Использование психиатрии в политических целях в СССР в 1920—50-х годах

Под использованием психиатрии в политических целях подразумевают злоупотребление психиатрическим диагнозом, лечением и содержанием в изоляции в целях ограничения фундаментальных прав человека для определённых лиц или групп в обществе (определение, данное всемирной организацией «Глобальная инициатива в психиатрии»). В 1960-е использование психиатрии в политических целях становится одним из основных видов политических репрессий в СССР, но случаи такого рода злоупотреблений в советское время имели место и раньше.

На протяжении первых лет существования СССР было несколько единичных попыток использовать психиатрию в политических целях. Самым примечательным случаем такого рода стал случай Марии Спиридоновой, заключённой в психиатрическую больницу по приказу Дзержинского в 1921 году.

Политические злоупотребления психиатрией участились в 1930-х годах. В политических целях использовалась первая тюремная (специальная) больница в СССР — Казанская тюремная психиатрическая больница НКВД СССР. По некоторым данным, в ней содержалось как множество лиц, страдавших психическими расстройствами, так и множество людей без каких-либо психических нарушений. Политическое отделение существовало и в Институте судебной и общей психиатрии им. Сербского в Москве.

В 1955 году партийный чиновник Сергей Писарев, подвергшийся репрессиям за критику КГБ в связи с так называемым делом врачей, начал после своего освобождения кампанию против политических злоупотреблений психиатрией. В результате действий Писарева Центральный комитет Коммунистической партии учредил комиссию для расследования такого рода злоупотреблений, которая пришла к выводу, что использование психиатрии в политических целях действительно имело место.

История политических злоупотреблений психиатрией в СССР сталинского времени наиболее подробно и документированно изложена в книге историка-архивиста, бывшего консультанта Комиссии по реабилитации жертв политических репрессий при Президенте РФ и одного из руководителей Государственной архивной службы РФ Анатолия Прокопенко «Безумная психиатрия», впервые опубликованной в 1997 году.

Одна из первых жертв

В феврале 1919 года революционный трибунал, судивший одного из лидеров Партии левых социалистов-революционеров Марию Спиридонову, вынес решение «изолировать М. Спиридонову от политической и общественной деятельности на один год посредством заключения её в санаторий с предоставлением ей возможности здорового физического и умственного труда». Однако в апреле 1919 года М. Спиридонова совершила побег из Кремля, где содержалась под стражей, и после побега занялась подпольной деятельностью. В октябре 1920 года её вновь арестовали и заключили в Бутырскую тюрьму. В короткой записке своему подчинённому Т. Самсонову, составленной 19 апреля 1921 года, Ф. Дзержинский указывает:

Надо снестись с Обухом и Семашкой для помещения Спиридоновой в психиатрический дом, но с тем условием, чтобы оттуда её не украли или не сбежала. Охрану и наблюдение надо было бы сорганизовать достаточную, но в замаскированном виде. Санатория должна быть такая, чтобы из неё трудно было бежать и по техническим условиям. Когда найдёте таковую и наметите конкретный план, доложите мне.

Вслед за этим М. Спиридонова была переведена из лазарета ВЧК в Пречистенскую психиатрическую больницу. По просьбе чекистов Спиридонову обследовал знаменитый психиатр профессор П. Б. Ганнушкин, пришедший к выводу о наличии у неё «истерического психоза».

Первая тюремная психиатрическая больница

Первоначально при обычной психиатрической больнице в Казани, существовавшей с 1869 года, было в советское время создано специальное отделение для политических заключённых, а в январе 1939 года для предотвращения побегов политзаключённых охранять это отделение было велено охране казанской тюрьмы НКВД. Так как спецотделения не хватало для содержания всё увеличивавшегося количества признанных невменяемыми государственных преступников, несколько месяцев спустя Л. П. Берия перевёл своим распоряжением всю Казанскую психиатрическую больницу в ведение НКВД, благодаря чему появилась первая специальная (тюремная) больница в СССР.

В Казанской тюремной психиатрической больнице (КТПБ) содержались, согласно положению КТПБ, утверждённому заместителем наркома ВД СССР Чернышёвым 13 июля 1945 года, две категории заключённых: «душевнобольные, совершившие государственные преступления, содержавшиеся под стражей и направленные на принудительное лечение в соединении с изоляцией по определению суда или по постановлению Особого совещания при НКВД СССР» и «душевнобольные заключённые, осуждённые за совершение государственных преступлений, душевное заболевание которых началось в тюрьме в период отбывания срока наказания по приговору суда или постановлению Особого совещания при НКВД СССР». Фактически вплоть до конца 1950-х годов граждане направлялись в КТПБ главным образом во внесудебном порядке, по определению Особого совещания при НКВД СССР.

Известно, что уже в 1934 году в Казанскую психиатрическую больницу попадали люди с политическими статьями. Многие заключённые находились в Казанской больнице по 15—20 лет. Среди политических заключённых были как психически здоровые, так и лица с психическими расстройствами — например, один из заключённых воображал себя Троцким, другой утверждал, что иудаизм грозит гибелью всему миру.

В начале 1950-х годов в Казанской ТПБ находилось около 1000 заключённых. По углам территории стояли вышки, и над стеной была натянута колючая проволока. В Казанской ТПБ применялись электросудорожная терапия и «камзол» (смирительная рубашка). Медикаментозное воздействие почти не применялось; получила распространение только «сонотерапия»: заключённые в течение некоторого времени (от 1 до 7—8 дней) получали большие дозы снотворных препаратов и не спали лишь во время приёма пищи и оправки. В качестве наказания использовалась, в частности, «укрутка»: пациента обматывали влажной парусиной, которая по мере высыхания всё больше сжималась, из-за чего наказанному становилось всё труднее дышать. Длительность этого «наказания» определялась характером проступка.

Качество пищи было отвратительным, но более сносным, чем в лагерях. Заключённые не имели права безнадзорно выходить в коридоры, другие комнаты и помещения больницы. Нарушалось право на переписку: руководство КТПБ под предлогом «невменяемости» узников обычно не допускало возможности легального выхода их писем и заявлений дальше канцелярии больницы. Заключённые могли подавать заявления и жалобы в высокие советские и партийные органы, но лишь в том случае, если заключённый был признан выздоровевшим.

Если заключённый умирал, труп родственникам не выдавался, и они получали лишь официальное извещение о смерти; родственникам отказывали в праве даже присутствовать на похоронах бывшего узника. Тела заключённых хоронили в заранее выкопанных рвах на окраине лагерей, городков и посёлков.

Существуют свидетельства, что во время Великой Отечественной войны в Казанской ТПБ умирало от голода 40—50 человек ежедневно (при этом ТПБ интенсивно пополнялась новыми заключёнными). По свидетельству доктора медицинских наук Ф. В. Кондратьева, бывший начальник Казанской ТПБ К. Свечников рассказывал, что после начала Великой Отечественной войны за зиму 1941—1942 годов все пациенты погибли от холода и голода. Их даже не хоронили, а выносили ко внутренней стороне забора и складывали штабелями, так как мёрзлую землю некому было копать.

Даже в мирное время пациенты Казанской ТПБ нередко умирали от соматических болезней (таких, как запущенная язва, пневмония, холецистит и др.) из-за крайне низкого уровня лечения этих заболеваний.

По утверждению Михаила Черепанова, руководителя рабочей группы Книги памяти Республики Татарстан, на 2004 год в его списке пациентов Казанской ТПБ, умерших с 1940 по 1970 год, было 1802 фамилии; из этих 1802 человек 470 были осуждены по статье 58 УК РСФСР и статье 54 УК УССР, то есть по политическим мотивам. В исправительно-трудовой колонии № 5, которая находилась на острове Свияжск и с 1956 года стала филиалом Казанской психбольницы, с конца 1930-х по 1970-е годы умерло 3087 заключённых.

Как утверждал в своей записке от 24 мая 1956 года, направленной в ЦК КПСС, секретарь ЦК КПСС А. Б. Аристов, «в Казанской тюремной психиатрической больнице незаконно содержатся 228 человек следственно-заключённых», включая «69 человек здоровых заключённых, которые по заключению центральной судебно-психиатрической комиссии в принудительном лечении не нуждаются», причём «предварительное ознакомление с личными делами на всех упомянутых выше заключённых показывает необоснованность во многих случаях обвинений в совершении политических преступлений».

Другие тюремные (специальные) психиатрические больницы

Известно о существовании ещё нескольких тюремных психиатрических больниц в 1940—50-е годы. Так, в 1951 году в здании бывшей женской тюрьмы (рядом со знаменитыми «Крестами») была создана Ленинградская ТПБ. В 1953—1954 годах в здании бывшей церкви располагалось тюремно-психиатрическое отделение Бутырской тюрьмы; тюремно-психиатрическая больница в районе города Томска находилась на территории совхоза «Чекист». В 1949 году (по некоторым сведениям — в 1952 году) была открыта Сычёвская специальная психиатрическая больница. Существовала тюремно-психиатрическая колония в Чистополе; специальная психиатрическая больница в Шацке.

