Директория (Французская революция)
Исполнительная директория | |
Общая информация | |
---|---|
Дата создания |
2 ноября 1795 |
Предшествующее ведомство | |
Дата упразднения |
10 ноября 1799 |
Заменено на |
Директория (фр. Directoire) — правительство первой Французской республики по конституции III года, принятой Национальным конвентом в 1795 году во время последнего периода Великой Французской революции с 26 октября 1795 (4 брюмера IV года) до 9 ноября 1799 (18 брюмера VIII года). Исполнительная власть Директории состояла из пяти директоров Исполнительной Директории (фр. Directoire exécutif) и законодательная власть (фр. Corps Législatif) из двух палат — Совета старейшин (фр. Conseil des Anciens) и Совета пятисот (фр. Conseil des Cinq-Cents).
Содержание
Конституция III года
Новая Конституция III года создалa Директорию (фр. Directoire) и первый двухпалатный законодательный орган в истории Франции. Конституция вернулась к различию между «активными» и «пассивными» гражданами. Всеобщее избирательное право 1793 было заменено ограниченным цензовым избирательным правом. Новая конституция вернулась к принципам конституции 1791 года. Принцип равенства подтверждался, но в пределах гражданского равенства. Многочисленные демократические права конституции 1793 года — право на труд, социального страхования, всеобщего образования — были исключены. Конвент определял права граждан республики и одновременно отвергал как привилегии старого порядка, так и социального равенства. Только граждане старше двадцати пяти лет, платившие налог на доход от двухсот дней работы, имели право быть выборщиками. Этот избирательный орган, который и имел реальную выборную власть, состоял из 30 000 человек в 1795 году, вдвое меньше, чем в 1791. Руководствуясь недавним опытом якобинской диктатуры, республиканские институты были созданы для защиты от двух опасностей: всемогущества исполнительной власти и диктатуры.
Был предложен двухпалатный законодательный орган в качестве меры предосторожности против внезапных политических колебаний: Совет пятисот (фр. Conseil des Cinq-Cents) с правами предлагать законы и Совет старейшин (фр. Conseil des Anciens), 250 сенаторов, с полномочиями принимать или отклонять предложенные законы. Исполнительная власть должна была быть разделена между пятью директорами, выбранными Советом старейшин из списка, составленного Советом пятисот. Один из директоров, определённый по жребию, переизбирался каждый год с возможностью переизбрания через пять лет. В качестве одной из практических мер предосторожности не разрешалось нахождение войск в 60 милях от места заседаний ассамблеи и она могла избрать другое место заседаний в случае опасности. Директория по-прежнему сохраняла большую власть, в том числе чрезвычайные полномочия над свободой прессы и свободу ассоциаций в случае экстренной необходимости. Поправки к конституции должны были проходить через сложную систему принятия с целью добиться стабильности и процедура принятия могла длиться до девяти лет.
Выборы депутатов одной трети обеих палат должны были происходить ежегодно. Но как сделать так, чтобы новый выборный орган не мог изменить конституцию, как это случилось с Законодательным собранием? Термидорианцы оговорили это 5 фрюктидора (22 августа 1795) по итогам голосования за постановление о «формировании нового законодательного органа». Статья II предусматривала: «Все члены настоящего Конвента имеют право быть переизбранными. Собрания выборщиков не могут принять меньше, чем две трети из них для сформирования новых законодательных органов». Это был знаменитый закон двух третей.[1]
Провал стабилизации (1795-1797)
Успех политики стабилизации режима и революции зависел от нахождения решения основных проблем, унаследованных от термидорианского периода: войны с первой коалицией и внутренними экономическими и финансовыми проблемами. Заключённые в узкие границы республики с ограниченным избирательным правом, исключая и народ и аристократию, термидорианцы применяли все меры предосторожности против диктатуры исполнительной власти, что не оставляло никакой другой альтернативы, кроме слабого государства или обращения к армии.[2]
Первая Директория
6 брюмера 741 депутат занял свои места; 243 из них, по жребию, старше 40 лет, составили Совет старейшин, а остальные — Совет пятисот. Членам Конвента, благодаря указу о двух третях, удалось избежать фиаско, но они явно были в проигрыше. Тем не менее, 394 из них были выбраны в силу указа о двух третях. Как было предусмотрено, остальные 105 должны были быть «добавлены». Тем не менее в новую треть вошли только четыре бывших депутата конвента. Главными проигравшими были остатки монтаньяров. Также были избраны 64 «прогрессивных»» депутата, в том числе Одуин, Пултье и Марбо. С другой стороны количество избранных правых депутатов было впечатляющим: 88 из них откровенно выражали контрреволюционные взгляды, а 73 других были умеренными роялистами. И наконец, как показатель сокрушительного поражения уходящим депутатам конвента, было появление призраков из прошлого: бывших членов Учредительного и Законодательного собрания.[3]
Сторонники конституции были умеренных взглядов: республиканцы и термидорианцы составляли блок из 381 депутата. Решительные противники как террора, так и реставрации, им удалось удержаться у власти и они вовсе не были намерены отказываться от неё. Режим, установленный в III году, не был парламентским, но без широкой базы «вечные», как их стали называть, в конечном счете рисковали лишиться своей гегемонии.
