Исповедь сына века
| Исповедь сына века | |
| La confession d'un enfant du siecle | |
| Жанр: | |
|---|---|
| Автор: | |
| Язык оригинала: | |
| Дата написания: |
1836 |
 Текст произведения в Викитеке | |
«Исповедь сына века» (фр. La confession d'un enfant du siècle) — роман известного французского романтика Альфреда де Мюссе о чудовищной болезни, настигшей французское общество после наполеоновских кампаний.
Болезнью века становится меланхолия, овладевшая умами большинства французов. Феерические наполеоновские победы и грандиозные имперские планы, связанные с построением нового общества, потерпели крах. Старые смыслы канули в Лету, а новые так и не родились. Тогда-то и зародилась болезнь, которая заполнила собой томительную пустоту. Люди начали пребывать в тоскливых иллюзиях, а главный герой — Октав — в мрачном поиске любви.
Сюжет
Повествование ведется от лица Октава — мечтательного юноши, пораженного «нравственной болезнью».
«Я был еще совсем юным, когда меня поразила чудовищная нравственная болезнь, и теперь хочу описать то, что происходило со мной в течение трех лет. Будь я болен один, я не стал бы говорить об этом, но так как многие страдают тем же недугом, то и я пишу для них…»
Во время роскошного ужина после маскарада он замечает, как любимая девушка изменяет ему («Я увидел под столом туфельку моей возлюбленной, покоившуюся на башмаке молодого человека, сидевшего подле неё»). Застигнутый врасплох молодой человек оказался одним из самых близких друзей. После этого происходит тот самый нравственный перелом: любовь к единственной перестает быть ценностью, а преданность — благодетелью.
«Искать в повседневной действительности любовь, подобную вечным и и чистейшим образцам, — то же самое, что искать на городской площади женщину, столько же красивую, как Венера, или требовать, чтобы соловьи распевали симфонии Бетховена»
Октав становится праздным гулякой, дамским угодником, кутилой и мотом. Однако подобная жизнь не удовлетворяет его духовных требований.
«Говорят, что Дамокл видел над своей головой меч. Вот так и над развратниками словно нависает нечто такое, что беспрестанно кричит им: „Продолжай, продолжай, я держусь на волоске!“»
Октав — поэтическая натура, склонная к поиску высоких смыслов. Как и всякий романтик, он обращается к вечной теме — природе, наполненной неисчерпаемыми смыслами. Отправившись в деревню, Октав знакомится там со вдовой Бригиттой Пирсон — прекрасной воспитанной особой. Перечеркнув свои былые думы, а вместе с тем и прошлое, Октав влюбляется в неё по-настоящему, болезненно, а через некоторое время сходится. Однако, познав на собственной шкуре женскую натуру, он перестает верить в честность и покорность своей возлюбленной. Ревность начинает затмевать его рассудок. Более того, это чувство перестает быть беспочвенным, когда в деревне начинают распространяться слухи о любовных похождениях Бригитты.
«А ведь, собственно говоря, — внезапно подумал я, — эта женщина отдалась мне очень быстро. Уж не было ли лжи в стремлении избегать меня, которое я замечал в ней сначала и которое исчезло от одного моего слова? Уж не столкнул ли меня случай с одной из женщин, каких много? Да, все они начинают с этого: делают вид, что убегают, чтобы мы преследовали их. Даже лани поступают так, таков инстинкт самки»
Беспорядочные ссоры и лихорадочные обиды превращают совместную жизнь возлюбленных в сущий ад. Любовная лодка разбивается не столько о быт, сколько о свойства быта: беспрестанные подозрения, бесконечные пересуды и взаимные мучения.
«„Как знать?“ — вот великая формула, вот первые слова, которые произнес дьявол, когда небеса закрылись перед ним. Увы! Сколько несчастных породили эти два слова!»
Томимый любовной горечью, Октав теряет рассудок — а за ним и Бригитту. Найдя её тетрадь с названием «Мое завещание», Октав понимает, что своими чувствами убивает не только себя, но и возлюбленную. Пылающие страсти романтической натуры, с прихотливыми идеалами и стремлениями к небесным страстям, оказались сильнее человеческого долга — прощения слабостей ближнего и уважения его недостатков, что в результате и вылилось в трагический финал. Тогда он решает покинуть её, чтобы больше не досаждать ни ей, ни себе, и навсегда уезжает из Парижа.
«Из трех человек, страдавших по его вине, только один остался несчастным»
Проблематика
Любовь становится центральным предметом рассуждения главного героя. Она встает на место высоких идеалов, потерянных после наполеоновского времени. Но и любовь не способна до конца излечить человека от утраты смыслов — она временна, как и все человеческое на грешной земле. Роман «Исповедь сына века» пестрит афористичными сентенциями:
«Любовь — это вера, это религия земного счастья, это лучезарный треугольник, помещённый в куполе того храма, который называется миром. Любить — значит свободно бродить по этому храму.»