Тюремные психиатрические больницы (переименованные впоследствии в психиатрические больницы специального типа) находились в ведении Министерства внутренних дел, которому подчинены были также милиция, тюрьмы и лагеря.

В 1953 году в Ленинградской тюремной психиатрической больнице находилось приблизительно 800—1000 человек. Как и в Казанской ТПБ, здесь были вышки и высокая стена с натянутой поверху колючей проволокой. Режим был вполне тюремным: запертые камеры с решётками, отсутствие свиданий с родными, охрана МВД и овчарки на территории, ночью своим лаем не дававшие заключённым, в том числе больным, спать. Отсутствовала возможность обращаться с жалобами в правительственные органы; в одной камере находились как здоровые, так и психически тяжело больные люди. До 1954 года в ЛТПБ не применялись такие необходимые медикаменты, как пенициллин, стрептомицин, витамины.

Тем не менее, режим в ЛТПБ был всё же намного мягче, чем в любой из тюрем сталинского времени. Камеры днём открывались, соседи могли беспрепятственно общаться. Начиная с 1953 года режим стал постепенно смягчаться: убрали вышки, прожектора; начал увеличиваться штат медработников. Однако, в отличие от Казанской ТПБ, в Ленинградской тюремной психиатрической больнице использовались намного более жёсткие «лечебные» меры: кроме «сонотерапии», использовались инсулиновые шоки, внутримышечные инъекции раствора очищенной серы (сульфозин), влажные укрутки.

По свидетельствам бывших узников, в ЛТПБ была высокая смертность: многие из заключённых умирали в течение короткого времени.

Институт имени Сербского в Москве

См. также: Государственный научный центр социальной и судебной психиатрии имени В. П. Сербского

Был создан в начале 1920-х годов и в первые годы своей деятельности носил признаки обычного научного учреждения. Однако впоследствии, к середине 1930-х годов, из научно-исследовательского учреждения, изучавшего проблемы судебно-психиатрической экспертизы и комплексов связанных с нею вопросов (вменяемости, дееспособности), превратился в монопольный орган, проводящий судебно-психиатрическую экспертизу по всем наиболее важным делам.

На первый план стали выдвигаться политические задачи, и в 1938 году было создано специальное отделение, куда помещались подследственные, обвинявшиеся в контрреволюционной деятельности (по статье 58 УК РСФСР), за исключением женщин и подростков. Истории болезни обвиняемых, содержавшихся в этом отделении, были выделены в отдельный архив и осенью 1941 года уничтожены в первую очередь.

Сотрудники Института им. Сербского вовлекались в следственные мероприятия: так, в институте широко применялся метод «кофеин-барбитурового растормаживания», при применении которого подэкспертные становились разговорчивыми и в состоянии медикаментозного опьянения давали показания, интересующие следствие. В 1930-е годы в институте также была организована специальная лаборатория (закрытая вскоре после смерти Сталина), целью которой являлась разработка особых медикаментозных препаратов, притупляющих самоконтроль за высказываниями у лиц, проходящих экспертизу. Экспертные заключения сотрудников института диктовались обычно интересами следствия и с годами становились всё менее объективными и доказательными. В зависимости от воли «заказчика» в этих заключениях преобладал то медицинский, то юридический критерий вменяемости, часто без попытки свести их к соответствию.

В справке «Об Институте судебной психиатрии им. Сербского», которая была составлена в августе 1956 года для специальной комиссии, расследовавшей деятельность этого учреждения, директор Института психиатрии Минздрава СССР Д. Федотов и заведующий отделом науки газеты «Медицинский работник» А. Портнов оценивали деятельность Института им. Сербского так:

Институт поставил себя в положение наивысшего судебно-психиатрического арбитра и является в значительной части случаев последней инстанцией. Он стал самым крупным стационаром, в котором проводится экспертиза со всех концов СССР, хотя это и не вызвано необходимостью. <…> В институте установилась традиция — исключать из состава СПК врача, мнение которого расходится с большинством членов комиссии. Особое мнение не записывается в актах экспертизы. Если в одном из отделений после повторной экспертизы мнения расходятся, т. е. диагноз не устанавливается, то больного переводят в другое отделение, где экспертиза приводится к единому мнению без всякого участия врачей предыдущего отделения и ссылки на их мнения.

В составленной ими справке Д. Федотов и А. Портнов также подчёркивали, что при экспертизе судьбу подследственного часто решала квалификация состава преступления — это приводило к тому, что человек «только заподозренный или несправедливо обвинённый в преступлении по ст. 58», будучи признан больным, вне зависимости от степени своей виновности, своего реального психического состояния и наличия или отсутствия реальной опасности для окружающих направлялся почти автоматически на принудительное лечение в психиатрическую больницу. Именно в этом и проявлялось давление следствия на экспертизу.

Федотов и Портнов отмечали также, что ряд пациентов содержались в Институте им. Сербского в изоляторах, не имевших коек, и указывали на случаи грубого обращения с пациентами (избиения), прежде всего со стороны работников МВД.

Известные узники психиатрических больниц

В Казанскую психиатрическую больницу был заключён в 1941 году по политическим причинам и пребывал там длительное время первый президент Эстонии Константин Пятс. Также там находился психически здоровый Ян Пилсудский (польский политик, брат Юзефа Пилсудского), которого выписали из больницы вскоре после подписания соглашения о политзаключённых поляках между СССР и польским правительством Сикорского (находившимся в изгнании в Лондоне).

А. Г. Гойхбарг — убеждённый коммунист, советский государственный деятель с 1918 года, председатель Малого Совнаркома, интеллигент и энциклопедист, основатель Социалистической академии общественных наук — был в 1947 году обвинён в «антисоветской агитации и возведении клеветы на руководителей партии и правительства», направлен на судебно-психиатрическую экспертизу в Институт им. Сербского. В институте сделали вывод о наличии у Гойхбарга психопатии с параноидальным развитием, осложнённым артериосклерозом головного мозга, после чего его поместили на принудительное лечение в Казанскую тюремную психиатрическую больницу. Лишь в 1955 году Гойхбарга освободили от принудительного лечения, переведя его «в психоневрологическую больницу для лечения на общих основаниях».

Уроженец Куйбышева (Самары) Илья Ярков, в 1928 году осуждённый за «контрреволюционную деятельность», в 1951 году был арестован снова и затем признан невменяемым. В период 1951—1954 гг. успел побывать в трёх лечебных заведениях для душевнобольных: в Горьком, в Казани и в Чистополе. Автобиография Яркова, изданная самиздатом, попала на Запад и стала предметом внимания западных исследователей политических злоупотреблений психиатрией в СССР. Ярков отмечал, в частности, наличие в психиатрических стационарах, где он побывал, как больных, так и психически здоровых людей.

С. П. Писарев, член КПСС с 1920 года, пропагандист Свердловского райкома КПСС Москвы, бывший узник (в 1930-е годы) сталинских тюрем, ветеран и инвалид Великой Отечественной войны, орденоносец, оказался в тюремной психиатрической больнице в 1953 году благодаря доносу первого секретаря Свердловского райкома Терехова, которого Писарев требовал привлечь к уголовной ответственности за казнокрадство, а также благодаря докладной записке Писарева в Президиум ЦК Компартии, где содержалась «клевета» на органы госбезопасности. В записке он подверг органы госбезопасности критике за фабрикацию несуществующего «заговора», якобы имевшего целью отравить партийных вождей («дело врачей»). После нескольких месяцев пребывания в тюрьме Писарев попал в Институт им. Сербского, где получил диагноз «шизофрения, бред сутяжничества». В Ленинградской ТПБ Писарев пробыл в двойной изоляции около полутора лет (при этом, как выяснил он впоследствии, психиатр Ленинградской ТПБ трижды писал в своём отчёте, что Писарев «здоров и за свои поступки вполне может отвечать»). В 1954 Писарева неоднократно освидетельствовали комиссии психиатров и приходили к выводу то об отсутствии у него психических нарушений, то о наличии психопатии. В 1956 году Верховный суд РСФСР реабилитировал Писарева, а экспертиза сотрудников Института имени Ганнушкина установила, что он психически абсолютно здоров.