Совет пятисот составил список из пятидесяти имен, в том числе Сийес, Баррас, Рёбелль, Ларевельер-Лепо, Летурнер и сорок пять непримечательных депутатов. Но Сийес отказался служить и Карно был выбран вместо него. Директора разделили свои задачи в соответствии со своими пожеланиями и своим опытом. Пять директоров, все голосовавшие за казнь короля, принадлежали к термидорианцам, монополизировавшим власть в предыдущем Национальном конвенте. Но разные темпераменты и политические амбиции директоров означали, что их сосуществование будет трудным.[4]
Заговор Равных
Буквально в тот момент, когда Директория только приступила к своей деятельности, инфляция достигла завершающей стадии: 100-франковый ассигнат стоил 15 су, и цены росли ежечасно. За четыре месяца выпуск бумажных денег увеличился в 2 раза и достиг 39 миллиардов. Бумажные деньги печатали каждую ночь для использования на следующий день. 30 плювиоза, год IV (19 февраля 1796), выпуск ассигнатов был прекращён. Правительство решило вновь вернуться к звонкой монете. Результатом была растрата большей части оставшегося национального достояния в интересах спекулянтов.[5]
Зима была страшная, тем более, что крестьяне прекратили поставки и рынки оставались пустыми. В сельской местности бандитизм распространился настолько, что даже мобильные колонны Национальной гвардии и угроза смертной казни не привели к улучшению. В Париже многие бы умерли от голода, если бы Директория не продолжила распределение продовольствия; но как и в IV году было зарегистрировано более 10 тысяч голодных смертей в одном только департаменте Сены. Это привело к возобновлению якобинской агитации. Но на этот раз якобинцы прибегли к заговорам, и правительство опять начало старую термидорианскую политику качелей.[6] Именно на этом фоне Бабеф начал свой Заговор Равных (фр. Conjuration des Égaux). Бабеф, ещё начиная с 1789 года, обращался к т.н. аграрному закону или общему обмену товаров как средству достижения экономического равенства. К моменту падения Робеспьера он отказался от этого, как от непрактичной схемы, и двигался в направлении более комплексного плана коллективной собственности и производства. Это все еще было его конечной целью, когда, зимой 1795-96, он вступил в соглашение с группой бывших якобинцев и «террористов» с целью свержения Директории силой. Движение было организовано в виде ряда концентрических уровней: был внутренний повстанческий комитет (Тайная директория общественного спасения), состоящий из небольшой группы, которая была полностью проинформирована о целях заговора; за ней группа сочувствующих, экс-якобинцев и другие, в том числе старые противники Робеспьера, Амар и Ленде. И, наконец, уцелевшие активисты Парижа — в общем, количество вовлечённых в заговор исчислялось Бабефом в 17 000. План был оригинален и бедность парижских предместий ужасающей, но санкюлоты, деморализованные и запуганные после прериаля, не откликнулись на призывы заговорщиков.[7]
Заговорщики были преданы полицейским шпионом Карно, теперь одним из директоров и быстро движущимся вправо. В ночь с 23 на 24 фрюктидора (9-10 сентября 1796) бабувисты пытались склонить на свою сторону солдат лагеря Гренель. Карно был в курсе их плана и они были встречены кавалерией. Сто тридцать один человек был арестован и тридцать расстреляны на месте; соратники Бабефа были привлечены к суду; Бабёфа и Дартэ гильотинировали через год.[8]
Еще раз маятник качнулся вправо, на этот раз с массовым притоком роялистов в ассамблею.
Завоевания
После заключения мира с Пруссией и Испанией в составе первой коалиции оставались только две державы — Англия и Австрия. Нанести удар по Англии республика была не в состоянии, оставалось сломить Австрию. Весной 1796 для этого предполагалось развернуть операции на Рейне и Дунае. По плану, составленному Карно, рейнская и мозельская французские армии под начальством генерала Моро должны были действовать заодно с самбро-маасской, предводимой Журданом, проникнуть двумя колоннами по обоим берегам Дуная внутрь Германии и соединиться под стенами Вены с итальянской армией, вверенной Бонапарту.[9] Первоначальные действия французских войск, переправившихся через Рейн, велись блистательно; австрийцы были оттеснены на всех пунктах, и уже в конце июля герцог Вюртембергский, маркграф Баденский и весь Швабский округ вынуждены были заключить отдельный мир, заплатив Франции 6 миллионов ливров контрибуции и уступив ей множество владений на левом берегу Рейна. В августе примеру их последовали Франконский и Верхнесаксонский округа, так что вся тягость войны пала на одну Австрию.[10]
Однако Бонапарт своими успехами в Италии сделал свой фронт главным в кампании 1796—1797 годов. Перейдя Альпы по так называемому «карнизу» приморской горной гряды под пушками английских судов, Бонапарт 9 апреля 1796 года вывел свою армию в Италию. В ослепительной кампании последовали ряд побед — Лоди (10 мая 1796), Кастильоне (15 августа), Арколе (15-17 ноября), Риволи (14 января 1797). Первый итальянский поход Бонапарта завершился блестящим успехом и вызвал первые трения с Директорией. Она по-прежнему считала Италию второстепенным театром военных действий. Главной целью ставилось присоединение левого берега Рейна и наступление рейнских армий на Вену.[11]
Но Бонапарт не хотел уступать пальму первенства своим соперникам — командирам рейнским армий Гошу и Моро. Он заботился не о левом береге Рейна, а торопился самостоятельно заключить мир с Австрией и закрепить свои завоевания. Не дожидаясь санкции Директории, 17 октября в Кампо-Формио был заключён мир с Австрией, закончивший Войну Первой коалиции, из которой Франция вышла полной победительницей, хотя Великобритания продолжала воевать. Австрия отказалась от Нидерландов, признала границей Франции левый берег Рейна и получила часть владений уничтоженной Венецианской республики.[12]
7 декабря 1797 года Бонапарт прибыл в Париж, а 10 декабря был триумфально встречен Директорией в полном составе в Люксембургском дворце. Несметная толпа народа собралась у дворца, самые бурные крики и рукоплескания приветствовали Наполеона, когда он прибыл к дворцу. Мир Кампо-Формио был подписан после 18 фрюктидора, события, вернувшего революционной республике чрезвычайные меры внутри страны и триумф в войне с Европой; террор и победа — парадоксальная комбинация с распределением ролей, Баррас — в первой и Бонапарт — во второй.[13]
18 фрюктидора
