Испанская инквизиция (Монти Пайтон)

«Испанская инквизиция» — серия скетчей из британского юмористического телевизионного шоу «Летающий цирк Монти Пайтона» (сезон 2, выпуск 2, весь выпуск так и называется — «Испанская инквизиция»), пародирующих реальную испанскую инквизицию. Основная фраза этих скетчей: «Никто не ждёт испанскую инквизицию!» (англ. Nobody expects the Spanish Inquisition!) стала крылатой в английском языке.

Содержание

Все скетчи с участием испанской инквизиции основаны на том, что один из героев сценки, раздосадованный вопросами другого героя, восклицает: «Здесь вроде бы не испанская инквизиция!» (англ. I didn't expect the Spanish Inquisition!), после чего в помещение под характерный аккорд врывается именно испанская инквизиция (состоящая из кардинала Хименеса (Майкл Пейлин), кардинала Бигглза (Терри Джонс) и кардинала Фэнга (Терри Гильям). Кардинал Хименес выкрикивает фразу: «Никто не ждёт испанскую инквизицию!».

Испанская инквизиция

В первом скетче («Испанская инквизиция») кардинал Хименес после этой фразы начинает перечислять оружие инквизиции («неожиданность, страх, безжалостность, фанатичная преданность папе, красивые одежды»), однако постоянно путается и увеличивает количество «оружия», из-за чего всем троим приходится заново повторять своё появление (для этого герой скетча (Грэм Чэпмен) несколько раз повторяет фразу «Здесь вроде бы не испанская инквизиция!»). Отчаявшись, Хименес просит Бигглза сказать текст за него, что тот с трудом и делает, пользуясь подсказками. После этого Фэнг зачитывает «обвинительное заключение» собеседнице героя (Кэрол Кливленд) — «Вы обвиняетесь в том, что неоднократно возводили хулу на святую церковь!». Когда та не признаёт своей вины, то, после «дьявольского смеха» и «дьявольской актёрской игры» в исполнении кардиналов, Хименес приказывает Бигглзу достать решётку (игра английских слов «rack» — и «дыба», и просто «решётка»). Тот достает из-за пазухи решётку для сушки посуды. Хименес, всем своим видом давая понять, что он потрясён абсурдностью ситуации, тем не менее, приказывает привязать девушку к решётке. Когда та и после этого ни в чем не признаётся, Хименес приказывает Бигглзу повернуть решётку. Оба понимают абсурдность действия, и Бигглз делает вид, что поворачивает дыбу. Скетч заканчивается неожиданно (как и многие скетчи Монти Пайтон): раздаётся звонок в дверь, и вошедший человек (Джон Клиз) просит героя помочь ему — поучаствовать в эпизоде, который снимается в соседнем доме.

Фотографии дяди Теда

В этом скетче пожилая леди (Марджори Уайльд) показывает своей молодой собеседнице (Кэрол Кливленд) практически одинаковые фотографии дяди Теда. Среди них неожиданно оказывается фотография испанской инквизиции, спрятавшейся за сараем. После этого появляется сама инквизиция. Кардиналы хватают пожилую даму и тащат её в подвал, где ей выдвигается обвинение в «ереси слов, ереси мыслей и ереси поступков». Та, однако, говорит, что не понимает, в чем она виновна. Тогда кардинал Хименес приказывает кардиналу Бигглзу принести для пыток подушки. Однако, когда пытка подушками не даёт результатов, то Хименес приказывает Фэнгу принести удобное кресло. Пожилую даму сажают в кресло, и Хименес говорит ей, что если она не покается, то будет сидеть в кресле до обеда, и только разве что в 11 часов получит чашечку кофе. Думая сделать пытку еще более мучительной, Хименес и Фэнг начинают кричать: «Покайся, покайся!!», после чего Бигглз падает на колени с криком «Каюсь!».