«Природа, которая все предусматривает, создала девушку для того, чтобы она стала возлюбленной, но как только она производит на свет ребенка, волосы её выпадают, грудь теряет форму, на теле остается рубец; женщина создана быть матерью. Мужчина тогда, быть может, ушел от неё, отталкиваемый зрелищем утраченной красоты, но его ребенок с плачем льнет к нему. Такова семья, таков человеческий закон»
«Один человек похвалился, что он недоступен суеверным страхам и ничего не боится. Друзья положили ему в постель человеческий скелет и спрятались в соседней комнате, намереваясь понаблюдать за ним, когда он придет домой. Они не услышали никакого шума, но, войдя наутро к нему в комнату, увидели, что он сидит в постели и со смехом перебирает кости, — он потерял рассудок»
Напишите отзыв о статье "Исповедь сына века"
Отрывок, характеризующий Исповедь сына века
Бенигсен от Горок спустился по большой дороге к мосту, на который Пьеру указывал офицер с кургана как на центр позиции и у которого на берегу лежали ряды скошенной, пахнувшей сеном травы. Через мост они проехали в село Бородино, оттуда повернули влево и мимо огромного количества войск и пушек выехали к высокому кургану, на котором копали землю ополченцы. Это был редут, еще не имевший названия, потом получивший название редута Раевского, или курганной батареи.
Пьер не обратил особенного внимания на этот редут. Он не знал, что это место будет для него памятнее всех мест Бородинского поля. Потом они поехали через овраг к Семеновскому, в котором солдаты растаскивали последние бревна изб и овинов. Потом под гору и на гору они проехали вперед через поломанную, выбитую, как градом, рожь, по вновь проложенной артиллерией по колчам пашни дороге на флеши [род укрепления. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ], тоже тогда еще копаемые.
Бенигсен остановился на флешах и стал смотреть вперед на (бывший еще вчера нашим) Шевардинский редут, на котором виднелось несколько всадников. Офицеры говорили, что там был Наполеон или Мюрат. И все жадно смотрели на эту кучку всадников. Пьер тоже смотрел туда, стараясь угадать, который из этих чуть видневшихся людей был Наполеон. Наконец всадники съехали с кургана и скрылись.
Бенигсен обратился к подошедшему к нему генералу и стал пояснять все положение наших войск. Пьер слушал слова Бенигсена, напрягая все свои умственные силы к тому, чтоб понять сущность предстоящего сражения, но с огорчением чувствовал, что умственные способности его для этого были недостаточны. Он ничего не понимал. Бенигсен перестал говорить, и заметив фигуру прислушивавшегося Пьера, сказал вдруг, обращаясь к нему:
– Вам, я думаю, неинтересно?
– Ах, напротив, очень интересно, – повторил Пьер не совсем правдиво.
С флеш они поехали еще левее дорогою, вьющеюся по частому, невысокому березовому лесу. В середине этого
леса выскочил перед ними на дорогу коричневый с белыми ногами заяц и, испуганный топотом большого количества лошадей, так растерялся, что долго прыгал по дороге впереди их, возбуждая общее внимание и смех, и, только когда в несколько голосов крикнули на него, бросился в сторону и скрылся в чаще. Проехав версты две по лесу, они выехали на поляну, на которой стояли войска корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.
Здесь, на крайнем левом фланге, Бенигсен много и горячо говорил и сделал, как казалось Пьеру, важное в военном отношении распоряжение. Впереди расположения войск Тучкова находилось возвышение. Это возвышение не было занято войсками. Бенигсен громко критиковал эту ошибку, говоря, что было безумно оставить незанятою командующую местностью высоту и поставить войска под нею. Некоторые генералы выражали то же мнение. Один в особенности с воинской горячностью говорил о том, что их поставили тут на убой. Бенигсен приказал своим именем передвинуть войска на высоту.
Распоряжение это на левом фланге еще более заставило Пьера усумниться в его способности понять военное дело. Слушая Бенигсена и генералов, осуждавших положение войск под горою, Пьер вполне понимал их и разделял их мнение; но именно вследствие этого он не мог понять, каким образом мог тот, кто поставил их тут под горою, сделать такую очевидную и грубую ошибку.
Пьер не знал того, что войска эти были поставлены не для защиты позиции, как думал Бенигсен, а были поставлены в скрытое место для засады, то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на подвигавшегося неприятеля. Бенигсен не знал этого и передвинул войска вперед по особенным соображениям, не сказав об этом главнокомандующему.
Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!