Согласно конституции первые выборы трети депутатов, в том числе и «вечных», в жерминале V года (март-апрель 1797), оказались большим успехом для монархистов. Республиканцы были разгромлены во всех, кроме десятка департаментов. Всего одиннадцать бывших депутатов конвента были переизбраны, некоторые из которых были роялистами.[14] Республиканское большинство термидорианцев исчезло. В советах пятисот и старейшин большинство принадлежало противникам Директории. Председателем Совета пятисот был избран монархист генерал Пишегрю, а Совета старейшин — Мабуа. Закон 3 брюмера IV года был отменён. Все амнистированные «террористы» лишались права занимать общественные должности. Законодательство против неприсягнувших священников было приостановлено. Началось массовое возвращение эмигрантов.[15]
Между тем, ободренные пассивностью директоров, правые в советах решили выхолостить власть Директории, лишив её финансовых полномочий. Карно, один из директоров, следуя конституции, пытался найти компромисс. Когда большинство директоров решилось действовать, конфликт между Директорией и советами вступил в решающую фазу. В отсутствие указаний в Конституции III года по вопросу возникновения такого конфликта, он мог быть решен одним из двух способов: либо обратиться к народу по линиям II года, либо прибегнуть к армии, что, согласно своей природе, режим и избрал. Пример республиканца, генерал Гош, был назначен в военное министерство — тем более, что его самбро-маасская армия уже в течение десяти дней маршировала на Париж, что было нарушением 60-мильной зоны.[16]
Бонапарт и Гош поддерживали Директорию; происходило это до заключения Кампо-Формийского мира и приход к власти роялистов ставил под сомнение завоевания в Италии. Бонапарт направил генерала Ожеро, чтобы принять командование вооружёнными силами Директории. Советы поняли опасность и попытались сформировать батальоны Национальной гвардии из зажиточных секций Парижа. Но было поздно. 18 фрюктидора V года (4 сентября 1797), Париж был помещен на военное положение. Сопротивления не было никакого, и декрет Директории объявлял, что все, кто призывает к реставрации монархии, будут расстреляны на месте. В Париже были расклеены плакаты с перепиской Пишегрю с эмигрантами, захваченной Бонапартом в Италии. Карно и Пишегрю бежали. В 49 департаментах выборы были аннулированы, 177 депутатов были лишены полномочий, а 65 были приговорены к «сухой гильотине» — депортации в Гвиану, 42 газеты закрыты и репрессивные меры против эмигрантов и священников вновь введены в действие. Эмигрантам, вернувшимся самовольно, было предложено в двухнедельный срок покинуть Францию под угрозой смерти.[17]
Падение Республики (1797-1799)
18 фрюктидора отмечен поворотом в истории режима, установленного термидорианцами; это положило конец конституционному и относительно либеральному эксперименту. Вторая Директория, как это стали называть, прибегла к чрезвычайным репрессивным мерам и подавлению своих противников. Если диктатура этой второй Директории и держалась на террористических методах, эти методы никогда не были столь же жёсткими, как в 1793, угроза извне не была так остра, и гражданская война в большей мере подавлена. С установлением Континентального мира, Директория смогла уделить больше внимания администрации, но всё же не преуспела в завоевании общественного мнения и одобрения.[18]
Вторая Директория
Директория попыталась консолидировать победу во фрюктидоре. Два новых директора были выбраны вместо Карно и Бартелеми — Мерлин и Франсуа Нёфшато. Конфликт стимулировал вопросы по реформе конституции - право роспуска советов, ежегодные выборы во время войны - но дальше вопросов дело не пошло.[19]
Весной 1798 предстояли очередные выборы. Так как посты отстранённых депутатов не были замещены, предстояло избрать 473 депутата — почти 2/3 состава советов. Подавление правых давало преимущество левым. Агитация экс-якобинцев усилилась. Циркулировали списки, в которых в числе выборщиков и депутатов фигурировали имена бывших членов робеспьеристского Комитета общественного спасения Ленде и Приера из Марны, якобинцев Друэ, Паша.[20]
В результате якобинцы победили в своих старых зонах влияния - Пиренеи, центр Франции, Норд, Сартр и Сене. В общем, около сорока департаментов голосовало за левых, пять — за монархистов и остальные более-менее поддерживали правительство. Напуганная призраком возрождения якобинизма, Директория совершила очередной поворот вправо. Советам прежнего состава предоставили право утвердить списки вновь избранных. В 26 департаментах вместо одного собрания выборщиков создавали два и Директория выбирала «выгодных» депутатов. По закону 22 флореаля V года (11 мая 1798) 106 депутатов не были утверждены.[21]
Таким образом Директория сумела образовать поддерживающее её большинство. Платой была ещё большая дискредитация режима. Оставшиеся в советах депутаты как слева, так и справа, были настроены на любые компромиссы, лишь бы отомстить Директории.[22]
Экспансия
После договора Кампо-Формио только Великобритания противостояла Франции. Вместо концентрации своего внимания на оставшемся противнике и поддержания мира на континенте, Директория начала политику континентальной экспансии, уничтожившей все возможности стабилизации в Европе. Теперь Франция окружила себя «дочерними» республиками, сателлитами, политически зависимыми и экономически эксплуатируемыми: Батавская республика, Гельветическая республика в Швейцарии, Цизальпинская, Римская и Партенопейская (Неапольская) в Италии.[23]
Были составлены планы вторжения на Британские острова под командованием Бонапарта, но 23 февраля 1798 он предоставил доклад, что проект неосуществим. Тогда было решено обратиться к британским позициям на Востоке. Последовал египетский поход, который добавил к славе Бонапарта. Однако, когда он установил свою власть над Египтом, армия оказалась блокированной и флот был уничтожен во время битвы при Абукире. Бонапарт попытался прорвать блокаду, начав поход в Сирию, но провал осады крепости Сен-Жан д'Акр в мае 1799 года ставит крест на этой попытке.[24]
Весной 1799 война становится всеобщей. Вторая коалиция объединила Британию, Австрию, Неаполь и Швецию. Египетский поход привёл Турцию и Россию в её ряды. Турция пропустила русский флот через проливы для высадки войск в Италии, и Австрия разрешила проход через её территорию. Нехватка средств была решена в Лондонском договоре (29 декабря 1797). Россия получала изначально 225 000 фунтов и 75 000 ежемесячно.[25] Военные действия начались для Директории крайне неудачно. Уже в апреле 1799 русско-австрийские войска вошли в Милан. Вскоре Италия и часть Швейцарии были потеряны и республике пришлось оборонять свои «естественные» границы. Австрийцы начали действовать в Швейцарии. Под угрозой оказалась и Батавская республика — в августе англо-русские войска высадились в Хелдере с целью наступления на Бельгию и северную Францию. Как и в 1792-93 гг. Франция оказалась под угрозой вторжения.[26]