Пример учётной карточки на политического заключённого

Ф. И. О. ВЕДЕНИН ГЕОРГИЙ НИКОЛАЕВИЧ
РОДИЛСЯ: 1912 г.
МЕСТО РОЖДЕНИЯ: ЧКАЛОВСКАЯ ОБЛАСТЬ
АДРЕС МЕСТА ЖИТЕЛЬСТВА: МОСКВА,………………
МЕСТО РАБОТЫ, ДОЛЖНОСТЬ, СПЕЦИАЛЬНОСТЬ: РАБОЧИЙ,…………
НАЦИОНАЛЬНОСТЬ: РУССКИЙ
ГРАЖДАНСТВО: ГРАЖДАНИН СССР
ПАРТИЙНОСТЬ: Б/П
АРЕСТОВАН: 21 ДЕКАБРЯ 1949 г.
СТАТЬЯ: 5810 Ч.1 УК РФ
КАРТОЧКА СОСТАВЛЕНА В: СПБ г. ЛЕНИНГРАДА 3 ИЮНЯ 1950 г.
ОРГАН: ПРОЛЕТАРСКИМ РО МГБ г. МОСКВЫ
(кем арестован)
№ ДЕЛА: 701
ПРИБЫЛ: 03. 06. 50 ИЗ БУТЫРСКОЙ ТЮРЬМЫ г. МОСКВЫ
УБЫЛ: 17. 10. 51 ОСВОБОЖДЕН ОТ ПРИНУДИТЕЛЬНОГО ЛЕЧЕНИЯ И КАК СОЦИАЛЬНО ОПАСНЫЙ ЭЛЕМЕНТ ВЫСЕЛЕН В НОВОСИБИРСКУЮ ОБЛАСТЬ СРОКОМ НА 5 ЛЕТ

В своей записке в КПК при ЦК КПСС от 26 февраля 1956 года Писарев утверждал, что в Ленинградской ТПБ «из 700 человек заключённых примерно около половины были в психическом отношении практически здоровыми людьми».

С. Г. Сускин (член Компартии с 1929 года, с 1903 по 1906 год эсер, с 1906 по 1918 год эсер-максималист, с 1917 года сторонник Октябрьской революции; судебный работник; до революции сидевший в 13 тюрьмах, в сталинское время проведший в тюрьме несколько лет) в 1950-е гг. находился в Ленинградской тюремной психиатрической больнице четыре года.

Генерал КГБ СССР Павел Судоплатов — ряд коллег которого, виновные в репрессиях сталинского времени, были расстреляны в 1953 году — оказался в Ленинградской тюремной психиатрической больнице, где с мая 1955 по январь 1957 проводилось его обследование и лечение. А. Прокопенко предполагает, что Судоплатов симулировал тяжёлое психическое заболевание в целях избежать высшей меры — расстрела, в чём ему охотно помогали представители госвласти и психиатры-эксперты. В тюремной больнице П. Судоплатов находился в гораздо лучших условиях, чем другие пребывавшие там заключённые, — в частности, питался фруктами, овощами и разнообразными молочными продуктами. Избежав высшей меры благодаря своему пребыванию в ТПБ, в дальнейшем отбыл положенный срок в ГУЛАГе.

Двоюродный брат первого секретаря Израильской коммунистической партии Микунис находился в Ленинградской ТПБ за требование перестать называть Троцкого иудой, так как Иуда — уважаемое среди евреев имя. Подполковник Тарасов, написавший письмо в ЦК партии, содержавшее утверждение, что, если правительства не в состоянии договориться между собой, дело мира должны взять в свои руки сами народы, был судим по статье 58, пункт 10 и получил семь лет лишения свободы; однако после того, как его жена добилась переследствия, его поместили в Ленинградскую ТПБ.

Анатолий Булев, бывший лейтенант, фронтовик, студент Ленинградского государственного университета, предложил идею экономической реформы, которая была бы основана на внедрении в народное хозяйство принципа материальной заинтересованности и хозрасчёта. За свои предложения уволен с работы, исключён из университета. В знак протеста вышел к Александровской колонне с плакатом «За мои убеждения меня лишили работы и выгнали из университета». Был помещён в Ленинградскую ТПБ.

Фёдор Шульц, член Компартии с 1919 года, был репрессирован в 1930-е годы, два десятилетия провёл в тюрьмах и в ссылке и в 1956 году реабилитирован, однако спустя менее чем полгода вновь оказался за решёткой — за письмо в «Правду», в котором оспаривал заявление Хрущёва, будто в СССР уже не существует политических заключённых. Комиссия, возглавляемая Д. Р. Лунцем, признала Шульца невменяемым. Провёл в больнице немногим более года, затем был освобождён, а в 1960 году восстановлен в партии. В 1964 году постановлением Верховного Совета СССР все выставленные ранее против Шульца обвинения были отменены как лишённые основания.

В Казанской тюремной психиатрической больнице в начале 1950-х годов находились племянник жены Молотова Дмитрий Вишнявский, Ю. Никитченко (сын Ионы Никитченко — судьи на процессе по делу Зиновьева и Каменева), бывший начальник штаба ВМС адмирал Л. М. Галлер (умерший в ТПБ после пыточного допроса), известный советский инженер и авиаконструктор А. Н. Туполев.

В Ленинградской ТПБ в начале 1950-х годов находились бывший начальник 9-й армии штаба Г. К. Жукова генерал И. С. Варенников, композитор Шведов, биолог Шафран, математик профессор Лапин, историк профессор К. В. Никольский, экономист К. П. Варганов, экономист М. Г. Калужский, священник и киноактёр А. С. Наумов, актёр Залесский-Энелин, геофизик Ю. Г. Харитонов, инженер Н. М. Конопаткин, инженер и юрист А. Н. Левитин, ответственный работник МГБ И. И. Клиндер, художник С. С. Сускин, кинорежиссёр Петров-Быков, врач-психиатр и писатель С. А. Колдунов, врачи Д. В. Рабинович и Б. Е. Зильбермович, архитектор Шевандров и многие другие представители творческой и технической интеллигенции и армии. Кто из них в действительности страдал психическими расстройствами и насколько эти расстройства были выражены, наверняка не известно, однако все были посажены по 58-й статье — антисоветская деятельность.

Комиссия Комитета партийного контроля при ЦК КПСС

После своего освобождения в 1955 году С. П. Писарев начал кампанию против использования психиатрии в политических целях, направив основную критику в адрес Института им. Сербского. Он представил ЦК КПСС длинный список психически здоровых людей, признанных там невменяемыми и направленных на принудительное лечение — многих учёных, писателей, художников и партийных работников, долгое время находившихся в психиатрических больницах вместе с настоящими душевнобольными. В своём письме Писарев указывал на систематически повторяющиеся ошибки в заключениях Института им. Сербского. Причина этих ошибок, как он утверждал, была в том, что институт и его спецстационары (тюрьмы-больницы) находились в подчинении у административно-следственных органов и использовались ими «зачастую в полном противоречии с объективными данными медицинской науки» — то есть давали псевдонаучную санкцию на бессрочную изоляцию психически здоровых людей в тюрьмах-больницах.

Деятельность Писарева, а также многочисленные обращения в ЦК КПСС бывших заключённых ТПБ (С. Г. Сускина, И. Г. Лапшева, А. Г. Гойхбарга и др.) и сигналы о нарушениях законности в этих больницах от номенклатурных работников партии стали причиной того, что Центральный комитет КПСС направил в Институт им. Сербского комиссию под председательством авторитетного партийного деятеля А. И. Кузнецова, в которую входили известные профессора-психиатры и директора крупных психиатрических лечебниц. Комиссия провела тщательное обследование Института им. Сербского и посетила Казанскую и Ленинградскую психиатрические больницы. В результате своей работы она сделала вывод, что злоупотребления психиатрией в политических целях действительно происходят, и добилась выписки лиц, осуждённых по статье 58.

Комиссия Комитета партийного контроля собрала многие документальные свидетельства (в том числе документы из архивов МВД и свидетельства некоторых известных учёных, таких как директор Института психиатрии Минздрава СССР Д. Федотов, заведующий организационно-методическим отделом Института психиатрии А. Рапопорт, профессор В. Банщиков и др.), подтверждающие существование злоупотреблений психиатрией и низкое качество экспертиз, проводимых в Институте им. Сербского. Были названы виновники неверных диагнозов, в частности доцент (впоследствии — профессор) Института судебной психиатрии им. Сербского Даниил Романович Лунц.

Комиссия установила факт противозаконного альянса психиатров института с органами госбезопасности и на основании собранных документов пришла к выводу, что советские тюремные психиатрические больницы, в особенности ТПБ Ленинграда и Казани, из года в год укомплектовывались, как правило, психически здоровыми людьми. Согласно выводам комиссии, в 75 % всех случаев узники ТПБ были невинно пострадавшими жертвами противозаконных репрессий. По данным комиссии, в Институте им. Сербского за время с 1951 по 1955 год из 5446 человек, прошедших судебно-психиатрическую экспертизу (СПЭ) амбулаторно, 890 проходили по «политической» статье 58 УК РСФСР и соответствующим статьям уголовных кодексов союзных республик; за этот же период из 8337 испытуемых, прошедших СПЭ стационарно, 1397 имели обвинение по «контрреволюционным» статьям.

Из этих 2287 человек, проходивших экспертизу по «политическим» статьям, 675 были, по статистике комиссии, признаны невменяемыми, 611 из них направлены на принудительное лечение с изоляцией в тюремные психиатрические больницы МВД СССР, остальные — в обычные психиатрические больницы Минздрава СССР.

