует собрать корпуса в Смоленске и отделить от них спешенных кавалеристов, безоружных, лишние обозы и часть артиллерии, ибо она теперь не в соразмерности с числом войск. Необходимо продовольствие и несколько дней покоя; солдаты изнурены голодом и усталостью; в последние дни многие умерли на дороге и на биваках. Такое бедственное положение беспрестанно усиливается и заставляет опасаться, что, если не будут приняты быстрые меры для предотвращения зла, мы скоро не будем иметь войска в своей власти в случае сражения. 9 ноября, в 30 верстах от Смоленка.]
Ввалившись в Смоленск, представлявшийся им обетованной землей, французы убивали друг друга за провиант, ограбили свои же магазины и, когда все было разграблено, побежали дальше.
Все шли, сами не зная, куда и зачем они идут. Еще менее других знал это гений Наполеона, так как никто ему не приказывал. Но все таки он и его окружающие соблюдали свои давнишние привычки: писались приказы, письма, рапорты, ordre du jour [распорядок дня]; называли друг друга:
«Sire, Mon Cousin, Prince d'Ekmuhl, roi de Naples» [Ваше величество, брат мой, принц Экмюльский, король Неаполитанский.] и т.д. Но приказы и рапорты были только на бумаге, ничто по ним не исполнялось, потому что не могло исполняться, и, несмотря на именование друг друга величествами, высочествами и двоюродными братьями, все они чувствовали, что они жалкие и гадкие люди, наделавшие много зла, за которое теперь приходилось расплачиваться. И, несмотря на то, что они притворялись, будто заботятся об армии, они думали только каждый о себе и о том, как бы поскорее уйти и спастись.


Действия русского и французского войск во время обратной кампании от Москвы и до Немана подобны игре в жмурки, когда двум играющим завязывают глаза и один изредка звонит колокольчиком, чтобы уведомить о себе ловящего. Сначала тот, кого ловят, звонит, не боясь неприятеля, но когда ему приходится плохо, он, стараясь неслышно идти, убегает от своего врага и часто, думая убежать, идет прямо к нему в руки.
Сначала наполеоновские войска еще давали о себе знать – это было в первый период движения по Калужской дороге, но потом, выбравшись на Смоленскую дорогу, они побежали, прижимая рукой язычок колокольчика, и часто, думая, что они уходят, набегали прямо на русских.
При быстроте бега французов и за ними русских и вследствие того изнурения лошадей, главное средство приблизительного узнавания положения, в котором находится неприятель, – разъезды кавалерии, – не существовало. Кроме того, вследствие частых и быстрых перемен положений обеих армий, сведения, какие и были, не могли поспевать вовремя. Если второго числа приходило известие о том, что армия неприятеля была там то первого числа, то третьего числа, когда можно было предпринять что нибудь, уже армия эта сделала два перехода и находилась совсем в другом положении.
Одна армия бежала, другая догоняла. От Смоленска французам предстояло много различных дорог; и, казалось бы, тут, простояв четыре дня, французы могли бы узнать, где неприятель, сообразить что нибудь выгодное и предпринять что нибудь новое. Но после четырехдневной остановки толпы их опять побежали не вправо, не влево, но, без всяких маневров и соображений, по старой, худшей дороге, на Красное и Оршу – по пробитому следу.
Ожидая врага сзади, а не спереди, французы бежали, растянувшись и разделившись друг от друга на двадцать четыре часа расстояния. Впереди всех бежал император, потом короли, потом герцоги. Русская армия, думая, что Наполеон возьмет вправо за Днепр, что было одно разумно, подалась тоже вправо и вышла на большую дорогу к Красному. И тут, как в игре в жмурки, французы наткнулись на наш авангард. Неожиданно увидав врага, французы смешались, приостановились от неожиданности испуга, но потом опять побежали, бросая своих сзади следовавших товарищей. Тут, как сквозь строй русских войск, проходили три дня, одна за одной, отдельные части французов, сначала вице короля, потом Даву, потом Нея. Все они побросали друг друга, побросали все свои тяжести, артиллерию, половину народа и убегали, только по ночам справа полукругами обходя русских.
Ней, шедший последним (потому что, несмотря на несчастное их положение или именно вследствие его, им хотелось побить тот пол, который ушиб их, он занялся нзрыванием никому не мешавших стен Смоленска), – шедший последним, Ней, с своим десятитысячным корпусом, прибежал в Оршу к Наполеону только с тысячью человеками, побросав и всех людей, и все пушки и ночью, украдучись, пробравшись лесом через Днепр.
От Орши побежали дальше по дороге к Вильно, точно так же играя в жмурки с преследующей армией. На Березине опять замешались, многие потонули, многие сдались, но те, которые перебрались через реку, побежали дальше. Главный начальник их надел шубу и, сев в сани, поскакал один, оставив своих товарищей. Кто мог – уехал тоже, кто не мог – сдался или умер.