Последнее усилие
Опасность пробудила национальную энергию и последнее революционное усилие. На очередных выборах весной 1799 года прошёл ряд левых депутатов, и Директория на этот раз не решилась на новый переворот. В этот раз его совершили обновлённые советы пятисот и старейшин. Жертвой стала сама Директория. 30 прериаля, VII года (июнь 18, 1799) советы переизбрали членов Директории, приведя «настоящих» республиканцев к власти и провели меры, в некоторой мере напоминавшие меры II года. Из её состава по жребию вышел наиболее энергичный её член - Ребелль, на его место был выбран Сийес. Членов Директории заставили уйти в отставку, ряд министров был замещён. По предложению генерала Журдана был объявлен призыв пяти возрастов. Был введён принудительный заём на 100 млн франков. 12 июля был принят закон о заложниках из числа бывших дворян.[27]
Страх перед возвращением тени якобинизма и привел к финальному решению покончить раз и навсегда с возможностью повторения времён республики 1793 года. В то же время военные неудачи стали поводом попыток роялистских восстаний на юге и нового движения в Вандее.[28]
К этому времени военная ситуация изменилась. Сам успех коалиции в Италии привёл к изменению планов. Было решено перебросить австрийские войска из Швейцарии в Бельгию и заменить их русскими войсками с целью вторжения во Францию. Переброска была произведена настолько плохо, что позволила французским войскам вновь занять Швейцарию и разбить противников по частям. Корпус Корсакова был разбит при Цюрихе — все усилия перехода через Альпы армией Суворова оказались напрасными, а победа Брюна при Бергене заставила англо-русские войска эвакуировать побережье.[29]
18 брюмера
Кризис был предотвращён. Но на долго ли? Ежегодные выборы приносили неопределённость вместо стабильности. Ещё со времени 18 фрюктидора стало складываться мнение о необходимости пересмотра конституции. Но легально конституцию было почти невозможно изменить, а в приближающихся новых выборах на это не оставалось и времени.[30] Именно в этой тревожной обстановке брюмерианцы, как они были названы позже, среди них Сийес, Фуше и Талейран, планируют еще один, более решительный, переворот. Еще раз, как и во фрюктидоре, нужно призвать армию, чтобы произвести чистку ассамблеи, но, на этот раз, ассамблея должна быть с республиканским большинством.[31] Заговорщикам была нужна «сабля». Они обратились к республиканским генералам. Бернадоту не доверяли; Ожеро и Журдан были исключены в связи с их якобинскими наклонностями; Моро подходил, но отказался, а Жубер был убит при Нови. В этот момент пришло известие о прибытии во Францию Бонапарта.[32]
От Фрежюса до Парижа Бонапарта приветствовали как спасителя. На каждом этапе его пути представители официальных властей воздавали ему различные почести; восторженные толпы приветствовали генерала, которого сама судьба послала чтобы спасти Францию от вторжения. Приехав в Париж 16 октября 1799 года, он немедленно нашёл себя в центре политических интриг.[33] Брюмерианцы обратились к нему как к человеку, который хорошо подходил им по его популярности, военной репутации, амбиции и даже по его якобинскому прошлому.[31]
Играя на страхах «террористического» заговора, брюмерианцы убедили советы встретиться 10 ноября 1799 в пригороде Парижа, Сен-Клу; этим же декретом для подавления «заговора» Бонапарт назначался командующим 17-й дивизией, расположенной в департаменте Сены. Тем временем в Париже, по плану, двое директоров, Сийес и Дюко, сами заговорщики, подали в отставку, а третьего, Барраса, к ней принудили: нужно было уничтожить существовавшую в то время исполнительную власть — с выходом в отставку трёх членов директория не могла более действовать. Остальные два директора (Гойе и Мулен[fr]) были взяты под стражу. В Сен-Клу Наполеон объявил Совету Старейшин, что Директория самораспустилась и о создании комиссии по новой конституции. Совет Пятисот трудно было так легко убедить, и, когда Бонапарт вошел без приглашения в палату заседаний, раздались крики «Вне закона! Долой диктатора!» Наполеон потерял самообладание, но его брат Люсьен спас ситуацию, вызвав гвардию в зал заседаний.[34]
Совет пятисот был изгнан из палаты, Директория распущена, и все полномочия были возложены на временное правительство из трёх консулов — Сийеса, Роже́ Дюко́ и Бонапарта. Слухи, пришедшие из Сен-Клу вечером 19 брюмера, совершенно не удивили Париж. Военные неудачи, с которыми смогли справиться только в последний момент, экономический кризис, возвращение гражданской войны — все это говорило о неудаче всего периода стабилизации при Директории. Бонапарту предстояло справиться со всем этим. На Бонапарта выпала задача «прекращения революции» и примирения расколотой страны.[35]
Мало кто понимал в тот момент, что это был конец Республики и что власть перешла в руки военного диктатора.[36]
Состав и компетенция
Квалификация
Состояла из 5 членов (фр. membres du Directoire) (Конституция Французской республики 1795 года, артикль 132). Кворум заседания директории — 3 члена (Конституция Французской республики 1795 года, артикль 142). Кандидаты в члены Исполнительной директории должны были выдвигаться Советом пятисот и избираться Советом старейшин, сроком на 5 лет, без права переизбрания (Конституция Французской республики 1795 года, артикли 132, 133, 137 и 138).
Членами Исполнительной директории могли быть граждане старше 40 лет, являющиеся членами Законодательного корпуса или министрами; при этом членами директории не могли быть родственники (Конституция Французской республики 1795 года, артикли 135, 136, 139). Каждый член Исполнительной директории является председателем Исполнительной директории (фр. président du Directoire) по очереди в течение только трех месяцев. (Конституция Французской республики 1795 года, артикль 141).
Но никаких правил для избрания председателя Директории не устанавливалось. Ларевельер-Лепо впоследствии вспоминал, что он предложил ротацию председателя в порядке старшинства членов Директории по возрасту, но в итоге первый председатель был избран большинством голосов[37]. Не существует каких-либо доказательств того, что в дальнейшем существовало соглашение о смене председателей в возрастном порядке, но, по крайней мере, первоначально члены Директории избирались её председателями именно в этом порядке: Рёбелль (родился 8 окт 1747), Летурнер (15 Mar 1751), Лазар Карно (13 мая 1753), Ларевельер-Лепо (24 августа 1753), Поль Баррас (30 июня 1755). Пост председателя имел скорее церемониальный характер и не накладывал никаких дополнительных полномочий, кроме хранения печати, публичных выступлений на национальных праздниках и первой подписи на документах, принятых Директорией.