Объём судебно-психиатрических экспертиз в стране динамично нарастал: в 1945 году в 90 больницах существовало 23 судебно-психиатрических отделений на 711 коек, а в 1957 году в 136 больницах таких отделений было уже 34 на 1100 коек. В 1945 году на принудительном лечении в СССР находилось 637 человек, а в 1956 году — уже 1562.

В Казанской ТПБ заключённых, осуждённых по определениям Особого совещания при МГБ СССР и МВД СССР и военных трибуналов (как правило, это были «политические» заключённые), находилось в 1952 году 537 человек; в 1953-м — 547; в 1954-м — 543; в 1955-м — 501; в 1956 году — 310.

Члены комиссии КПК, посетившие Казанскую и Ленинградскую тюремные психиатрические больницы, убедились в превышении персоналом служебных обязанностей в отношениях с пациентами, существовании бесчеловечной практики унижения: жестоких избиениях заключённых, умышленном содержании в одной камере психически ненормальных и здоровых людей. Политзаключённых изолировали в закрытых отделениях не в зависимости от их психического состояния, а за попытки передать нелегально на свободу письма с протестами, за обвинения в жестокости надзирателей или антисоветские высказывания. Лечение душевнобольных и психически здоровых людей, страдавших соматическими заболеваниями, находилось на крайне низком уровне и фактически не контролировалось ни Минздравом, ни МВД.

Комиссия сделала вывод о том, что лица, помещённые в тюремные психиатрические больницы по статье 58 УК РСФСР, не были в достаточной для этого мере социально опасными и тяжело психически больными. Вывод подтверждался, в частности, фактами массовой выписки пациентов ТПБ, начиная с конца 1953 года.

Так, по данным МВД СССР от 16 ноября 1956 года, по причине «выздоровления» из Ленинградской ТПБ в течение 1950—1952 гг. были выписаны 71 человек, а в период за следующие три года (1953—1955) — 234 человек. По причине «улучшения психического состояния» в 1950—1952 гг. выписалось 14 человек, а за 1953—1955 годы — 683 человека, то есть в 50 раз больше. Из Казанской ТПБ в период за 1950—1952 годы было выписано по причине «выздоровления» 127 человек, а за 1953—1955 годы — 427. Такая ситуация была связана с тем, что реабилитация несправедливо осуждённых в период после смерти И. Сталина привела и к пересмотру дел лиц, находившихся в тюремных психиатрических больницах.

Характеризуя деятельность Института им. Сербского в сталинское время, председатель комиссии КПК А. Кузнецов высказался следующим образом:

Проверка заявлений т. т. Писарева и Литвин-Молотова подтвердила наличие крупных непорядков в работе Института им. Сербского, который в своих экспертизах обычно рекомендовал органам суда и следствия направлять на принудительное лечение с изоляцией всех обвинявшихся по ст. 58 и признанных невменяемыми. Руководство института допускало нарушение законности, выражавшееся в том, что врачи-эксперты дела по политическим преступлениям не изучали, не докладывали их, а, как правило, эти дела привозил в институт следователь КГБ за тридцать минут до начала экспертизы, сам докладывал суть дела, присутствовал при экспертизе и даче медицинского заключения.

Он предложил рассмотреть на заседании Комитета партийного контроля при ЦК КПСС итоги проверки, выполненной комиссией. Кроме того, комиссия предложила реорганизовать дело психиатрической экспертизы и изменить систему подчинения Института им. Сербского и спецпсихбольниц: превратить их в полноценные медучреждения и полностью передать в ведение Минздрава СССР. В результате деятельности комиссии сотни здоровых людей были выпущены из психиатрических больниц, а виновники их диагнозов — отстранены от дел.

Однако, несмотря на настойчивые усилия комиссии, её доклад на высшем партийном уровне рассмотрен не был, поэтому не выносилось никаких решений. Через два года материалы комиссии сдали в архив, а её члены подверглись административным репрессиям: их отстранили от руководящих должностей. Так, председатель комиссии А. Кузнецов и О. Шатуновская были удалены из аппарата ЦК, Д. Федотов — снят с поста директора Института психиатрии Минздрава СССР. Администраторы и врачи, отстранённые комиссией, вернулись на свои места. Продолжалось создание всё новых тюремных психиатрических учреждений, и существенных изменений в Институте им. Сербского не произошло: психиатры, деятельность которых была осуждена в отчёте комиссии, по-прежнему работали в институте. Практика госпитализации инакомыслящих, не страдающих душевными заболеваниями, продолжалась.

По утверждению генерала П. Григоренко, инициатор проверки С. П. Писарев до самой своей смерти в 1979 году писал в Политбюро, настаивая на принятии решения по предложениям комиссии А. Кузнецова.

См. также

• Использование психиатрии в политических целях
• Злоупотребления и врачебные ошибки в психиатрии

Отрывок, характеризующий Использование психиатрии в политических целях в СССР в 1920—50-х годах

– Сейчас, князь, – сказал Козловский. – Диспозиция Багратиону.
– А капитуляция?
– Никакой нет; сделаны распоряжения к сражению.
Князь Андрей направился к двери, из за которой слышны были голоса. Но в то время, как он хотел отворить дверь, голоса в комнате замолкли, дверь сама отворилась, и Кутузов, с своим орлиным носом на пухлом лице, показался на пороге.
Князь Андрей стоял прямо против Кутузова; но по выражению единственного зрячего глаза главнокомандующего видно было, что мысль и забота так сильно занимали его, что как будто застилали ему зрение. Он прямо смотрел на лицо своего адъютанта и не узнавал его.
– Ну, что, кончил? – обратился он к Козловскому.
– Сию секунду, ваше высокопревосходительство.
Багратион, невысокий, с восточным типом твердого и неподвижного лица, сухой, еще не старый человек, вышел за главнокомандующим.
– Честь имею явиться, – повторил довольно громко князь Андрей, подавая конверт.
– А, из Вены? Хорошо. После, после!
Кутузов вышел с Багратионом на крыльцо.
– Ну, князь, прощай, – сказал он Багратиону. – Христос с тобой. Благословляю тебя на великий подвиг.
Лицо Кутузова неожиданно смягчилось, и слезы показались в его глазах. Он притянул к себе левою рукой Багратиона, а правой, на которой было кольцо, видимо привычным жестом перекрестил его и подставил ему пухлую щеку, вместо которой Багратион поцеловал его в шею.
– Христос с тобой! – повторил Кутузов и подошел к коляске. – Садись со мной, – сказал он Болконскому.
– Ваше высокопревосходительство, я желал бы быть полезен здесь. Позвольте мне остаться в отряде князя Багратиона.
– Садись, – сказал Кутузов и, заметив, что Болконский медлит, – мне хорошие офицеры самому нужны, самому нужны.
Они сели в коляску и молча проехали несколько минут.
– Еще впереди много, много всего будет, – сказал он со старческим выражением проницательности, как будто поняв всё, что делалось в душе Болконского. – Ежели из отряда его придет завтра одна десятая часть, я буду Бога благодарить, – прибавил Кутузов, как бы говоря сам с собой.
Князь Андрей взглянул на Кутузова, и ему невольно бросились в глаза, в полуаршине от него, чисто промытые сборки шрама на виске Кутузова, где измаильская пуля пронизала ему голову, и его вытекший глаз. «Да, он имеет право так спокойно говорить о погибели этих людей!» подумал Болконский.
– От этого я и прошу отправить меня в этот отряд, – сказал он.
Кутузов не ответил. Он, казалось, уж забыл о том, что было сказано им, и сидел задумавшись. Через пять минут, плавно раскачиваясь на мягких рессорах коляски, Кутузов обратился к князю Андрею. На лице его не было и следа волнения. Он с тонкою насмешливостью расспрашивал князя Андрея о подробностях его свидания с императором, об отзывах, слышанных при дворе о кремском деле, и о некоторых общих знакомых женщинах.