Судебные шарады

После абсурдного заседания суда (представляющего отдельный большой скетч) подсудимый (он же — судья из другого суда) (Терри Джонс) восклицает: «Не думал, что это — испанская инквизиция!», после чего все присутствующие в зале поворачиваются в сторону двери, ожидая увидеть врывающихся в помещение кардиналов. После этого, на фоне закрывающих выпуск титров, показывается, как кардиналы выбегают из дома, и торопятся в здание суда, желая успеть до окончания титров (их поездка на автобусе сопровождается словами Хименеса: «Всего пять осталось! Уже пошли продюсеры! Быстрее!»). Кардиналы добираются до суда, вбегают в зал заседания, и Хименес кричит: «Никто не ждет Испан…» Однако, он не успевает закончить, и его слова прерываются надписью «Конец», возникающий на чёрном фоне, в связи с чем Хименес за кадром восклицает: «О, чёрт!»

Другие появления

Кардинал Хименес также появляется в четвёртом выпуске того же второго сезона в качестве камео — он называет средства после бритья, которыми он пользуется — постоянно добавляя новые (также, как и при перечислении «оружия инквизиции»). В финальном скетче этого выпуска один из героев говорит полицейскому: «Здесь не испанская инквизиция!», однако на этот раз кардиналы не появляются, полицейский просто отвечает персонажу, чтобы тот заткнулся.

Факты

• Кардинал Хименес — реальная историческая личность, Великий инквизитор Испании (1507—1517 гг).
• Финальный возглас Хименеса в скетче «Судебные шарады» — «Oh bugger!» (рус. О чёрт! или Твою мать!) был весьма силён для Би-би-си 1970-х годов, и при трансляции в некоторых регионах он был вырезан.

Ссылки

• [montypython.ru/sketch/spanish_inquisition/ Текст и перевод скетча] на русском фан-сайте

Отрывок, характеризующий Испанская инквизиция (Монти Пайтон)

Она с красными глазами вышла к обеду. Марья Дмитриевна, знавшая о том, как князь принял Ростовых, сделала вид, что она не замечает расстроенного лица Наташи и твердо и громко шутила за столом с графом и другими гостями.