Избирался также секретарь Исполнительной директории (фр. secrétaire du Directoire) (Конституция Французской республики, артикль 143)
Компетенция
- Распоряжение вооружёнными силами (Конституция Французской республики 1795 года, артикль 144);
- Назначение главнокомандующих (Конституция Французской республики 1795 года, артикль 146)
- Назначение министров (Конституция Французской республики 1795 года, артикль 148)
- Назначение сборщиков прямых налогов (фр. receveur des impositions directes) в каждом департаменте (Конституция Французской республики 1795 года, артикль 153)
- Назначение начальников управлений по сбору косвенных налогов (фр. chef aux régies des contributions indirectes) (Конституция Французской республики 1795 года, артикль 154)
- Назначение администрации национальных имений (фр. l’administration des domaines nationaux) (там же);
Члены директории
На первых выборах избраны в члены Директории:
- Луи-Мари де Ла Ревельер-Лепо
- Этьен Франсуа Ле Турнёр
- Жан-Франсуа Рёбелль
- Эммануэль-Жозеф Сийес
- Поль Франсуа Жан Никола, виконт де Баррас
Из-за отказа Сийеса занять пост, он был замещён Лазаром Карно. Через год из состава Директории вышел Ле Турнёр, которого сменил Франсуа Бартелеми.
В 1797 году, во время переворота 18 фрюктидора (4 сентября), Бартелеми и Карно попали в число осуждённых к изгнанию и замещены Мерленом из Дуэ и Франсуа де Нёфшато; последний в следующем году замещен Жан-Батистом Трельяром, а ещё через год место Рёбелля занял Сийес. Новые выборы в Совет пятисот и Совет старейшин в апреле 1798 года принесли победу республиканцам-демократам, включавшим и якобинцев, после чего Директория 22 флореаля (11 мая 1798) аннулировала итоги выборов.
Однако новый переворот 30 прериаля VII года (18 июня 1799 года) вновь изменил состав Директории. Выборы Трельяра были аннулированы, Ла Ревельера-Лепо и Мерлена заставили подать в отставку; новыми членами Директории были избраны Луи Жером Гойе, Роже Дюко и Жан Франсуа Огюст Мулен .
Таким образом, к моменту переворота 18 брюмера единственным постоянным членом Директории был только Поль Баррас, а всего за 4 года в составе Директории побывало 13 человек.
Источники
- ↑ Doyle, 2002, pp. 319.
- ↑ Soboul, 1975, p. 483.
- ↑ Woronoff, 1984, p. 36.
- ↑ Woronoff, 1984, p. 37.
- ↑ Lefebvre, 1963, p. 174.
- ↑ Lefebvre, 1963, p. 175.
- ↑ Rude, 1991, p. 122.
- ↑ Lefebvre, 1963, p. 176.
- ↑ Тарле, 2003, p. 26.
- ↑ Soboul, 1975, p. 503.
- ↑ Тарле, 2003, p. 29-34.
- ↑ Soboul, 1975, p. 509.
- ↑ Furet, 1996, p. 192.
- ↑ Soboul, 1975, p. 505.
- ↑ Furet, 1996, p. 181.
- ↑ Soboul, 1975, p. 507.
- ↑ Soboul, 1975, p. 508.
- ↑ Lefebvre, 1963, p. 202.
- ↑ Woronoff, 1984, p. 173.
- ↑ Soboul, 1975, p. 517.
- ↑ Woronoff, 1984, p. 177-179.
- ↑ Soboul, 1975, p. 518.
- ↑ Soboul, 1975, p. 523-525.
- ↑ Soboul, 1975, p. 528.
- ↑ Woronoff, 1984, p. 162.
- ↑ Woronoff, 1984, p. 164.
- ↑ Doyle, 2002, pp. 372.
- ↑ Woronoff, 1984, p. 184.
- ↑ Soboul, 1975, p. 540.
- ↑ Lefebvre, 1963, p. 253-254.
- ↑ 1 2 Rude, 1991, p. 125.
- ↑ Doyle, 2002, p. 374.
- ↑ Woronoff, 1984, p. 188.
- ↑ Woronoff, 1984, p. 189.
- ↑ Woronoff, 1984, p. 195.
- ↑ Rude, 1991, p. 126.
- ↑ Larevéllière-Lépeaux, 1895.
Напишите отзыв о статье "Директория (Французская революция)"
Литература
- Doyle, William. The Oxford History of the French Revolution. — Oxford: Oxford University Press, 2002. — ISBN 978-0199252985.
- Hampson, Norman. A Social History of the French Revolution. — Routledge: University of Toronto Press, 1988. — ISBN 0-710-06525-6.
- Furet, Francois. The French Revolution: 1770-1814. — London: Wiley-Blackwell, 1996. — ISBN 0631202994.
- Larevéllière-Lépeaux. Mémoires de Larevéllière-Lépeaux: suivis de pièces justificatives et de correspondances inédites. — Paris: Plon, 1895.
- Lefebvre, George. The French Revolution: from 1793 to 1799. — New York: Columbia University Press, 1963. — Т. II. — ISBN 0-231-08599-0.
- Lefebvre, George. The Thermidorians & the Directory. — New York: Random House, 1964.
- Mathiez, Albert. The French Revolution. — New York: Alfred a Knopf, 1929.
- Rude, George. The French Revolution. — New York: Grove Weidenfeld, 1991. — ISBN 1-55584-150-3.
- Soboul, Albert. The French Revolution: 1787-1799. — New York: Random House, 1975. — ISBN 0-394-47392-2.
- Тарле, Е. В. Наполеон. — М.: Изографус, 2003. — ISBN 5-94661-051-1.
- Woronoff, Denis. The Thermidorean regime and the directory: 1794–1799. — Cambridge: Cambridge University Press, 1984. — ISBN 0-521-28917-3.
Ссылки
- [annuaire-fr.narod.ru/statji/Bovykine-2003.html Бовыкин Д. Ю. 1795 год: несостоявшаяся реставрация] // Французский ежегодник 2003. М., 2003.