Кутузов чрез своего лазутчика получил 1 го ноября известие, ставившее командуемую им армию почти в безвыходное положение. Лазутчик доносил, что французы в огромных силах, перейдя венский мост, направились на путь сообщения Кутузова с войсками, шедшими из России. Ежели бы Кутузов решился оставаться в Кремсе, то полуторастатысячная армия Наполеона отрезала бы его от всех сообщений, окружила бы его сорокатысячную изнуренную армию, и он находился бы в положении Мака под Ульмом. Ежели бы Кутузов решился оставить дорогу, ведшую на сообщения с войсками из России, то он должен был вступить без дороги в неизвестные края Богемских
гор, защищаясь от превосходного силами неприятеля, и оставить всякую надежду на сообщение с Буксгевденом. Ежели бы Кутузов решился отступать по дороге из Кремса в Ольмюц на соединение с войсками из России, то он рисковал быть предупрежденным на этой дороге французами, перешедшими мост в Вене, и таким образом быть принужденным принять сражение на походе, со всеми тяжестями и обозами, и имея дело с неприятелем, втрое превосходившим его и окружавшим его с двух сторон.
Кутузов избрал этот последний выход.
Французы, как доносил лазутчик, перейдя мост в Вене, усиленным маршем шли на Цнайм, лежавший на пути отступления Кутузова, впереди его более чем на сто верст. Достигнуть Цнайма прежде французов – значило получить большую надежду на спасение армии; дать французам предупредить себя в Цнайме – значило наверное подвергнуть всю армию позору, подобному ульмскому, или общей гибели. Но предупредить французов со всею армией было невозможно. Дорога французов от Вены до Цнайма была короче и лучше, чем дорога русских от Кремса до Цнайма.
В ночь получения известия Кутузов послал четырехтысячный авангард Багратиона направо горами с кремско цнаймской дороги на венско цнаймскую. Багратион должен был пройти без отдыха этот переход, остановиться лицом к Вене и задом к Цнайму, и ежели бы ему удалось предупредить французов, то он должен был задерживать их, сколько мог. Сам же Кутузов со всеми тяжестями тронулся к Цнайму.
Пройдя с голодными, разутыми солдатами, без дороги, по горам, в бурную ночь сорок пять верст, растеряв третью часть отсталыми, Багратион вышел в Голлабрун на венско цнаймскую дорогу несколькими часами прежде французов, подходивших к Голлабруну из Вены. Кутузову надо было итти еще целые сутки с своими обозами, чтобы достигнуть Цнайма, и потому, чтобы спасти армию, Багратион должен был с четырьмя тысячами голодных, измученных солдат удерживать в продолжение суток всю неприятельскую армию, встретившуюся с ним в Голлабруне, что было, очевидно, невозможно. Но странная судьба сделала невозможное возможным. Успех того обмана, который без боя отдал венский мост в руки французов, побудил Мюрата пытаться обмануть так же и Кутузова. Мюрат, встретив слабый отряд Багратиона на цнаймской дороге, подумал, что это была вся армия Кутузова. Чтобы несомненно раздавить эту армию, он поджидал отставшие по дороге из Вены войска и с этою целью предложил перемирие на три дня, с условием, чтобы те и другие войска не изменяли своих положений и не трогались с места. Мюрат уверял, что уже идут переговоры о мире и что потому, избегая бесполезного пролития крови, он предлагает перемирие. Австрийский генерал граф Ностиц, стоявший на аванпостах, поверил словам парламентера Мюрата и отступил, открыв отряд Багратиона. Другой парламентер поехал в русскую цепь объявить то же известие о мирных переговорах и предложить перемирие русским войскам на три дня. Багратион отвечал, что он не может принимать или не принимать перемирия, и с донесением о сделанном ему предложении послал к Кутузову своего адъютанта.
Перемирие для Кутузова было единственным средством выиграть время, дать отдохнуть измученному отряду Багратиона и пропустить обозы и тяжести (движение которых было скрыто от французов), хотя один лишний переход до Цнайма. Предложение перемирия давало единственную и неожиданную возможность спасти армию. Получив это известие, Кутузов немедленно послал состоявшего при нем генерал адъютанта Винценгероде в неприятельский лагерь. Винценгероде должен был не только принять перемирие, но и предложить условия капитуляции, а между тем Кутузов послал своих адъютантов назад торопить сколь возможно движение обозов всей армии по кремско цнаймской дороге. Измученный, голодный отряд Багратиона один должен был, прикрывая собой это движение обозов и всей армии, неподвижно оставаться перед неприятелем в восемь раз сильнейшим.
Ожидания Кутузова сбылись как относительно того, что предложения капитуляции, ни к чему не обязывающие, могли дать время пройти некоторой части обозов, так и относительно того, что ошибка Мюрата должна была открыться очень скоро. Как только Бонапарте, находившийся в Шенбрунне, в 25 верстах от Голлабруна, получил донесение Мюрата и проект перемирия и капитуляции, он увидел обман и написал следующее письмо к Мюрату:
Au prince Murat. Schoenbrunn, 25 brumaire en 1805 a huit heures du matin.
«II m'est impossible de trouver des termes pour vous exprimer mon mecontentement. Vous ne commandez que mon avant garde et vous n'avez pas le droit de faire d'armistice sans mon ordre. Vous me faites perdre le fruit d'une campagne. Rompez l'armistice sur le champ et Mariechez a l'ennemi. Vous lui ferez declarer,que le general qui a signe cette capitulation, n'avait pas le droit de le faire, qu'il n'y a que l'Empereur de Russie qui ait ce droit.
«Toutes les fois cependant que l'Empereur de Russie ratifierait la dite convention, je la ratifierai; mais ce n'est qu'une ruse.Mariechez, detruisez l'armee russe… vous etes en position de prendre son bagage et son artiller.
«L'aide de camp de l'Empereur de Russie est un… Les officiers ne sont rien quand ils n'ont pas de pouvoirs: celui ci n'en avait point… Les Autrichiens se sont laisse jouer pour le passage du pont de Vienne, vous vous laissez jouer par un aide de camp de l'Empereur. Napoleon».
[Принцу Мюрату. Шенбрюнн, 25 брюмера 1805 г. 8 часов утра.
Я не могу найти слов чтоб выразить вам мое неудовольствие. Вы командуете только моим авангардом и не имеете права делать перемирие без моего приказания. Вы заставляете меня потерять плоды целой кампании. Немедленно разорвите перемирие и идите против неприятеля. Вы объявите ему, что генерал, подписавший эту капитуляцию, не имел на это права, и никто не имеет, исключая лишь российского императора.
Впрочем, если российский император согласится на упомянутое условие, я тоже соглашусь; но это не что иное, как хитрость. Идите, уничтожьте русскую армию… Вы можете взять ее обозы и ее артиллерию.
Генерал адъютант российского императора обманщик… Офицеры ничего не значат, когда не имеют власти полномочия; он также не имеет его… Австрийцы дали себя обмануть при переходе венского моста, а вы даете себя обмануть адъютантам императора.
Наполеон.]
Адъютант Бонапарте во всю прыть лошади скакал с этим грозным письмом к Мюрату. Сам Бонапарте, не доверяя своим генералам, со всею гвардией двигался к полю сражения, боясь упустить готовую жертву, а 4.000 ный отряд Багратиона, весело раскладывая костры, сушился, обогревался, варил в первый раз после трех дней кашу, и никто из людей отряда не знал и не думал о том, что предстояло ему.