Казалось бы, в этой то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, – казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы – маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.
Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
– J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.] – и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.
– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.


Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.


Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.


Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала ее к себе.
– Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.
– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.
Наташа похудела, побледнела и физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье, и ей это приятно было. Но иногда на нее неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости, потери красоты, и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую руку, удивляясь на ее худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно быть, и вместе с тем становилось страшно и грустно.
Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, – кликнула тем грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с докторами.


После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений. Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными, армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в числе пятидесяти тысяч.
Быстрое движение русских за французами действовало на русскую армию точно так же разрушительно, как и бегство французов. Разница была только в том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая висела над французской армией, и в том, что отсталые больные у французов оставались в руках врага, отсталые русские оставались у себя дома. Главная причина уменьшения армии Наполеона была быстрота движения, и несомненным доказательством тому служит соответственное уменьшение русских войск.
Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под Вязьмой, была направлена только к тому, чтобы, – насколько то было в его власти, – не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели в Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить движение своих войск.
Но, кроме того, со времени выказавшихся в войсках утомления и огромной убыли, происходивших от быстроты движения, еще другая причина представлялась Кутузову для замедления движения войск и для выжидания. Цель русских войск была – следование за французами. Путь французов был неизвестен, и потому, чем ближе следовали наши войска по пятам французов, тем больше они проходили расстояния. Только следуя в некотором расстоянии, можно было по кратчайшему пути перерезывать зигзаги, которые делали французы. Все искусные маневры, которые предлагали генералы, выражались в передвижениях войск, в увеличении переходов, а единственно разумная цель состояла в том, чтобы уменьшить эти переходы. И к этой цели во всю кампанию, от Москвы до Вильны, была направлена деятельность Кутузова – не случайно, не временно, но так последовательно, что он ни разу не изменил ей.
Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат, что французы побеждены, что враги бегут и надо выпроводить их; но вместе с тем он чувствовал, заодно с солдатами, всю тяжесть этого, неслыханного по быстроте и времени года, похода.
Но генералам, в особенности не русским, желавшим отличиться, удивить кого то, забрать в плен для чего то какого нибудь герцога или короля, – генералам этим казалось теперь, когда всякое сражение было и гадко и бессмысленно, им казалось, что теперь то самое время давать сражения и побеждать кого то. Кутузов только пожимал плечами, когда ему один за другим представляли проекты маневров с теми дурно обутыми, без полушубков, полуголодными солдатами, которые в один месяц, без сражений, растаяли до половины и с которыми, при наилучших условиях продолжающегося бегства, надо было пройти до границы пространство больше того, которое было пройдено.
В особенности это стремление отличиться и маневрировать, опрокидывать и отрезывать проявлялось тогда, когда русские войска наталкивались на войска французов.
Так это случилось под Красным, где думали найти одну из трех колонн французов и наткнулись на самого Наполеона с шестнадцатью тысячами. Несмотря на все средства, употребленные Кутузовым, для того чтобы избавиться от этого пагубного столкновения и чтобы сберечь свои войска, три дня у Красного продолжалось добивание разбитых сборищ французов измученными людьми русской армии.
Толь написал диспозицию: die erste Colonne marschiert [первая колонна направится туда то] и т. д. И, как всегда, сделалось все не по диспозиции. Принц Евгений Виртембергский расстреливал с горы мимо бегущие толпы французов и требовал подкрепления, которое не приходило. Французы, по ночам обегая русских, рассыпались, прятались в леса и пробирались, кто как мог, дальше.
Милорадович, который говорил, что он знать ничего не хочет о хозяйственных делах отряда, которого никогда нельзя было найти, когда его было нужно, «chevalier sans peur et sans reproche» [«рыцарь без страха и упрека»], как он сам называл себя, и охотник до разговоров с французами, посылал парламентеров, требуя сдачи, и терял время и делал не то, что ему приказывали.
– Дарю вам, ребята, эту колонну, – говорил он, подъезжая к войскам и указывая кавалеристам на французов. И кавалеристы на худых, ободранных, еле двигающихся лошадях, подгоняя их шпорами и саблями, рысцой, после сильных напряжений, подъезжали к подаренной колонне, то есть к толпе обмороженных, закоченевших и голодных французов; и подаренная колонна кидала оружие и сдавалась, чего ей уже давно хотелось.
Под Красным взяли двадцать шесть тысяч пленных, сотни пушек, какую то палку, которую называли маршальским жезлом, и спорили о том, кто там отличился, и были этим довольны, но очень сожалели о том, что не взяли Наполеона или хоть какого нибудь героя, маршала, и упрекали в этом друг друга и в особенности Кутузова.
Люди эти, увлекаемые своими страстями, были слепыми исполнителями только самого печального закона необходимости; но они считали себя героями и воображали, что то, что они делали, было самое достойное и благородное дело. Они обвиняли Кутузова и говорили, что он с самого начала кампании мешал им победить Наполеона, что он думает только об удовлетворении своих страстей и не хотел выходить из Полотняных Заводов, потому что ему там было покойно; что он под Красным остановил движенье только потому, что, узнав о присутствии Наполеона, он совершенно потерялся; что можно предполагать, что он находится в заговоре с Наполеоном, что он подкуплен им, [Записки Вильсона. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ] и т. д., и т. д.
Мало того, что современники, увлекаемые страстями, говорили так, – потомство и история признали Наполеона grand, a Кутузова: иностранцы – хитрым, развратным, слабым придворным стариком; русские – чем то неопределенным – какой то куклой, полезной только по своему русскому имени…