- [www.hist.msu.ru/ER/Etext/cnst1795.htm Конституция Французской Республики 1795 года на русском языке]
- [fr.wikisource.org/wiki/Constitution_du_22_août_1795 Конституция Французской Республики 1795 года на французском языке]
Отрывок, характеризующий Директория (Французская революция)– Mais c'est impossible. [Но это невозможно.]– Vous ne daignez pas descende jusqu'a moi, vous… [Вы не удостаиваете снизойти до брака со мною, вы…] – заплакав, сказала Элен. Лицо стало утешать ее; Элен же сквозь слезы говорила (как бы забывшись), что ничто не может мешать ей выйти замуж, что есть примеры (тогда еще мало было примеров, но она назвала Наполеона и других высоких особ), что она никогда не была женою своего мужа, что она была принесена в жертву. – Но законы, религия… – уже сдаваясь, говорило лицо. – Законы, религия… На что бы они были выдуманы, ежели бы они не могли сделать этого! – сказала Элен. Важное лицо было удивлено тем, что такое простое рассуждение могло не приходить ему в голову, и обратилось за советом к святым братьям Общества Иисусова, с которыми оно находилось в близких отношениях. Через несколько дней после этого, на одном из обворожительных праздников, который давала Элен на своей даче на Каменном острову, ей был представлен немолодой, с белыми как снег волосами и черными блестящими глазами, обворожительный m r de Jobert, un jesuite a robe courte, [г н Жобер, иезуит в коротком платье,] который долго в саду, при свете иллюминации и при звуках музыки, беседовал с Элен о любви к богу, к Христу, к сердцу божьей матери и об утешениях, доставляемых в этой и в будущей жизни единою истинною католическою религией. Элен была тронута, и несколько раз у нее и у m r Jobert в глазах стояли слезы и дрожал голос. Танец, на который кавалер пришел звать Элен, расстроил ее беседу с ее будущим directeur de conscience [блюстителем совести]; но на другой день m r de Jobert пришел один вечером к Элен и с того времени часто стал бывать у нее. В один день он сводил графиню в католический храм, где она стала на колени перед алтарем, к которому она была подведена. Немолодой обворожительный француз положил ей на голову руки, и, как она сама потом рассказывала, она почувствовала что то вроде дуновения свежего ветра, которое сошло ей в душу. Ей объяснили, что это была la grace [благодать]. Потом ей привели аббата a robe longue [в длинном платье], он исповедовал ее и отпустил ей грехи ее. На другой день ей принесли ящик, в котором было причастие, и оставили ей на дому для употребления. После нескольких дней Элен, к удовольствию своему, узнала, что она теперь вступила в истинную католическую церковь и что на днях сам папа узнает о ней и пришлет ей какую то бумагу. Все, что делалось за это время вокруг нее и с нею, все это внимание, обращенное на нее столькими умными людьми и выражающееся в таких приятных, утонченных формах, и голубиная чистота, в которой она теперь находилась (она носила все это время белые платья с белыми лентами), – все это доставляло ей удовольствие; но из за этого удовольствия она ни на минуту не упускала своей цели. И как всегда бывает, что в деле хитрости глупый человек проводит более умных, она, поняв, что цель всех этих слов и хлопот состояла преимущественно в том, чтобы, обратив ее в католичество, взять с нее денег в пользу иезуитских учреждений {о чем ей делали намеки), Элен, прежде чем давать деньги, настаивала на том, чтобы над нею произвели те различные операции, которые бы освободили ее от мужа. В ее понятиях значение всякой религии состояло только в том, чтобы при удовлетворении человеческих желаний соблюдать известные приличия. И с этою целью она в одной из своих бесед с духовником настоятельно потребовала от него ответа на вопрос о том, в какой мере ее брак связывает ее. Они сидели в гостиной у окна. Были сумерки. Из окна пахло цветами. Элен была в белом платье, просвечивающем на плечах и груди. Аббат, хорошо откормленный, а пухлой, гладко бритой бородой, приятным крепким ртом и белыми руками, сложенными кротко на коленях, сидел близко к Элен и с тонкой улыбкой на губах, мирно – восхищенным ее красотою взглядом смотрел изредка на ее лицо и излагал свой взгляд на занимавший их вопрос. Элен беспокойно улыбалась, глядела на его вьющиеся волоса, гладко выбритые чернеющие полные щеки и всякую минуту ждала нового оборота разговора. Но аббат, хотя, очевидно, и наслаждаясь красотой и близостью своей собеседницы, был увлечен мастерством своего дела. Ход рассуждения руководителя совести был следующий. В неведении значения того, что вы предпринимали, вы дали обет брачной верности человеку, который, с своей стороны, вступив в брак и не веря в религиозное значение брака, совершил кощунство. Брак этот не имел двоякого значения, которое должен он иметь. Но несмотря на то, обет ваш связывал вас. Вы отступили от него. Что вы совершили этим? Peche veniel или peche mortel? [Грех простительный или грех смертный?] Peche veniel, потому что вы без дурного умысла совершили поступок. Ежели вы теперь, с целью иметь детей, вступили бы в новый брак, то грех ваш мог бы быть прощен. Но вопрос опять распадается надвое: первое… – Но я думаю, – сказала вдруг соскучившаяся Элен с своей обворожительной улыбкой, – что я, вступив в истинную религию, не могу быть связана тем, что наложила на меня ложная религия. Directeur de conscience [Блюститель совести] был изумлен этим постановленным перед ним с такою простотою Колумбовым яйцом. Он восхищен был неожиданной быстротой успехов своей ученицы, но не мог отказаться от своего трудами умственными построенного здания аргументов. – Entendons nous, comtesse, [Разберем дело, графиня,] – сказал он с улыбкой и стал опровергать рассуждения своей духовной дочери. Элен понимала, что дело было очень просто и легко с духовной точки зрения, но что ее руководители делали затруднения только потому, что они опасались, каким образом светская власть посмотрит на это дело. И вследствие этого Элен решила, что надо было в обществе подготовить это дело. Она вызвала ревность старика вельможи и сказала ему то же, что первому искателю, то есть поставила вопрос так, что единственное средство получить права на нее состояло в том, чтобы жениться на ней. Старое важное лицо первую минуту было так же поражено этим предложением выйти замуж от живого мужа, как и первое молодое лицо; но непоколебимая уверенность Элен в том, что это так же просто и естественно, как и выход девушки замуж, подействовала и на него. Ежели бы заметны были хоть малейшие признаки колебания, стыда или скрытности в самой Элен, то дело бы ее, несомненно, было проиграно; но не только не было этих признаков скрытности и стыда, но, напротив, она с простотой и добродушной наивностью рассказывала своим близким друзьям (а это был весь Петербург), что ей сделали предложение и принц и вельможа и что она любит обоих и боится огорчить того и другого. По Петербургу мгновенно распространился слух не о том, что Элен хочет развестись с своим мужем (ежели бы распространился этот слух, очень многие восстали бы