В этот вечер Ростовы поехали в оперу, на которую Марья Дмитриевна достала билет.
Наташе не хотелось ехать, но нельзя было отказаться от ласковости Марьи Дмитриевны, исключительно для нее предназначенной. Когда она, одетая, вышла в залу, дожидаясь отца и поглядевшись в большое зеркало, увидала, что она хороша, очень хороша, ей еще более стало грустно; но грустно сладостно и любовно.
«Боже мой, ежели бы он был тут; тогда бы я не так как прежде, с какой то глупой робостью перед чем то, а по новому, просто, обняла бы его, прижалась бы к нему, заставила бы его смотреть на меня теми искательными, любопытными глазами, которыми он так часто смотрел на меня и потом заставила бы его смеяться, как он смеялся тогда, и глаза его – как я вижу эти глаза! думала Наташа. – И что мне за дело до его отца и сестры: я люблю его одного, его, его, с этим лицом и глазами, с его улыбкой, мужской и вместе детской… Нет, лучше не думать о нем, не думать, забыть, совсем забыть на это время. Я не вынесу этого ожидания, я сейчас зарыдаю», – и она отошла от зеркала, делая над собой усилия, чтоб не заплакать. – «И как может Соня так ровно, так спокойно любить Николиньку, и ждать так долго и терпеливо»! подумала она, глядя на входившую, тоже одетую, с веером в руках Соню.
«Нет, она совсем другая. Я не могу»!
Наташа чувствовала себя в эту минуту такой размягченной и разнеженной, что ей мало было любить и знать, что она любима: ей нужно теперь, сейчас нужно было обнять любимого человека и говорить и слышать от него слова любви, которыми было полно ее сердце. Пока она ехала в карете, сидя рядом с отцом, и задумчиво глядела на мелькавшие в мерзлом окне огни фонарей, она чувствовала себя еще влюбленнее и грустнее и забыла с кем и куда она едет. Попав в вереницу карет, медленно визжа колесами по снегу карета Ростовых подъехала к театру. Поспешно выскочили Наташа и Соня, подбирая платья; вышел граф, поддерживаемый лакеями, и между входившими дамами и мужчинами и продающими афиши, все трое пошли в коридор бенуара. Из за притворенных дверей уже слышались звуки музыки.
– Nathalie, vos cheveux, [Натали, твои волосы,] – прошептала Соня. Капельдинер учтиво и поспешно проскользнул перед дамами и отворил дверь ложи. Музыка ярче стала слышна в дверь, блеснули освещенные ряды лож с обнаженными плечами и руками дам, и шумящий и блестящий мундирами партер. Дама, входившая в соседний бенуар, оглянула Наташу женским, завистливым взглядом. Занавесь еще не поднималась и играли увертюру. Наташа, оправляя платье, прошла вместе с Соней и села, оглядывая освещенные ряды противуположных лож. Давно не испытанное ею ощущение того, что сотни глаз смотрят на ее обнаженные руки и шею, вдруг и приятно и неприятно охватило ее, вызывая целый рой соответствующих этому ощущению воспоминаний, желаний и волнений.
Две замечательно хорошенькие девушки, Наташа и Соня, с графом Ильей Андреичем, которого давно не видно было в Москве, обратили на себя общее внимание. Кроме того все знали смутно про сговор Наташи с князем Андреем, знали, что с тех пор Ростовы жили в деревне, и с любопытством смотрели на невесту одного из лучших женихов России.
Наташа похорошела в деревне, как все ей говорили, а в этот вечер, благодаря своему взволнованному состоянию, была особенно хороша. Она поражала полнотой жизни и красоты, в соединении с равнодушием ко всему окружающему. Ее черные глаза смотрели на толпу, никого не отыскивая, а тонкая, обнаженная выше локтя рука, облокоченная на бархатную рампу, очевидно бессознательно, в такт увертюры, сжималась и разжималась, комкая афишу.
– Посмотри, вот Аленина – говорила Соня, – с матерью кажется!
– Батюшки! Михаил Кирилыч то еще потолстел, – говорил старый граф.
– Смотрите! Анна Михайловна наша в токе какой!
– Карагины, Жюли и Борис с ними. Сейчас видно жениха с невестой. – Друбецкой сделал предложение!
– Как же, нынче узнал, – сказал Шиншин, входивший в ложу Ростовых.
Наташа посмотрела по тому направлению, по которому смотрел отец, и увидала, Жюли, которая с жемчугами на толстой красной шее (Наташа знала, обсыпанной пудрой) сидела с счастливым видом, рядом с матерью.
Позади их с улыбкой, наклоненная ухом ко рту Жюли, виднелась гладко причесанная, красивая голова Бориса. Он исподлобья смотрел на Ростовых и улыбаясь говорил что то своей невесте.
«Они говорят про нас, про меня с ним!» подумала Наташа. «И он верно успокоивает ревность ко мне своей невесты: напрасно беспокоятся! Ежели бы они знали, как мне ни до кого из них нет дела».
Сзади сидела в зеленой токе, с преданным воле Божией и счастливым, праздничным лицом, Анна Михайловна. В ложе их стояла та атмосфера – жениха с невестой, которую так знала и любила Наташа. Она отвернулась и вдруг всё, что было унизительного в ее утреннем посещении, вспомнилось ей.
«Какое право он имеет не хотеть принять меня в свое родство? Ах лучше не думать об этом, не думать до его приезда!» сказала она себе и стала оглядывать знакомые и незнакомые лица в партере. Впереди партера, в самой середине, облокотившись спиной к рампе, стоял Долохов с огромной, кверху зачесанной копной курчавых волос, в персидском костюме. Он стоял на самом виду театра, зная, что он обращает на себя внимание всей залы, так же свободно, как будто он стоял в своей комнате. Около него столпившись стояла самая блестящая молодежь Москвы, и он видимо первенствовал между ними.