В 12 м и 13 м годах Кутузова прямо обвиняли за ошибки. Государь был недоволен им. И в истории, написанной недавно по высочайшему повелению, сказано, что Кутузов был хитрый придворный лжец, боявшийся имени Наполеона и своими ошибками под Красным и под Березиной лишивший русские войска славы – полной победы над французами. [История 1812 года Богдановича: характеристика Кутузова и рассуждение о неудовлетворительности результатов Красненских сражений. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ]
Такова судьба не великих людей, не grand homme, которых не признает русский ум, а судьба тех редких, всегда одиноких людей, которые, постигая волю провидения, подчиняют ей свою личную волю. Ненависть и презрение толпы наказывают этих людей за прозрение высших законов.
Для русских историков – странно и страшно сказать – Наполеон – это ничтожнейшее орудие истории – никогда и нигде, даже в изгнании, не выказавший человеческого достоинства, – Наполеон есть предмет восхищения и восторга; он grand. Кутузов же, тот человек, который от начала и до конца своей деятельности в 1812 году, от Бородина и до Вильны, ни разу ни одним действием, ни словом не изменяя себе, являет необычайный s истории пример самоотвержения и сознания в настоящем будущего значения события, – Кутузов представляется им чем то неопределенным и жалким, и, говоря о Кутузове и 12 м годе, им всегда как будто немножко стыдно.
А между тем трудно себе представить историческое лицо, деятельность которого так неизменно постоянно была бы направлена к одной и той же цели. Трудно вообразить себе цель, более достойную и более совпадающую с волею всего народа. Еще труднее найти другой пример в истории, где бы цель, которую поставило себе историческое лицо, была бы так совершенно достигнута, как та цель, к достижению которой была направлена вся деятельность Кутузова в 1812 году.
Кутузов никогда не говорил о сорока веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству, о том, что он намерен совершить или совершил: он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи. Он писал письма своим дочерям и m me Stael, читал романы, любил общество красивых женщин, шутил с генералами, офицерами и солдатами и никогда не противоречил тем людям, которые хотели ему что нибудь доказывать. Когда граф Растопчин на Яузском мосту подскакал к Кутузову с личными упреками о том, кто виноват в погибели Москвы, и сказал: «Как же вы обещали не оставлять Москвы, не дав сраженья?» – Кутузов отвечал: «Я и не оставлю Москвы без сражения», несмотря на то, что Москва была уже оставлена. Когда приехавший к нему от государя Аракчеев сказал, что надо бы Ермолова назначить начальником артиллерии, Кутузов отвечал: «Да, я и сам только что говорил это», – хотя он за минуту говорил совсем другое. Какое дело было ему, одному понимавшему тогда весь громадный смысл события, среди бестолковой толпы, окружавшей его, какое ему дело было до того, к себе или к нему отнесет граф Растопчин бедствие столицы? Еще менее могло занимать его то, кого назначат начальником артиллерии.
Не только в этих случаях, но беспрестанно этот старый человек дошедший опытом жизни до убеждения в том, что мысли и слова, служащие им выражением, не суть двигатели людей, говорил слова совершенно бессмысленные – первые, которые ему приходили в голову.
Но этот самый человек, так пренебрегавший своими словами, ни разу во всю свою деятельность не сказал ни одного слова, которое было бы не согласно с той единственной целью, к достижению которой он шел во время всей войны. Очевидно, невольно, с тяжелой уверенностью, что не поймут его, он неоднократно в самых разнообразных обстоятельствах высказывал свою мысль. Начиная от Бородинского сражения, с которого начался его разлад с окружающими, он один говорил, что Бородинское сражение есть победа, и повторял это и изустно, и в рапортах, и донесениях до самой своей смерти. Он один сказал, что потеря Москвы не есть потеря России. Он в ответ Лористону на предложение о мире отвечал, что мира не может быть, потому что такова воля народа; он один во время отступления французов говорил, что все наши маневры не нужны, что все сделается само собой лучше, чем мы того желаем, что неприятелю надо дать золотой мост, что ни Тарутинское, ни Вяземское, ни Красненское сражения не нужны, что с чем нибудь надо прийти на границу, что за десять французов он не отдаст одного русского.