против такого незаконного намерения), но прямо распространился слух о том, что несчастная, интересная Элен находится в недоуменье о том, за кого из двух ей выйти замуж. Вопрос уже не состоял в том, в какой степени это возможно, а только в том, какая партия выгоднее и как двор посмотрит на это. Были действительно некоторые закоснелые люди, не умевшие подняться на высоту вопроса и видевшие в этом замысле поругание таинства брака; но таких было мало, и они молчали, большинство же интересовалось вопросами о счастии, которое постигло Элен, и какой выбор лучше. О том же, хорошо ли или дурно выходить от живого мужа замуж, не говорили, потому что вопрос этот, очевидно, был уже решенный для людей поумнее нас с вами (как говорили) и усомниться в правильности решения вопроса значило рисковать выказать свою глупость и неумение жить в свете. Одна только Марья Дмитриевна Ахросимова, приезжавшая в это лето в Петербург для свидания с одним из своих сыновей, позволила себе прямо выразить свое, противное общественному, мнение. Встретив Элен на бале, Марья Дмитриевна остановила ее посередине залы и при общем молчании своим грубым голосом сказала ей: – У вас тут от живого мужа замуж выходить стали. Ты, может, думаешь, что ты это новенькое выдумала? Упредили, матушка. Уж давно выдумано. Во всех…… так то делают. – И с этими словами Марья Дмитриевна с привычным грозным жестом, засучивая свои широкие рукава и строго оглядываясь, прошла через комнату. На Марью Дмитриевну, хотя и боялись ее, смотрели в Петербурге как на шутиху и потому из слов, сказанных ею, заметили только грубое слово и шепотом повторяли его друг другу, предполагая, что в этом слове заключалась вся соль сказанного. Князь Василий, последнее время особенно часто забывавший то, что он говорил, и повторявший по сотне раз одно и то же, говорил всякий раз, когда ему случалось видеть свою дочь. – Helene, j'ai un mot a vous dire, – говорил он ей, отводя ее в сторону и дергая вниз за руку. – J'ai eu vent de certains projets relatifs a… Vous savez. Eh bien, ma chere enfant, vous savez que mon c?ur de pere se rejouit do vous savoir… Vous avez tant souffert… Mais, chere enfant… ne consultez que votre c?ur. C'est tout ce que je vous dis. [Элен, мне надо тебе кое что сказать. Я прослышал о некоторых видах касательно… ты знаешь. Ну так, милое дитя мое, ты знаешь, что сердце отца твоего радуется тому, что ты… Ты столько терпела… Но, милое дитя… Поступай, как велит тебе сердце. Вот весь мой совет.] – И, скрывая всегда одинаковое волнение, он прижимал свою щеку к щеке дочери и отходил. Билибин, не утративший репутации умнейшего человека и бывший бескорыстным другом Элен, одним из тех друзей, которые бывают всегда у блестящих женщин, друзей мужчин, никогда не могущих перейти в роль влюбленных, Билибин однажды в petit comite [маленьком интимном кружке] высказал своему другу Элен взгляд свой на все это дело. – Ecoutez, Bilibine (Элен таких друзей, как Билибин, всегда называла по фамилии), – и она дотронулась своей белой в кольцах рукой до рукава его фрака. – Dites moi comme vous diriez a une s?ur, que dois je faire? Lequel des deux? [Послушайте, Билибин: скажите мне, как бы сказали вы сестре, что мне делать? Которого из двух?] Билибин собрал кожу над бровями и с улыбкой на губах задумался. – Vous ne me prenez pas en расплох, vous savez, – сказал он. – Comme veritable ami j'ai pense et repense a votre affaire. Voyez vous. Si vous epousez le prince (это был молодой человек), – он загнул палец, – vous perdez pour toujours la chance d'epouser l'autre, et puis vous mecontentez la Cour. (Comme vous savez, il y a une espece de parente.) Mais si vous epousez le vieux comte, vous faites le bonheur de ses derniers jours, et puis comme veuve du grand… le prince ne fait plus de mesalliance en vous epousant, [Вы меня не захватите врасплох, вы знаете. Как истинный друг, я долго обдумывал ваше дело. Вот видите: если выйти за принца, то вы навсегда лишаетесь возможности быть женою другого, и вдобавок двор будет недоволен. (Вы знаете, ведь тут замешано родство.) А если выйти за старого графа, то вы составите счастие последних дней его, и потом… принцу уже не будет унизительно жениться на вдове вельможи.] – и Билибин распустил кожу. – Voila un veritable ami! – сказала просиявшая Элен, еще раз дотрогиваясь рукой до рукава Билибипа. – Mais c'est que j'aime l'un et l'autre, je ne voudrais pas leur faire de chagrin. Je donnerais ma vie pour leur bonheur a tous deux, [Вот истинный друг! Но ведь я люблю того и другого и не хотела бы огорчать никого. Для счастия обоих я готова бы пожертвовать жизнию.] – сказала она. Билибин пожал плечами, выражая, что такому горю даже и он пособить уже не может. «Une maitresse femme! Voila ce qui s'appelle poser carrement la question. Elle voudrait epouser tous les trois a la fois», [«Молодец женщина! Вот что называется твердо поставить вопрос. Она хотела бы быть женою всех троих в одно и то же время».] – подумал Билибин. – Но скажите, как муж ваш посмотрит на это дело? – сказал он, вследствие твердости своей репутации не боясь уронить себя таким наивным вопросом. – Согласится ли он? – Ah! Il m'aime tant! – сказала Элен, которой почему то казалось, что Пьер тоже ее любил. – Il fera tout pour moi. [Ах! он меня так любит! Он на все для меня готов.] Билибин подобрал кожу, чтобы обозначить готовящийся mot. – Meme le divorce, [Даже и на развод.] – сказал он. Элен засмеялась. В числе людей, которые позволяли себе сомневаться в законности предпринимаемого брака, была мать Элен, княгиня Курагина. Она постоянно мучилась завистью к своей дочери, и теперь, когда предмет зависти был самый близкий сердцу княгини, она не могла примириться с этой мыслью. Она советовалась с русским священником о том, в какой мере возможен развод и вступление в брак при живом муже, и священник сказал ей, что это невозможно, и, к радости ее, указал ей на евангельский текст, в котором (священнику казалось) прямо отвергается возможность вступления в брак от живого мужа. Вооруженная этими аргументами, казавшимися ей неопровержимыми, княгиня рано утром, чтобы застать ее одну, поехала к своей дочери. Выслушав возражения своей матери, Элен кротко и насмешливо улыбнулась. – Да ведь прямо сказано: кто женится на разводной жене… – сказала старая княгиня. – Ah, maman, ne dites pas de betises. Vous ne comprenez rien. Dans ma position j'ai des devoirs, [Ах, маменька, не говорите глупостей. Вы ничего не понимаете. В моем положении есть обязанности.] – заговорилa Элен, переводя разговор на французский с русского языка, на котором ей всегда казалась какая то неясность в ее деле. – Но, мой друг… – Ah, maman, comment est ce que vous ne comprenez pas que le Saint Pere, qui a le droit de donner des dispenses… [Ах, маменька, как вы не понимаете, что святой отец, имеющий власть отпущений…] В это время дама компаньонка, жившая у Элен, вошла к ней доложить, что его высочество в зале и желает ее видеть. – Non, dites lui que je ne veux pas le voir, que je suis furieuse contre