В четвертом часу вечера князь Андрей, настояв на своей просьбе у Кутузова, приехал в Грунт и явился к Багратиону.
Адъютант Бонапарте еще не приехал в отряд Мюрата, и сражение еще не начиналось. В отряде Багратиона ничего не знали об общем ходе дел, говорили о мире, но не верили в его возможность. Говорили о сражении и тоже не верили и в близость сражения. Багратион, зная Болконского за любимого и доверенного адъютанта, принял его с особенным начальническим отличием и снисхождением, объяснил ему, что, вероятно, нынче или завтра будет сражение, и предоставил ему полную свободу находиться при нем во время сражения или в ариергарде наблюдать за порядком отступления, «что тоже было очень важно».
– Впрочем, нынче, вероятно, дела не будет, – сказал Багратион, как бы успокоивая князя Андрея.
«Ежели это один из обыкновенных штабных франтиков, посылаемых для получения крестика, то он и в ариергарде получит награду, а ежели хочет со мной быть, пускай… пригодится, коли храбрый офицер», подумал Багратион. Князь Андрей ничего не ответив, попросил позволения князя объехать позицию и узнать расположение войск с тем, чтобы в случае поручения знать, куда ехать. Дежурный офицер отряда, мужчина красивый, щеголевато одетый и с алмазным перстнем на указательном пальце, дурно, но охотно говоривший по французски, вызвался проводить князя Андрея.
Со всех сторон виднелись мокрые, с грустными лицами офицеры, чего то как будто искавшие, и солдаты, тащившие из деревни двери, лавки и заборы.
– Вот не можем, князь, избавиться от этого народа, – сказал штаб офицер, указывая на этих людей. – Распускают командиры. А вот здесь, – он указал на раскинутую палатку маркитанта, – собьются и сидят. Нынче утром всех выгнал: посмотрите, опять полна. Надо подъехать, князь, пугнуть их. Одна минута.
– Заедемте, и я возьму у него сыру и булку, – сказал князь Андрей, который не успел еще поесть.
– Что ж вы не сказали, князь? Я бы предложил своего хлеба соли.
Они сошли с лошадей и вошли под палатку маркитанта. Несколько человек офицеров с раскрасневшимися и истомленными лицами сидели за столами, пили и ели.
– Ну, что ж это, господа, – сказал штаб офицер тоном упрека, как человек, уже несколько раз повторявший одно и то же. – Ведь нельзя же отлучаться так. Князь приказал, чтобы никого не было. Ну, вот вы, г. штабс капитан, – обратился он к маленькому, грязному, худому артиллерийскому офицеру, который без сапог (он отдал их сушить маркитанту), в одних чулках, встал перед вошедшими, улыбаясь не совсем естественно.
– Ну, как вам, капитан Тушин, не стыдно? – продолжал штаб офицер, – вам бы, кажется, как артиллеристу надо пример показывать, а вы без сапог. Забьют тревогу, а вы без сапог очень хороши будете. (Штаб офицер улыбнулся.) Извольте отправляться к своим местам, господа, все, все, – прибавил он начальнически.
Князь Андрей невольно улыбнулся, взглянув на штабс капитана Тушина. Молча и улыбаясь, Тушин, переступая с босой ноги на ногу, вопросительно глядел большими, умными и добрыми глазами то на князя Андрея, то на штаб офицера.
– Солдаты говорят: разумшись ловчее, – сказал капитан Тушин, улыбаясь и робея, видимо, желая из своего неловкого положения перейти в шутливый тон.
Но еще он не договорил, как почувствовал, что шутка его не принята и не вышла. Он смутился.
– Извольте отправляться, – сказал штаб офицер, стараясь удержать серьезность.
Князь Андрей еще раз взглянул на фигурку артиллериста. В ней было что то особенное, совершенно не военное, несколько комическое, но чрезвычайно привлекательное.
Штаб офицер и князь Андрей сели на лошадей и поехали дальше.
Выехав за деревню, беспрестанно обгоняя и встречая идущих солдат, офицеров разных команд, они увидали налево краснеющие свежею, вновь вскопанною глиною строящиеся укрепления. Несколько баталионов солдат в одних рубахах, несмотря на холодный ветер, как белые муравьи, копошились на этих укреплениях; из за вала невидимо кем беспрестанно выкидывались лопаты красной глины. Они подъехали к укреплению, осмотрели его и поехали дальше. За самым укреплением наткнулись они на несколько десятков солдат, беспрестанно переменяющихся, сбегающих с укрепления. Они должны были зажать нос и тронуть лошадей рысью, чтобы выехать из этой отравленной атмосферы.
– Voila l'agrement des camps, monsieur le prince, [Вот удовольствие лагеря, князь,] – сказал дежурный штаб офицер.
Они выехали на противоположную гору. С этой горы уже видны были французы. Князь Андрей остановился и начал рассматривать.
– Вот тут наша батарея стоит, – сказал штаб офицер, указывая на самый высокий пункт, – того самого чудака, что без сапог сидел; оттуда всё видно: поедемте, князь.
– Покорно благодарю, я теперь один проеду, – сказал князь Андрей, желая избавиться от штаб офицера, – не беспокойтесь, пожалуйста.
Штаб офицер отстал, и князь Андрей поехал один.
Чем далее подвигался он вперед, ближе к неприятелю, тем порядочнее и веселее становился вид войск. Самый сильный беспорядок и уныние были в том обозе перед Цнаймом, который объезжал утром князь Андрей и который был в десяти верстах от французов. В Грунте тоже чувствовалась некоторая тревога и страх чего то. Но чем ближе подъезжал князь Андрей к цепи французов, тем самоувереннее становился вид наших войск. Выстроенные в ряд, стояли в шинелях солдаты, и фельдфебель и ротный рассчитывали людей, тыкая пальцем в грудь крайнему по отделению солдату и приказывая ему поднимать руку; рассыпанные по всему пространству, солдаты тащили дрова и хворост и строили балаганчики, весело смеясь и переговариваясь; у костров сидели одетые и голые, суша рубахи, подвертки или починивая сапоги и шинели, толпились около котлов и кашеваров. В одной роте обед был готов, и солдаты с жадными лицами смотрели на дымившиеся котлы и ждали пробы, которую в деревянной чашке подносил каптенармус офицеру, сидевшему на бревне против своего балагана. В другой, более счастливой роте, так как не у всех была водка, солдаты, толпясь, стояли около рябого широкоплечего фельдфебеля, который, нагибая бочонок, лил в подставляемые поочередно крышки манерок. Солдаты с набожными лицами подносили ко рту манерки, опрокидывали их и, полоща рот и утираясь рукавами шинелей, с повеселевшими лицами отходили от фельдфебеля. Все лица были такие спокойные, как будто всё происходило не в виду неприятеля, перед делом, где должна была остаться на месте, по крайней мере, половина отряда, а как будто где нибудь на родине в ожидании спокойной стоянки. Проехав егерский полк, в рядах киевских гренадеров, молодцоватых людей, занятых теми же мирными делами, князь Андрей недалеко от высокого, отличавшегося от других балагана полкового командира, наехал на фронт взвода гренадер, перед которыми лежал обнаженный человек. Двое солдат держали его, а двое взмахивали гибкие прутья и мерно ударяли по обнаженной спине. Наказываемый неестественно кричал. Толстый майор ходил перед фронтом и, не переставая и не обращая внимания на крик, говорил:
– Солдату позорно красть, солдат должен быть честен, благороден и храбр; а коли у своего брата украл, так в нем чести нет; это мерзавец. Еще, еще!
И всё слышались гибкие удары и отчаянный, но притворный крик.
– Еще, еще, – приговаривал майор.
Молодой офицер, с выражением недоумения и страдания в лице, отошел от наказываемого, оглядываясь вопросительно на проезжавшего адъютанта.
Князь Андрей, выехав в переднюю линию, поехал по фронту. Цепь наша и неприятельская стояли на левом и на правом фланге далеко друг от друга, но в средине, в том месте, где утром проезжали парламентеры, цепи сошлись так близко, что могли видеть лица друг друга и переговариваться между собой. Кроме солдат, занимавших цепь в этом месте, с той и с другой стороны стояло много любопытных, которые, посмеиваясь, разглядывали странных и чуждых для них неприятелей.
С раннего утра, несмотря на запрещение подходить к цепи, начальники не могли отбиться от любопытных. Солдаты, стоявшие в цепи, как люди, показывающие что нибудь редкое, уж не смотрели на французов, а делали свои наблюдения над приходящими и, скучая, дожидались смены. Князь Андрей остановился рассматривать французов.
– Глянь ка, глянь, – говорил один солдат товарищу, указывая на русского мушкатера солдата, который с офицером подошел к цепи и что то часто и горячо говорил с французским гренадером. – Вишь, лопочет как ловко! Аж хранцуз то за ним не поспевает. Ну ка ты, Сидоров!
– Погоди, послушай. Ишь, ловко! – отвечал Сидоров, считавшийся мастером говорить по французски.
Солдат, на которого указывали смеявшиеся, был Долохов. Князь Андрей узнал его и прислушался к его разговору. Долохов, вместе с своим ротным, пришел в цепь с левого фланга, на котором стоял их полк.
– Ну, еще, еще! – подстрекал ротный командир, нагибаясь вперед и стараясь не проронить ни одного непонятного для него слова. – Пожалуйста, почаще. Что он?
Долохов не отвечал ротному; он был вовлечен в горячий спор с французским гренадером. Они говорили, как и должно было быть, о кампании. Француз доказывал, смешивая австрийцев с русскими, что русские сдались и бежали от самого Ульма; Долохов доказывал, что русские не сдавались, а били французов.
– Здесь велят прогнать вас и прогоним, – говорил Долохов.
– Только старайтесь, чтобы вас не забрали со всеми вашими казаками, – сказал гренадер француз.
Зрители и слушатели французы засмеялись.
– Вас заставят плясать, как при Суворове вы плясали (on vous fera danser [вас заставят плясать]), – сказал Долохов.
– Qu'est ce qu'il chante? [Что он там поет?] – сказал один француз.
– De l'histoire ancienne, [Древняя история,] – сказал другой, догадавшись, что дело шло о прежних войнах. – L'Empereur va lui faire voir a votre Souvara, comme aux autres… [Император покажет вашему Сувара, как и другим…]
– Бонапарте… – начал было Долохов, но француз перебил его.
– Нет Бонапарте. Есть император! Sacre nom… [Чорт возьми…] – сердито крикнул он.
– Чорт его дери вашего императора!
И Долохов по русски, грубо, по солдатски обругался и, вскинув ружье, отошел прочь.
– Пойдемте, Иван Лукич, – сказал он ротному.
– Вот так по хранцузски, – заговорили солдаты в цепи. – Ну ка ты, Сидоров!
Сидоров подмигнул и, обращаясь к французам, начал часто, часто лепетать непонятные слова:
– Кари, мала, тафа, сафи, мутер, каска, – лопотал он, стараясь придавать выразительные интонации своему голосу.
– Го, го, го! ха ха, ха, ха! Ух! Ух! – раздался между солдатами грохот такого здорового и веселого хохота, невольно через цепь сообщившегося и французам, что после этого нужно было, казалось, разрядить ружья, взорвать заряды и разойтись поскорее всем по домам.
Но ружья остались заряжены, бойницы в домах и укреплениях так же грозно смотрели вперед и так же, как прежде, остались друг против друга обращенные, снятые с передков пушки.