И он один, этот придворный человек, как нам изображают его, человек, который лжет Аракчееву с целью угодить государю, – он один, этот придворный человек, в Вильне, тем заслуживая немилость государя, говорит, что дальнейшая война за границей вредна и бесполезна.
Но одни слова не доказали бы, что он тогда понимал значение события. Действия его – все без малейшего отступления, все были направлены к одной и той же цели, выражающейся в трех действиях: 1) напрячь все свои силы для столкновения с французами, 2) победить их и 3) изгнать из России, облегчая, насколько возможно, бедствия народа и войска.
Он, тот медлитель Кутузов, которого девиз есть терпение и время, враг решительных действий, он дает Бородинское сражение, облекая приготовления к нему в беспримерную торжественность. Он, тот Кутузов, который в Аустерлицком сражении, прежде начала его, говорит, что оно будет проиграно, в Бородине, несмотря на уверения генералов о том, что сражение проиграно, несмотря на неслыханный в истории пример того, что после выигранного сражения войско должно отступать, он один, в противность всем, до самой смерти утверждает, что Бородинское сражение – победа. Он один во все время отступления настаивает на том, чтобы не давать сражений, которые теперь бесполезны, не начинать новой войны и не переходить границ России.
Теперь понять значение события, если только не прилагать к деятельности масс целей, которые были в голове десятка людей, легко, так как все событие с его последствиями лежит перед нами.
Но каким образом тогда этот старый человек, один, в противность мнения всех, мог угадать, так верно угадал тогда значение народного смысла события, что ни разу во всю свою деятельность не изменил ему?
Источник этой необычайной силы прозрения в смысл совершающихся явлений лежал в том народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и силе его.
Только признание в нем этого чувства заставило народ такими странными путями из в немилости находящегося старика выбрать его против воли царя в представители народной войны. И только это чувство поставило его на ту высшую человеческую высоту, с которой он, главнокомандующий, направлял все свои силы не на то, чтоб убивать и истреблять людей, а на то, чтобы спасать и жалеть их.
Простая, скромная и потому истинно величественная фигура эта не могла улечься в ту лживую форму европейского героя, мнимо управляющего людьми, которую придумала история.
Для лакея не может быть великого человека, потому что у лакея свое понятие о величии.


5 ноября был первый день так называемого Красненского сражения. Перед вечером, когда уже после многих споров и ошибок генералов, зашедших не туда, куда надо; после рассылок адъютантов с противуприказаниями, когда уже стало ясно, что неприятель везде бежит и сражения не может быть и не будет, Кутузов выехал из Красного и поехал в Доброе, куда была переведена в нынешний день главная квартира.
День был ясный, морозный. Кутузов с огромной свитой недовольных им, шушукающихся за ним генералов, верхом на своей жирной белой лошадке ехал к Доброму. По всей дороге толпились, отогреваясь у костров, партии взятых нынешний день французских пленных (их взято было в этот день семь тысяч). Недалеко от Доброго огромная толпа оборванных, обвязанных и укутанных чем попало пленных гудела говором, стоя на дороге подле длинного ряда отпряженных французских орудий. При приближении главнокомандующего говор замолк, и все глаза уставились на Кутузова, который в своей белой с красным околышем шапке и ватной шинели, горбом сидевшей на его сутуловатых плечах, медленно подвигался по дороге. Один из генералов докладывал Кутузову, где взяты орудия и пленные.