lui, parce qu'il m'a manque parole. [Нет, скажите ему, что я не хочу его видеть, что я взбешена против него, потому что он мне не сдержал слова.] – Comtesse a tout peche misericorde, [Графиня, милосердие всякому греху.] – сказал, входя, молодой белокурый человек с длинным лицом и носом. Старая княгиня почтительно встала и присела. Вошедший молодой человек не обратил на нее внимания. Княгиня кивнула головой дочери и поплыла к двери. «Нет, она права, – думала старая княгиня, все убеждения которой разрушились пред появлением его высочества. – Она права; но как это мы в нашу невозвратную молодость не знали этого? А это так было просто», – думала, садясь в карету, старая княгиня. В начале августа дело Элен совершенно определилось, и она написала своему мужу (который ее очень любил, как она думала) письмо, в котором извещала его о своем намерении выйти замуж за NN и о том, что она вступила в единую истинную религию и что она просит его исполнить все те необходимые для развода формальности, о которых передаст ему податель сего письма. «Sur ce je prie Dieu, mon ami, de vous avoir sous sa sainte et puissante garde. Votre amie Helene». [«Затем молю бога, да будете вы, мой друг, под святым сильным его покровом. Друг ваш Елена»] Это письмо было привезено в дом Пьера в то время, как он находился на Бородинском поле. Во второй раз, уже в конце Бородинского сражения, сбежав с батареи Раевского, Пьер с толпами солдат направился по оврагу к Князькову, дошел до перевязочного пункта и, увидав кровь и услыхав крики и стоны, поспешно пошел дальше, замешавшись в толпы солдат. Одно, чего желал теперь Пьер всеми силами своей души, было то, чтобы выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил этот день, вернуться к обычным условиям жизни и заснуть спокойно в комнате на своей постели. Только в обычных условиях жизни он чувствовал, что будет в состоянии понять самого себя и все то, что он видел и испытал. Но этих обычных условий жизни нигде не было. Хотя ядра и пули не свистали здесь по дороге, по которой он шел, но со всех сторон было то же, что было там, на поле сражения. Те же были страдающие, измученные и иногда странно равнодушные лица, та же кровь, те же солдатские шинели, те же звуки стрельбы, хотя и отдаленной, но все еще наводящей ужас; кроме того, была духота и пыль. Пройдя версты три по большой Можайской дороге, Пьер сел на краю ее. Сумерки спустились на землю, и гул орудий затих. Пьер, облокотившись на руку, лег и лежал так долго, глядя на продвигавшиеся мимо него в темноте тени. Беспрестанно ему казалось, что с страшным свистом налетало на него ядро; он вздрагивал и приподнимался. Он не помнил, сколько времени он пробыл тут. В середине ночи трое солдат, притащив сучьев, поместились подле него и стали разводить огонь. Солдаты, покосившись на Пьера, развели огонь, поставили на него котелок, накрошили в него сухарей и положили сала. Приятный запах съестного и жирного яства слился с запахом дыма. Пьер приподнялся и вздохнул. Солдаты (их было трое) ели, не обращая внимания на Пьера, и разговаривали между собой. – Да ты из каких будешь? – вдруг обратился к Пьеру один из солдат, очевидно, под этим вопросом подразумевая то, что и думал Пьер, именно: ежели ты есть хочешь, мы дадим, только скажи, честный ли ты человек? – Я? я?.. – сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат. – Я по настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сраженье и потерял своих. – Вишь ты! – сказал один из солдат. Другой солдат покачал головой. – Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку! – сказал первый и подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку. Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда либо ел. В то время как он жадно, нагнувшись над котелком, забирая большие ложки, пережевывал одну за другой и лицо его было видно в свете огня, солдаты молча смотрели на него. – Тебе куды надо то? Ты скажи! – спросил опять один из них. – Мне в Можайск. – Ты, стало, барин? – Да. – А как звать? – Петр Кириллович. – Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску. Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте. – Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте! – Ах да, – сказал Пьер. Солдаты приостановились. – Ну что, нашел своих? – сказал один из них. – Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса. – Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору. «Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос. В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску. Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо. «Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей. «Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились. Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза. «Рассветает, – подумал Пьер. – Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто то говорил или сам передумывал Пьер. Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли. «Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос. – Да, сопрягать надо, пора сопрягать. – Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать… Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено. Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят. Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город. Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Доро гой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея. Х 30 го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина. – А мы вас везде ищем, – сказал адъютант. – Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу. Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему. Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями. В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии, выходил от графа. Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу. Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор. – Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни за что нельзя отвечать. – Да ведь вот, он пишет, – говорил другой, указывая на печатную бумагу, которую он держал в руке. – Это другое дело. Для народа это нужно, – сказал первый. – Что это? – спросил Пьер. – А вот новая афиша. Пьер взял ее в руки и стал читать: «Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба». – А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция… – Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник. – А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер. – У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга… – Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали? – Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал. – Что же вы слышали? – Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор… – Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом. – Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации? – Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества. – Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет. Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим. – Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!.. |