Объехав всю линию войск от правого до левого фланга, князь Андрей поднялся на ту батарею, с которой, по словам штаб офицера, всё поле было видно. Здесь он слез с лошади и остановился у крайнего из четырех снятых с передков орудий. Впереди орудий ходил часовой артиллерист, вытянувшийся было перед офицером, но по сделанному ему знаку возобновивший свое равномерное, скучливое хождение. Сзади орудий стояли передки, еще сзади коновязь и костры артиллеристов. Налево, недалеко от крайнего орудия, был новый плетеный шалашик, из которого слышались оживленные офицерские голоса.
Действительно, с батареи открывался вид почти всего расположения русских войск и большей части неприятеля. Прямо против батареи, на горизонте противоположного бугра, виднелась деревня Шенграбен; левее и правее можно было различить в трех местах, среди дыма их костров, массы французских войск, которых, очевидно, большая часть находилась в самой деревне и за горою. Левее деревни, в дыму, казалось что то похожее на батарею, но простым глазом нельзя было рассмотреть хорошенько. Правый фланг наш располагался на довольно крутом возвышении, которое господствовало над позицией французов. По нем расположена была наша пехота, и на самом краю видны были драгуны. В центре, где и находилась та батарея Тушина, с которой рассматривал позицию князь Андрей, был самый отлогий и прямой спуск и подъем к ручью, отделявшему нас от Шенграбена. Налево войска наши примыкали к лесу, где дымились костры нашей, рубившей дрова, пехоты. Линия французов была шире нашей, и ясно было, что французы легко могли обойти нас с обеих сторон. Сзади нашей позиции был крутой и глубокий овраг, по которому трудно было отступать артиллерии и коннице. Князь Андрей, облокотясь на пушку и достав бумажник, начертил для себя план расположения войск. В двух местах он карандашом поставил заметки, намереваясь сообщить их Багратиону. Он предполагал, во первых, сосредоточить всю артиллерию в центре и, во вторых, кавалерию перевести назад, на ту сторону оврага. Князь Андрей, постоянно находясь при главнокомандующем, следя за движениями масс и общими распоряжениями и постоянно занимаясь историческими описаниями сражений, и в этом предстоящем деле невольно соображал будущий ход военных действий только в общих чертах. Ему представлялись лишь следующего рода крупные случайности: «Ежели неприятель поведет атаку на правый фланг, – говорил он сам себе, – Киевский гренадерский и Подольский егерский должны будут удерживать свою позицию до тех пор, пока резервы центра не подойдут к ним. В этом случае драгуны могут ударить во фланг и опрокинуть их. В случае же атаки на центр, мы выставляем на этом возвышении центральную батарею и под ее прикрытием стягиваем левый фланг и отступаем до оврага эшелонами», рассуждал он сам с собою…
Всё время, что он был на батарее у орудия, он, как это часто бывает, не переставая, слышал звуки голосов офицеров, говоривших в балагане, но не понимал ни одного слова из того, что они говорили. Вдруг звук голосов из балагана поразил его таким задушевным тоном, что он невольно стал прислушиваться.
– Нет, голубчик, – говорил приятный и как будто знакомый князю Андрею голос, – я говорю, что коли бы возможно было знать, что будет после смерти, тогда бы и смерти из нас никто не боялся. Так то, голубчик.
Другой, более молодой голос перебил его:
– Да бойся, не бойся, всё равно, – не минуешь.
– А всё боишься! Эх вы, ученые люди, – сказал третий мужественный голос, перебивая обоих. – То то вы, артиллеристы, и учены очень оттого, что всё с собой свезти можно, и водочки и закусочки.
И владелец мужественного голоса, видимо, пехотный офицер, засмеялся.
– А всё боишься, – продолжал первый знакомый голос. – Боишься неизвестности, вот чего. Как там ни говори, что душа на небо пойдет… ведь это мы знаем, что неба нет, a сфера одна.
Опять мужественный голос перебил артиллериста.
– Ну, угостите же травником то вашим, Тушин, – сказал он.
«А, это тот самый капитан, который без сапог стоял у маркитанта», подумал князь Андрей, с удовольствием признавая приятный философствовавший голос.
– Травничку можно, – сказал Тушин, – а всё таки будущую жизнь постигнуть…
Он не договорил. В это время в воздухе послышался свист; ближе, ближе, быстрее и слышнее, слышнее и быстрее, и ядро, как будто не договорив всего, что нужно было, с нечеловеческою силой взрывая брызги, шлепнулось в землю недалеко от балагана. Земля как будто ахнула от страшного удара.
В то же мгновение из балагана выскочил прежде всех маленький Тушин с закушенною на бок трубочкой; доброе, умное лицо его было несколько бледно. За ним вышел владетель мужественного голоса, молодцоватый пехотный офицер, и побежал к своей роте, на бегу застегиваясь.


Князь Андрей верхом остановился на батарее, глядя на дым орудия, из которого вылетело ядро. Глаза его разбегались по обширному пространству. Он видел только, что прежде неподвижные массы французов заколыхались, и что налево действительно была батарея. На ней еще не разошелся дымок. Французские два конные, вероятно, адъютанта, проскакали по горе. Под гору, вероятно, для усиления цепи, двигалась явственно видневшаяся небольшая колонна неприятеля. Еще дым первого выстрела не рассеялся, как показался другой дымок и выстрел. Сраженье началось. Князь Андрей повернул лошадь и поскакал назад в Грунт отыскивать князя Багратиона. Сзади себя он слышал, как канонада становилась чаще и громче. Видно, наши начинали отвечать. Внизу, в том месте, где проезжали парламентеры, послышались ружейные выстрелы.
Лемарруа (Le Marierois) с грозным письмом Бонапарта только что прискакал к Мюрату, и пристыженный Мюрат, желая загладить свою ошибку, тотчас же двинул свои войска на центр и в обход обоих флангов, надеясь еще до вечера и до прибытия императора раздавить ничтожный, стоявший перед ним, отряд.
«Началось! Вот оно!» думал князь Андрей, чувствуя, как кровь чаще начинала приливать к его сердцу. «Но где же? Как же выразится мой Тулон?» думал он.
Проезжая между тех же рот, которые ели кашу и пили водку четверть часа тому назад, он везде видел одни и те же быстрые движения строившихся и разбиравших ружья солдат, и на всех лицах узнавал он то чувство оживления, которое было в его сердце. «Началось! Вот оно! Страшно и весело!» говорило лицо каждого солдата и офицера.
Не доехав еще до строившегося укрепления, он увидел в вечернем свете пасмурного осеннего дня подвигавшихся ему навстречу верховых. Передовой, в бурке и картузе со смушками, ехал на белой лошади. Это был князь Багратион. Князь Андрей остановился, ожидая его. Князь Багратион приостановил свою лошадь и, узнав князя Андрея, кивнул ему головой. Он продолжал смотреть вперед в то время, как князь Андрей говорил ему то, что он видел.
Выражение: «началось! вот оно!» было даже и на крепком карем лице князя Багратиона с полузакрытыми, мутными, как будто невыспавшимися глазами. Князь Андрей с беспокойным любопытством вглядывался в это неподвижное лицо, и ему хотелось знать, думает ли и чувствует, и что думает, что чувствует этот человек в эту минуту? «Есть ли вообще что нибудь там, за этим неподвижным лицом?» спрашивал себя князь Андрей, глядя на него. Князь Багратион наклонил голову, в знак согласия на слова князя Андрея, и сказал: «Хорошо», с таким выражением, как будто всё то, что происходило и что ему сообщали, было именно то, что он уже предвидел. Князь Андрей, запихавшись от быстроты езды, говорил быстро. Князь Багратион произносил слова с своим восточным акцентом особенно медленно, как бы внушая, что торопиться некуда. Он тронул, однако, рысью свою лошадь по направлению к батарее Тушина. Князь Андрей вместе с свитой поехал за ним. За князем Багратионом ехали: свитский офицер, личный адъютант князя, Жерков, ординарец, дежурный штаб офицер на энглизированной красивой лошади и статский чиновник, аудитор, который из любопытства попросился ехать в сражение. Аудитор, полный мужчина с полным лицом, с наивною улыбкой радости оглядывался вокруг, трясясь на своей лошади, представляя странный вид в своей камлотовой шинели на фурштатском седле среди гусар, казаков и адъютантов.
– Вот хочет сраженье посмотреть, – сказал Жерков Болконскому, указывая на аудитора, – да под ложечкой уж заболело.
– Ну, полно вам, – проговорил аудитор с сияющею, наивною и вместе хитрою улыбкой, как будто ему лестно было, что он составлял предмет шуток Жеркова, и как будто он нарочно старался казаться глупее, чем он был в самом деле.
– Tres drole, mon monsieur prince, [Очень забавно, мой господин князь,] – сказал дежурный штаб офицер. (Он помнил, что по французски как то особенно говорится титул князь, и никак не мог наладить.)
В это время они все уже подъезжали к батарее Тушина, и впереди их ударилось ядро.
– Что ж это упало? – наивно улыбаясь, спросил аудитор.
– Лепешки французские, – сказал Жерков.
– Этим то бьют, значит? – спросил аудитор. – Страсть то какая!
И он, казалось, распускался весь от удовольствия. Едва он договорил, как опять раздался неожиданно страшный свист, вдруг прекратившийся ударом во что то жидкое, и ш ш ш шлеп – казак, ехавший несколько правее и сзади аудитора, с лошадью рухнулся на землю. Жерков и дежурный штаб офицер пригнулись к седлам и прочь поворотили лошадей. Аудитор остановился против казака, со внимательным любопытством рассматривая его. Казак был мертв, лошадь еще билась.
Князь Багратион, прищурившись, оглянулся и, увидав причину происшедшего замешательства, равнодушно отвернулся, как будто говоря: стоит ли глупостями заниматься! Он остановил лошадь, с приемом хорошего ездока, несколько перегнулся и выправил зацепившуюся за бурку шпагу. Шпага была старинная, не такая, какие носились теперь. Князь Андрей вспомнил рассказ о том, как Суворов в Италии подарил свою шпагу Багратиону, и ему в эту минуту особенно приятно было это воспоминание. Они подъехали к той самой батарее, у которой стоял Болконский, когда рассматривал поле сражения.
– Чья рота? – спросил князь Багратион у фейерверкера, стоявшего у ящиков.
Он спрашивал: чья рота? а в сущности он спрашивал: уж не робеете ли вы тут? И фейерверкер понял это.
– Капитана Тушина, ваше превосходительство, – вытягиваясь, закричал веселым голосом рыжий, с покрытым веснушками лицом, фейерверкер.
– Так, так, – проговорил Багратион, что то соображая, и мимо передков проехал к крайнему орудию.
В то время как он подъезжал, из орудия этого, оглушая его и свиту, зазвенел выстрел, и в дыму, вдруг окружившем орудие, видны были артиллеристы, подхватившие пушку и, торопливо напрягаясь, накатывавшие ее на прежнее место. Широкоплечий, огромный солдат 1 й с банником, широко расставив ноги, отскочил к колесу. 2 й трясущейся рукой клал заряд в дуло. Небольшой сутуловатый человек, офицер Тушин, спотыкнувшись на хобот, выбежал вперед, не замечая генерала и выглядывая из под маленькой ручки.
– Еще две линии прибавь, как раз так будет, – закричал он тоненьким голоском, которому он старался придать молодцоватость, не шедшую к его фигуре. – Второе! – пропищал он. – Круши, Медведев!
Багратион окликнул офицера, и Тушин, робким и неловким движением, совсем не так, как салютуют военные, а так, как благословляют священники, приложив три пальца к козырьку, подошел к генералу. Хотя орудия Тушина были назначены для того, чтоб обстреливать лощину, он стрелял брандскугелями по видневшейся впереди деревне Шенграбен, перед которой выдвигались большие массы французов.
Никто не приказывал Тушину, куда и чем стрелять, и он, посоветовавшись с своим фельдфебелем Захарченком, к которому имел большое уважение, решил, что хорошо было бы зажечь деревню. «Хорошо!» сказал Багратион на доклад офицера и стал оглядывать всё открывавшееся перед ним поле сражения, как бы что то соображая. С правой стороны ближе всего подошли французы. Пониже высоты, на которой стоял Киевский полк, в лощине речки слышалась хватающая за душу перекатная трескотня ружей, и гораздо правее, за драгунами, свитский офицер указывал князю на обходившую наш фланг колонну французов. Налево горизонт ограничивался близким лесом. Князь Багратион приказал двум баталионам из центра итти на подкрепление направо. Свитский офицер осмелился заметить князю, что по уходе этих баталионов орудия останутся без прикрытия. Князь Багратион обернулся к свитскому офицеру и тусклыми глазами посмотрел на него молча. Князю Андрею казалось, что замечание свитского офицера было справедливо и что действительно сказать было нечего. Но в это время прискакал адъютант от полкового командира, бывшего в лощине, с известием, что огромные массы французов шли низом, что полк расстроен и отступает к киевским гренадерам. Князь Багратион наклонил голову в знак согласия и одобрения. Шагом поехал он направо и послал адъютанта к драгунам с приказанием атаковать французов. Но посланный туда адъютант приехал через полчаса с известием, что драгунский полковой командир уже отступил за овраг, ибо против него был направлен сильный огонь, и он понапрасну терял людей и потому спешил стрелков в лес.
– Хорошо! – сказал Багратион.
В то время как он отъезжал от батареи, налево тоже послышались выстрелы в лесу, и так как было слишком далеко до левого фланга, чтобы успеть самому приехать во время, князь Багратион послал туда Жеркова сказать старшему генералу, тому самому, который представлял полк Кутузову в Браунау, чтобы он отступил сколь можно поспешнее за овраг, потому что правый фланг, вероятно, не в силах будет долго удерживать неприятеля. Про Тушина же и баталион, прикрывавший его, было забыто. Князь Андрей тщательно прислушивался к разговорам князя Багратиона с начальниками и к отдаваемым им приказаниям и к удивлению замечал, что приказаний никаких отдаваемо не было, а что князь Багратион только старался делать вид, что всё, что делалось по необходимости, случайности и воле частных начальников, что всё это делалось хоть не по его приказанию, но согласно с его намерениями. Благодаря такту, который выказывал князь Багратион, князь Андрей замечал, что, несмотря на эту случайность событий и независимость их от воли начальника, присутствие его сделало чрезвычайно много. Начальники, с расстроенными лицами подъезжавшие к князю Багратиону, становились спокойны, солдаты и офицеры весело приветствовали его и становились оживленнее в его присутствии и, видимо, щеголяли перед ним своею храбростию.


Князь Багратион, выехав на самый высокий пункт нашего правого фланга, стал спускаться книзу, где слышалась перекатная стрельба и ничего не видно было от порохового дыма. Чем ближе они спускались к лощине, тем менее им становилось видно, но тем чувствительнее становилась близость самого настоящего поля сражения. Им стали встречаться раненые. Одного с окровавленной головой, без шапки, тащили двое солдат под руки. Он хрипел и плевал. Пуля попала, видно, в рот или в горло. Другой, встретившийся им, бодро шел один, без ружья, громко охая и махая от свежей боли рукою, из которой кровь лилась, как из стклянки, на его шинель. Лицо его казалось больше испуганным, чем страдающим. Он минуту тому назад был ранен. Переехав дорогу, они стали круто спускаться и на спуске увидали несколько человек, которые лежали; им встретилась толпа солдат, в числе которых были и не раненые. Солдаты шли в гору, тяжело дыша, и, несмотря на вид генерала, громко разговаривали и махали руками. Впереди, в дыму, уже были видны ряды серых шинелей, и офицер, увидав Багратиона, с криком побежал за солдатами, шедшими толпой, требуя, чтоб они воротились. Багратион подъехал к рядам, по которым то там, то здесь быстро щелкали выстрелы, заглушая говор и командные крики. Весь воздух пропитан был пороховым дымом. Лица солдат все были закопчены порохом и оживлены. Иные забивали шомполами, другие посыпали на полки, доставали заряды из сумок, третьи стреляли. Но в кого они стреляли, этого не было видно от порохового дыма, не уносимого ветром. Довольно часто слышались приятные звуки жужжанья и свистения. «Что это такое? – думал князь Андрей, подъезжая к этой толпе солдат. – Это не может быть атака, потому что они не двигаются; не может быть карре: они не так стоят».
Худощавый, слабый на вид старичок, полковой командир, с приятною улыбкой, с веками, которые больше чем наполовину закрывали его старческие глаза, придавая ему кроткий вид, подъехал к князю Багратиону и принял его, как хозяин дорогого гостя. Он доложил князю Багратиону, что против его полка была конная атака французов, но что, хотя атака эта отбита, полк потерял больше половины людей. Полковой командир сказал, что атака была отбита, придумав это военное название тому, что происходило в его полку; но он действительно сам не знал, что происходило в эти полчаса во вверенных ему войсках, и не мог с достоверностью сказать, была ли отбита атака или полк его был разбит атакой. В начале действий он знал только то, что по всему его полку стали летать ядра и гранаты и бить людей, что потом кто то закричал: «конница», и наши стали стрелять. И стреляли до сих пор уже не в конницу, которая скрылась, а в пеших французов, которые показались в лощине и стреляли по нашим. Князь Багратион наклонил голову в знак того, что всё это было совершенно так, как он желал и предполагал. Обратившись к адъютанту, он приказал ему привести с горы два баталиона 6 го егерского, мимо которых они сейчас проехали. Князя Андрея поразила в эту минуту перемена, происшедшая в лице князя Багратиона. Лицо его выражало ту сосредоточенную и счастливую решимость, которая бывает у человека, готового в жаркий день броситься в воду и берущего последний разбег. Не было ни невыспавшихся тусклых глаз, ни притворно глубокомысленного вида: круглые, твердые, ястребиные глаза восторженно и несколько презрительно смотрели вперед, очевидно, ни на чем не останавливаясь, хотя в его движениях оставалась прежняя медленность и размеренность.